Вопреки известному заявлению британского поэта Шелли, что «поэты − непризнанные законодатели мира», они «никогда таковыми не были, и хорошо бы это до них донести», − пишет Уистен Хью Оден в своем не публиковавшемся ранее эссе 1947 года. Он задается вопросами о границах свободы и искусства, об их потенциале и взаимосвязях. Далекий от романтического взгляда на искусство, придающего ему большую значимость, чем оно имеет на самом деле, англо-американский писатель выступает за его шекспировское видение: искусство протягивает природе зеркало.

Уистен Хью Оден

Говоря о свободе, мы имеем в виду свободу выбора. Мы пользуемся свободой, когда из двух или более альтернатив решаем выбрать одну, исключив остальные. Свободный выбор ‒ это выбор сделанный. Либеральные богословы с глупым энтузиазмом радуются принципу Гейзенберга: неопределенность поведения хороша для электронов, но недостаточна для свободных людей.

Выбор бывает трех типов:

1) Выбор действия: мучимый жаждой посреди пустыни человек не свободен. Не потому, что не может утолить свою жажду, а потому, что не имеет возможности выбора: пить или не пить.

2) Выбор оценочного суждения: хорошее или плохое, истинное или ложное, красивое или уродливое, абсолютное или относительное, обязательное или запрещенное.

Человек, видевший лишь одно изображение, не свободен в суждении о том, красиво оно или уродливо. Не свободен человек гневающийся или испытывающий страх, потому что утрачивает понятие о каком-либо ином состоянии и не может оценить свой гнев либо страх.

3) Выбор авторитета: в какого бога, какого человека, какую организацию следует верить, кому из них повиноваться, а кому нет. Здесь дело обстоит точно так же: где нет осознанности и возможности выбора, нет и свободы.

Желания души человека радикально отличаются от желаний его естества, таких как голод или сексуальное желание. Их я насчитываю два: желание не зависеть от обстоятельств и желание ощутить собственную значимость. Одно с другим могут конфликтовать, и действительно часто конфликтуют, ибо первое воспринимает все, что человеку «дано» – как от природы, так и от окружающего мира – как ограничение его свободы, и побуждает его не учитывать это в своих поступках, притом что ощущение значимости человек может извлечь только и исключительно из того, что ему «дано». Абсолютное самочинство было бы одновременно абсолютной банальностью.

Вандал-изм, 2014 г. Работа испанского художника Pejac, посвященная Эдуарду Мане.

Искусство как игра

Одна из человеческих попыток удовлетворить оба этих желания ‒ это беспричинный преступный акт, нарушение закона ради удовольствия его нарушить, когда закон прибавляет значимости, а его нарушение ‒ свободы. Еще одна такая попытка – игра, когда игрок соблюдает правила, потому что сам же их установил. В конечном счете, любая форма искусства, любая чистая наука, любое творчество – в каком-то смысле игра. Вопрос «что есть искусство» и вопрос «почему художник творит» − суть вещи разные.

Мне кажется, что в основе творчества, каким бы оно ни было, лежит желание добиться чего-то совершенно необходимого, желание же совершить нечто важное – второстепенно.

Правила игры придают игроку значимости, делая ее труднее для него, испытывая его и требуя от него доказательств его врожденных талантов или приобретенных навыков. При условии, что игра является морально приемлемой, решение играть в нее или нет зависит лишь от того, находит ли человек в ней для себя удовольствие или не находит, иными словами, хороший он игрок или плохой. Если вы спросите великого хирурга, почему он работает, и если он будет с вами честен, он скажет не: «Потому что спасать жизни людей ‒ мой долг», а «Потому что мне нравится моя работа». Он может люто ненавидеть своего соседа, но все же спасет ему жизнь ради удовольствия, которое испытает, применив свои навыки.

Надо сказать, что в самом глубоком смысле слова искусство и наука ‒ занятия легкомысленные, потому что зависят от особых талантов, которые дает нам случай. Единственный серьезный аспект состоит в том, чем мы все, будучи людьми, обладаем – это воля, гласящая, что ближнего нужно любить как самого себя. Тут не приходится говорить ни о таланте любить, ни об удовольствии и боли. Если спросить доброго самаритянина, почему он помог человеку, попавшему в лапы разбойников (если только он не станет шутить), то он не сможет ответить: «Потому что мне нравится делать добро», ибо удовольствие или боль не имеют к этому никакого отношения: речь идет о послушании заповеди «Люби ближнего своего».

Общая любовь

Есть три вида объединений людей:

1) Толпа: двое и более индивидов, единственная общность которых состоит в том, что они рядом. Пример: четверо незнакомцев в купе поезда.

2) Общество: двое и более людей, объединенных намерением делать нечто, требующее их совместного участия. Пример: струнный квартет.

3) Сообщество: двое и более людей, объединенных любовью к чему-то, кроме себя самих. Пример: зал, полный любителей музыки.

Общества имеют определенный размер и структуру, а свойства целого отличаются от суммы свойств его частей. Поэтому воля отдельного члена подчиняется общей воле общества, в чем бы она ни заключалась. Один музыкант струнного квартета должен обладать правом решать, играть Моцарта или Бетховена, а остальные должны ему подчиняться, независимо от того, согласны они с таким выбором или нет. Общество может быть одновременно сообществом, но не обязательно. Вполне вероятно, что виолончелист из нашего квартета музыку ненавидит и играет лишь ради заработка. Общество свободно до тех пор, пока его члены, обладающие полномочиями, реализуют их с согласия всех остальных. Общества функционируют лучше, когда они свободны, но в некоторых случаях можно, и даже нужно, прибегнуть к принуждению, чтобы заставить какого-то непокорного участника выполнять свои членские обязанности. Нравственное тому оправдание вытекает из двух факторов:

1) важность деятельности общества;

2) степень, в которой непокорный член общества может, либо нет, быть заменен другим, более покладистым.

Как и толпы, сообщества не имеют определенного размера. Таким образом, об «общей воле» сообщества говорить не приходится, ибо лица, входящие в его состав, не могут не соглашаться: они именно потому и составляют сообщество, что каждый по отдельности и все они вместе взятые любят одно и то же (в отличие от членов толпы, у которых нет общей любви). В Time Magazine от 23 июня [1947 года] читаем, что г-н Владимир Корецкий заявил на конференции Организации Объединенных Наций по правам человека: «Человек не должен иметь прав, которые противопоставляют его сообществу. Человек против сообщества – ничто». Если перевод верен, г-н Корецкий говорит глупости.

Индивид может выбиваться из общества (например, виолончелист может играть фальшиво), но если другие члены квартета любят Моцарта, а он его ненавидит, то это лишь означает, что есть два сообщества: сообщество тех, кто любит Моцарта, и, возможно, еще одно сообщество – тех, кто его ненавидит. Ибо сообщество может начинаться с одного человека, тогда как общество имеет место только тогда, когда все его члены на месте и правильно расставлены.

Существует два типа сообществ: закрытые (несвободные) и открытые (свободные). Членов закрытого сообщества объединяет общая любовь, но они не выбирали ее, потому что не знают никакой иной любви, которую могли бы ей предпочесть или от которой они могли бы отказаться в пользу той, что они испытывают. Члены открытого сообщества сознательно выбрали свою любовь из двух или более возможных.

Искусство как зеркало

Если я правильно понял миф об Орфее или определение катарсиса у Аристотеля, у греков была теория искусства, которая, на мой взгляд, ложна и от которой мир с тех пор страдает. В соответствии с ней, искусство – это волшебная палочка для пробуждения хороших эмоций и изгнания плохих, для поощрения к действию. Если это так, то как тогда реагировать на суждения об искусстве, выдвигаемые Платоном в его «Республике» или Толстым в его работе «Что такое искусство?»

На мой взгляд, правильное определение мы видим у Шекспира, согласно которому искусство протягивает природе зеркало. То есть оно не меняет моих чувств, но заставляет меня осознать, что я чувствовал или мог бы чувствовать, и фактические, либо возможные, отношения между моими чувствами. Другими словами, мир искусства – это мир зеркала, возможный образ реального мира, в котором мы наблюдаем эмоции, отделенные от породившей их моментальной страсти. И роль художника заключается в том, чтобы отразить в этом зеркале как можно более точный и полный образ реального мира. Искусство посредственное искажает, малое искусство отражает лишь незначительный или тривиальный облик мира.

Искусству не дано выносить приговор

Искусство несет в себе две ценности: во-первых, доставляет удовольствие, всего лишь удовлетворяя любопытство, и во-вторых, прибавляет свободы. Если бы человек не обладал воображением, то был бы не в состоянии сделать выбор между двумя возможными путями, не пройдя их оба, или правильно расценить одно из своих чувств, прежде чем почувствовать обратное.

Искусство не оказывает и не может оказывать воздействия на выбор или суждение человека, оно лишь делает его более осознанным.

Так, чтение «Макбета» не может помешать человеку совершить убийство, но тому, кто читал его, лучше известно, что значит быть убийцей, чем тому, кто его не читал, и если он решит таковым стать, то станет им с большей ответственностью.

Другими словами, искусство ни в коем случае не является средством превращения плохого сообщества в хорошее, однако для закрытого сообщества − это одно из верных средств, чтобы стать открытым.

Нанести вред искусство может двумя способами. Во-первых, оно может не быть хорошим и потому доставить не такое удовольствие, какое следовало бы. Если искусство предлагает ложную картину мира, льстит зрителю, не говоря о зле, или вводит его в отчаяние, отрицая возможность добра (что, как ни странно, также может доставлять удовольствие), то такое искусство причиняет ему боль.

Во-вторых, и это серьезнее, потому что чем искусство лучше, тем больше опасность, что оно запрет зрителя в сладостном параличе самосозерцания, так что, как Гамлет, он перестает выбирать. Нарциссизм – вот опасность великого искусства. Нарцисс влюбляется в собственное отражение не потому, что оно красиво, а потому, что это его отражение, со всеми его бесконечными возможностями.

Мы можем изложить этот миф по-другому, сделав Нарцисса гидроцефалом. Глядя на свое отражение в пруду, он восклицает: «Я не так уж плох!» Или Нарцисс ни красив, ни уродлив, но просто банален, вроде мужа у Турбера*: видя свое отражение в пруду, он восклицает: «Извините, кажется, мы где-то встречались?»

Искусство может способствовать формированию двух видов плохих сообществ: сообщества тех, кто питает ложное представление о себе самих, и пародии на свободное сообщество, в котором знание о добре и зле обращено против воли до тех пор, пока та не ослабнет до такой степени, что будет не в состоянии сделать выбор.

Любое произведение искусства является объектом внимания потенциального сообщества людей, которые его ценят или могли бы это сделать. Это сообщество свободно: ведь художник мог бы создать что-то другое, но решил взяться именно за это произведение, и наоборот, зрители или читатели могли бы выбрать, смотреть или читать что-то еще, но их выбор пал именно на это. Если художник создает произведение, которое ценит только он, либо зритель не может найти произведение, которое пришлось бы ему по душе, то об отсутствии свободы в сообществе речи не идет: просто нет сообщества.

Лишить свободы можно двумя способами. Во-первых, художник может по какой-либо причине быть вынужден изменить свое произведение, и тогда характер сообщества будет отличаться от того, каким он мог бы оказаться, если бы художнику позволялось творить на свое усмотрение. Во-вторых, людям могут ограничить доступ к его произведению, и тогда сообщество будет менее многочисленным, чем могло бы быть.

Цензура

Цензура может быть двух видов: незапланированная экономическая, когда у художника нет средств создать то, что он хочет, либо у общественности недостаточно денег, чтобы получить доступ к его произведению; и плановая цензура со стороны властей. С экономической точки зрения, лучший способ обеспечить свободу искусства – это создать условия для существования как можно большего числа разнообразных издателей, книжных магазинов, библиотек, галерей и т. п., при этом некоторые из них, но не все, должны представлять собой крупные организации. Если новых учреждений слишком мало, и особенно при государственной монополии, разнообразие распространяемых произведений неизменно сокращается даже при отсутствии намеренной цензуры. Если все учреждения отличаются небольшим размером, затраты части потенциальной аудитории излишне велики.

Препятствие, с которым зачастую сталкивается либерализм, состоит в том, что нам легче уважать свободу тех, кто нам безразличен, чем тех, кого мы ценим. Родители или власти, считающие что-либо хорошим или правильным, прекрасно знают, что их дети, или народ, могут предпочесть что-то, что, по их мнению, является плохим или неправильным; и если выбор будет неверным, пострадают и те, кто им дорог, и они сами вместе с ними. Более того, они и те, кто им дорог, более не будут принадлежать к одному и тому же сообществу.

Тем не менее, любить своего ближнего, как самого себя, подразумевает как раз принятие того, что этот ближний может совершать свои собственные ошибки, и готовность страдать с ним, когда он будет страдать из-за них, ибо ни один человек не может сознательно хотеть не отвечать за свои мысли и действия, во что бы они ему не обходились. Каждый человек знает, что права и обязанности – не одно и то же, он знает, что обязан выбирать добро, но имеет право выбрать и зло. Он знает, что, как пишет Кафка, «мы лжем как можно меньше, только когда лжем как можно меньше, а не тогда, когда у нас для этого меньше всего возможностей».

Власти, более обеспокоенные тем, чтобы их подданные делали нужный выбор, а не тем, чтобы дать им право выбора, всегда склонны идти самым коротким путем. Охваченный страстью мужчина действует быстрее и эффективнее, чем мужчина, достигший рефлексивной стадии желания. Поэтому обычно власти хотят, чтобы художник вызывал у других страсть к добру, а не помогал им распознавать добро и зло, и если бы они могли, то сделали бы из него автора платоновской «благородной лжи».

Искусство почти никогда не подвергалось цензуре по эстетическим соображениям, ибо художники редко бывали у власти. И так оно лучше, конечно, потому что, если бы это зависело, к примеру, только от меня, то захваченные за чтением Шелли или слушанием Брамса люди приговаривались бы к соляным копям, а владение музыкальным автоматом наказывалось бы смертной казнью.

Как правило, у цензуры побудительных причин две. Это либо аморальность произведения, способного побудить публику к аморальным или незаконным деяниям, отрицательно сказывающимся на функционировании общества, либо еретический его характер, толкающий общественность к ценностям, властью не одобряемым, и к выходу из своего сообщества, чтобы присоединиться к другому. Цензура всегда предполагает две вещи: наличие у произведения потенциальной аудитории и неспособность ее членов сделать ответственный выбор. И потому допустима она бывает лишь в двух случаях: когда аудитория состоит из несовершеннолетних, которые, как предполагается, еще не в состоянии делать ответственный выбор; и когда аудитория состоит из взрослых, которые выбрали цензора и вольны от него отвернуться, если перестанут считать его авторитетом. Римско-католическая церковь, например, запрещая те или иные книги, не нарушает свободу своих прихожан, потому что никто не обязывал их быть католиком, а решение стать таковым обязательно подразумевает веру в авторитет Церкви и правильность ее указаний относительно того, что имеют право читать верующие.

Ни одно государство такого права не имеет, потому что членом политического общества человек становится по рождению, что является результатом случайности, а не выбора.

Революции и свобода человека

Все великие революции в истории отстаивают тот или иной аспект человеческой свободы и имеют свой символ, своего типичного представителя. Все они раз и навсегда провозглашают собственный тип свободы. Однако успешный исход всех революций находится под угрозой по причине лежащего в их основе ошибочного представления о своей сверхважности – то есть о том, что защищаемый тип свободы является единственно значимым.

Поскольку та особая свобода, которую отстаивает каждая революция, предыдущей революцией явно игнорируется, то, критикуя неудачу предшественницы, она склонна враждебно относиться к свободе, за которую та боролась. Тем не менее, так как судьба у всех революций одна, то побеждают или проигрывают они вместе: если одна революция битву не выиграет, то следующая не сможет вести свою. И потому, чтобы добиться успеха, любой революции следует защищать достижения предыдущих.

Папская революция XI и XII веков дала человеку свободу выбора между несколькими послушаниями, право покидать одно сообщество ради другого и право одновременно принадлежать к двум сообществам. Ее символы – задумчивый многонациональный священнослужитель и солдат из народа.

Революция в рамках Реформации XVI века дала человеку свободу выбирать себе профессию, право покинуть компанию, к которой принадлежал его отец, чтобы поступить на службу в другую. Ее символ – мастеровой, ремесленник.

Французская революция и промышленная революция XVIII и XIX веков дали одаренному человеку свободу развивать свои таланты и соревноваться за внимание публики, а также право преобразовывать сообщество или руководить обществом, если он на то способен. Символ – Фигаро.

«… Все решает ум один.
Повелитель сверхмогучий
Обращается во прах,
А Вольтер живет в веках».

Один среди прочих в мировой толпе

Наша революция ХХ века силится дать каждому по отдельности свободу добиваться того, что ему нравится, свободно развиваться и оставаться в добром здравии. Ее символ – обнаженный аноним с удостоверяющей личность нумерованной биркой на груди, не вошедший пока ни в какое общество либо сообщество, один среди прочих в мировой толпе.

Отсюда и свойственные нашей эпохе тревоги о здоровье и об экономике, активизм, враждебное отношение к таким завоеваниям Французской революции, как свобода слова и мысли, которые воспринимаются как угроза массовому единодушию. Потребности физического плана у всех, по существу, одинаковые, а субъективные различия в темпераментах или талантах значения не имеют.

Поэтому в пору нашей революции, сосредоточившейся на свободе от нужды**, все завоеванные предыдущими революциями свободы находятся в опасности как никогда ранее. Французская революция отвергается повсюду, где только есть контролируемая пресса и цензура искусства и науки; Реформация отвергается везде, где государство диктует человеку, кем ему надлежит стать; папская революция отвергается везде, где монолитные государства претендуют на абсолютную власть.

Талантливый человек сегодня наказуем за свободу, которую он себе позволял на протяжении двух столетий. Поэты не являются непризнанными законодателями мира, никогда таковыми не были, и хорошо бы это до них донести. Те, кто проповедовал искусство ради искусства или искусство как роскошь, были намного ближе к истине, но тогда им не следовало принимать относительное легкомыслие своего призвания за доказательство духовного превосходства над лишенным таланта, но полезным работником. В этом отношении между современным цензором и романтичным художником есть нечто общее: они считают искусство более важным, чем оно является на самом деле.

Какова роль поэта?

«Вчера он был розовым, сегодня стал синий. "Что делать?", – вздыхают медсестры в унынии», − распевает поэт в палате больного. Если бы только больной или медсестра сказали ему: «Ради всего святого, прекрати петь, сходи-ка лучше за горячей водой и бинтами». Однако они этого не делают. Медсестра восклицает: «Скажите больному, что только я в состоянии ему помочь, а я вам паспорт дам, талоны на питание и контрамарки в оперу. А что-то другое скажете, вызову полицию». Больной же бредит: «Убедите меня, что я здоров, и в награду я дам вам двухэтажную квартиру и красивую любовницу. А если не можете, то не буду вас слушать».

Если бы поэт действительно любил больного и медсестру, как самого себя, то замолчал бы и пошел за горячей водой. Но поскольку он продолжает петь, то должен следовать одной лишь заповеди: «Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего».

***

Эссе У. Х. Одена, публикуемое «Курьером» с любезного разрешения его правонаследников, – это его реакция на опрос о философских основах прав человека, проведенный ЮНЕСКО в 1947 году. Другие ответы на этот опрос представлены в рубрике «Широкий обзор» нашего номера за октябрь-декабрь 2018 года, вышедшего под заголовком «Права человека: назад в будущее». Впервые «Размышления о свободе и искусстве» были опубликованы в 2018 году в работе Letters to the Contrary: A Curated History of the UNESCO Human Rights Survey Марка Гудейла.

* «Муж» – типичный персонаж, встречающийся в ряде произведений американского писателя-юмориста Джеймса Турбера (1894-1961).

** В знаменитом докладе, подготовленном британским реформатором Уильямом Бевериджем в 1942 году, говорилось, что главной задачей на пути преодоления социально-экономических проблем страны должно стать избавление от нужды. Этот доклад заложил фундамент для построения государства благосостояния (welfare state) в Великобритании и лег в основу послевоенных реформ лейбористского правительства Клемента Эттли.

Фото: PEJAC(link is external)