В круг дефиниций, содержание которых претерпевает изменения, безусловно, входит и концепт привычного для всех института политических партий, добросовестно выполнявших в прошлом столетии роль посредника между обществом и властью, средства консолидации политических сил.

Разрыв между реальностью и ее осмыслением в этом сюжете политологии настолько велик, что содержание вузовских учебных дисциплин, посвященных партологии, скорее напоминает раздел политической истории, нежели анализ одного из аспектов политической практики.

Следует заметить, что в отличие от классических произведений М.Я. Острогорского и М. Вебера, укоренивших в науке знание о партиях переходной эпохи к индустриальному обществу, периода ее зрелого состояния, Р. Михельса и М. Дюверже, внесших в науку видение первых признаков «старения» партий, современные политологи стоят в самом начале решения научной проблемы осмысления партийного «постмодерна». Причем если считать доминирующим направлением постмодернистского обществознания неолиберализм американского образца, актуализировавшегося в связи с провозглашением Ф. Фукуяма «конца истории», то в этом случае социальная перспектива и роль партий в демократии в освещении политической науки выглядит еще более туманно.

С 50-х годов прошлого столетия наблюдается нисходящий тренд в развитии партий. Настолько очевидный и устойчивый, что позволяет говорить об их качественном перерождении. По данным Рассела Далтона и Мартина Ваттенберга: «В 15 старых демократиях Европейского союза партии получают позитивную оценку менее 20% людей». Около 30% граждан в Западном мире, считают что партии далеки от простых людей, до которых им нет никакого дела. Антипартийные настроения широко распространены в посткоммунистических странах.

Многие исследователи связывают падение рейтинга партий с изменением их места в системе взаимоотношений общества и власти и превращения в часть «государственного механизма».

Проблема идентификации современных партий, качественно отличающихся от своих «предков» XX века, остается открытой в отечественной и зарубежной литературе. Свое видение сущности партийной трансформации предложили Р.С. Кац и П. Мэир, введя в научный оборот понятия «картельных партий», «которые характеризуются взаимопроникновением партии и государства и тенденцией сговора между партиями». В их представлении картельные партииявляются акторами «демократии зрительного зала», а не реальной конкуренции, порождаемой представительством различных общественных интересов. Интегрируясь с государством и принимая единые «правила игры», предложенные им, если даже «не очень расположены к публичным соглашениям друг с другом», понимая, «что они находятся в одной лодке и полагаются на одни и те же ресурсы», партии закономерно являются возможными носителями «картелеподобного поведения».

Потеря партиями членской массы, утрата ими сети первичных организаций по мнению другого исследователя П. Игнаци, не аргумент в пользу предположения о постепенном сходе партий с исторической сцены, а лишь свидетельство их трансформации в новое качество. Происшедшие изменения, - пишет П. Игнаци, - не повод для партий «оплакивать свою судьбу». Дальнейшее развитие и рост социального значения он видит в том, что «партии усилили свое влияние благодаря развитию двух других своих «лиц» - руководства партии, и, прежде всего, ее членов в структурах государственной власти». Если даже принять не бесспорное утверждение о том, что указанные трансформации партийного строя можно считать доказательством роста их социального влияния, то все же придется признать, что выводы П. Игнаци относительно происшедших в партиях перемен говорят об их глубоком качественном перерождении. Одним словом, сегодня мы имеем дело с институтом, принципиально отличающимся от партий XX столетия своей морфологией, функциональными характеристиками и направлением социальной перспективы.

Сам П. Игнаци, осознавая прямую связь между социальной трансформацией и самочувствием партий, говорит о том, что резерв прочности, унаследованный ими от массовых партий XX столетия, исчерпан. «В действительности еще не выработано никакого специфического типа партии, способного «схватить» нынешнюю эволюции», - говорит он, имея в виду утрату партиями своей социальной и идеологической идентичности. Вышедшие из лона индустриального общества и испытывающие «ослабление связи с гражданским обществом (если не сказать растущее пренебрежение и отвержение)» партии отреагировали «движением к более приемлемому» полюсу силы – государству. На этом основании политолог считает наиболее «подходящим лейблом для описания современного типа партии» «государство-центристская партия».

Интегрированные с государством партии получают возможность распоряжаться большими ресурсами, в том числе «продвигая выгодные им законодательные нормы или оказывая влияние на кадровые назначения», а также финансируемыми государством расходами на выборы, доступом к СМИ и средствам коммуникации, помещением центрального офиса. По-прежнему основной ресурс, обладание которым приносит значительные дивиденды партиям, заключается в патронаже.

Несмотря на закономерный процесс утраты партиями представительской функции «граждане в укоренившихся демократиях все еще почти единодушны в убеждении, что партии – необходимый инструмент демократической системы. В 20 укоренившихся и очень молодых (и еще только экспериментирующих) демократиях огромное большинство людей заявляют, что партии необходимы: в 13 странах доля тех, кто говорит, что партии не нужны, ниже 10%; в 6 других – от 10 до 20%; в то же время только на Украине, где стандарты демократии, кстати, весьма сомнительны, доля таковых поднимается до 26%». Именно традиционная конструктивная оценка общественным сознанием роли партий в механизме демократии фундирует коммодификацию их общественной деятельности. Причем реальные инвестиции в партии предпринимательских структур вторичны по отношению к инвестициям государства (выраженных не только прямым финансированием, но и широким спектром властных преференций, вплоть до делегирования представителей партии в правительственные структуры), являющимся, в данном случае, маркером действительной «потребительской стоимости» партийных услуг.

Современное положение партий в обществе напоминает ситуацию с партийными «кокусами», о которой говорил М.Я. Острогорский. Выдающийся партолог считал эти партийные образования «противополагавшими себя силам реальным живым». Позиционируя себя таким образом, как будто располагают поддержкой широких масс, «кокусы» приобретали вполне реальный политический вес, заставляли власть считаться с ними. «Создавая иллюзию реальных сил, - писал он, - условные силы действуют одинаково на сознание и волю; за ними соглашаются признать самостоятельное существование, их учитывают, с ними считаются, сообразуют свое поведение; таковы на финансовом рынке бумаги без реальной ценности, которые, будучи пущены в оборот, переходя из рук в руки и подвергаясь учету, осуществляют все функции орудий обмена, по крайней мере, до ближайшей несостоятельности или первого краха».

Подмечая особенность функционирования «кокусов», М.Я. Острогорский адекватно отражает положение современных партий, лишившихся действительной социальной опоры, но продолжающих олицетворять в общественном сознании необходимый институт демократии. Позитивный общественный настрой к партиям заставляет носителей власти - государство и финансовую олигархию – делегировать им долю властного статуса и материального ресурса. С другой стороны, это же обстоятельство (закрепление общественным сознанием за партиями статуса демократического института) создает возможность имитации демократического политического режима, используя партийную систему в качестве средства упрочнения собственной лигитимности.

Важно отметить еще одно положение концепции П. Игнаци, непосредственно относящееся к сказанному. По мнению итальянского политолога, «чем больше ресурсов затребовано, получено и распределено, тем меньше партия восстанавливает свой имидж организации, выражающей чьи-либо требования и интересы; ее начинают воспринимать просто как «public utility» или как «раздатчика запасов».

Таким образом, чем больше партия дистанцируется от гражданского общества и втягивается в политический бизнес селективной раздачи материальных и статусных привилегий, тем меньше оставляет возможности социальной регенерации. Очевидно, что утрачивая способность «выражения множественных требований и воли людей», партия «утрачивает смысл существования» (выделено П. Игнаци).

Результирующее мнение по поводу партийных трендов, разделяемое практически всеми западными политологами, выглядит следующим образом: «Текущая ситуация характеризуется усилением партийности в государстве и исчезновением партийности в обществе. Партийные организации часто доминируют в государственных структурах, тогда как присутствие партии в обществе трансформировалось в профессиональную машину, контролирующую избирательные кампании». Большинство исследователей партий склонны считать наиболее перспективными направлениями научного поиска тенденции развития партийной системы, сформированные этим концептуальным представлением. Причем далеко не все партологи считают партийный постмодерн показателем убывания социальной перспективы этого института политической системы. Аргументом для оптимизма в такой позиции является заинтересованность государства в сохранении партийного механизма, имитирующего представительство общественных интересов. При этом по-прежнему большинство исследователей считает необходимым условием жизнедеятельности партий их поддержку обществом.

По мере того как «убывала социальная опора политических партий в лице классов и групп их питающих на протяжении полуторавековой истории», политологи не прекращали попытки устранить (по крайней мере на теоретическом уровне) это противоречие.

Концепция «всеохватывающих партий» Отто Кирххаймера была призвана восполнить образовавшийся зазор между партийной организацией и ее социальной основой в виде определенных общностей, представив партии в виде брокеров, «призванных к посредничеству для заключения сделок между социальными группами и государством».

Многим исследователям, стремившимся отыскать ключ актуализации новой социальной основы политических партий, представляется наиболее приемлемым путь, намеченный концепцией социально-политических размежеваний С. Липсета и С. Роккана, предпринявших успешную попытку «построить реалистическую модель формирования исторически заданных альтернатив, возникших в разных политических системах с разным уровнем социально-экономического развития, а затем использовать ее для интерпретации партийных предпочтений».

В отличие от марксистов, видевших лишь одну социально-классовую детерминанту политической дифференциации и партийной идентичности, концепция С. Липсета и С. Роккана значительно расширяла представление о социальных силах, генерирующих партийные и политические лояльности.

В представлении социологов национальные и индустриальные революции актуализируют четыре главных противоречия, лежащих в основе социально-политических размежеваний. Первая породила «две линии размежеваний: конфликт между культурой центра (строительства нации государства) и усиливающимися культурами провинций и периферий, имеющих свои этнические, лингвистические и религиозные особенности, а также конфликт между централизирующим, стандартизирующим и мобилизирующим государством-нацией и исторически укрепившимися привилегиями церкви»; вторая - «конфликт между интересами земельных собственников и растущего касса промышленных предпринимателей, а также конфликт между собственниками и работодателями, с одной стороны, и рабочими и служащими – с другой».

Научная продуктивность концепции С. Липсета и С. Роккана, многое проясняющая, в том числе в оценке событий, связанных с Великой российской революцией начала XX века, дала основание попыткам ее использования в проблематике современной партологии.

Противником безусловной экстраполяции историософской системы Липсета-Роккана, например, на партийную систему посткоммунистических стран, стал Д.-Л. Сейле. В своей работе: «Применимы ли размежевания Роккана к Центральной Европе?» он подчеркивает необходимость в каждой стране «искать специфические условия, которые направляют развитие системы конфликтов и размежеваний».

Сторонник современного прочтения теории Липсета-Роккана Р. Далтон полагает, что размежевания «старой политики» по-прежнему остаются «основой партийного конфликта в большинстве развитых демократий». Однако, наряду с прежними размежеваниями, питательной средой партогенеза по Далтону становятся новые социетальные ценности, проецирующиеся в плоскость «новой политики». К таковым, по его мнению, относятся социальные конфликты по поводу сохранения окружающей среды, права меньшинств, социального равенства и т.д..

Однако, казалось бы, найденный Далтоном рациональный путь интеграции общества и политических партий не выдерживает испытания политической практикой. Партии не справляются с задачей восстановления массовой социальной основы, несмотря на привлечение в свои ряды даже маргинальных групп населения.

Отыскать устойчивый источник роста «фундамента» опирающегося на широкую общественную силу, пока не удается ни одной представительнице «старого партийного бомонда».

Более прагматичный путь поиска социальных ориентиров, обусловливающих партийную идентичность, предлагает Дж. Сартори, который считает, что повестку дня, актуализирующую круг общественных проблем, формируют политические элиты, таким образом, канализирующие институализацию размежеваний, в том числе на уровне партийной системы.

Другое важное положение партологии Липсета-Роккона об «отвердении» европейских партийных систем, согласно которому «рынок партийных систем», «как и любой рынок, подчиненный относительно немногим ограничениям («анархия»?), но хорошо регулируемый законодательно (в терминах оформления прав/договоров и последствий результатов выборов)», «характеризуется четкими встроенными механизмами стабилизации», нашло продолжение в утверждениях современных политологов о том, что не связь «между социальными расколами и партийными предпочтениями индивидов», а наличие зрелого механизма демократии определяет флуктуации партийных систем, и при наличии некоторых колебаний динамических трендов, обеспечивает их стабильность.

Наиболее конструктивно выглядит теоретическая схема, в которой в качестве трех равнозначных факторов, определяющих конфигурацию партийного ландшафта, рассматриваются «участники, институты и социальная структура». Элиты избирают стратегию, укладывающуюся в существующие институциональные возможности, а социальная структура накладывает объективные ограничения на их способность выразить политическими средствами линии «разломов». Попытку эмпирической аргументации этой теоретической схемы наиболее последовательно реализовал Питер Мэйр.

Однако большинство представителей современной партологии не видят оснований экстраполировать «знаменитую модель Липсета и Роккона о стабильных или «отвердевших» партийных системах» на анализ партийного «постмодерна».

Одно из направлений поиска преодоления разрыва между партиями и обществом привело Филиппа Шмиттера к предложению заменить государственное финансирование политических партий механизмом, вытекающим из принципа прямой демократии. По его мнению, партии должны финансироваться за счет средств, вычитающихся из суммы ежегодных налогов каждого налогоплательщика и направляемых на счет партии, выбранной самим гражданином.

Однако такое предложение, способствующее повышению конкуренции партий за средства, вряд ли существенно повлияет на процесс социализации. Кроме того, ход событий, подсказанный логикой П. Шмиттера, значительно ускорит коммодификацию партийного ландшафта, и «партийный рынок» получит свою качественную завершенность. Отношения партий и электората окончательно приобретут все необходимые атрибуты для «нормального» товарно-денежного оборота с необходимым менеджерским и маркетинговым сопровождением.

Новое институционное качество партий обусловило набор адекватных закономерностей их развития. Принципы, вытекающие из политической и идеологической идентичности, определяющие повестку партийных стратегий, трансформируются в технологические процедуры, подчиненные борьбе за электорат. Одной из закономерностей, связанной с местом партий в избирательном процессе, является теорема медианного избирателя, инкорпорированная в политическую теорию А. Доунсом. Согласно этой теории, противоборствующие партии, подталкиваемые крайними общественными силами своего политического полюса, неизбежно сближаются, пренебрегая идеологическими противоречиями. Поскольку процесс сближения партий происходит синхронно с обеих сторон, оба его актора становятся «более умеренными и менее крайними в своей политике». Продолжающаяся дискуссия в политической науке, сопровождаемая эмпирическими исследованиями, направлена на преодоление одномерности в оценке векторов партийной динамики, намеченных концепцией А. Доунса.

Свое видение партийной системы постмодерна предложил английский политолог Колин Крауч. Его констелляция политических партий развернута внутри общей концепции постдемократии, суть которой, если выражаться кратко, заключается в авторском предположении, что к концу 90-х годов прошлого столетия в большинстве промышленно развитых стран реальная политика из публичной сферы переместилась «в ведение» узкой корпорации финансовой олигархии, подчинившей своим интересам властные структуры. За кулисами «электоральной игры разворачивается непубличная реальная политика», реальными режиссерами которой являются элиты, «представленные преимущественно деловыми кругами».

Политические партии, по К. Краучу, не укоренившиеся в постдемократической социальной реальности (профессиональные группы постиндустриального общества, в отличие от социальных классов XX века, так и не смогли создать «собственных автономных организаций»), превратились в средство реализации политических амбиций предпринимательских верхов.

В связи с изменившимся положением партий их традиционная конфигурация в виде расходящихся от ядра концентрических кругов в виде активистов, членов партий и электората претерпевает трансформацию: «центральное ядро, прежде являвшееся внутренним кругом партии, растягивается, превращаясь в эллипс» за счет замещения традиционного руководства партий пересекающимися сетями советников, консультантов и лоббистов, представляющими интересы корпораций, «ищущих расположения у правительства».

Таким образом, пополнившееся за счет советников, считающих «продажу своего политического влияния важнейшим и абсолютно легитимным аспектом своего участия в политической жизни», ядро партии растянулось по «силовой линии», соединяющей правительство и корпорации. Так партии превратились в удобный инструмент влияния бизнес-элит на правительство, властные функции которого «не могут быть полностью приватизированы» даже с точки зрения нормативной демократии.

Уже сегодня, по мнению К. Крауча, можно видеть результат последовательно воплощенной в жизнь социальной перспективы партий «постмодерна», постепенно «праватизируемых» капиталом на примере партии «Вперед Италия!». По сути, - говорит он, - «это компания или сеть компаний, а не организация типа классической партии; она не возникла для озвучивания интересов какой-либо социальной группы, а была целенаправленно сконструирована представителями существующей политической и финансовой элиты».

Вполне актуально для определения стратегии современных «левых» партий, утративших опору в рабочей среде, выглядит указание К. Крауча о том, что «поскольку их члены и электоральное ядро значительно сильнее удалены от элиты, чем в правоцентрических партиях», обращение к «советникам» и «экспертам» стало для социал-демократических и социалистических партий единственным способом выжить, поэтому «эллиптический характер» партийного ядра в них выглядит особенно отчетливо.

В определении будущей партийной идентичности западные политологи исходят из отрицания того, что «партии – по крайней мере, в мейнстриме – найдут какое-то глубокое проблемное размежевание или новую основу для поляризации политики».

В свете событий новейшей истории такое предположение выглядит более чем смело. Протестная волна, прокатившаяся по всем развитым странам мира и продолжающая набирать силу, носит ярко выраженный политический характер. Требования населения не сокращать бюджетные расходы составляют лишь одну, не самую главную сторону акций, другая, главная сторона вопроса, прямо нацелена на системную неустойчивость общежития. Например, демонстранты из всех западных стран, приурочившие свое выступление к 42-му Давосскому форуму, что символично, обсуждавшему проблему адекватности современного капитализма вызовам XXI века, определенно указывали в качестве причины своего недовольства увеличивающуюся пропасть в экономических, социальных, политических правах бедных и богатых.

Мировой финансовый кризис обнажил системные противоречия современного капитализма, безусловно, способные поляризовать политический ландшафт и генерировать необходимые условия для «реинкарнации» новых массовых партий, которые в свою очередь поменяют конфигурацию партийной системы постмодерна.

Такой исход событий вполне вероятен в свете сохраняющегося в общественном сознании «рационального мифа» о конструктивной роли партий в демократии. Другое дело, что ныне существующие партии, органично встроенные в социетальную среду, породившую системные противоречия, должны будут или сойти с исторической сцены или пережить качественную трансформацию, так же как и вся современная система представительства и «постдемократии».