Остановка

Это было незабываемое зрелище – белые халаты, достаточно обходительные охранники и тихонькая бабуля, пригласившая его в ванну, где надо было на ее глазах быстро под душем помыться, вытереться хорошим длинным полотенцем и обрядиться уже в больничный халат, явно великоватый, и штаны с ослабленной резинкой, так и норовящие сползти. Но что значат эти мелочи по сравнению с этим вот отдыхом! Колесов перевел дыхание, точно стараясь снять с себя тяжесть этапа и ожидания в московской тюрьме. Всё. Он на месте. И вероятно, месяц пробудет здесь, в клинике судебной психиатрии, – на обследование он попросился сам на судебном заседании, мотивируя тем, что не помнит преступления, в котором его обвиняют. И судья, худощавая женщина в маленьких очочках, несмотря на протест прокурорши, толстушки средних лет, согласилась с его доводами. Тем и закончилось судебное заседание. Потом был корпус тюрьмы, потом этап, московская тюрьма, и вот он на месте.

Эта пугающая немного правда вдруг предстала с совершенной очевидностью при виде аккуратной бабули, наблюдавшей, как он одевается. Он последовал за ней, машинально отмечая в длинном коридоре какие-то белые двери. В палате, куда его завели, было несколько тихих людей, совсем не желавших обращать на себя внимание, – они даже не посмотрели в сторону Колесова, когда он поздоровался. Он присел на скрипнувшую кровать, положил на тумбочку книжку – разрешили взять в палату – и задумчиво сказал:

– Ну, что приуныли, придурки?

Только один парень, сидевший как истукан на соседней койке, дернулся от этих его слов и то как-то беззлобно сказал:

– Полегче!

И именно это ободрило Колесова – значит, жизнь здесь есть!

Непривычная и уютная чистота в палате, эти миролюбивые люди – как-то не вязалось это с его представлением о том месте, где должны были проверять: вменяемый он человек или нет?

Пришло время обеда. Еду принесли прямо в палату. За большим столом уселись все обитатели. Ели неторопливо, будто бы задумчиво. Разговорить Колесову так никого до этого времени и не удалось, только чернявый парень, тот, который сказал «Полегче!», тихо предупредил:

– Здесь наблюдают всегда за всеми.

Увильнуть от срока… Этого ли хотел Колесов? Да он и сам не знал, чего хотел. Одно знал: время должно лететь, и тогда сидеть останется меньше. Это отчаянное стремление двигало всеми его помыслами и в тюрьме, и здесь, в клинике.

На следующий день поутру он был приглашен в чистенький кабинет. Врач, которая должна была провести его диагностирование, была очень красивой женщиной. Даже непонятно было, как она могла работать здесь. Но Колесов уже повидал красивых женщин в форме следователей, и они были хладнокровны и беспощадны, как и следователи-мужчины. Но здесь, в этой расслабляющей обстановке, не хотелось думать о враче как-то плохо. Он подробно отвечал на ее стандартные вопросы и думал, что впереди у него несколько недель отдыха от тюремной серой жизни.

И уже уезжая, опять на тюрьму, он по-прежнему думал, что это выигранное время отдыха важно для него именно как отдых. Крепко сложенный, с дорожным мешком на весу, в телогрейке и серой зоновской робе, он шел к автозаку, как идут по привычному маршруту после отдыха в тепле и холе.

 

Отряд

Когда позади почти половина срока, следственный изолятор, где месяцы ожидания по своему психологическому воздействию равны годам, когда позади почти половина срока и тебя этапируют через всю страну в колонию в родную область, то поневоле становишься оптимистом. Таким оптимистом и стал Санька Колесов – и, вероятно, этот оптимизм помогал ему жить. Монотонный режим жизни в колонии как жвачка, он может любого человека сломить, если не найдет человек такую отдушину, которая помогает ему чувствовать время не как постоянную черную величину срока, гробящее сознание, а именно как время с его неудачами и маленькими радостями. Ведь именно палитра переживаний и дает человеку осознание жизни. Конечно, в колонии радости мало, но и там то ларек, то письмецо из дома, то свиданка у кого с родными, у кого с женой. Жизнь зэка не исполнена очарованием разнообразия, но именно она на всю жизнь учит ценить каждую минуту радости.

Санька Колесов с интересом относился к людям, ему казалось, что мир людей может помочь ему – Саньке – выдюжить в этой тюремной круговерти. В колонии отношения людей складываются из таких вот маленьких знаков внимания: пригласили тебя земляки чифирнуть – значит, пользуешься ты уважением среди них, получил письмо с родины – значит, помнят о тебе родные…

Витька Крытник отличался от других зэков особым спокойствием человека много повидавшего и решившего во что бы то ни стало выйти на волю. Глаза-щелочки, внимательные, точно проникающие в саму сущность человека, с которым он общался, резкие движения сильного тела (любил Витька играть в волейбол по выходным в секторе отдыха) – всё говорило о том, что человек он сильного духа. После знатного купеческого чифира мог Витька рассказать скупо и о каких-то историях из своей жизни – а ему было что вспомнить. И желание, чтобы о жизни его прошлой что-то осталось в памяти людей, и заставляло Витьку общаться с Колесовым. Тот был благодарным слушателем, точно губка впитывал впечатления этого человека от событий его жизни на зонах.

Но в Витьке как заноза сидела зависть к тем людям, у кого сроки маленькие. Это не нравилось Колесову, понимавшему, что каждому Бог здесь отмерил свою чашу страданий.

– Вот ты, Витька, говоришь, что все должны испытать тот ужас , что ты перенес, но ведь у каждого своя жизнь. И свои ошибки, – попытался как-то объяснить Колесов Витьке, на что тот только плотно сжал губы и промолчал, уходя от продолжения разговора.

А молчаливость его говорила, что в себя ушел человек, и Колесов решил не мешать. Вышел в локальный сектор. Дул ветер. Тихо было в эти вечерние часы. В колонии после ужина все как бы замирает. Вот такие это были минуты сейчас. Стоял Колесов, подставляя лицо прохладе, и думал, что все он выдюжит и не обозлится, как Витька, ведь злоба не дает возможности смотреть на мир с радостью. А ведь именно радость нужна, чтобы после потерь ощутить во всей красоте окружающий мир.

 

Поток

Старый деревянный мост, по весне едва сдерживающий пучину привольных вод, летом становился для нас, пацанов, местом игры в догонялки. Самые отчаянные плавали от сваи к свае, норовя преодолеть быстрое течение, а еще одной нашей забавой было плыть от этого хлипкого моста перед въездом в наш городок, стоявший на реке ниже по течению. Река вдоль берега была особенно быстра в тех местах, где заросли наклонялись к воде, открывая глазам невидимые с берега уютные затончики – в них грелась на солнечном припеке рыбная мелюзга. И несло тебя течение мимо этого спокойного привольного мирка, и ты с волнением глядел, как смотрит зритель на экран в кинотеатре, на эту приречную жизнь природы. А быстрое течение тянуло и тянуло тебя дальше, пока не выплывал ты героем на городской пляж и счастливый не выходил по речному песку на берег. И казалось, что солнышко светит для тебя!

Течение реки по-прежнему быстрое в этом месте, на берегу у моего городка, только давно нет уже хлипкого моста. И неоткуда плыть по студеной речке к пляжу.

 

Река памяти

Тусклая лампочка спецвагона едва освещала стоявшего у открытого окна с решеткой конвойного – темнел его бритый затылок, в руке пилотка, а рука покачивается в такт движениям вагона. Эта западающая в память картинка стояла перед глазами, и Санька глядел на солдата пристально, точно старался для себя уяснить, что так теперь оно и есть. Совсем недавно он сам был солдатом. И вот уже зэк. Монотонно стучали колеса вагона, и весь состав, точно огромная железная змея, мчался среди вечернего сумрака в неведомую даль...

Не поймешь, то ли спать хочется, то ли нет… Конвойный перестал смотреть на сгущающийся за окном сумрак, прокашлялся, точно отгоняя какие-то свои воспоминания.

Ничто не связывало этих двоих, солдата и зэка, только возраст и, может, какие-то похожие воспоминания – юность ведь у всех похожая, а вот сегодняшнее положение их было чем-то сродни. И солдат был далеко от дома, и зэк. И хотя у солдата было другое положение, но, как и зэк, не мог он сейчас выйти на остановке из вагона – мчал их состав в одном направлении.

Солдат посмотрел на Саньку. Чернявый пацан с бледным лицом… Что он мог натворить? Видимо, об этом подумал конвойный. Они молчали. Мчался состав по определенному ему пути.

...И в этом молчаливом перегляде конвойного и зэка было понимание несвободы – она была рядом с обоими, как черная тень...

Сложно жить в мире, который ограничен вагоном и в котором несвобода властвует даже над мечтами людей.

А вагон все мчался и мчался, убивая время жизни этих двух молодых людей, волею судеб каждого из них повстречавшихся в этом тусклом вечернем вагоне.

Состав стал притормаживать на каком-то полустанке, и вскоре с перрона донесся надрывный лай собаки. Санька смотрел на фонари, освещавшие сонные кусты черемухи. Он смотрел на этот кусок природы, точно стараясь запомнить на всю жизнь!

Снова тронулся состав, и перестук колес заладил свою мелодию, томительную и успокаивающую...

Саньке снилась река – и он плыл на лодке..

Спецвагон вез зэков из одной колонии в другую.

 

Возвращение

Когда приходит час и прозрение о своей жизни неминуемо настигает где-то вдали от тех мест, где ты вырос, то хочется вернуться туда, окунуться в эту славную купель своего детства, своей юности, своей молодости – и своих ошибок.

Старый дом, в котором давно никто не жил, все так же стоял в овраге, окруженный тишиной. Андрей, полный воспоминаний, не шелохнулся от ветерка, налетевшего неожиданно, холодного, утреннего. И в эти минуты прошедшее, как первая камера у зэка, открылось жестоко и неумолимо. Все эти годы жило в нем это желание понять, почему так получилось, что молодость прошла в колониях. И всю дорогу он винил в этом других или, в крайнем случае, свою неудачу. Винить себя не хватало решимости, и вот сейчас, возле этого старого дома, в котором он прожил несколько лет, эта решимость пришла. А маленький город жил своей жизнью. Мимо по дорожке проходили по своим делам люди, и никто не обратил внимания на сутулящегося мужчину. Недосуг было кому-то даже поглядеть на него, занятого своей прошлой жизнью. Только дом, этот молчаливый его союзник, стоял такой же хмурый и одинокий, как и он сейчас.

 

Родник жизни

Жизнь – как питьевая вода. Когда ее много – в молодости, – ты ее не замечаешь, а в зрелости лет смотришь на нее с бережливостью, цедишь каждый ее глоточек с наслаждением, бережно относишься. Вот так бы с молодости бережно относиться к своей жизни – ведь столько бы впечатлений не было бы пропущено! Но в молодости питьевой воды так много, что не задумываешься о ее свежести, о ее ценности – пьешь и пьешь, не радуясь порой по-настоящему свежести, вкусу родника жизни.