Морская песнь песней

В Карело-Финской ССР организовано Пиндушское профессионально-техническое училище, готовящее специалистов водного транспорта.
Календарь знаменательных дат, 1946 г.

 

Спешу на юбилейную встречу выпускников. Э-эх!

От предвкушения кровь приятно буд-д-доражит…

Я давно женат, свои дети подрастают, а все ж по духу ближе людей, чем те пацаны, с которыми прошел Пиндушское мореходное училище, нет. Ну так, чтоб по-настоящему… И с возрастом чувство это не притупляется, острее становится. В годы учебы никто даже понятия не имел, насколько яркими станут наши судьбы. Я капитан дальнего плавания. Мечтал об этом с детства, мечтал страстно и мечту свою осуществил. А большинство не захотели связывать судьбу с морем, с кораблями-пароходами. Да разве это главное? Нет, конечно… ПМУ за всю славную бытность подготовило для народного хозяйства страны целую плеяду колоритных личностей. Своего рода иконостас. «Гвозди бы делать из этих людей!» Двухсотки! Требовалась незначительная доводка, чтобы в дальнейшем превратить их в профи самого разного назначения: сотрудников ГРУ и бесстрашных ментов, штурманов и профессиональных киллеров, двух воров в законе и афериста, известного, пожалуй, на весь Советский Союз… (Союз канул в Лету, а его слава только растет.) И взлетом своей блестящей карьеры они обязаны этому скромному учебному заведению в Медвежьегорском районе, оксфордов с гарвардами покруче.

Да, не все стали морскими волками…

Но, без сомнения, каждый, кто выжил, превратился в волка матерого. Иначе быть не могло. Это судьба каждого сильного, выдающегося переярка [ Переярок – название молодого перегодовалого волка; волк моложе одного года называется прибылым; волк старше двух лет – матерым. ].

* * *

Море. Дальние страны. Бом-кливер-галс! [ Галс – снасть или тали, удерживающие на должном месте нижний наветренный угол паруса (галсовый угол). Все косые паруса имеют галс, а из прямых его не имеют только те, у которых нижние углы растягиваются по рею. В зависимости от того, к какому парусу галс прикреплен, он получает дополнительное название, например бом-кливер-галс. ]

Чувствуете!? Каково?

Или нет, лучше так: «Свистать всех наверх! Поднять бом-брамсели! [ .Бом-брамсель – прямой парус, ставящийся на бом-брам-рее над брамселем. ] Полрумба влево» [ Румб – 1,32 окружности. ]. – «Есть, сэр!» Карибы. Пиа-астры! Пираты: старый Флинт, одноногий Джон Сильвер. Ром. Русалки-и-и... Для меня этот набор слов точно граненый стопарь водки, словно новое платье для жены…

Я родился в Старом Осколе. Моря у нас отродясь не бывало. Отец работал прорабом в ремстройучастке, мама – воспитателем в детском саду. Старший брат пошел по стопам отца, чего желали и мне. Но я в детстве читал книжки другие: «Двадцать тысяч лье под водой», «Пятнадцатилетний капитан», «Остров Сокровищ», «Морской волк»… Э-эх! А мой самый любимый писатель – Даниэль Дефо. Его роман «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо» знал наизусть:

 

«Отец мой… прочил меня в юристы, но я мечтал о морских путешествиях и не хотел слушать ни о чем другом. Эта страсть моя к морю так далеко меня завела, что я пошел против воли – более того: против прямого запрещения отца и пренебрег мольбами матери и советами друзей».

 

Меня тоже отговаривали все. Лишь сосед дядя Вася (он на флоте служил), услышав о моих грезах, певуче замурлыкал, заерзал, как мартовский кот:

– Мореходка-а-а-а! Загранка-а-а-а!!! Брюки кле-о-о-ош!.. Бескозырка! Гюйс! Па-а-аца-ны-ы-ы-ы… – и, безнадежно махнув рукой, умолкал, считая невозможным объяснить сухопутным обитателям всей прелести морской жизни…

Отец за такие речи дядю Васю невзлюбил и угрюмо бурчал: «Старый пидор».

А тут еще на глаза попалась заметка в газете «Вечерний Оскол» (мать считала «как на грех»), следом – объявление по радио: «Пиндушское мореходное училище приглашает…» Я обомлел. Воля моя была парализована. Волшебная боцманская дудочка настойчиво манила в Пиндуши. Не знал, где находится Карелия (или Корея?), понятия не имел ни про какой Петрозаводск, но отблеск романтического ореола краем коснулся и их. «Это там, – с придыханием думал я, – там… где находятся Пин-души – счастье моей души». Родители горевали открыто, вид у них был такой, словно прощаются навсегда. А я, одурманенный, по списку собирал вещи, ловил влюбленно-восторженные взгляды одноклассниц и с жалостью взирал на земляков. Восьмой класс закончил без троек – капитан должен быть грамотным! Иначе никак… Распираемый восторгом, с чемоданом, сверкающим никелированными уголками, в новеньких отцовских ботинках, отправился я скорым поездом в далекий сказочный край. Из тетрадного листка в клеточку сделал маленький кораблик, поставил его на дорожный столик перед собой и долго любовался.

Засыпая, вспомнил уреванное лицо матери, мрачного неразговорчивого отца, и ликование мое несколько осеклось... споткнулось. Сделалось тревожно, одиноко.

Ненадолго. Вновь свежий бриз обласкал, успокоил!

 

«Ну что, Боб, как ты себя чувствуешь после вчерашнего? Пари держу, что ты испугался, –признайся: ведь испугался вчера, когда задул ветерок?» – «Ветерок? Хорош ветерок! Я и представить себе не мог такой ужасной бури!» – «Бури! Ах ты чудак! Так, по-твоему, это буря? Что ты! Пустяки! Дай нам хорошее судно да побольше простору, так мы такого шквалика и не заметим. Ну, да ты еще неопытный моряк, Боб. Пойдем-ка лучше сварим себе пуншу и забудем обо всем. Взгляни, какой чудесный нынче день!»

 

И то верно. «Не стоит унывать!» – думал я.

Впереди меня ждал ласковый солнечный день длиной в четыре года...

 

Прибывший контингент встречал бравый командир роты в мице [ Мица – фуражка. ] с крабом золотистого цвета.

– Фамилия? – поинтересовался он, раскрывая общую тетрадь с надписью «Судовой журнал» [ Судовой журнал – один из основных судовых документов. В судовом журнале фиксируются: список команды, дата прибытия в порт и отплытия из порта, глубина воды в порту и при выходе в море, скорость, курс, сила ветра во время рейса. ].

– Федорчук!

– Александр Владимирович?

– Он самый… А как тут у нас насчет обеда?

– Обед, курсант Федорчук, надо заслужить. Сейчас – на медкомиссию.

– Ладно.

– Не «ладно», а «есть, товарищ командир роты». Привыкай.

– Есть, товарищ командир роты, «не есть».

Учебный и жилой корпуса морского училища размещались рядышком. «Удобно! Не нужно далеко ходить», – отметил я про себя. Двор ПМУ выглядел, пожалуй, унылым, но ведь здесь не детский садик с песочницей, посудкой, совочком – тут готовят морских штурманов, судомехаников... мо-ре-хо-дов! И вовсе это не двор – плац. Об этом тоже успел сообщить ротный. Здесь все необычное, чарующее! Все по-морскому: не пол, а палуба, не стены – переборки, не потолок, а подволок, не кухня – камбуз. Знакомых в мореходке у меня не было. Мать, правда, откуда-то узнала, что в этом году из Старого Оскола поступило еще трое. Значит, уже не один.

В тени у входа подпирали стенку несколько пацанов с дорожными баулами, все поодиночке, без родителей. Только рядом с модным щеголем в заграничном джинсовом костюме курицей-наседкой квохтала дородная женщина:

– …Как устроишься, сразу пиши.

– Угу.

– Валерочка, если что, звони по срочному, деньги есть.

– Все, ма, иди.

– Ты меня не гони.

– Опоздаешь.

– Еще побуду немного…

Этот Валерка, оставив спортивную сумку на попечение матери, пошел искать медкомиссию. Я – следом. Нужно было вживаться в обстановку, знакомиться с ребятами. Моряк без команды – полморяка. Мы прошли пост дневального, стали подниматься на второй этаж, и едва я собрался к Валерке подойти, как лестничный пролет нам преградил пьяный матрос в тельнике со свертком в руке:

– О! Новобранцы? Бра-та-ны!

При этом он бесцеремонно обнял Валерку и, подтолкнув меня вперед, повел куда-то по серому коридору…

– Нам медкомиссию надо… – оборачиваясь, попытался возразить я.

– С дедушкой так грубо не разговаривают!

Старшекурсник завел нас в туалет, плотно закрыл дверь и, прижав Валерку к стене, слащаво прогундосил:

– Бра-аатан, дружище! Дай в твоем прикиде схожу на дискотеку! Вечером верну, я в пятом кубрике.

– …Так не в туалете же?..

– Это не туалет, душара, га-льюн! Скидай живей, адмирал ждет.

Он стянул с обалдевшего Валерки импортную голубую курточку с медными пуговицами, джинсы, всучил взамен старую робу и растворился. Мы стояли, не в силах понять до конца, что произошло. Было слышно, как стучало мое сердце и равнодушно журчала в унитазе вода. Взгляд уткнулся в девиз, нацарапанный на стене:

 

Кто видел в море корабли –
Не на конфетном фантике,
Кого е...ли, как нас е...т,
Тому не до романтики.

 

Раньше мне казалось, принятие присяги на флоте проходит иначе…

 

– Валерик, где костюм? – встревожилась мать, увидев сына в наряде Гавроша.

– Ма… ребятам на вечер дал поносить.

– Сынок, хоть все нормально?

– Ма, иди…

А что еще он мог сказать?

Никогда больше ни я, ни Ветровский в глаза не видели этого матроса Железняка. Выдачу формы нам всем тогда задержали, и Новый год встречали кто в чем, словно цыгане. Лишь Валерка – заправским мореманом, в той самой робе с чужого плеча, подогнанной по фигуре, аккуратно заштопанной, выстиранной, выглаженной. Из казенного обмундирования мы получили лишь широкие кожаные ремни с латунной пряжкой да невысокие кирзовые ботинки на толстой подошве – «гады». (Старики топтали палубу в таких же.) С Валеркой после того случая мы крепко сдружились и все три года жили в одном кубрике с двухъярусными кроватями: он – на верхней, я – на нижней.

 

Вечером к нам в этот самый кубрик и завалила толпа старшекурсников.

Двое сразу стали обыскивать постели, отворачивать матрасы, рыться в подушках, а один, щуплый, прыщавый, полез в тумбочку к Сайгаку – пацану из Казахстана, присел на корточки, деловито вытряхивая на пол содержимое ящика:

 

Ворует вошь, ворует гнида,
Ворует бабка Степанида,
Ворует северный олень,
Воруют все, кому не лень.

Обнаружив трояк, он с кривой ухмылкой зажал его в кулаке.

Сайгак не выдержал:

– Это не воровство – грабеж! Положь, где взял!!!

Он шагнул к прыщавому и тут же получил сбоку тяжелый удар в ухо.

Нас избивали долго, молча, методично. По полной! Деды сменяли друг друга, и все начиналось вновь. Били каждого, кто пытался встать, лежачих не трогали. Последний удар ногой, я отчетливо помню, пришелся под дых… Дыхание остановилось, ни вдохнуть, ни выдохнуть… сложился пополам, повалился на бок. Этимология слова «Пин-души» оказалась иной: пнуть в душу. Отцовские ботинки с красным отливом, свитер у меня забрали тогда же, а бумажный кораблик затоптали…

 

Море. Дальние страны. Бом-кливер-галс. Ром. Пиастры! Пираты.

Чудный нимб испарился, морской мираж рассеялся, остались одни пираты.

 

Я уже в первый день с жутью, содроганием понял, что Одиссея моя обернулась тюрягой… Дома оказались правы. И как быть?.. Быть как?! Сдрейфить, удрать, с поджатым хвостом предстать перед классом… Нет, что угодно, только не это. Чувство стыда перебарывало животный ужас.

«Годовщина» процветала страшная…

Спать не давали трое суток. Каждую ночь в кубрик приходили старослужащие и били. Дебилы-мастодонты. Жили они по соседству: на этаж поднимаешься, направо – второй курс, налево – мы. Ни стены, ни перегородки, ничто не отделяло нас от смерти. Ну, может, только воображение и наши иллюзии. Старшекурсники казались мне зрелыми мужиками, хотя по возрасту старше на год, на два. То ли у страха глаза велики, то ли в юности два года и впрямь пропасть. Обычно просто били, как сивых коз, отбирали продукты, деньги, но иногда дедам для разнообразия хотелось привнести в издевательства военно-морской колорит. Тогда они врывались посреди ночи с ором: «Боевая тревога!» Полная шизофрения. Мы выбегали сонные на внутренний плац с матрацами, строились, деды из шлангов обливали всю команду холодной водой. Дурдом! Мы, как могли, боролись, огрызались, но это не помогало и в прямых стычках терпели одно поражение за другим. В короткие минуты затишья я отключался, проваливаясь в сон. Большой яркий свет не мешал, однако побои, гематомы не давали забыться надолго. И тогда я думал… Просто лежал с закрытыми глазами и думал: «Почему так?! Почему нас истязают с остервенением, выдумкой, изощренно не какие-нибудь фашисты – свои советские ребята?! Откуда вообще берутся фашисты?»

Курсанты понаехали в училище из Молдавии, Москвы, Казахстана, Белоруссии, Сибири, Казани… со всего Советского Союза. Первый курс – три роты. За шестую-седьмую не поручусь, а из нашей, пятой, в первый месяц сбежало тридцать человек. Я понимал: если срочно что-то не придумаем… убьют.

Спасительная идея явилась! Ветровскому...

Это случилось в ноябре. Дедам к тому времени все наскучило, и они придумали новое развлечение. В полночь завалились толпой, но сразу бить не стали. Вперед вышел Вазген Оганесян – ублюдок редкостный, вытащил из-за спины, будто фокусник в сельском клубе, красный кирпич и предложил:

– Купите.

Кирпич, как выяснилось, штука дорогая.

– Караси, с вашего кубрика червонец, бутылка водки, буханка хлеба, короче, вот список. Придем завтра. – Вазген тяжело опустил кирпич в руки Ветровского и, отчаливая, по-отечески напутствовал: – Если че, с тебя начнем…

Мы оцепенели: н-нужно! собрать десять! рублей… бутылку водки раздобыть где-то!.. Где?!

– Пацаны, что будем делать?

Вот тогда острый, загнанный в тупик мозг Ветровского осенило:

– Скажем: кирпич забрал командир роты.

Идея подкупала простотой и гениальностью…

На том и порешили, тем более что из нас вообще никто ничего предложить не мог.

Мы в страхе ждали завтрашнего дня. Пробило восемь вечера, девять… В коридоре послышались шаги, смехуечки, дверь с грохотом распахнулась, и Вазген с кодлой, как морской прилив, едва появившись на горизонте, подступил к горлу:

– Маленькая рыбка,
Жареный карась.
Где твоя улыбка,
Что была вчерась?
– Деньги! – сухо потребовал Вазген, тупо уставившись на Ветровского.

– Деньги договаривались за кирпич, а кирпича у нас нет.

– Где ж он? Уплыл? – ощерился Вазген.

– Командир роты забрал… сказал, чтобы вы к нему зашли.

Вазген притух:

– Ты че, козлина, все ему растрепал?

– Он зашел, спрашивает: «Откуда кирпич?»

– А ты что?

– Говорю: «Не могу сказать»… Он начал ругаться, сказал, что мне пи…дец!

– Так и сказал? – глазки Оганесяна забегали, как у крысенка.

– Да… И я все рассказал…

– Вот теперь тебе точно пи…дец!

– …Говорю: «Ребята продают».

– Ты че, совсем что ли?!

– Он сказал: «Я хочу купить! Пусть продавец зайдет ко мне».

Вазген затравленно сглотнул, вжал голову в плечи и как-то боком выскользнул из кубрика, за ним остальные.

Мы гурьбой подошли к Валерке, пожали «краба», хлопнули по плечу. Иначе выразить искреннюю благодарность мы не умели ни тогда ни сейчас. И еще каждый добрым словом помянул изворотливую наследственность Ветровского: тетя его работала заведующей промтоварной базой, дядя – базой продуктовой.

Пьеса с рабочим названием «Перепродажа кирпича» шла по единому сценарию, всегда успешно. Невинную хитрость нашу ни разу не раскрыли. Пацаны из других кубриков вынуждены были артельно скидываться, бегать за водкой, платить ясак, а нас постепенно оставили в покое. Пройдошливый ум Ветровского всегда находил лазейку, чтобы улизнуть: «Ты говорил сходить не мне, ты говорил другому, я отлично помню, увижу – покажу. Ты говорил другому, я не помню имя-фамилию-отчество»… Валерка умел нафантазировать, сачкануть, слинять, притвориться дуриком, запутать мозги так, что собеседник уже не твердо помнил, как себя-то звать. Залечить – в этом Валерке равных не было. Более того, его врожденные способности к запуткам, хитроумным комбинациям, – т.е. к советской торговле – расцвели пышным махровым цветом именно в обстановке, приближенной к боевой. Он (в одиночку!) организовал в лесных поселках разветвленную сеть скупки ягод, грибков у населения, сдавал лесные дары в заготконтору – через дорогу, на условиях встречной продажи покупал импортные шмотки и толкал втридорога курсантам… Песня! (До рыночных отношений стране оставалось долгих десять лет.)

 

В отличие от Валерки, мы галсами ходить не умели.

Как говорится: «Корабли лавировали, лавировали, да не вылавировали».

Бывало, ждешь от родителей посылку, чего-нибудь вкусненького: банку сгущенки, варенья, печенье, халву, карамель. В письме всенепременно – денюжка. Кому трешница, кому пятерка, если родители состоятельные – вложат червонец. И письмо почитать хочется: как там дома? Я поначалу сильно скучал. Думаю, не только я. Тогда казалось, мы – взрослые, сейчас понимаю – дети совсем. Однако дождаться извещения полдела... Посылку надо сперва получить, донести до кубрика: командой скрытно выдвигаемся, ящик за почтой вскрываем. Крышка с адресатом должна исчезнуть бесследно. (Фамилию найдут – к вечеру предъява!) Как-то раз я край отогнул, рукой – нырк! крышка упругая, возьми и соскочи. Бзыть! Острым гвоздем мне, словно бритвой, рассекает запястье. Кровь – фонтаном! Бечеву с посылки сдергиваем, Алик, Сонников перетягивают… Банки – по карманам, меня – в больницу, на операционный стол: перебита лучевая артерия. Швы наложили, но рана еще долго ныла, гноилась и гнила. Шрам так и остался памяткой на всю жизнь. Добычу шкерили в кубрике по тайникам – закрома родины! У каждого свои секретки, гвоздики, штифты. Любой посторонний, даже если станет искать, нипочем не найдет. Вроде бы доска как доска. Ты на ней плясать будешь – не шелохнется. Руками не оторвешь. Тем более поднять ее не дают кровати в два яруса – сначала надо их отодвинуть… А секрет прост: я элегантно, шурупчиком наискосок, крепил плинтус, поджимал доску, никому в голову не придет! Знали лишь пацаны из нашего кубрика. (Мы друг про друга знали все.) Деды обычно шмонали тумбочки, разбирали ножки стульев, кроватей – там простодушные хабзайцы [ Хабзайцы – искаж. фабзайцы, ученики фабрично-заводских училищ, впоследствии переименованных в профессионально-технические училища, учеников которых называли пэтэушниками. ] прятали деньги. Бакалея-то деду ни к чему, им казну подавай, портрет дедушки Ленина. На кой им печенья раскрошенные? Хотя, коли найдут, не брезговали и крошками. Беда в другом: обычно старослужащие сортировали ВСЮ полученную почту и приходили к адресату уже с квитанцией:

– Это кто у нас такой Федорчук?

– !?

– Богатенький Буратино! Пойдем, поможем тебе посылочку донести. Очень тяжелая. Видишь написано: «10 кг».

– Ребята, у меня день рожденья. Не пойду…

– Надо делиться!

Керя на подхвате, тут как тут – удар по печени:

– Все понял?

– Да-аа…

И не открутиться, не улизнуть. Вот – ты, вот рядом стоит твоя смерть. Что делать? Извечный российский вопрос. Тут делать нех… надо выполнять. Ну, конечно, что-то оставят и тебе, подчистую не забирали. (Все – по чесноку!) Одним словом – джентльмены удачи. На деньги, однако, кодекс чести не распространялся.

– Ой, че пустой конвертик-то прислали?.. Ай-ай-ай! – Сам тебя бочком отжимает, купюрой похрустывает. – Открытка только. Ну, открытку – на…

Командир или старшина роты иногда успевали денежные переводы, извещения перехватить. Это счастье! Оно улыбалось редко. Горечь и обида за родителей… Надрываются, стараются выкроить, отрывают от себя, а эти твари – на выпивку. Бессилие… полное. Психологически обыски и поборы я переживал тяжело, но всю горечь оставлял глубоко в душе, родителям писал исключительно радужные письма: высылал тексты песен о Карелии, стихи, рассказывал о друзьях по кубрику. Не хотелось огорчать. На Новый год отец с мамой засобирались навестить… Я категорически: «Не вздумайте!» Не хватало… Не дай бог приедут, увидят, как на самом деле. Позор! Пусть думают, будто у сына все хорошо. Мои земы-однокурсники к тому времени сбежали. Я остался. Стиснув зубы. Хотя мать допытывалась: «Сынок, скажи правду. У меня сердце болит!..» Да, оставалось сжать зубы и терпеть, терпеть. Жаловаться нельзя, хуже будет…

В народе наше учебное заведение величали «Академией Подгайского». Подгайский этот – директор. За три года учебы видел его четыре раза, три раза пьяным. Методы обучения, взятые им на вооружение, были несколько архаичные, но действенные: не доходит через голову – дойдет через руки. Потаскаешь на занятиях какую-либо железку, весом килограмм -дцать, ее устройство, назначение оседает в памяти навсегда. За качество образования я не тревожился, лишь бы выжить… И помогала нам молодость: цветущие, физически крепкие, здоровье плескалось через край. Пятница – банно-прачечный день нашего училища. Рядом с поселковой баней – речушка. Сперва в оцинкованном тазу постираем исподнее, затем себя, в заводи прорубаем огромную прорубь, распариваемся до безумия и по два-три раза ходим купаться. Прыгали, ныряли до одурения, кто в труханах, кто голышом, и жаркие, в распахнутых шинельках, строем маршировали в казарму. Некоторые ради куража шли босиком – с полкилометра, не меньше. Гады – под мышку и вперед. Не помню, чтобы кто-нибудь болел простудой. Никто никогда, как на фронте…

У нас на нашивках значилось ПМУ – «Пиндушское мореходное училище», а фактически – ГПТУ № 13. Признать себя обычными пэтэушниками даже в душе мы не могли. Не смели… В противном случае на кой черт эти муки, ведь приятных моментов было мало… Четыре: завтрак, обед, ужин… Вечно голодные, точно собаки бездомные. Из камбуза – с краюхой хлеба в кармане, если повезет, меж двух кусков – манная каша.

 

В известном смысле к приятному можно отнести и «русалок»…

Первый раз это случилось на втором курсе.

На улице начинало темнеть. Я сидел в кубрике, штопал дыру на робе: дед всучил зашить. Ни клички, ни имени, ни тем паче фамилии курсанта не знал, красномордый такой… На штанине вырван клок. По-хорошему требовалась заплатка, да обстрочить края, как следует, чтоб ткань не распускалась… Ничего, так походит. У, рожа! Я вывернул штаны наизнанку, совместил края дырки и наметом, виток за витком, стал гнать нитку с иголкой из одного конца прорехи к другому.

Через открытое окно потягивало октябрьским холодком, слышны были далекие гудки буксира в порту.

– Че, девчонки, грустно? Эх-хха-ха!

Не поднимая головы, я знал: это Сайгак.

– Без тебя скучаем, мальчик, – с улицы донеслось девичье хихиканье вперемежку с отборной матершиной.

Прогнал стежку туда, чуть назад, сделал двойную петлю и откусил конец нитки. Оборачиваюсь: окно распахнуто настежь, Сайгак с Ветровским сидят на подоконнике и на кого-то пялятся.

– Закурить не найдется? – раздался с улицы все тот же высокий насмешливый голосок.

– Не курим. Конфетку хотите?

– Нужны нам, б…, твои конфеты.

Я с интересом глянул вниз: две школьницы, класс восьмой, не старше, кривляясь, приплясывали, не сводя глаз с нашего окна – огненно-рыжая бестия и толстушка.

– Забирайтесь! – Ветровский призывно махнул девчонкам. – Целоваться научим.

– Пошел ты… – мрачно заметила рыжая.

Не спеша она задрала подол школьной формы, демонстрируя маскарад: в коричневых колготках пионерки, на самом ответственном месте, призывно зияла дыра… молодую плоть не скрывало ничто. Щеки у Валерки зарделись, у меня сперло дыхание. Пацаны восторженно заулюлюкали, заподпрыгивали, возбужденно захлопали в ладоши… Все обитатели кубрика высунулись в окно, осклабились… Только Алик Нурмухамедов, покраснев, отпрянул.

– Во, шалавы, дают… – млея пробормотал Ветровский. – Лезьте к нам!

– Как? – с готовностью поинтересовалась рыжая.

– Сейчас устроим.

Ветровский по-военному четко скомандовал:

– Канат нужен.

Мы стали связывать в единый жгут матросские ремни с бляхами, туго скрученные простыни и пододеяльники. На одном конце сделали петлю, за другой крепко уцепились я, Валерка, Сайгак и еще кто-то из наших, Вован, кажется. Конец не достал до земли полметра. Самый раз! Ветровский сдавленным голосом шикнул девкам:

– Давай по одной: ноги – в петлю, садитесь, руками держаться…

Рыжая шагнула первой, усаживаясь, повиляла задницей в расчете на зрителей, дернула канат:

– Поехали!

Вчетвером, выбирая самодельный жгут, упираясь и кряхтя, мы втащили девчонку на третий этаж, перевалили через подоконник.

– Здрасте! – бойко выпалила она.

– Здорово! Привет!

– Теперь Аньку.

Толстушка забиралась в петлю кряхтя, вся раскраснелась, испуганно ойкнула, когда потащили наверх, но все обошлось…

– По рваному с каждого! – огласила ценник рыжая и дежурно развалилась на нижней шконке.

– Вот сикуха! – восторженно лепетал Сайгак, расстегивая ремень. – Товсь! Торпедные ап-ппараты… к бою...

Последующие события словно в сладком бреду: школьницы лежали на ворсистых одеялах не раздеваясь, не разуваясь – прям в кедах, под сальные шуточки пацаны по очереди подходили к одной и другой, лишаясь своей непорочности. Мне досталась толстушка. Помню острую боль порванной уздечки, помню, как больно уколол палец пионерским значком… Яркую белую вспышку в глазах! Лишь Алик не получил боевого крещения: отсиживался у соседей. Девиц, после недолгих прощаний, мы выставили за дверь. Проходя мимо бюста Ленина, они перешли на чеканный шаг и по-солдатски приложили ладонь к виску, очевидно докладывая вождю, мол, все заветы блюдут, учатся. И Владимир Ильич смотрел на них одобрительно, мол, «верной дорогой идете…». Как школьницы просачивались через пост дневального, нам было неинтересно.

А спустя десять дней даже Вован – самый тупой из нас – мог разгадать загадку: «У какого молодца бойко капает с конца?» Сайгак задумчиво взял гитару и срывающимся фальцетом затянул песнь:

 

Вован, зажмурившись в экстазе, складно отбивал на табуретке ритм.

Мы нестройно подпевали…

А потом так же хором лечились.

 

В романе моего любимого Даниэля Дефо прямых указаний на то, как поступать с барышнями, нет. Сообщалось только, что Робинзон всячески старался установить дружеские отношения с туземцами, знаками и возгласами объясняясь с ними, после чего появились две женщины. «Они были абсолютно голые», – искренне, без обиняков сообщает автор, не развивая мысль… По его примеру все дальнейшие эпизоды я тоже опущу. К тому же контакт с двумя пионерками (пионерка – всем ребятам примерка!) был самым целомудренным эпизодом за все годы моей учебы в ПМУ. Последующие рандеву по сию пору вызывают у меня… смущение.

***

Наши развлечения не отличались высокой духовностью.

Как и сама жизнь… дикая, животная.

Нас гнобили, унижали садисты и маньяки… Садисты и маньяки в прямом смысле слова. Злоба накапливалась, пружина ненависти к старшим товарищам сжималась. Жили одной надеждой: свести счеты с выродками, с теми, кто особо зверствовал, лютовал, измывался… И час возмездия настал: теоретическое обучение третьего курса (последнего, старшего над нами) закончилось, каждого дедка приписали к своему теплоходу и направили для прохождения практики на одиннадцать месяцев. Страшная монолитом, непобедимая масса, которую они до этого представляли, – рассыпалась… Поодиночке старики были нам не страшны.

Второй курс. Весна. Одуванчики расцветают. Мы гуляем, радуемся жизни. И еще сладостно от того, что удалось наказать главного обидчика, одного из самых злостных.

 

Керя. Мы его выловили, избили… Точнее отпи...дили по полной!

Сперва-то заметил нас, как рванет!..

Куда тут убежишь? Я на стометровке первый.

– Ке-ееря! Па-ааастой!

На бегу подхватываю с земли булыжник – увесистый такой, аккурат в ладонь, и ему – вдогонку. Есть! Сука… Он, как карта глубин, манерно сложился пополам. Подбежали, стали пинать… Душеньку отвели. А Керя отлежался и нажаловался своим, собрал их по теплоходам, по сусекам, вернул назад. Оказывается, старики не успели толком разъехаться. Вроде бы из общаги выселились, в роте не видно, и тут собралась такая тол-паааа! Пришли, я сладко спал («сидел на спине», как говорили у нас). Просыпаюсь оттого, что кто-то пинает кровать. Глаза продираю: сидят по шконкам. В кубрике аж черно от черной формы.

Вазген за парламентера:

– Ваши дернулись на наших. Будем драться рота на роту. Приходим к семи.

– Ребята, не слышал ничего…

Мрачно уходят.

Все… будет заруба. Жаловаться, просить пощады бессмысленно.

Я понятия не имел, сколько пацанов у нас, сколько с их стороны. Стали кучковаться. Кто был – собрались, набились к нам в кубрик, примолкли, пригорюнились… Смотрю: самых сильных бойцов-волноломов нет. Расслабились, ушли в самоволку. А у дедов такие бычары…

Сайгак, желая поднять боевой дух, взял гитару и ударил по струнам:

Все подхватили.

Кто умел петь и кто совсем не умел…

 

Ко второй половине дня, ближе к вечеру, дедков собралась такая толпа, такая шо-оообла! Мало того, что они на целый год старше нас, так еще психологически на две головы выше: училище, считай, закончили, свое вынесли, выдюжили, они – спаянная боевая команда.

Переярки!

А мы пока волчата прибылые, только через год станем как они...

Выстроились в узком коридоре. Друг напротив друга. Стенка – на стенку. Задние ряды упирались в штукатурку – отступать некуда. Сонников – справа от меня, дальше Сайгак, Ветровский. Слева – Вован, Бобер, Алик Нурмухамедов (тихоня-тихоней, а твердо знает, если команда «Аврал!», то важен каждый матрос). Напротив Бутик, Москва, Керя с разбитой рожей…

Вазген надрывно крикнул:

– Давай!

И махаловка началась…

Бились люто. Первые эшелоны полегли сразу, задние, свежие напирали.

…У-уа! На… на! Поплыл... Н-на! В «склянки»! В ухо справа!.. Брык! Второй готов. Я отмахивался от битух, сам крушил «надстройки», а слева, справа падали наши пацаны, и по ним шли. Перл-Харбор! Деды напирали… Те, кто дрался, давно стояли не на твердом цементном полу – на живой податливой массе. Я чувствую, под ногой шевелится лицо… На какой-то миг ослабляю внимание и пропускаю удар!.. Ногой – в душу. Бам!.. Я оступился, упал… (а вот это зря!). Меня стали пинать… дубасить по голове. Особо зверствовал Керя...

 

Керя-сука! Слы-ышшишь ме-ня-яааа?!

Пом-ни-ииишь?

Знаю, падаль, пом-ни-иишь… и слы-ши-ииишь… Хоть и покойничек.

Подонок, живодер конченый.

Упокой, Господи, его душу.

 

Удары я отбивать не мог, старался прикрыть лицо. Извивался, корчился и чувствовал: теряю сознание. Меня, почти безжизненного, подняли под руки, чтоб бить сподручней, и удары посыпались со всех сторон. Я понимал – «убивают», но ничего поделать не мог… Спас Славка Гудко – третьекурсник, земеля из Старого Оскола. Волоком, за ноги вытащил меня из хрипящей своры. Рассказывал потом:

– Смотрю, тебя двое держат, Керя целенаправленно бьет в висок, раз за разом, будто заведенный, а ты уж не дышишь, уходишь…

 

Мы надолго легли в дрейф после той драки. Подводили баланс флота…

Я месяц пугал прохожих синяками на висках, звуком рынды отдавался в голове каждый шаг. Уши у меня были как у Алика, когда тот в январе восемьдесят первого отморозил. Поскуливая, мы зализывали раны и утешали себя: шторм выдержан!

Теперь в училище старшие МЫ! (Морской ценз [ Морской ценз предусматривал продвижение офицеров по службе только при условии подтверждения срока плавания на кораблях в установленных должностях и в определенных районах. ] соизволял.)

Уж будьте так любезны, уважьте стариков. По полной!

В масле кататься – наше время…

 

Постепенно и казарма для меня перестала быть серой, неуютной.

Отпала нужда по-щенячьи втягивать голову в ожидании оплеухи. Я вышагивал по коридорам без оглядки, вразвалочку, заходил в любой кубрик, широко расправив плечи, и оттого сами помещения эти сделались меньше, ближе, родней.

В поселок отныне без особой нужды не выбирались (было кого, помоложе! послать, ежли что). Один, правда, случай особый. Алик Нурмухамедов – наш ягненок, самое безобидное существо на земле. Божий одуванчик! Человек блаженный. Все училище поднялось, когда в Пиндушах избили его… Если бы досталось мне, Сайгаку или Ветровскому, посчитали, мол, «довые...», в том смысле, что угол падения равен углу отражения. А когда Алика нашли под утро в бурьяне, рядом с казармой… еле живого, сказать было нечего. Курсанты отложили все дела и черной армадой высыпали на плац. «Все вдруг!» [ «Все вдруг!» – дополнение к команде, требующее одновременного выполнения данного действия всеми кораблями. ] Единственный случай, когда никто никого не агитировал. Зарвавшийся поселок надо было «привести в меридиан». Поротно определили направления, назначили старших – и строем… с колами, латунными бляхами на ремнях… Отправились, словно на работу. Смерчем, ураганом прошли по улицам, каждому встречному-поперечному засвечивая фонарь.

Славная была охота…

 

-***-

Выжимая педаль газа, я мчался на встречу с выпускниками.

Из ста сорока шести курсантов нашей роты диплом получили тридцать семь. Лишь тридцать семь заслужили право сменить «яйцо» на вожделенного «краба» – кокарду с якорем, звездой и глобусом «в капусте».

Гардемарины!!! Прошедшие ад!..

Каждый год третьего июня мы собираемся в Пиндушах на плацу, и всю белую ночь напролет гуляет по кругу ендова [ Ендова – медная луженая посуда с носиком для раздачи вина матросам в русском флоте. ]. Как все пройдет на этот раз? Ума не приложу… Встречу нам омрачили загодя. Дело в том, что весной «Академию Подгайского», наше легендарное училище строгого режима, ликвидировали. (Поматросили и бросили.) ЦК ВЛКСМ по ГПТУ № 13 принял аж специальное постановление (редкая честь!). В газетах писали, якобы довели до суицида «карася» – мальчишка выпрыгнул с пятого этажа, – потом обнаружили двух курсантов, повешенных в одной петле…

 

Закрыть такую кузницу кадров!..

Нет слов, по-человечески жаль погибших пацанов… Но дальше-то как?

Шел девяносто второй год. За настоящее страны я спокоен: его обеспечим МЫ. А вот что станет с нашим будущим, абсолютно непонятно.

 

P.S. Они встретились, как и всегда, на плацу. На плацу не существующего уже мореходного училища. Все тридцать семь. Как один.

 

Записано со слов воспитанника ПМУ 03 июня 1992 года в поселке городского типа Пиндуши.