Автобиографическая повесть

Глава 1

1980 год. Средняя Азия. Ташкент. Район Кара-Камыш.

Когда над спящим городом сгущаются сумерки (а ночи в Ташкенте такие черные, что на расстоянии вытянутой руки ничего не видать), во дворах, на лавочках, где когда-то сиживали еще отцы, собирается молодежь. В основном это взрослые, знающие друг друга с пеленок парни. Одни отслужили в армии, другие только собираются туда, кто-то учится в вузе, а кое-кто успел отмотать срок в тюрьме. Все они давно освободились от родительской опеки, и их имена уже не выкрикивают из окон матери с наступлением темноты. Они самостоятельны и серьезны. Независимы, но дружны. Ни гитар, ни девушек рядом нет – это уже в прошлом. Почти у каждого есть своя семья, и ночные посиделки во дворе давно превратились в своеобразный мальчишник, где по кругу ходит косяк анаши, не возникает конфликтов и отсутствуют случайные лица. На тот момент мне было 13 лет, и я был, пожалуй, единственным обитателем беседки такого возраста, если не считать моего друга-сверстника Марсика, которому, к сожалению, не всегда удавалось ускользнуть из-под контроля строгой татарской семьи в ночное время. Войти в круг этих взрослых парней и остаться с ними в равных отношениях было делом не простым, однако я очень хотел этого. И стремился. За довольно короткий промежуток времени мне это удалось, о чем не премину рассказать в свое время. Поскольку на описываемый период у нас с Марсиком своей конопли не водилось, мы поставили себе задачей поиск и покупку папирос, чтобы хоть таким образом наше долевое участие в «травокурении» было практически оправданным. Надо сказать, папиросы в Узбекистане были страшно дефицитным товаром в ту пору, и найти их в свободной продаже не представлялось возможным. «Беломорканал» привозили из России барыги и в короткий срок продавали их целыми чемоданами с пятикратной наценкой. Иногда пачку папирос можно было увидеть как бы невзначай лежащей возле теток, продающих семечки, однако это считалось большой удачей. Днем, вытряхнув из копилки-поросенка необходимую сумму, мы с Марсиком устремлялись на поиски папирос и, в общем, редко возвращались во двор с пустыми руками. Копилка, которую мы так безжалостно трясли, принадлежала старшей сестре Марсика – Гульке, студентке, красавице и почти невесте. Разумеется она не догадывалась о нашем «крысятничестве», иначе, как говорил Марсик, «вони было бы на целый месяц... с первого класса копила, дура...». Отношения между ними были, мягко говоря, не «братские», и они постоянно грызлись, словно кошка с собакой. Между тем добыча папирос становилась делом все более хлопотным, что весьма серьезно портило нам с Марсиком настроение. Случай, раз и навсегда решивший эту проблему, произошел довольно скоро, поскольку Провидение тщательным образом следит за процессом чередования двухцветных полос, из которых скроены наши cудьбы. В нашем дворе, в однокомнатной халупе, проживал одинокий дед, ветеран Второй мировой. Свою левую ногу, по самое бедро, он оставил где-то на полях сражений, и весь свой нехитрый, ежедневный путь до пивбара и обратно, проделывал на костылях. Обе щеки старика были пробиты насквозь немецкой пулей, страшные шрамы от которой он скрывал под густой щетиной. Весь квартал знал этого деда, поскольку он был завсегдатаем ежегодных праздничных мероприятий по случаю Дня Победы, когда в рамках культурной программы его, увешенного орденами, уже не «вязавшего лыка», приводили под руки в школу и на торжественной линейке показывали нам, соплякам, как музейный экспонат. Раза три в неделю инвалида навещала жившая в центре дальняя родственница, полная и молчаливая женщина средних лет, которая готовила еду из привезенных с собой продуктов, стирала и вывешивала на балконе вещи деда, убиралась в квартире и уезжала к себе, чтобы через пару дней вернуться опять. Дед абсолютно ни на чем не заморачивался и начиная с обеда только и занимался своим любимым делом: глушил пиво в летнем павильоне до самого его закрытия. В пивной не было предусмотрено сидячих мест, и несколько часов кряду дед, словно оловянный солдатик, мужественно торчал у стойки, опираясь на костыли. Хозяин павильона Тахир поначалу предлагал инвалиду стул, но тот отмахивался, желая оставаться строевым солдатом, и безграничная любовь к пиву, видимо, придавала ему сил. После закрытия пивбара дед с завидным постоянством ковылял на своих трех «ногах» по узкому тротуару в сторону дома, и на его старом коричневом пиджаке звонко бились друг о друга всегда начищенные до зеркального блеска ордена. Лицо ветерана в такие моменты было красным от выпитого за день, и вид его, всегда гордый, я бы даже сказал, бравый и торжественный, наводил на мысль, что перезвон медалей на собственной груди сам дед воспринимал как звучащее в голове «Прощание славянки». В общем, старый был предсказуем и стабилен, как таблица Пифагора, однако мой интерес к нему тогда вызвала одна-единственная деталь: папироса в зубах. Встретить в Ташкенте на улице человека, курящего папиросу, было совершенно нереально. Как позднее выяснилось, «Казбек» ветерану поставляло государство в виде льготного обеспечения, без задержек и в любом необходимом количестве. Дед как начал дымить «Казбеком» еще до войны, так и продолжал это делать. Что-что, а страна умела стабильно заботиться о своих защитниках, когда речь заходила о поглощении никотина...

Глава 2

Возвращенная родителями из детских садов малышня, рассыпавшись по всему двору, забивала перепонки своими дикими визгами. Мы с Марсиком сидели на толстой ветке старого карагача и уныло наблюдали сверху за этим глупым племенем, словно сошедшим с ума после освобождения из своей примитивной тюрьмы с надзирателями-няньками. Скорее бы полночь! Тогда все эти «насекомые» будут досматривать десятый сон, наполняя влагой свои пеленки, а хозяевами дворов станут взрослые и серьезные люди.

– Гляди, ща грохнется! – Марсик восторженно кивнул в сторону дороги.

Посреди тротуара, широко расставив костыли, стоял пьяный в хлам дед-ветеран. На этот раз он имел далеко не торжественный вид и, глядя прямо перед собой, пытался сохранить контроль над остатками угасающего сознания. Двигаться вперед он был явно не в состоянии, и все, что оставалось несчастному, так это лишь балансировать от одного костыля к другому.

– Пошли-ка, – скомандовал я, и мы спрыгнули на землю, рискуя придавить копошащихся под деревом «козявок».

Почти одновременно с нашим приземлением раздался треск падающих на асфальт костылей. Опоздали. Дед лежал на земле и смотрел в небо выцветшими от времени глазами. Ордена замерли на груди, и эта пугающая тишина создавала пугающую иллюзию, будто дед помер. Потрясающе вежливые в такие моменты прохожие, старательно и аккуратно обходили ветерана, чтобы, не дай бог, ненароком не наступить на костыли, раскинувшиеся по ширине всего тротуара. Ты лежи, дед, не стремайся! Они не думают о тебе плохо и не оглядываются, проходя мимо. Ты проливал кровь за тактичное и доброе поколение.

С трудом подняв деда на единственную ногу и крепко придерживая с боков костыли, мы с Марсиком повели его домой. Наблюдавшая за этой картиной из окна первого этажа дородная хохлушка тетя Оля, крикнула нам, когда мы поравнялись с ее балконом:

– Вы, пацаны, потом пощупайте его, може, чего поломал! Вот же упился, пень древний...

Тете Оле было под шестьдесят, однако ее здоровью мог смело позавидовать любой портовый грузчик. Во дворе она слыла конфликтным и резким человеком, потому что всегда выражалась прямо, без околичностей, и часто говорила в лицо все, что думала о человеке. Ее откровенно побаивались и сторонились, но и она никому не навязывалась. Зато дети ее обожали и на Пасху бежали христосоваться в первую очередь к тете Оле, которая никого не оставляла без крашеного яичка и кусочка сладкого кулича. Взрослые поговаривали, что эта крепкая женщина отсидела десять лет в послевоенное время, и я хорошо помню их застольный разговор с моей мамой несколько лет назад.

«Теть Оль, за что же тебе дали десять лет?» – спросила ее мама.

«По приговору. За кражу двухсот метров пошивочного материала. Я тогда на ткацкой фабрике работала». – Тетя Оля лукаво улыбалась.

«Куда ж тебе столько понадобилось? – не унималась мама. – Да и как же ты выносила? Не за один раз, что ли?»

«За один, за один». – Тетя Оля лихо опрокидывала рюмку водки в огромный, как акулья пасть, рот, и, занюхав хлебной корочкой, продолжала: «В карман сунула и пошла. Наивная же ты, Галка! У тебя где нитки-иголки лежат?» – вдруг совершенно неожиданно спросила она.

В некотором недоумении мама принесла из комнаты ларчик, из которого тетя Оля выудила катушку ниток, где на деревянной основе была приклеена этикетка. Поднеся ее к глазам мамы, она сказала: «Читай!»

На катушке было написано: «Нитки черные х/б 200м».

«А куда деваться, милая? – говорила тетя Оля погрустневшей вдруг маме. – Молодая девка, работаю ткачихой, а хожу вся в дырах. Не пришить, не заштопать. Вот и ''пришилась''»...

Довольно запоздало выйдя замуж, тетя Оля, тем не менее, родила здоровых и красивых детей; вначале сына Сашку, а затем Таньку.

– Ладно, теть Оль, поглядим, – отвечал ей запыхавшийся Марсик, хотя и так было видно, что дед цел и невредим.

Дотащив старика до квартиры и уложив в постель, мы, уходя, лишь прикрыли за собой входную дверь. А на следующий день...

– Ладно, что хоть на спину шваркнулся, а если бы вперед головой?

Я говорил наигранно трагическим тоном, сидя напротив лежащего в постели ветерана.

– Уххх... Зря я водки у Тахира попросил. Вот тебе и ерш вышел, мать его за ногу!

Дед с трудом поворачивался к стоящей на табуретке рядом с кроватью трехлитровой стеклянной банке, на 2/3 заполненной окурками. Каждый раз, стряхивая туда пепел, старик кряхтел и охал, видимо, все-таки отбив себе что-то при падении.

– А ты чей будешь?– наконец начал он приходить в себя.

– Здешний. С шестьдесят первого. Мишки Муравья сын, – ответил я.

Старый прищурился и какое-то время ловил меня в фокус воспаленных глаз.

– Похож, – крякнул он в итоге. – А что, Муравей вышел аль сидит еще?

– Сидит. – Понимая, что разговор уходит в сторону, я решил перейти к делу: – Короче, дед! Лежи дома и никуда не ходи! Каждый божий день я буду покупать и приносить тебе сюда твое пиво. А ты должен будешь давать мне за это десять папирос. Идет? – медленно и с расстановкой произнес я, про себя думая, что, если не согласится на десять, опущу планку до пяти.

– Зачем папиросы? Я тебе могу на сигареты давать, – оживился старый.

– Нет. Мне нужны только папиросы, – по-деловому твердо сказал я.

– «Беломор» пойдет? – спросил он. – У меня с прошлого года лежат, да я их не могу курить. Кашель нападает.

– Пойдет. – У меня поднималось настроение и хотелось поскорее свалить из этой провонявшей старческим духом берлоги.

– Тебе Тахир отпустит или мне записку написать? – дед уже копошился в чреве потертого жизнью, как и он сам, кошелька.

– Не надо записок. Скажу, что для тебя, он мне поверит.

Спустя полчаса дед наслаждался своим любимым и, очевидно, единственным доставляющим радость бытия напитком, а я с папиросами в кармане стучал в дверь квартиры Марсика, чтобы поделиться с ним хорошими новостями...

Глава 3

Детство мое проходило в два этапа. Первый – до 11 лет и второй – после. Помнить себя я начал в детском саду, с весьма необычного момента. Наверное, с аппетитом я уже тогда не очень дружил, потому как остатки обеденного хлеба повадился прятать в ящике с игрушками, на следующий день открывая для себя вкус замечательного хрустящего сухарика. Наблюдая за грызущим сухарь малышом, персонал садика ломал головы: что, как, откуда? Основные помещения детсада располагались на верхнем этаже старого двухэтажного здания, где в коридоре была привинчена к стене ведущая на чердак лестница. Это была ОЧЕНЬ СТРАШНАЯ ЛЕСТНИЦА! Если кто то из детей запорол какой-нибудь косяк, ему объявляли, что он сейчас же идет на чердак, к ОГРОМНЫМ ЧЕРНЫМ КРЫСАМ, хватали несчастного за руки-ноги и волокли к ЛЕСТНИЦЕ. Поскольку все обитатели сада привыкли к мысли, что на чердаке ЖИВУТ КРЫСЫ, у напакостившего ребенка случалась страшная истерика. Стоя у подножия этой кошмарной ЛЕСТНИЦЫ-ЭШАФОТА, с мокрыми глазами и нередко штанишками, дети клятвенно умоляли нянек простить их, ведь они НИКОГДА БОЛЬШЕ НЕ БУДУТ баловаться. Изрядно напуганного малыша возвращали в группу, и я уже тогда обратил внимание, что дальше этого дело ни разу так и не пошло. Одна демонстрация ЛЕСТНИЦЫ и вид крышки люка на ЧЕРДАК – предел всех угроз. Очень скоро за мной началась слежка, с тем чтобы наконец выяснить, откуда у меня ежедневно появлялись сухарики, и, когда в очередной раз я по пояс, с головой, залез в ящик с игрушками, поглубже запихивая кусочек свежего хлеба, меня схватили что называется, за руку. В тот раз меня отчитали воспитательницы, довольные разгадкой детективного ребуса, не забыв для профилактики напомнить о ЧЕРДАКЕ. Однако на следующий же день меня с зажатой в кулаке краюшкой вновь извлекли из глубины ящика с игрушками, и разговор на этот раз был коротким, словно приговор: «Все! На ЧЕРДАК его! К КРЫСАМ!» Обычно при этих словах дети падали в полуобморочном состоянии, и их, брыкающихся и орущих во весь голос, приходилось волоком тащить к жуткой ЛЕСТНИЦЕ. Я же был спокоен, как тибетский лама, чем немало удивлял своих «мучителей» в халатах. Меня взяли за руки и подвели к ЛЕСТНИЦЕ, где кто-то из «конвоя», осознавая нестандартность ситуации, вынужден был задать вопрос:

– Что, смелый такой, да? А вот мы сейчас поглядим, что от тебя останется скоро!

Сказать честно, мне было страшновато оттого, что персонал говорил убедительно, и меня раздирали сомнения. Однако я сказал тогда фразу, которую привожу полностью: «Крысы не водятся на крыше. Их дом в подвале. Там, – я показал рукой наверх, – там живут только птицы».

Надо сказать, я до сих пор не понимаю, откуда появилась тогда в моей голове эта информация. В итоге все закончилось тем, что перед обедом в группу начали приносить из кухни поднос с жареными сухариками, и их могли грызть все кто хотел, но почему-то, кроме меня, они никому не пришлись по вкусу. Что касается крыс, то, уже будучи взрослым, я с удивлением узнал, что они все-таки могут водиться на чердаках. Пусть и в деревнях.

Ближе к пятилетнему возрасту я влюбился в дочку воспитательницы, которая была со мной в группе, и, когда однажды составил из кубиков с алфавитом ее имя – КАТЯ, – персонал вдруг оказался приятно удивлен моей способностью читать. Меня начали нещадно эксплуатировать, сажая с книжкой сказок перед группой и уходя по своим делам, те, в чьи обязанности входило ежеминутно находиться с нами. А я все читал, читал, читал... Позднее, в школе, я выделялся отличными оценками по всем предметам, в то время как мое поведение оставляло желать лучшего. Не то чтобы я был не в меру хулиганист, но, отстаивая (чаще всего) собственную индивидуальность и попадая время от времени в нехорошие ситуации, я почему-то всегда оказывался крайним. Баловаться сигаретами я, правда, начал рано, после второго класса, за что бывал регулярно бит строгой мамой. Едва учуяв исходящий от меня запах табака, она тут же отправлялась в ванную за желтым рифленым шлангом от стиральной машины. Шланг тот был довольно старым, и при каждой экзекуции от него отлетал кусочек. Несмотря на жесткое воспитательное воздействие, курить я не прекращал, и при каждом последующем «запале» старый шланг продолжал укорачиваться.

Моя мама работала на заводе железобетонных изделий, где плела арматуру. По сей день профессия «арматурщица» режет мне слух своим неженским названием. Приходя домой с работы и валясь с ног от усталости, она первым делом садилась со мной за уроки и была строгой, но справедливой и безумно любящей меня матерью. Отец мой оказался в тюрьме, когда я был еще очень мал, и мама рассказывала, что брала меня на свидание с ним, чего я, к сожалению, не помнил. Срок у отца был большой, и в какой-то момент мои родители развелись. Мне неведомы причины их развода, и я знаю лишь то, что мама продолжала оставаться одна. До конца... 

Глава 4

1978 год. Первого сентября я должен был идти в школу, так как начинался пятый год моего среднего образования, однако этому не суждено было случиться. В этот день Единственный Родной мне Человек навсегда оставил меня в этом огромном, полном опасностей Мире. В одиннадцать лет мое обычное и привычное детство закончилось, и уже другая женщина, распахнув объятия, приняла меня под свою опеку. Имя ей – ОДИНОЧЕСТВО. Детский приемник-распределитель, куда меня привезли инспекторы детской комнаты милиции, являл собой вместилище сирот обоих полов, от грудничкового возраста до четырнадцати лет, детей от родителей, лишенных родительских прав, и разного рода маленьких шаромыжек полукриминального толка. Здесь я увидел другой мир, где вдруг ставшие чужими для всех дети обретали заложенную в каждом по-своему, но невостребованную ранее самостоятельность. Полтора месяца пробыл я в этом странном обществе, где дети думали и говорили по-взрослому. Я довольно быстро влился в коллектив и мало-помалу начал привыкать к своему новому положению. Однако в детском доме, куда меня вскоре привезли, я вдруг почувствовал себя ничтожным и совершенно никчемным существом.

Это был самый лучший в СССР детский дом, имевший статус образцово-показательного. Директриса, возглавившая его сразу после войны, была дамой весьма влиятельной, часто ездила в Москву и была хорошо известна самому Брежневу. На лацкане ее строгого пиджака всегда красовалась звезда героя, и в Кремле ее уважительно называли Ташкентской Мамой. Здание детского дома было похоже на Дворец пионеров, с колоннами у парадного входа и лепным орнаментом по всему фасаду в духе соцреализма. Внутри просторно, чисто, уютно и светло. Вышколенную вежливость персонала можно сравнить разве что с современным европейским уровнем. Хорошо одетые воспитанники всегда улыбчивы, и безмятежный вид их говорил о здоровой и благополучной атмосфере. Пожалуй, я бы остался в этом раю, если бы не одно-единственное обстоятельство. Каждый поступающий туда воспитанник, похоже, заранее отбирался еще в детприемнике, потому как по дороге в детдом начальница этого самого приемника, капитан милиции, читала мне нотации в салоне казенного микроавтобуса:

– У тебя появился шанс благополучно устроить свое будущее. Из этого Дома вышло много известных и уважаемых ныне людей. Если ты не зацепишься за это, ты – дурак...

На месте меня ждало собеседование. Капитанша, очевидно поручившаяся за меня, заметно волновалась, стоя у огромной черной двери Директрисы. Зашли в кабинет мы вместе, но сидящая за внушительным столом властная женщина одним коротким взмахом руки отправила капитаншу за дверь, указав мне на стул. После расспросов о моем прошлом, она начала объяснять мне, какой образцовый детдом она возглавляет и как непросто сюда попасть. Потом показала стоящие в углу мешки с письмами от бывших своих воспитанников и достала объемный фотоальбом. Я смотрел на людей в генеральской форме, в летных шлемах, строгих костюмах и галстуках, и каждый из этих людей был чем-то знаменит – со слов самой Директрисы. Я определенно начинал ей нравиться, поскольку собеседование затянулось на добрый час. Все это время я молчал, а она говорила и говорила, перебирая различные варианты моего «достойного и счастливого будущего».

– Здесь есть два строгих правила, обязательных для всех без исключения. – Наконец она, явно удовлетворенная собой, подвела итог: – Первое: у нас НЕ КУРЯТ! Даже персонал, не говоря уже о воспитанниках. И второе: все дети называют меня Мамой. Когда в будущем ты будешь входить в этот кабинет, ты должен обращаться ко мне не иначе, как «Мама». Если у тебя нет вопросов ко мне, можешь идти, и пусть сюда войдет Оксана Дмитриевна.

Я поднялся со стула и пошел к выходу, но на середине большого кабинета остановился, повернулся к директрисе и сказал: «Я не буду называть вас Мамой».

Она откинулась на спинку высокого кресла, и ее лицо, вмиг потеряв заботливое выражение, стало злым и холодным. Пристально сверля меня прищуренными глазами, она скорее прошипела, чем произнесла:

– Меня, милый мой, генералы Мамой зовут. – При этом она постукивала пальцем по лежащему на столе фотоальбому. – И генералами их сделала именно я... А ты как был НИКТО, так НИКЕМ и останешься. Оксану Дмитриевну зови!

 – Ну что, что? – пытливо глядела на меня за дверью капитанша.

– Вас зовет, – глядя в пол, ответил я.

Через минуту с моим личным делом под мышкой Оксана Дмитриевна нервным шагом двигалась к машине, держа меня за руку и не глядя в мою сторону. Видимо, она очень хотела мне помочь в этот критический период моей жизни, и была по-женски сильно расстроена…

Глава 5

Ближе к вечеру я опять оказался в знакомом мне приемнике-распределителе, куда на следующий день поступил подросток, ставший мне самым близким другом на следующие два года. Звали его Алим. Он был на год младше меня, и из его левой ноздри почему то всегда текло, независимо от погоды. В приемнике его все знали, поскольку этот узбечонок поступал туда уже в третий или четвертый раз. Алим был удивительно свободолюбивым пацаном, регулярно убегавшим из дома только лишь для того, чтобы жить на чердаках и в подвалах. Его отец занимал какую-то серьезную номенклатурную должность в Андижане, и все огромное семейство Алима проживало в очень хороших, отнюдь не бедных условиях. Мать пацана скончалась от какой-то тяжелой болезни год назад, и, не найдя общего языка с отцом, Алим покинул родительский дом. Приехав в Ташкент, он быстро сдружился с местными беспризорниками и промышлял с ними мелким воровством на базарах. Когда мы с ним познакомились, он с восторгом рассказывал мне об их ночлежках, месте встреч у кафе «Буратино», о базарах и ментах, кражах и побоях в случае поимки.

Мне был совершенно чужд тогда мир, о котором с улыбкой счастья на лице рассказывал маленький беглец, но качества, которыми он обладал, прежде всего чуткость и отзывчивость, честность и готовность поделиться последним, вызывали у меня уважение к этому человеку. Алим очень боялся и сильно ненавидел своего отца, равно как и старших, взрослых уже братьев. Поздний ребенок в семье, он явно отставал в развитии от сверстников, но его человеческая доброта с лихвой компенсировала слабо развитые способности к обучению и делала его скорее мудрым, чем наивным. Больше всего на свете он любил свою свободу, и это притом что дома у него было все что угодно, в том числе и обеспеченное богатым отцом будущее.

Моя мама была обычной труженицей, и жили мы довольно скромно. Однако я до сих пор убежден: не покинь она так рано этот бренный мир, мое будущее оказалось бы намного светлее. Во всяком случае, я бы точно не знал многого из того, что сегодня хочется забыть навсегда. От чего же освобождала Алима эта странная штука, СВОБОДА? Когда тяжелые ворота приемника с грохотом открывались, чтобы впустить какую-нибудь машину с хозяйственным грузом, лицо Алима, всегда улыбающееся, вдруг становилось тревожным. Он знал, что скоро заедет черная «Волга» и из нее выйдет хмурый отец с двумя старшими сыновьями, которые молча возьмут его под руки и поведут к машине. Он будет кричать и плакать, но его никто не услышит. Дома его изобьют и привяжут во дворе, словно собаку, но добрая сестра украдкой принесет ему ключ от замка, и, освободившись от цепи, он вновь убежит. В Ташкенте есть близкие его духу люди, подвалы, базары, и Алим непременно будет там. Непременно. Через неделю нашего совместного проживания в приемнике он смотрел на меня печальными, заплаканными глазами через заднее стекло черной «Волги», увозящей его в Андижан, а я махал ему вслед рукой и думал, что мы обязательно когда-нибудь встретимся. А еще через неделю меня привезли в другой детский дом, где приняли без всяких проволочек и собеседований, что явно говорило о классе заведения. Весь процесс приема-сдачи занял минут пятнадцать, и, вверив меня какой-то тетке в белом халате, Оксана Дмитриевна умчалась в своем «рафике».

– В баню пойдешь? – спросил белый халат.

– Вчера мылся,– мотнул я головой, и тетка повела меня в вещевую каптерку, где во множестве висели на вешалках и лежали в аккуратных стопках чистые и выглаженные вещи.

– Размер свой знаешь? – спросила она.

– Сам выберу.

Я не знал своих размеров.

– Ну, выбирай. А я пока на кухню, узнаю, что там осталось с обеда. Свою одежку вот в этот бак брось.

Тетка исчезла.

Не спеша я выбрал себе приличную одежду и обувь по размеру. Она была не новой, но в хорошем состоянии. Больше всего меня радовала рубашка из байки в черно-красную клетку. В детстве люди особенно пижонисты. В хорошем настроении я сидел в пустой столовой, где для меня накрыли обед из двух блюд и с компотом. Встав из-за стола довольно сытым, я вышел в большой холл, где увидел совершенно неожиданную картину, оказавшую непосредственное влияние на мое последующее поведение. В несколько шагах от меня, с длинной, похожей на учительскую указку палкой в руке, стояло существо с плоским затылком и явно выраженным синдромом Дауна на лице и дико орало во всю глотку: «В школу всем! В школу всем! В школу всем! В школу всем!» Вид у него был пугающим, как у всех даунов, и, выкрикивая одну и ту же фразу, будто заезженная пластинка, ОНО замахивалось палкой на всех проходящих мимо. Шарахаясь в стороны, воспитанники продолжали свой путь, и было видно, что все привыкли к этому чудовищу и в общем-то не боятся его. Из глубины коридора появился седой старикан в очках, который был вторым виденным мной здесь взрослым человеком. Проходя мимо идиота, старикан крикнул ему громко, так, что вокруг все слышали:

– Давай-давай, гони этих БЛЯДЕЙ в школу!

Застыв на месте истуканом, я пытался как-то переваривать увиденное, и мои мысли беспорядочно метались от дауна к старикану, так что я не мог сразу понять, чье именно поведение меня крайним образом возмущало. Очень скоро ясным стало лишь одно: ЭТО НЕ МОЙ ДОМ. Повернув голову влево, я увидел открытые настежь двери центрального входа, и они словно невидимый, но мощный магнит втянули меня во двор. Свежесть мелко моросящего ноябрьского дождика заставила меня пожалеть о том, что я не взял болоньевую куртку из тех, что во множестве видел в каптерке, однако возвращаться назад я был не намерен. Куда мог податься ставший внезапно одиноким и бездомным пацан? Конечно же туда, где ему было все до боли знакомо…

Глава 6

Район Кара-Камыш (черный камыш) получил свое название от некогда бывших на месте этой окраины Ташкента болот. Теперь здесь расположены заводы, фабрики, биржи – одним словом, тянущаяся на несколько километров промзона. В основном – русскоязычное население, которое проживает в четырехэтажных домах, образующих уютные зеленые дворики, складывающиеся в кварталы. Каждый из этих кварталов имеет свою инфраструктуру: школу, детсад, магазин, рынок... Общие лишь милиция и поликлиника, да еще кинотеатр «Нукус». По окраинам тянутся кишлаки с постройками из саманной глины, где проживают игнорирующие блага цивилизации аборигены Средней Азии – узбеки. У них свои школы и своя территория, негласно отделенная от нашей «нейтральной полосой» в виде трамвайного полотна, дороги или речки, которых в городе бесчисленное множество. В Ташкенте вообще очень много воды, и хитрая система гидросооружений тянет свои рукава-арыки практически через каждый двор. Удивительно красивый город Ташкент. Когда я появился в родном дворе, солнце уже село за горизонтом, и огни квартир были единственным источником света. Из окон тети Оли лилась громкая музыка, и многоголосый хор пьяных гостей пытался перекричать Магомаева: «Это свадьба, свадьба пела и плясала...» Потом кричали: «Горько!», и с улицы было хорошо видно, как поднимался из-за стола двухметровый Сашка и целовал всю в белом невесту, красавицу из соседнего двора – Светку. Сашка женится!

Сын тети Оли Саня был символом мужества для всех пацанов нашего квартала. Год назад он вернулся из армии, где служил в ВДВ, к величайшей нашей гордости, и я хорошо помню тот день. Приехал он совершенно неожиданно, и тетя Оля начала спешно хлопотать у плиты, пока Саня с батей, расположившись на балконе, взялись за бутылочку водочки. И надо же было случиться именно в тот день, что одного из наших пацанов поймали узбеки на нейтральной полосе и порядком избили. Очень быстро образовалась большая толпа с обеих сторон, и началась массовая драка.

Надо сказать, что естественные для российской молодежи драки «стенка на стенку» в Средней Азии возникали исключительно на национальной почве. Между собой же любые конфликты было принято решать один на один, и в этом была своя, восточная философия – никто, кроме тебя, не будет отвечать за твои поступки. Так вот, в той большой потасовке между подростками наши пацаны явно уступали организованности и дерзости узбекской группировки, и кто-то, прибежав во двор за подкреплением, увидел на балконе Сашкину тельняшку, истошно завопил: «Саня, Саня! Там наших бьют!»

Уже хорошо поддатый к тому времени, Саня без лишних расспросов натянул на затылок голубой берет с эмблемой раскрытого парашюта и прямо с балкона ловко выпрыгнул во двор. Пьяный батя лишь расстроено махнул ему вслед рукой. И вот картина: идет полупьяный двухметровый десантник в парадной форме, а за ним гурьбой, с арматурой, цепями и финками, рвутся в бой полсотни оголтелых подростков. В общем, полкишлака разнесли к чертям собачьим. А тетя Оля ждет его у дороги и материт всех малолеток по-черному. Самому же Сашке – полотенцем по морде! Саня, как щенок побитый, берет с башки долой и трусцой до хаты. Два года из него делали машину для разрушения, а тут случай такой подвернулся: "Наших бьют!" Сам Бог велел пар выпустить. Не знаю, из-за того ли случая, но с тех пор и по сей день, у меня сохранилось стойкое уважительное отношение к «десантуре».

Свадьба! Сегодня Саня вступал в другую, взрослую жизнь. Постояв немного под окнами тети Оли, я вошел в подъезд, где была наша квартира, и поднялся на второй этаж. На двери белела полоска бумаги с гербовой печатью, где по ободу шла надпись: «РОВД. С-Рахимовский р-н., г. Ташкент. Уз.ССР». И уже от руки – для непонятливых: «Опечатано». Сорвав бумагу, я смял и бросил ее тут же. Дверь заперта. Замок прежний. Запах старого дерматина, такой знакомый с детства, уносил меня назад, в прошлое, и на мгновение вдруг подумалось, что стоит тихонько постучать в дверь, как из глубины квартиры послышатся мягкие шаги и дверь отворится. Какое-то время я стоял в этой кричащей тишине, а затем, будто спохватившись, спустился вниз и прижался к теплой батарее. «Как же попасть в квартиру?» – усиленно размышлял я. У растущей прямо под окном вишни были слишком тонкие и хрупкие для моего веса ветки. Да и окно наверняка плотно закрыто. В памяти всплыл случай, когда я учился еще в первом классе: мама, забрав меня из школы, никак не могла найти ключ от квартиры, очевидно обронив его где-то. Мы проделали с ней весь путь до школы и обратно в его поисках, но так и не нашли. На лестничной площадке нам встретился Шухрат, соседский парень с четвертого этажа, который был знаменит во дворе тем, что играл в свое время за юношескую сборную «Пахтакора». Мама попросила его выбить дверной замок, но вместо этого умный татарин обошел дом с торца и, приметив тонкую трубу, идущую от электрического распределителя и служащую изоляцией для проводов, ловко забрался по ней к нам на балкон.  

Радостная и благодарная мама пыталась сунуть ему в карман железный рубль, но гордый Шухрат увернулся, и, сбежав по лестнице, устремился по своим делам. Много позднее, к удивлению всего двора, его посадили. В какой-то, неизвестной мне до сих пор, ситуации Шухрат жестоко покалечил двоих дружинников, переломав им чуть ли не все лицевые кости. Говорили, что те двое были пьяны, и это спасло парня от большого срока. Дали ему три года. Вспомнив об этом, я вышел из подъезда и завернул за угол дома. В Ташкенте редко кто стеклит балконы верхних этажей, начиная со второго, да и на первых обходятся в основном фигурными решетками. Вот и наш балкон зиял сейчас черной пустотой. Забравшись на электрический щит, я обнаружил, что труба, по которой карабкался Шухрат, прилегает к стене дома слишком плотно, чтобы ее можно было обхватить пальцами. Как же ему это удалось тогда? Побродив возле стоящих рядом гаражей, я нашел кусок деревянного бруска сантиметра три толщиной и, оттянув с силой злосчастную трубу на себя, втиснул его в образовавшуюся щель. На балкон я забрался быстро и легко. Дверь и окно в единственную комнату были заперты изнутри на шпингалеты, но радовало то, что инструменты мама всегда хранила именно на балконе, в шкафу. С чудовищным треском мне пришлось выламывать отверткой форточку, поскольку другого выбора у меня не было. В какой-то момент скрипнула балконная дверь у соседей сбоку, и я затаился. Впервые в жизни я лез к себе домой, словно вор. Странные и незабываемые переживания. Воздух в квартире был спертым и тяжелым. Визуально все вещи были на месте, словно ничего не произошло за последние два месяца. Не было электричества, его явно отключили. Вода была, и, умывшись, я расположился на диване. Пыль чувствовалась повсюду даже в полной темноте. Лежа на спине, я смотрел в угол, где на черной тумбочке трельяжа светлым пятном выделялся овальный предмет. Я хорошо знал его. Оттуда, из темноты, обрамленная в портретную рамку, на меня глядела молодая и улыбающаяся мама. Я тоже улыбался ей, и ручейки слез обильно стекались за воротник байковой в черно-красную клетку рубашки... 

Глава 7

Утром меня разбудил сильный стук в дверь. На лестничной площадке громко переговаривались женские голоса. Подкравшись к двери, я прислушался и довольно скоро понял, что соседки из квартир сбоку и сверху возмущаются сорванной кем-то опечаткой. И только теперь я пожалел, что сделал это. Привлек ненужное внимание и больше ничего. Ладно хоть только смял и бросил там же ленту, которую старательная и во всем любящая порядок тетя Соня сейчас приклеивала на место.

Войдя на кухню и открыв дверцу холодильника, я сразу понял источник тяжелого воздуха в квартире: все продукты давно испортились. Внизу, в овощном лотке, словно лопнувшие мячики, лежали сморщенные и покрытые плесенью две круглые дыньки. Их содержимое вытекло и уже успело засохнуть, осталась лишь кожура. Мама купила их 31 августа, чтобы назавтра угостить меня после первого учебного дня, и накрыла газетой. Она любила делать сюрпризы, но я знал про эти дыньки и помалкивал до «завтра». Кто бы мог подумать, что это «завтра» перевернет весь мир с ног на голову... Из шифоньера я достал свою старенькую болоньевую куртку, о которой не единожды вспоминал вчера на холоде, и, вынув из карманов пакетики с нафталином, которые мама клала буквально во все вещи, надел ее на себя. Запасной ключ от входной двери лежал на месте и, прислушавшись к тишине на лестничной площадке, я наконец осторожно отворил дверь. Лента с печатью, не успев высохнуть в месте склейки, отошла с одного конца и, заперев замок снаружи, я прилепил ее на место.

Было раннее утро, и сильно хотелось курить. На одной с нами площадке, проживал шестнадцатилетний Вовка. Здоровенный балбес, он слыл известным во дворе хулиганом, в то время как родители его были людьми очень интеллигентными и серьезными. Старшая сестра Вовки, Надежда, окончила школу с золотой медалью и позднее вышла замуж за сотрудника КГБ. Сам же Вовка был, что называется, оторви-башка. Однажды, когда он забивал шомполом порох в ствол поджига, случайным выстрелом ему оторвало полмизинца. Мать свалилась в обморок, а ему хоть бы что. Даже не пикнул. Жуть какой волевой парень. Родителей своих Вовка уважал и старался по пустякам не расстраивать, поэтому сигареты свои никогда не заносил в квартиру, а прятал в подъезде, в электрической щитовой, куда я время от времени запускал руку, получая от него хороших подзатыльников. Я открыл дверцу щитовой. Пачка «Стюардессы» и коробка спичек, не нарушая традиции, лежали там и теперь. Вынув несколько сигарет, я вернул пачку на место и вышел на улицу.

Занятия в школе еще не начались, и я одиноко сидел на лавочке в прозрачном от поздней осени яблоневом саду, изредка затягиваясь зажатой в кулаке сигаретой и опасливо поглядывая на двор соседнего со школой дома. Там, в обычной трехкомнатной квартире под номером один, располагалась детская комната милиции. Два месяца назад меня увезли в приемник именно оттуда, и я хорошо знал всех трех сотрудников. Начальницей была русская женщина по имени Анжела, которой совершенно не шла милицейская форма. Несмотря на свои тридцать с хвостиком, она была довольно стройной бабой, но лицо ее, обильно сдобренное пудрой и украшенное ярко-красной помадой, казалось не красивым, а вызывающе вульгарным. От количества духов, которые она выливала на себя, щекотало в ноздрях и хотелось чихнуть. У нее были зеленые, редкостно наглые для женщины глаза и зачесанные баранкой на затылке волосы, вытравленные перекисью водорода. Все желтые детали из легких сплавов, положенные милицейской форме, ослепительно блестели на ней, словно гирлянды на новогодней елке. Иногда Анжела приходила к директору нашей школы, и тогда все старшеклассники, оборачиваясь, глазели на ее вихляющий из стороны в сторону зад и красивые, едва прикрытые форменной юбкой выше колен ноги. Ей явно нравилось, когда на нее глазели несмышленые подростки. В летние выходные дни ее можно было заметить в уголке одного из многочисленных местных пляжей, где она отдыхала в компании здоровых и угрюмых узбеков из оперативного состава нашего РОВД, и вообще в районе о ней всегда ходили нехорошие сплетни.

В рабочем подчинении у этой женщины с немилицейским именем состояло двое инспекторов – Юсуп и Хайрулла. Первый был неимоверно худым и долговязым типом лет двадцати семи, он даже в невыносимую жару носил черный твидовый пиджак и затянутый под нестандартно большим кадыком синий галстук. Он был настолько сухим, что по его черной, как пиджак, физиономии можно было смело изучать строение костей черепа. Юсуп плохо говорил по-русски, но этот факт, видимо, не являлся препятствием для работы в милиции республики Узбекистан. Несколько флегматичный и беззлобный, два месяца назад по дороге в приемник, он накормил меня в столовой, а на выходе купил мороженое. Хайрулла, словно в противовес Юсупу, был маленького роста и хорошо упитан. Я ни разу не слышал от него ни единого русского слова и вполне допускаю, что этот язык был ему совершенно незнаком. Этакий бабай кишлачного типа, он постоянно находился за рулем ведомственной «Нивы», и, похоже, на этом его служебные функции заканчивались, поскольку я не могу представить себе, как этот первобытный человек составляет какие-то протоколы. В общем, Анжела подобрала себе таких исполнителей, на фоне которых ее начальствующая роль выглядела несомненной.

Глава 8

Знакомая бежевая «Нива» появилась у подъезда с квартирой под номером один почти одновременно с первыми учениками, заполняющими школьный двор. Я не желал светиться перед всеми знакомыми и искал встречи лишь с одним из них – Марсиком, поэтому быстро сменил позицию, чтобы перехватить его еще до подхода к школе. Марсик жил через подъезд от меня, и, хотя учились мы с ним в параллельных классах, во дворе всегда находились вместе с тех пор, как начали помнить себя. Купались, мастерили рогатки, гоняли мяч, курили – одним словом, вели обычный для каждого маленького человека образ жизни. Его родители были деловыми, серьезными людьми и не вникали в соседские отношения. Зато у меня дома Марсик чувствовал себя своим в доску, и моя мама относилась к нему с равным, как и ко мне, вниманием. Наш двор был поровну населен русскими и татарами, а также имелись корейцы, башкиры, украинцы, евреи – в общем, большой дружный интернационал. Однажды, когда мы с Марсиком были еще совсем сопливыми, моя мама, купив немного шоколадного масла, кормила нас бутербродами из этого удивительно вкусного продукта. После того случая мы каждый день бегали в магазин и подолгу смотрели сквозь витрину на огромный куб этого самого масла, тыча пальцем в стекло и о чем-то перешептываясь между собой, пока продавец Рустам не прогонял нас ленивым взмахом руки: «Кыш! кыш!» Шоколадное масло даже померещилось нам в толстом слое солидола, которым были смазаны петли гаража. Мы только-только начинали постигать мир, и многого еще не знали, поэтому, когда Марсик, не удержавшись, все же лизнул тот самый солидол и отрицательно помотал мне башкой, я понял: ЭТО НЕ ШОКОЛАДНОЕ МАСЛО. Как-то раз мы нашли во дворе обороненный кем-то бумажный рубль и недолго думая понеслись в магазин. Протянув деньги огромному (нам все тогда казалось огромным) Рустаму в белом колпаке на бритой голове и волосатыми до самых ногтей руками, мы, ткнув пальцем в витрину, возбужденно крикнули: «Масла!»

– На все?– спросил Рустам, и мы, словно китайские болванчики, закивали головами.

Продавец сдвинул вбок перегородку, взял огромный нож, и, к нашему с Марсиком ужасу, начал отрезать кусок не от ШОКОЛАДНОГО, а от СЛИВОЧНОГО масла! Хлопая глазами, мы молча смотрели на этот беспредел, и у нас не хватило духа вымолвить что либо. Черт! Мы же не сказали ему КАКОЕ именно масло нам нужно. В итоге, получив сверток, мы вышли из магазина в крайне скверном настроении. Откусив по разу и найдя сливочное масло довольно отвратительным на вкус, мы выбросили сверток в урну, однако наше сознание навсегда сохранило опыт – нерешительность не приносит плодов.

И вот теперь, после двухмесячной разлуки, я ждал своего друга детства в стороне от школы, которая к тому времени уже перестала быть МОЕЙ. Несколько последующих дней я приходил сюда регулярно и, когда после обеденной перемены ученики расходились по классам, входил в пустую столовую, где добрейшая повариха тетя Рая кормила меня так сытно, будто это был последний раз в моей жизни. Как мог я когда-то обманывать эту милую женщину, натирая ртутью от градусника трехкопеечные монеты и всучивая ей за двадцатикопеечные...

– Иди сюда, сынок! Садись, сиротка, сейчас я тебя покормлю, – чередуя русские и татарские слова, говорила тетя Рая.

Дай бог ей здоровья, если она еще жива! Вечером, дождавшись Марсика после школы, мы бродили с ним в стороне от двора, пекли в золе костра принесенные им из дома картофелины, а с наступлением темноты он уходил домой. Я же с мерами предосторожности проникал в свою квартиру, чтобы рано утром, скрепив слюной край бумажной ленты, покинуть ее опять. Ночь давалась мне тяжело, поскольку рядом была лишь печальная мачеха по имени ОДИНОЧЕСТВО.

Глава 9

Этот день с самого утра выдался неудачным. В электрической щитовой не оказалось Вовкиных сигарет. Скорее всего, он ушел из дома раньше меня, потому что спичек тоже не было. В обед молодая школьная повариха сказала мне, что тетя Рая не вышла на работу, и это означало, что до вечера я останусь голодным. Часам к двум Марсик ушел с уроков, и я с нетерпением ожидал его в палисаднике позади дома. Он должен был принести что-нибудь из еды, и я периодически выходил за угол, всматриваясь в сторону его подъезда. Марсик задерживался, очевидно набивая дома собственный желудок. В очередной раз проходя мимо торцевой части дома, я машинально поднял голову в сторону нашего балкона и тут же вздрогнул от неожиданности. В темно-синем плаще и черной кепке-аэродроме там стоял Юсуп. Друг друга мы заметили почти одновременно, и инспектор инстинктивно отпрянул назад, но было уже поздно. Я заметил его и только теперь обратил внимание на виднеющийся из-за кустарника зад бежевой «Нивы» у подъезда. Рванув с места, я бежал сколько было сил и куда глядели глаза. Оказавшись на окраине района, я наконец перевел дух, справился с паническим страхом и попытался мыслить рационально. Долговязый Юсуп стоял на балконе нашей квартиры, куда я, словно вор, забрался несколько дней назад. В машине явно сидел Хайрулла. У них есть ключи, и они пришли именно за мной. Что же теперь делать? Во дворе появляться нельзя, там засада. Марсик наверняка сейчас ищет меня с бутербродами под курткой... Что за день! Одолеваемый тягостными мыслями и не находя ответов на возникшие неожиданно вопросы, я крался по палисадникам позади чужих домов. С балкона на первом этаже на меня залаяла маленькая собачонка непонятной породы. Я поднял глаза и поверх собачьей морды увидел несколько сушеных рыбин, висевших на веревке словно стираное белье.

Голод вернулся ко мне с удвоенной силой. Выломав из ограды длинный шест с загнутым на краю ржавым гвоздем, я какое-то время пытался подцепить им одну из рыбин, но гвоздь лишь скользил по ней, обдирая сухую чешую. Маленькая псина теперь уже заливалась, взяв непомерно длинную и высокую ноту, что нагоняло на меня панику. Избрав грубый, но быстрый метод, я зацепил саму бельевую веревку, и с треском дернул ее на себя. Рыбины, больно ударив меня по голове, свалились к моим ногам, и, схватив одну, я ринулся прочь от этого балкона. Когда ругань собаки в мой адрес стихла далеко позади, я остановился и, переведя дух, занялся своей добычей. Пойманная еще летом, рыба оказалась на удивление жирной и вкусной, хотя и сильно соленой. С жадным аппетитом я на ходу выгрызал из нее самые мягкие места и не заметил, как оказался на тротуаре вблизи большой, окаймляющей район дороги. Здесь было многолюдно, и, занятый своей рыбой, я брел в потоке спешащих по своим делам прохожих. Вдруг сзади кто-то схватил меня за локоть так резко, что рыба, выскользнув из моих пальцев, ударила меня прямо в лицо. Левый глаз мгновенно зажгло от попавшей в него соли. Развернув меня к себе, Юсуп расстегнул мою куртку и резко рванул пояс штанов. Несколько пуговиц звонко покатились по асфальту, и мои штаны мешком свалились с меня, упав на ботинки. Машинально я поднял их одной рукой, и прижал к животу.

– Зачем бегал? – спросил немного возбужденный Юсуп, явно не рассчитывая на ответ.

Он действовал быстро и привычно. Более нелепого и отвратительного положения мне еще не приходилось переживать за свою короткую жизнь. Я стоял, плененный Юсупом, поддерживая рукой спадающие штаны, а мой левый глаз нещадно зудел от соли, и я не мог его даже почесать, так как за другую руку меня крепко держал долговязый инспектор. Одна-единственная рыба заставила меня потерять контроль над собой и ввергла в целую пучину проблем. Ах, как же я был недоволен собой тогда! Мы стояли у проезжей части, и Юсуп мотал башкой по сторонам в надежде увидеть бежевую «Ниву».

Они с Хайруллой явно разминулись. И ведь не поленились же прочесывать по периметру весь район... Возле остановки стоял ярко-зеленый «Москвич», где за рулем, изнывая от ожидания клиентов, скучал средних лет бабай в тюбетейке. По верхней кромке лобового стекла тянулись кисточки из макраме, а внизу и слева красовался портрет Сталина. Тогда я еще ничего не знал о культе личности, а портреты Сталина на стеклах многих автомобилей считал само собой разумеющимся событием, потому что привык к их виду с малых лет. Мы подошли к «Москвичу», и Юсуп, показав бабаю удостоверение, сообщил, что поймал малолетнего преступника, и что они с напарником разминулись, и что надо проехать до отделения всего несколько кварталов...

Юсуп говорил по-узбекски, как бы прося помощи у бабая. В школе я был любимчиком преподавателя узбекского языка, поскольку благодаря замечательной от природы памяти опережал по этому предмету всех однокашников. Никогда я не понимал, как взрослые люди, прожившие в Средней Азии всю жизнь, не знают языка, на котором говорят вокруг. Добрая русская лень... Бровь у бабая в тюбетейке была одна, и проходила она по узкому лбу сплошной черной линией, не прерываясь у переносицы. Нахмурив ее и поглядев в мою сторону, он кивнул головой в глубь салона, и мы с Юсупом разместились на заднем сиденье, где я наконец смог промокнуть воротником рубашки свой слезящийся глаз. «Москвич» со Сталиным на стекле тронулся.

– Что он украл? – нарушила тишину тюбетейка, хмуро поглядывая на меня в зеркало заднего вида.

– Мотоцикл, – не стал разочаровывать его отвернувшийся к окну Юсуп.

– У моего племянника в прошлом году украли мотоцикл. Это, наверное, их шайка сделала.  – Бабай опять злобно глянул на меня.

– Допросим. Выясним, – вяло прыгнул вверх кадык Юсупа, по-прежнему не поворачивавшего головы от окна.

– «Ковровец» синего цвета, – сказал бабай без особой надежды в голосе.  – Да они, наверное, уже продали его по запчастям. – Нахмуренная бровь появилась на миг в зеркале.

– Хорошо. Узнаем, – лениво отозвался Юсуп, которого, похоже, тяготила беседа с бабаем. Он опять выглядел флегматичным и молчаливым.

Бабай грязно выругался в мой адрес. Я с ненавистью смотрел в пустое зеркало, и появившаяся там вскоре бровь удивленно прыгнула вверх:

– Он понимает по-нашему?

Юсуп посмотрел на меня, пожал плечами и опять отвернулся к окну:

– Не знаю...

Глава 10

Тяжелая железная дверь детской комнаты милиции была незаперта. Как только мы с Юсупом вошли в прихожую, из кухни возникла Анжела.

– Ну наконец-то! Ты почему из детдома сбежал?! – изобразив строгий вид, накинулась она на меня. Крепко удерживая пояс штанов, я молча разглядывал носки своих ботинок.

– От мина тож бегал. Дургой канес раен паймал иво, – без злобы сказал Юсуп. Он был явно удовлетворен выполненным поручением.

– Ну и долго ты собираешься так бегать?! – Размахнувшись, Анжела влепила мне хорошую затрещину и тут же с досадой уставилась на свои ухоженные пальчики. – ! Ноготь сломала об этого ублюдка!

И она со злостью пнула меня острой шпилькой в колено. Мой здоровый глаз наполнился влагой, и носки ботинок начали терять форму, расплываться... Мне стало очень обидно, что совершенно посторонняя баба пинает меня, словно собаку, на глазах у мужика.

– А где Хайрулла? – повернулась она к Юсупу.

– Иво ищет. – Тот кивнул в мою сторону.

– Тогда, как приедет, сразу ведите его в приемник. Рабочий день заканчивается, – она поглядела на часы. – Фу! Что за псиной от него несет?! – Анжела с гримасой отвращения обнюхивала ладонь, которой только что ударила меня.

– Рыба ел. – Юсуп скалил свои белоснежные и крупные, словно лопаты, зубы.

– Кстати. Я бутерброды приготовила. Пойдем перекусим. Закрой его пока там. – Она махнула рукой в сторону дальней комнаты и, стуча каблуками по паркету, скрылась на кухне.

Юсуп втолкнул меня в небольшой кабинет – в нормальных квартирах в этой комнате обычно располагается детская, – сгреб со стола бумаги и запер их в сейф. Осмотревшись по сторонам, он вышел в коридор, провернув ключ снаружи. Странно было видеть его таким суетливым. Бутерброды от Анжелы... Ну да, ну да... Оставшись один, я оглядел кабинет. Стол с двумя стульями, печатная машинка и сейф. Больше ничего. Щеку жгло и, потрогав ее, я нащупал пальцами вздувшийся рубец от сломанного ногтя Анжелы. Глаз то ли от соли, то ли от удара, а может, от того и другого вместе, заплыл. Колено противно ныло.

Выдвинув ящик стола, я обнаружил там канцелярские скрепки и недолго думая соединил пояс штанов. В другом ящике лежала непочатая пачка сигарет «Вега», которые, как я знал, приятно пахнут вишней. Отодвинув тяжелые глухие шторы, я выглянул в окно. Оно было забрано решеткой из сваренных стальных прутьев в форме исходящих сверху лучей, расширяющихся к низу. Тревожно прислушиваясь к голосам на кухне, я открыл окно и просунул голову между прутьев. Она свободно проходила, даже не цепляясь ушами. Вернувшись к столу, я положил в карман пачку «Веги» и, сняв куртку, свесил ее через окно. Эта сторона дома выходила на задний двор, где были палисадники, огороженные по периметру высокими кустами живой изгороди, так что приземлился я, никем не замеченный. Подобрав куртку, я, словно метеор, помчался через дворы. В один день с коротким интервалом я совершил два рискованных побега, первые в моей жизни, и с этого момента вторая стадия моего детства вступила в активную фазу. Запрыгнув в первый попавшийся троллейбус, я ехал, куда глаза глядели, лишь бы подальше от ставшего очень опасным Кара-Камыша. Выйдя в центре города у фонтанов, я смыл с себя рыбий дух. Начинало смеркаться. Куда идти? Что теперь делать? Этот вопрос вторично за сегодняшний день заполнил все мои мысли.

Холод и голод потянули меня к жилым домам, и я до поздней ночи слонялся из подъезда в подъезд, греясь возле батарей и вдыхая исходящий из квартир запах жареного лука. Порядком обессилев, я нашел стопку приготовленных к чистке половиков и, завернувшись в эти пыльные тряпки, уснул в темном углу одного из подъездов. Это был даже не сон, а мучительная полудрема, сдобренная переживаниями минувшего дня и неизвестностью завтрашнего. Голод, холод, страх, обида, боль... и ОДИНОЧЕСТВО. Очень серьезный набор для человека, недавно перешагнувшего двенадцатилетний рубеж своей жизни. Первый утренний житель дома, спускаясь по темной лестнице подъезда, освещал себе путь спичками, лишь чудом не обратив на меня внимания. Надо было уходить отсюда. В троллейбусе было тепло и до самой конечной остановки я успел подремать. После я пересел в трамвай и сделал на нем два круга, пока на улице наконец рассвело. Моя голова была загружена тем, как в обеденное время приехать в детдом, где я был последний раз, и с толпой воспитанников пообедать в столовой, а после незаметно уйти. Это представлялось мне вполне реальным, ведь, кроме тетки в белом халате, меня никто не знал в лицо. А кормят там очень вкусно! Пожалуй, я так бы и поступил тогда, если бы сквозь стекло трамвая мой взгляд не выхватил вывеску «Кафе ''Буратино''». Это было детское кафе, и, несмотря на ранний час, возле него прогуливались двое подростков. Один примерно моего возраста, другой чуть постарше.

– Курить есть? – спросил меньший, когда я приблизился к ним.

У меня была почти полная пачка «Веги», но не было спичек, и приходилось идти за каким-нибудь курящим мужиком, пока он не выбросит окурок. У пацанов спички были, и мы дружно закурили сигареты Юсупа.

– Ты откуда? – спросил старший.

– С Кара-Камыша, – ответил я.

– Ни фига себе! – присвистнул он. – А здесь как оказался?

– Знакомого ищу. Алима, – сказал я.

– Алим скоро уже подойдет. – Меньший сказал это так просто, что я не успел удивиться.

– Вы знаете Алима?! – наконец, не веря своим ушам, пришел я в себя.

– Кто ж его не знает, – смеялся меньший. – Через час кафешка откроется, и он будет здесь. А ты тоже с Андижана?

Старший слегка шлепнул его по загривку.

– Тебе же сказали: кара-камышский! Чем слушаешь, дубина?..

– Мы в приемнике вместе были, – сказал я, завороженно глядя на закрытые двери кафе, у которых уже скоро должен был появиться мой друг и добрейшей души человек по имени Алим. На этот раз, вырывая меня из цепких лап МАЧЕХИ, судьба была ко мне благосклонна.

Глава 11

Удивительно быстро человек привыкает к новым обстоятельствам, особенно когда они навязаны жизнью. Встреча с Алимом у кафе «Буратино» оказалась для меня соломинкой, за которую я хватался, утопая в огромном мире, где выжить в одиночку было сверх моих сил. С первых же дней пребывания среди беспризорников я открыл для себя мир, где дружба была настоящей, проблемы общими, а взаимоотношения равными. Царящая в сообществе атмосфера казалась мне такой стабильной и серьезной, что на протяжении последующих лет я никогда не испытывал тех чувств и переживаний, которыми был наполнен тогда.

Кто-то сказал, что «стать зрелым мужем – это значит вновь обрести ту серьезность, которой обладал в детстве во время игр». Мы тоже играли тогда во взрослую жизнь, но, к сожалению, сегодня уже не в силах повторить ее... В среднем нас было около десяти–пятнадцати пацанов со всего Ташкента, тех, кто в силу разных обстоятельств выбрал для себя уличную жизнь. По достижении четырнадцатилетнего возраста кого-то сажали на малолетку, других отправляли в специальные школы и училища закрытого типа, одним словом, коллектив наш время от времени редел и обновлялся. У большинства были родители либо пьяницы, либо жестокие тираны по отношению к своим детям, и лишь двое не имели родителей совсем. Кроме меня, чистым сиротой был Генка Хмырь, которого воспитывали в детдоме для умственно отсталых, и он никогда не знал, кто же были его родители. Все его воспоминания были так или иначе связаны с этим детдомом, где кроме побоев и тяжелой рабской работы он ничего не видел. Периодически Генка убегал оттуда и примыкал к нашей компании, пока его опять не вылавливали где-нибудь на базаре. Он был совершенно не приспособлен к жизни, и в итоге мы ему запретили покидать места обитания, поскольку он только притягивал к себе ментов и другие неприятности. Генка был худой, как скелет, но умудрялся есть больше всех нас, вместе взятых. Ни читать, ни писать он не умел и вообще был крайне отсталым по части элементарного образования. Его держали как уборщика и сторожа в одном лице. Принеси-подай, иди на хер, не мешай. Возраст наш был примерно от 11 до 14 лет, и лишь однажды к нам прибился шестнадцатилетний парень. Звали его Коля, и он уже успел отсидеть около года на малолетке. Будучи в розыске, он случайно набрел на наше логово и жил с нами около месяца, пока не пропал бесследно и навсегда. Он много рассказывал о знаменитой Таштюрьме и колонии-малолетке, где работали на бумажном комбинате прямо в зоне, и какой это был тяжелый и нечеловеческий труд. Меня захватывали истории, связанные с тюремными понятиями, представления о справедливости в преступном мире и еще масса неведомой мне дотоле информации. В двенадцать лет я уже знал практически все, чем жила тогда зона-малолетка, о прописках и мастях, беспределе и наказаниях, активистах и ментах... Жили мы поочередно в нескольких местах. Одним, зимним, местом было большое чердачное помещение завода, где вентиляционная шахта круглые сутки наполняла наше жилище запахом свежеиспеченного хлеба. Там было тепло и сытно. С наступлением темноты мы спускались в цеха, где из емкостей с браком затаривались разными булочками и батонами. Сотрудницы не препятствовали нам и, зная о нашем соседстве, никогда не сдавали нас сторожам. С хлебом работают добрые люди, это я уяснил для себя еще тогда. Летом мы жили в большой, словно катакомбы, теплотрассе возле аэропорта. Там у нас была настоящая квартира, с диванами, креслами и даже люстрой, которые мы тащили туда отовсюду, где эти вещи плохо лежали. Мне очень нравилось это место. Ночью, выбравшись из люка на поверхность, мы любили сидеть с Алимом на земле и смотреть, как взлетают и садятся огромные железные птицы. В такие минуты я пытался представить себе чувства человека, сидящего у иллюминатора и смотрящего сверху на Землю. Первый мой перелет из Уфы в Москву я совершил в тридцать лет, и пусть это было ночью, но когда внизу показалась горящая огнями Столица, я вспомнил нас с Алимом, сидящих у люка теплотрассы Ташкентского аэропорта, и невольно пытался представить себе, каким же образом сложилась судьба этого человека теперь. Иногда, возвратившись под вечер с базаров, где мы промышляли мелкими кражами, вдруг мы обнаруживали, что наше жилище заселено приблудшими бомжами, и это были моменты ожесточенной и бескомпромиссной борьбы за свою территорию. Мы, словно стая волчат, набрасывались на взрослых мужиков, всеми правдами и неправдами изгоняя их из нашего логова. С одиночками было легко, они сами извинялись и покидали занятое нами жилище, в крайнем случае получив пинка под зад. А тех, кого было больше, приходилось откровенно брать на страх. Когда они слышали, что, если не уберутся отсюда, их во сне обольют бензином и подожгут, то желание оставаться исчезало сразу и навсегда.

Угроза смерти в огне – сильнейший довод, не позволяющий его оспорить и, судя по тому, что дальше этого дело не доходило, – еще и крайне действеннный. Подобных укромных мест у нас было несколько по всему городу, и там, где нам попадался пригодный для жилья уголок, мы пытались вить свои гнезда. Даже один раз намеревались поселиться в стоящем на постаменте танке возле здания штаба военного округа, да не смогли открыть люк. Кстати, округ назывался ТУРКВО, что переводилось как Туркестанский Краснознаменный Военный Округ, притом что сам Туркестан исчез с карты мира еще в гражданскую, вместе с басмачеством. Восток, одним словом. Идеи социализма здесь понимались исключительно на узбекский манер. Днем мы пропадали на базарах, Алайском, Фархадском, Зеленом и других, которые занимают огромные площади и похожи на большие, шумные города. За очень короткое время я понял, что в этом мегаполисе невозможно умереть с голоду. Ташкент действительно Хлебный Город. Здесь мы промышляли мелким воровством, используя организованные и не дающие осечек схемы, детально писать здесь о которых было бы нечестно по отношению к тем пацанам, что сегодня ведут тот же образ жизни. Занимался нами специальный отдел по борьбе с детской преступностью, где в штате состояли молодые и спортивные оперативники. На всех нас были заведены личные дела, и визуальное знакомство с ментами давало преимущество как им, так и нам. Устраивая облавы на нас, опера часто маскировали внешность, однако и мы не отставали в этом смысле и бродили по базарам, прибившись к какой-нибудь старушке и зорко поглядывая по сторонам. Система оповещения внутри сообщества была поставлена очень хорошо и работала эффективно, а потому все наши «запалы» случались, что называется, с поличным. Злые от того, что в связи с нашим несовершеннолетием приходилось закрывать множество уголовных дел, менты кричали в отделении: «Скорее бы вам по четырнадцать исполнилось, уроды! В лагеря позакрывать, и забыть навсегда». При этом доставалось нам по полной. Менты лупили нас, словно взрослых, отчего в приемник нас привозили синих, будто измазанных чернилами. Кого-то ждал детдом, кого-то спецшкола, а некоторых возвращали родителям, но в скором времени мы опять собирались вместе на сборном пункте, под вывеской «Кафе ''Буратино''», и все начиналось сначала. Так прошло без малого два года, описывать подробно события которых не хватит ни времени, ни места, однако, не желая далеко отходить от сути повествования, скажу лишь, что уличный образ жизни, к которому я быстро привык, сформировал во мне качества, с которыми я не смогу расстаться уже никогда. Плохо это или хорошо – не предмет моих размышлений на этих страницах. Это данность и попытка понимания того, как проходило становление моей личности.

Глава 12

Все основное время мы с Алимом старались держаться вместе, как на базарах, так и в быту. И вот, возвращаясь как-то под вечер с очередного промысла, на подходе к нашему жилищу я замешкался, пропустив Алима вперед. Как только он свернул за угол дома, тут же раздались его истошные крики. Алим всегда орал благим матом, когда кто-либо пытался ограничить безумно любимую им свободу. Я напрягся и осторожно выглянул из–за угла. Двое молодых инспекторов прижали моего друга к земле и вязали руки веревкой. Нас почему-то всегда вязали именно веревками. Наверное, в силу нашего возраста наручники нам тогда еще не полагались. Неподалеку стоял их «УАЗ», водитель которого заметил меня и закричал своим, указывая в мою сторону пальцем. Я рванул с места во весь опор, и один из ментов устремился в погоню. Этот молодой инспектор молча преследовал меня два квартала, и молчание его было более страшным, чем если бы он что-нибудь кричал мне вслед. Надо сказать, такое количество адреналина за раз моему организму приходилось вырабатывать не так уж и часто. Несмотря на преимущество в объеме его легких перед моими, победила юность. Перебежав через дорогу с интенсивным движением, я остановился и обернулся. Мент стоял раком, уперев ладони в колени, и тяжело дышал. Я тоже был порядком обессилен бешеной гонкой, и какое-то время мы смотрели друг на друга, переводя дух. Мент кивнул мне, приглашая подойти, а я отрицательно мотнул головой. Потом он сделал резкий шаг вперед, будто опять срывается с места. Я отпрянул назад на несколько метров, но это был пугающий жест. Тяжело выпрямившись, инспектор развернулся и медленно побрел во дворы, а я, увидев рядом бетонный забор какой-то производственной базы, перемахнул через него и легко затерялся на ее огромной территории. Позднее, когда я стоял на задней площадке троллейбуса и приходил в себя после пережитого, мой мозг лихорадочно искал ответы на возникшие вдруг вопросы и, не находя их, все глубже погружал меня в тупиковое состояние. Было очевидным одно: облава возле нашего логова не выглядела случайной. Бедолага Алим... Его наверняка сейчас лупят, как сидорову козу, в отделе... Кого еще взяли? Кто уцелел? Будучи загруженным этими мрачными мыслями, я двигался в сторону запасного жилища, в ту самую теплотрассу у аэропорта и, выпрыгнув из рогатого на конечной, где необходима была пересадка, нос к носу столкнулся с Витькой Кривым. Этот пацан моего возраста частенько тусовался в нашем кругу, когда родители его уходили в длительный запой. С бельмом на глазу, несколько меланхоличный тип, он в целом был добрым парнем, хотя и туго соображал, за что спасибо генам родителей-алкоголиков. Уже неделю он жил с нами, что красноречиво говорило о положении в отчем доме.

– Ты куда?! – спросили мы в унисон и рассмеялись. Затем я поведал ему о том, что при облаве связали Алима и что я направляюсь в аэропорт.

– Не ходи туда! Там тоже всех повязали! – буквально ошарашил меня Кривой.

– Откуда знаешь?

Я почувствовал, как адреналин вновь выбрасывается в кровь.

– Так я там был. Чижа и еще трех пацанов взяли. Я тех не знаю. В отдел привезли, по спискам пробили, и меня выпустили, а они остались. Поджопников надавали, козлы! – С потерянным видом Кривой чесал ягодицу и смотрел на подошедший троллейбус. Это был его маршрут.

– Ладно, ехай домой. Ты меня не видел.

В отвратительном настроении я пересек дорогу и присел на лавке незаметной трамвайной остановки. Все смешалось в моей голове. Как же такое могло произойти, чтобы облавы прошли сразу в нескольких местах? За два года подобное произошло впервые, и было ясно как божий день, что нас кто-то тупо сдал. Этим кем-то мог быть только СВОЙ. В городе было еще несколько мест, где мы иногда устраивались на ночлег, но ехать туда при таких обстоятельствах было бы непростительной глупостью. Хотя за минувшие два года я сильно повзрослел и уже не представлял себе того одиннадцатилетнего, беспомощного пацана, все же на какой-то момент меня охватила знакомая с того еще времени растерянность. Оставшись один, без стаи, я вновь почувствовал свою ничтожность перед опасностью окружающего мира. Подошедший к остановке трамвай № 27 быстро вывел меня из угнетенного состояния. Это был единственный трамвайный маршрут, связывающий центр города с Кара-Камышем. Вот то, что мне сейчас нужно! Без колебаний я запрыгнул в вагон и под скрежет стали покатил туда, где не появлялся целых два года с тех пор, как вылез из окна детской комнаты милиции. Готов ли он к встрече своего блудного сына, родной и забытый до поры Кара-Камыш?.. 

Глава 13

Июньское солнце уже садилось за горизонт, когда трамвай, рассыпая искры, подходил к кварталу, где я родился и вырос. Было еще достаточно светло, и пока красно-желтый железный монстр огибал по большой петле весь район, я с волнением в груди пытался представить себе, как вновь ступлю на знакомые издавна улочки. Прошедшее время казалось бесконечно длинным, будто я не был здесь тысячу лет. Что и как там теперь? Во дворе я появился около полуночи и сразу обратил внимание, что света в окнах нашей квартиры не было. Пожалуй, можно было опять вскарабкаться на балкон и переночевать до утра, а там будет день и будет пища. В самой дальней части двора располагалась беседка, где, как и раньше, горела тусклая лампочка. Обычно до десяти вечера там играет в лото или домино взрослое поколение, а после их место занимает молодежь, о которой я упомянул в самом начале повествования. Вот и сейчас там сидели Вовка-сосед, неимоверно вымахавший и ожидающий призыва в армию, Саня-десантник, освободившийся из лагеря Шухрат и еще один парень по прозвищу Доктор, который был мне до этого незнаком.

– Ни хера себе! Ты как здесь, какими судьбами? – строгим тоном, будто он был моим старшим братом, спросил повзрослевший Вовка, когда я приблизился к ним. Саня и Шухрат тоже узнали меня, и я вкратце рассказал им о своем образе жизни и о том, что произошло сегодня. Говоря о себе, я обратил внимание на то, с какой серьезностью слушают меня эти взрослые парни, бывшие в нашем символом мужественности и предметом поклонения. За последние два года некому было сказать мне о том, как я повзрослел, и лишь по сосредоточенному молчанию знавших меня с детства ребят я интуитивно и без слов понял эту разницу.

– Куда же ты теперь? – поинтересовался Шухрат. Он сильно изменился. Скуластое лицо и жесткий взгляд выдавали сильный, закаленный лагерной жизнью характер. Говорил он кратко, но веско, как человек, привыкший взвешивать каждое слово.

Я ответил ему, что планирую взобраться через балкон в свою квартиру испытанным когда-то им же методом, переночую там, а уже новый день что-нибудь принесет. Ведь утро вечера мудренее.

– Там живут другие люди, – сказал вдруг Вовка, чем поверг меня в некоторую растерянность. Прошло целых два года. Я почувствовал себя наивным. Мне, видимо, было удобно думать, что жизнь в родных стенах прекратилась с уходом мамы.

Доктор начал забивать мастырку. Высокий черноволосый парень, он был сыном военного хирурга и учился в медицинском университете. Военный госпиталь в районе речки Кара-Су (черная вода) на другой окраине Ташкента был пристанищем раненых солдат, участников начатой недавно войны в Афганистане. Работы для отца-хирурга было много, что к тому же способствовало великолепной практике отпрыска. Помогая отцу и повышая собственную квалификацию, Доктор поневоле знакомился с ранеными и знал многое из страшной правды о войне, недоступной тогда для обычных граждан. Знакомства с солдатами и офицерами, помимо информированности о ходе боевых действий, приносили Доктору и иную пользу, в силу чего план, который он сейчас старательно забивал, имел афганское происхождение. Доктор жил в частном секторе и в наших краях появился благодаря дружбе с Андреем, семнадцатилетним парнем, который в настоящее время находился под следствием в Таштюрьме, а через него сдружился с нашими ребятами. Пущенная по кругу мастырка обходила меня стороной, и, привыкший к равным отношениям в стае беспризорников, я чувствовал себя униженным. В тот момент мне не столько хотелось покурить план, сколько ощутить атмосферу равных по значимости людей, к которой я привык за последнее время. Хотя я и считал себя тогда уже повзрослевшим, но мне еще было невдомек, что у этих парней было что терять. У них были дома и семьи. Когда все начали расходиться, Доктор сунул мне что-то в карман рубашки, тихо сказав: «Не бухай только»... Оставшись один, я вынул из кармана трехрублевую бумажку, и мне стало очень грустно. У меня тоже, как и у них, когда-то был дом, была мама, а теперь мне совершенно некуда идти. Кто виноват в этом и почему именно я?

Посидев какое-то время в беседке, я вошел в подъезд. Дверь некогда нашей квартиры была другой. Уткнувшись лицом в щель косяка, я втянул в себя воздух и не ощутил знакомого запаха. Все вокруг было чужим. Даже ступени лестницы, много лет тертые моими ногами, теперь казались совершенно чужими. Лишь дверь Вовкиной квартиры была прежней, из крепкого дуба, с потускневшим от времени лаком, и стальная дверца электрической щитовой издавала все тот же предательский скрежет. Вот и металлический уголок, за которым Вовка прятал от матери сигареты. Сегодня здесь лишь покрытая толстым слоем пыли пустота. Вовка стал взрослым. Куда же идти поздней ночью? В школу! Там можно переночевать на матах в спортзале... Подойдя к знакомым с первого класса большим стеклянным дверям, я обнаружил, что на них висит амбарный замок, значит, сторожа внутри нет.

Обойдя здание школы и заметив открытые на втором этаже окна коридора со стороны внутреннего двора, я забрался туда по стоявшему рядом ветвистому дереву. Спустившись в спортивный зал, я почувствовал острый запах свежей краски. В школе проходил ремонт, и неудивительно, что сторож не мог ночевать в таком удушливом помещении. Матов не было, видимо, их перенесли в раздевалки, которые были заперты. Пройдя по темному и пахнущему краской пустому залу, я качнул свисающий с потолка толстый канат, по которому карабкался когда-то. Железная скоба жалобно скрипнула где-то высоко над головой. Во время каникул, да к тому же ночью, атмосфера школы казалась совершенно необычной. Я шел по коридору и на ходу дергал ручки запертых классов. Открытым оказался лишь один – класс физики. Там тоже пахло свежей шпаклевкой, и скорее всего утром здесь начнется покраска. Устроившись на широком учительском столе, со стопкой учебников под головой, я вновь окунулся в знакомое некогда состояние. Здравствуй, Одиночество! На улице начинало светать, и портретные образы Эйнштейна, Ломоносова и Нильса Бора с каждой минутой становились более различимыми. Когда первый луч солнца коснулся усов Великого Альберта, я провалился в сон.

Мне снилась мама, провожающая меня в школу. Мы подходили с ней к парадному, где обычно стоят комсомольцы, проверяющие наличие сменной обуви, но, к великому моему ужасу, на этом месте оказались Юсуп и Хайрулла. Заметив их, я резко развернулся, чтобы убежать прочь, но мама преградила мне путь: «Не бойся! Они не тронут тебя, ведь я рядом». Она улыбалась, и ее голос действовал на меня успокаивающе. Открыв пакет и продемонстрировав инспекторам сменку, я вошел в фойе и обернулся. Мама осталась снаружи, и махала мне рукой. От нее исходили радостное чувство теплоты и надежности. Я молча махал ей в ответ...

Глава 14

Ближе к обеду меня разбудил шум на улице. Выглянув из окна класса, я увидел внизу людей, которые были одеты в заляпанную побелкой робу. Пора уходить отсюда. Спустившись по дереву вниз, я перелез через школьный забор и оказался возле речки с быстрым течением и ледяной водой. Умывшись и нащупав в кармане хруст трехрублевой купюры, я направился в сторону магазина, где купил хлеба, банку консервов, бутылку лимонада и сигареты. Покончив с нехитрой трапезой в одном из тенистых дворов, я вернулся на речку и, присев на песчаном берегу пляжа, закурил. Купающихся было не так много, поскольку солнце стояло в зените. Основная масса отдыхающих будет здесь лишь к вечеру. На том берегу против меня сидел с удочкой какой-то наивный сопляк. Кто же ловит рыбу вблизи пляжа? Я вспомнил свои первые побеги от инспекторов, и меня невольно охватило беспокойство. Кара-Камыш, как и прежде, вновь показался мне опасным. Куда же теперь?

Скрип велосипедных педалей сзади отвлек меня от мрачных мыслей и, обернувшись, я не сразу понял, кто стоит передо мной. Если бы не круглая, словно глобус, голова и торчащие пельменями уши, я никогда бы не узнал его. Как же он вымахал! Марсик! Какое-то время мы восхищенно осматривали друг друга, и по реакции друга детства было ясно, что я тоже заметно изменился.

– Ты где сейчас? – спросил он наконец.

Продолжая улыбаться, я ответил:

– Да нигде! Ночью только приехал. В школе спал.

– Так айда ко мне! Родичи в Крым уехали к бабке, еще три недели не будут... Сама Судьба посылала мне Марсика, которому было скучно в опустевшем на летние каникулы дворе, и он тоже нуждался во мне как лучшем средстве от одиночества.

– Меня менты будут искать, Марсель, – сказал я ему серьезно.

– Да брось, кому ты теперь нужен! – Он был весел и, казалось, не понимал всей серьезности моего положения. Однако дальнейшие его слова начали постепенно обретать для меня конкретный смысл.

 – Во-первых, в вашей квартире давно живут другие люди и ты больше не прописан в этом районе. Во-вторых, в детской комнате милиции поменялись все сотрудники. Новый начальник пришел и своих привел.

Сказанное Марсиком начинало действовать на меня успокаивающе.

– Значит, ни Юсуп, ни Хайрулла больше не работают там? – переспросил я, желая еще раз услышать от друга хорошую новость.

– Говорю же, все сменились. Анжела ведь утонула...

– Как утонула!? – я буквально остолбенел от такой новости.

– А так. Прошлым летом еще. Поплыла на тот берег и ушла под воду. Может, за корягу зацепилась, а может, судорога свела. Два дня водолазы искали, и пляж закрыли на это время. Столько ментов здесь я еще не видел. Говорят, пьяная была. Вон там! – Марсик показал рукой на середину узкой, всего метров двадцать, речки, чуть правее от того места, где мы стояли. Я посмотрел туда с каким то странным, неприятным чувством. Ну и судьба же была уготована Анжеле... Не приведи господь!

– И что, нашли ее водолазы? – Я не мог отвлечься от этой поразившей мое воображение новости.

 – Нет, не нашли. Сама всплыла через несколько дней. Унесло аж за дамбу...

– Слушай, а кто живет в нашей квартире? – решил наконец сменить я тему.

– Мент живет. Жена и маленькая дочка. Узбеки. Капитан и начальник какой-то ихней комендатуры в центре, – ответил Марсик. Да уж… И здесь – мент. Тоже Судьба...

– Инспекторов знаешь на морду? – спросил я.

– Знаю. Часто в школу приходят. Активистов в ЮДМ ищут, – смеялся Марсик.

– И как, многие вступают? – в свою очередь улыбался я.

– Ну прям! Ты же знаешь наших пацанов. Пара комсомолок дебильных если только, и те ради значков. Нацепят на фартуки и ходят как ебанашки. Все им в след кричат: «Юные дуры милиции!»

Марсик смеялся знакомым мне с детства смехом, и настроение у меня поднималось с каждым мгновением. Я наконец почувствовал себя ДОМА.

– Поехали, покажешь ментов.– Я запрыгнул на рамку старого велика, и мы покатили к детской комнате милиции.

Минут через сорок к подъезду наконец подъехала все та же бежевая «Нива», из которой вышли трое узбеков. Пока они вытаскивали из багажника какие-то коробки, я внимательно вглядывался в их лица. Тратить на их описание время и чернила я, пожалуй, не буду. Менты как менты. Они и в Африке узнаваемы. За последние дни лучше настроения у меня не было. Встретил Марсика и в одностороннем порядке познакомился с теми, кто представляет для меня угрозу. Жизнь продолжалась!

Глава 15

Трехкомнатная квартира Марсика была обставлена богато и со вкусом. Хорошая мебель, ковры и огромный цветной телевизор (необычайная редкость для тех лет) производили на меня сильное впечатление, особенно после жизни в подвалах и теплотрассах, а домашняя пища, приготовленная Гулькой, казалась изысканнейшим деликатесом. Ближе к полуночи я вытянул Марсика на улицу. В беседке, куда машинально вели меня ноги, находились все четверо вчерашних парней, и, поздоровавшись с ними, мы с Марсиком присели рядом. Разговор был скучным, и очень скоро стало понятно, что сегодня никому не удалось раздобыть травы.

– У Андрюхи приговор в среду. Кто поедет? – спросил Шухрат.

– Если Светка в больницу не ляжет, то поеду. А если ляжет, то придется с ребенком сидеть,– задумчиво ответил Саня, разглядывая свои шлепанцы сорок пятого размера.

– Я обязательно буду на суде. Батя сказал, что переговорил с кем надо. Посмотрим, – откликнулся на вопрос Доктор.

– Мы с зятьком договорились на рыбалку ехать, так что у меня не получится, – сказал Вовка и добавил, обращаясь к Доктору: – Батя-то твой че конкретно говорит?

– Да ничего он не говорит,– ответил Доктор с некоторым раздражением. – Сказал, что переговорил с кем надо, и все. Не буду же я задавать лишних вопросов. Там, на их уровне, много слов не говорят. По результатам и видно будет, что да как.

По всему было видно, что речь шла об имеющем хорошие связи отце Доктора, который по просьбе сына хлопотал за Андрея. Мы молча курили с Марсиком и внимали словам старших.

– Сегодня Кабула встретил на мосту, – говорил Шухрат. – Глаза как у корейца, хоть спички вставляй. Спросил его, где чего купить можно, так он дурака включил, будто не понимает о чем речь.

Шухрат зло сплюнул под ноги.

– Да он вечно обшампуренный, змей! Семенчик же над ним живет, рассказывал, что в огороде куст культурки стоит под два метра, – отозвался Вовка. – Семен говорит, хотел крючком пару головок зацепить, уже и проволоку приготовил, да как увидел внизу на балконе Кабула карабин, так и передумал.

Все вяло засмеялись, после чего возникла пауза. Настроение было явно не на высоте.

– Это не тот Кабул, что змеев продавал? – вступил наконец я в общий разговор.

– Тот самый. Он их и сейчас продает, – лениво ответил Шухрат.

Кто же не знал Кабула в нашем квартале?! Невысокий, с круглым, словом мяч, животом, этот киргиз на протяжении многих лет был для всей малышни в округе величайшей знаменитостью. Все его большое семейство занималось на дому изготовлением и продажей воздушных змеев. Я помню, как мама давала мне 25 копеек, и через некоторое время я уже стучал в дверь квартиры на первом этаже, пока ее не открывал кто-нибудь из отпрысков Кабула, молча принимая деньги и так же молча отдавая волшебного змея. На обратном пути, прижав это чудо из кальки и веника к груди, хотелось бежать скорее домой, но боязнь сломать хрупкую драгоценность побеждало стремление поскорее запустить его в небо. Красивых воздушных змеев делал этот волшебник Кабул. Общие и на три четверти пустые разговоры вскоре всех утомили, и компания начала расходиться по домам. Когда мы с Марсиком остались вдвоем в беседке, я спросил его:

– Ты со мной пойдешь или домой?

– А ты куда? – удивился тот.

– К Кабулу.

Какое-то мгновение я смотрел, как друг детства в нерешительности чесал свой бритый затылок, и добавил:

– Ладно, вали домой. Я скоро приду.

Развернувшись, я быстрым шагом направился в противоположную от двора сторону.

– Погоди! Я с тобой...

Он нагнал меня через несколько метров. Надо сказать, по своей натуре Марсик не был склонен к авантюрам и всегда старался обходить острые углы. Не был... пока не встретил меня. Молча и быстро мы пересекали границу кварталов. Сегодня воздушные змеи уже не вызывали в наших сердцах щенячьего восторга, и Кабул перестал быть волшебником. Мы выросли из тех штанишек. Мы стали взрослыми. Огород Короля Змеев примыкал к балкону первого этажа и являл собой обнесенный со всех сторон высокой стеной живой изгороди палисадник. Узкая, из толстых железных прутьев калитка была опутана поверху егозой, а в скобах болтался массивный замок. Окна балкона были открыты, и оттуда раздавался нечеловеческий храп. Немудрено, что Кабул спал на балконе, поскольку внутри квартиры такие звуки легко и быстро свели бы с ума все его семейство. Двадцати минут осторожного ковыряния гвоздем в замке хватило, чтобы осознать бесплодность этого занятия. Настроение заметно падало. Сидя возле ненавистной калитки на корточках, мы с Марсиком напряженно размышляли над тупиковой ситуацией, и лишь доносящийся с балкона зверский храп время от времени вторгался в наше сознание, повышая адреналин.

– Смотри! – возбужденно прошептал Марсик, указывая рукой в темную пустоту под балконом.

Приглядевшись внимательно, я заметил черный квадрат вентиляционного отверстия подвала прямо под балконом. Через эту дыру мое тело явно пройдет, отчего настроение мгновенно поднялось. 

Дома наших кварталов были однотипной планировки, и мы отлично знали, что вход в подвал есть во втором и предпоследнем подъездах. Поднявшись на ноги, мы без слов двинулись ко второму, где с сожалением обнаружили глухую железную дверь с английским замком, проникнуть через которую в подвал не было никаких шансов. На решетчатой двери второго входа висел замок, безуспешно покопавшись в котором, мы в итоге отогнули прутья и пролезли в подвал, ободрав на рубашках все пуговицы. В полной темноте мы продвигались к середине дома, пока наконец не оказались перед огородом, где между двух вишен, прямо против нас росла великолепной красоты елка конопли. Киргизы в то время считались самыми продвинутыми специалистами по культивированию конопли, поливая почву какими-то известными только им присадками. Вот и растущая перед нашим взором красавица имела около двух метров в высоту и головки размером с кулак. Обернувшись назад, я заметил точно такой же синеющий квадрат вентиляции, выходящий на заднюю часть дома.

– Уходим через нее. Жди здесь, я подам, – сказал я Марсику и вылез в огород.

Храп с балкона обрел эффект близости, и мое сердце заметно ускорило свой ритм. Осторожно ступая, я приблизился к елке и развернулся лицом к окнам. Три верхних этажа зияли черной пустотой, и лишь балкон Кабула имел остекленную раму, открытые окна которой вкупе с чудовищным храпом отнюдь не внушали мне спокойствия. Впрочем, я уже стоял возле елки и сожалел, что не подумал об остром предмете, хотя бы об осколке стекла. Придется ломать. Из темноты подвала белели оттопыренные уши Марсика, который с замиранием сердца наблюдал за моими действиями. Пора! Я взялся за ствол и потянул елку книзу. Раздался громкий треск, и я затаился, прижав куст к земле. Храп прекратился. Я боялся даже вздохнуть. Прошло полминуты, и Кабул вновь захрапел. Ствол не ломался. Откуда мне тогда было знать, что пенька вообще НЕ ЛОМАЕТСЯ! Следуя закону физики, я начал сгибать елку в обратном направлении, однако там была изгородь, и куст уперся в нее. Я начал тянуть ее к земле, и тут раздался такой громкий треск, от которого меня охватила паника. Я прыгнул обеими ногами на место предполагаемого излома, но ствол не ломался. Я прыгнул еще раз и, скользнув по нему пятками, сильно грохнулся на спину. В этот момент я буквально сошел с ума! Мне было плевать на Кабула, который наверняка уже проснулся и какие-то мгновения собирал в кучу сонные мозги, но раздавшийся следом грохот падающей на балконе посуды резко привел меня в чувство: Кабул вскочил на ноги! Схватив елку за макушку, я рыбкой нырнул под балкон, и в это же мгновение за моей спиной один за другим прогремели два выстрела. Вместо того чтобы передать, как было оговорено, елку другу, я сжимая ее мертвой хваткой, словно пуля вылетел через подвал на другую сторону дома. Только здесь, переведя дух, я заметил стоящего рядом Марсика, у которого были огромные, словно блюдца, испуганные глаза. Подхватив елку, мы понеслись прочь. «Вот черт! – соображал я на бегу. – Елка-то легко выходит с корнем! Чуть потяни кверху – и готово!»

Спустя пятнадцать минут мы сидели под мостом через речку, на нашей территории, и дико хохотали, вспоминая минувшие события. Единственно правильная реакция, чтобы выгнать пережитый только что страх. Марсик говорил, что Кабул орал как раненый ишак. Надо же, а я, кроме выстрелов, ничего и не слышал. Забросив наш трофей на крышу железного гаража, я взял с Марсика слово никому и ни при каких обстоятельствах не рассказывать об этой истории. Он был крайне воодушевлен. Еще бы! Такого экстрима мой друг никогда не испытывал. Вот теперь можно было идти домой и уснуть в мягкой постели с чувством проведенного не напрасно времени. 

Глава 16

На следующий день, дождавшись, когда Гулька свалит из дома, мы с Марсиком, прихватив пакет, ринулись на улицу. Гараж, на крыше которого покоился наш трофей, так раскалился под лучами южного солнца, что, облокотившись на него голым плечом, можно было получить приличный ожог. Взобравшись наверх, мы обнаружили, что елка полностью высохла и имела какой-то странный фиолетово-коричневый оттенок. Если бы не характерный узор листьев и пряный, пьянящий запах, можно было бы усомниться, что перед нами конопляный куст. Марсик держал открытым пакет, а я осторожно обламывал сухие головки и складывал их туда. Высоко в облаках над нашими головами парил воздушный змей.

– Гляди, – подняв голову кверху, сказал Марсик. – Кабул небось оседлал своего Горыныча и высматривает свою елку... Ах, елка–елка... Где же ты и кто тебя спиздил?

Мы покатились со смеху, и я чуть не свалился с крыши гаража. Марсик умел быть язвой... Не скажу, что мы были заядлыми курильщиками анаши, однако элементарные азы по дальнейшей обработке ее были довольно просты и известны. Дома, пропустив головки через обычное сито, мы в итоге получили приличную горку измельченной соломки.

– Пробуем? – спросил я друга.

– Давай! – откликнулся тот и принялся разминать фильтровую сигарету.

– Ты раньше курил? – поинтересовался он с некоторой осторожностью.

– Курил, пару раз, – сказал я.

– Я тоже пару раз.

Марсик нагло врал... Тем временем, выколотив из сигареты табак и набив туда кабуловой травы, мы вышли на балкон. От первой же затяжки я чуть не выплюнул бронхи. Кашель был таким страшным, что растерянный Марсик начал хлопать меня по спине, словно я чем-то подавился. Едва отдышавшись, я протянул мастырку другу, глядя на него слезящимися глазами, и Марсик с внутренней неохотой набрал дым в рот и тут же выдохнул.

– Э, нет! Так не пойдет. Курить так курить! – укорил я его, и в следующее мгновение Марсик повторил мой подвиг. Теперь мне пришлось стучать его по спине. Желание продолжать курить на этом закончилось, и едва начатая мастырка полетела с балкона в огороды, а мы отправились на кухню, чтобы позавтракать. Сидя за столом, покрытым скатертью с изображением разноцветных фруктов, я с ужасом наблюдал, как черно-белый цвет медленно и верно покрывает все пространство вокруг меня. Одно яблоко на скатерти наполовину стало серым, и я прижал пальцем его красную часть. Мне удалось остановить ускользающие в никуда краски лишь на этом маленьком участке скатерти и, прижимая крепко половинку нарисованного яблока, я захотел обратить на этот странный феномен внимание друга.

– Марсик! – крикнул я, хотя тот стоял рядом, у плиты, и его рука зависла в намерении снять чайник.

– А? – только и смог промолвить он, глядя стеклянными глазами куда-то под потолок.

– Ну и где вы рвали эту черешню!? – Встревоженный голос Гульки врывался в мое сознание откуда-то издалека, и я с трудом разлепил тяжелые веки. Какая же красивая она была! Прямые, черные как смола волосы опускались на ее тонкую шею. Нахмуренные брови делали ее еще прекрасней, и на мгновение стало очень грустно, что для нее мы были не более чем шмакадявки. «Эту черешню»... Марсик, похоже, намазал ее сказкой про какую-то черешню.

Ко мне возвращалось привычное мышление и, закрыв глаза опять, я лишь промолвил:

– В садике.

Гулька была явно рада услышать вменяемый ответ и продолжила свое возмущение:

– В садике! Там специально, наверное, поливают черешню отравой, чтобы такие дебилы, как вы, не лазили, и не ломали ветки... – Здесь она сделала ударение на слове «вы». Уперев руки в боки и напустив на себя грозный вид, Гулька ходила по залу взад-вперед.

Я лежал на диване и думал о том, где же сам Марсик. Открыв опять глаза и скосив их в сторону, я увидел друга, который свернулся калачиком в широком кресле. Его лица не было видно, и я отметил лишь белые, как бумага, торчащие уши.

– Ну и что мне с вами теперь делать, придурки!? – На этот раз Гулька сделала ударение на слове «придурки». – Я уже пять часов тут вокруг вас лошадью скачу, а мне идти надо! – Она со злобной тоской глядела на часы. Явно на свидание торопилась.

– Да иди, иди, лошадь! Разоралась здесь! Кто тебя просит торчать тут!?

Марсик наконец обрел сознание и быстро потерял терпение. После короткой перепалки хлопнула входная дверь, и мы остались вдвоем. Холодная вода смыла почти все побочные явления, и оставалась лишь небольшая общая слабость, вызванная отчасти и длительным сном. На дворе стоял вечер.

– Нормально мы отсутствовали, – поглядев на часы, сказал Марсик. – Кабул сто процентов под этой дурью летает в облаках!

К нему возвращалось чувство юмора.

– Слушай, а что там ты про черешню Гульке прочесал? – сдерживая смех, спросил я.

– Какую черешню? – Марсик явно не понимал о чем речь, но особо и не пытался вникать. Нам просто было весело.

Взяв щепотку травы и смешав ее с табаком один к одному, я сделал мастырку и положил в карман рубашки. Ближе к полуночи, выходя из подъезда, мы невольно спугнули целующуюся парочку. Это были Гулька со своим женихом, студентом из другого квартала. 

– Куда опять намылились!? – Гулька легко входила в образ строгой сестры.

– Куда надо! Не отвлекайся! – на ходу бросил ей Марсик.

Парочка, стыдливо прыснув, примолкла, а мы твердым шагом пересекли двор и оказались в беседке. Все четверо старших парней были на месте и гоняли по кругу косяк, который привычно обходил нас с Марсиком стороной. Сегодня этот факт явного незамечания меня совершенно не волновал.

– Беспонтовая шмаль! – вскоре сказал Доктор.

– Да уж... Сказали – слабенькая, а она вообще никакая, – ответил Шухрат, высыпая на землю остатки соломы.

Выдержав паузу, я достал мастырку из кармана и протянул Доктору:

– Попробуйте эту.

Машинально взяв ее из моих рук, Доктор изумленно посмотрел на меня.

– Что это? – спросил он.

– Шмаль, – ответил я с непринужденным видом.

– Откуда она у тебя? – Лицо Доктора стало серьезным и строгим, что мне крайне не понравилось.

– Какая разница откуда? – сказал я резко. – Не хотите курить, давай обратно!

Я протянул руку за мастыркой. Тонко чувствующий обстановку Шухрат такого допустить попросту не мог.

– Брось ты эти допросы, Доктор! Взрывай давай... – кратко и в то же время веско сказал он. Доктор смутился и начал было оправдываться.

– Да мне не это интересно было, а вообще. Она хоть цепляет? Ты сам-то курил ее? – обратился он ко мне, подозрительно обнюхивая косяк.

– Курил. Была бы беспонтовая, не доставал бы, – ответил я, и мастырка наконец пошла по кругу.

Когда подошел мой черед, Доктор спросил:

– Сам то будешь? За меня ответил Шухрат:

– Будет конечно, че спрашиваешь!

Я молча взял косяк и, набрав дым, выпустил его, не затягиваясь, после чего передал Марсику. Внимательно наблюдая за мной, ушлый татарин проделал то же самое. Нам не хотелось больше курить эту убойную дурь, однако принципиальный для меня момент я упускать не собирался. Накрыло парней очень быстро и мощно. Вовка лег в траву и глядел в ночное небо, пытаясь привлечь всех к теме о бесконечности Вселенной. Мы смеялись, а он искренне сокрушался ограниченностью наших умов. Саня пытался вспомнить, какой именно сорт шмали напомнила ему эта трава, и называл ее попеременно то маньчжурской, то индийской, то бурятской. Шухрат молча ворошил пальцами густые волосы на своей голове и с застывшей полуулыбкой лукаво поглядывал на своих друзей.

– Что это было? – спросил Доктор, и было заметно, с каким трудом он пытается удержать сознание на этой простой мысли.

Марсик едва сдерживал смех, многозначительно поглядывая на меня. Ему было весело наблюдать вчерашних лидеров в таком расслабленном и нелепом состоянии. Я смотрел в глаза Доктору, который был уже не в состоянии выражать словами свои мысли, и думал, что еще каких-то два дня тому назад этот человек из чувства жалости и сострадания украдкой сунул в карман сироты три рубля, а сегодня я хладнокровно навязал ему равноправие. Два дня... Два дня... Становилось скучно, и, переглянувшись с Марсиком, мы молча покинули беседку. Дома ждала приготовленная Гулькой окрошка, которую можно было с удовольствием кушать в любое время суток. 

Глава 17

Весь следующий день мы с Марсиком провели на речке, где встречали знакомых пацанов из нашего и соседних дворов. Все они повзрослели, и было интересно отмечать разницу во взаимоотношениях между нами тогда и теперь. С каждым часом я начинал чувствовать себя более комфортно и безопасно. Все-таки какое это счастье – вернуться ДОМОЙ! Вечером с наступлением темноты мы уже привычно сидели в беседке и курили афганский план, которым угощал Доктор, без поправок на личности и возраст. За общими разговорами вспоминали вчерашний вечер и от души хохотали... В какой-то момент Доктор обратился ко мне:

– Послушай, малой, а где можно купить немного вчерашней шмали? Ребят-афганцев хочу угостить, чтобы взаимность была. Да и пацаны они сами по себе хорошие.

Доктор был деликатен, но хитер! Я достал из кармана бумажный пакетик и, разделив приличное количество травы на две части, отдал половину Доктору:

– Там, где я взял ее, она не продается. Возьми, угости ребят, и пусть поправляются. А Андрюхе есть возможность загнать на тюрьму? – Не убирая остатки шмали, я вопросительно посмотрел на Шухрата.

– На суде по-любому будем передавать через конвой пожрать, там на месте че-нибудь и придумаем, – ответил тот и с чувством благодарности принял от меня сверток.

– Ты себе-то оставь! – сказал Саня.

– Есть у меня еще, – ответил я.

– Надо только Андрюху предупредить, чтобы не грубили, – хитро улыбался Вовка.

– Тебя бы там нормально поддержали насчет Вселенной. Там такие темы канают за милую душу и даже без шмали, – ответил ему Шухрат, и все дружно расхохотались.

Андрею было семнадцать лет, однако он, хоть и самый младший среди обитателей беседки (мы с Марсиком не в счет), был, бесспорно, уважаем в этом узком кругу. Жил он в доме напротив, и наши родители когда-то дружили семьями. Отец Андрея был по молодости известным в районе бандитом, и они с моим отцом сидели когда-то в одной зоне, а матери наши вместе ездили на свидания. Я помню, как в такие дни меня оставляли с Андреем, тогда еще школьником, который учил меня делать кораблики и самолеты из тетрадных листов.

Позднее Андрюхиного батю перевели в другой лагерь, то ли в Зеравшан, то ли в Учкудук, где он вскоре трагически погиб, когда во время массовых беспорядков солдаты хладнокровно расстреляли чуть ли не ползоны. Мать Андрея, тетя Наташа, была тогда беременной еще одним сыном, Антошкой, который со временем превратился в мерзкого и самого конфликтного во дворе очкарика. Сейчас Андрюха сидел в знаменитой Таштюрьме и ожидал приговора. В беседке было много разговоров касаемо этого человека, и я уже знал, что его арестовали на вокзале с полным рюкзаком анаши. Самостоятельно и в одиночку этот парень трижды удачно ездил в Чуйскую долину, привозя оттуда каждый раз несколько килограммов качественной шмали. Сейчас, размышляя с позиции взрослого человека, я отмечаю, что завязка и укрепление моих тогдашних отношений со взрослыми парнями так или иначе было связаны с коноплей. Больше интуитивно, чем логически, я понимал необходимость иметь «свою траву» для того, чтобы меня воспринимали на равных те, кто еще вчера казались недосягаемыми лидерами. История с кабуловой елкой и пережитый риск поневоле накладывали свой отпечаток на восприятие окружающей обстановки, и в этой связи Андрей становился в моих глазах настоящей ЛИЧНОСТЬЮ. Вот такая небольшая, но замкнутая цепь: ШМАЛЬ–РИСК–ЛИЧНОСТЬ. Было воскресенье, и до приговора оставалось всего лишь три дня. Жаль, что я приехал в родной двор так поздно, и, может, успел бы уже побывать вместе с Андреем в этой волшебной Чуйской долине. Что я знал о ней? Да практически ничего, кроме того, что находилась она в соседнем Казахстане. Дикой конопли было полно и в Узбекистане, однако здесь она была совершенно не годна для употребления. «Чуйка» – это слово было известно каждому азиату, не зависимо от возраста и социального происхождения. Я почему-то убежден, что каждый родившийся в Средней Азии мужчина хотя бы однажды курил анашу. Теперешние прокуроры, политики и культурные деятели в молодости обязательно пробовали шайтан-траву, как наиболее безопасную альтернативу алкоголю. В узбекских семьях очень строгие нравы, и выпить водки в шестнадцать-семнадцать лет – случай, скажем так, крайне исключительный. От конопли же ни перегара, ни явного опьянения. Волшебная Травка. Волшебная Долина. Волшебная Азия. 

Глава 18

Последующие три дня прошли почти однообразно и без каких-либо существенных событий. Днем мы с Марсиком гоняли на его старом велике по пляжам и дворам, а ночью собирались в компании больших пацанов, разница в возрасте с которыми медленно, но верно стиралась. Убойная кабулова шмаль, изрядно разбавленная табаком, быстро прикуривалась и уже не грузила так нещадно, как в первые дни. Вовка уехал на рыбалку, и во вторник его уже не было с нами. Я дал ему немного травы, по меткому выражению Шухрата, «для философских бесед с рыбами». В среду, сразу после обеда, мы с Марсиком устроились в беседке в ожидании новостей из зала суда. Саня, оставшийся с ребенком на ближайшие два дня, в течение которых Светке должны были сделать какую-то незначительную операцию, регулярно выходил на балкон и смотрел в нашу сторону. Мы отрицательно мотали головами, и он опять исчезал в глубине квартиры.

Время тянулось медленно и напряженно. По общим прикидкам, Андрюхе должны дать не меньше трех лет, учитывая, что он еще не достиг совершеннолетия. В те годы за подобные преступления давали символические срока и этому способствовала идеология ОТСУТСТВИЯ В СТРАНЕ НАРКОМАНИИ. Секса не было, наркомании не было, войны в Афганистане не было, вообще, много чего НЕ БЫЛО тогда в Стране чудес и, наверное, был в этом какой-то особенный позитив.

Серое такси медленно двигалось по узкому тротуару двора, пока не остановилось у подъезда Андрея. Передняя, рядом с водителем дверца открылась, и оттуда показалась несколько суетливая тетя Наташа. Некогда красивая блондинка, она заметно постарела после гибели мужа. Она перестала пользоваться макияжем и не скрывала морщин, однако голубые глаза, как и прежде, излучали теплоту доброй, чисто славянской души. Из задней части салона вылез Шухрат, за ним Доктор, который почему-то не торопился захлопнуть дверцу такси. Долго гадать не пришлось, и, когда оттуда появился Андрей, мы с Марсиком вскочили на ноги. Неужели!? Такси тронулось, и широко улыбающийся Андрей кричал счастливому Сашке, показавшемуся на балконе:

– Три условно, братан! – Андрей показывал три пальца, высоко занеся руку над головой.

Все выглядели счастливыми, и лишь тетя Наташа, стоя у двери подъезда, была немного озабочена предстоящими бытовыми хлопотами. Подойдя, мы поздоровались со всей компанией.

– Как сам, татарин? – Андрюха потрепал Марсика по лысой башке.

– Нормально, Андрюх! – радостно щерился тот.

Обернувшись ко мне, он молча пожал протянутую мной руку, и его лицо на короткий миг стало серьезным, будто в попытке что-то припомнить.

– Ты где сейчас? – спросил он.

Я кивнул в сторону Марсика:

– У него пока.

Мне было приятно, что он узнал меня. Андрей повернулся к матери:

– Покурим с ребятами, мам, и поднимусь.

Тетя Наташа вошла в подъезд, а мы направились к беседке.

Андрей был невысоким и коренастым парнем с прямыми волосами соломенного цвета, до середины прикрывающими уши соответственно моде тех лет. Самой выразительной частью его лица были огромные, навыкате голубые глаза, доставшиеся, видимо, от матери. Эта врожденная пучеглазость создавала впечатление вызывающей дерзости, решительности и способности как бы видеть собеседника насквозь. В целом же это был выглядевший много старше своих лет парень, живущий внутренними переживаниями, о чем говорила его немногословность. Андрей был из той редкой породы людей, что предпочитают больше делать, чем говорить. Внешние эмоциональные проявления были для его характера скорее исключением, нежели нормой, и стабильный образ каменной маски на его лице хорошо это отражал. Но сейчас был другой момент. Андрей радовался СВОБОДЕ и встрече с близкими ему людьми.

– Спасибо, родной! – по–братски тепло обнимал он Доктора. – Бате скажи, что век буду обязан...

Громко шлепая сланцами 45-го размера, к беседке трусил Сашка. Обхватив друга огромными ручищами и оторвав Андрея от земли словно пушинку, этот гигант так прижал его к своей груди, что у последнего хрустнули косточки.

– Ты меня с друзьями-десантниками не перепутал, будалом?! – весело кричал Андрюха, и мы вторили ему своим смехом. Чуть позднее, когда страсти первых минут встречи улеглись и мы уселись на лавочке, Шухрат вынул из кармана запаянный в целлофан пакетик.

– Тут пацаны тебе гревачек сгоношили. – При этом Шухрат кивнул в нашу с Марсиком сторону. – Но раз уж ты сам здесь – держи!

– Так давайте забьем! – сказал Андрей, и тут я спохватился:

– Сейчас забьем, Андрюх, а это оставь себе, – сказал я, доставая из кармана пакет шмали.

– Хорошая? – спросил Андрей, глядя на взятую у Шухрата траву.

– Бомба! – отозвался Доктор.

– Как-нибудь приколем, что тут началось, когда первый раз хапанули...  – Последовал дружный смех.

– Тогда угощу пацанов на тюряжке.

Удовлетворенный ответом, Андрей сунул пакетик в носок. От тюремных привычек ему еще только предстояло отвыкать. Мастырка пошла по кругу, и вскоре разговоры приобрели беспорядочный характер. Посидев часок-полтора, мы отпустили Андрея к истосковавшейся за время его отсидки матери и, договорившись встретиться здесь же после полуночи, сами разошлись по своим делам. Андрей освободился! Я ликовал. Парни из беседки были для меня уже привычными людьми, не вызывающими чувства восторга, а вот Андрюха воспринимался мной именно как ЛИЧНОСТЬ. Этакий молчаливый, угрюмый, но всегда готовый к внезапному риску ЧЕЛОВЕК. Вот он, мой ЛИДЕР!

(Окончание повести читайте в «Неволе» № 26.)