Летом 2010 года французские новостные порталы облетела скандальная но­вость: правители Мономотапа вытесняют Наполеона из национальной памяти, в новых учебниках истории «Великой империи Зимбабве» будет отве­дено в три раза больше места, чем «Великой империи Наполеона» (двадцать «черных» страниц против шести «коренных» — российские новостные ка­налы и вовсе не сдерживали эмоций и не выбирали слов). Пока французское правительство вслед за американской дипломатией поддерживает мультикультурализм и политкорректность и напоминает, что Франция — полиэтничная страна, пока французская школа дисциплинирует новое поколение будущих французских граждан, — новостные порталы, как когда-то старик Фернан Бродель, стращают Францию очередным ужасом эмигрантской угрозы, утверждая, что культура Черного континента незаметно интегрирует маленьких Пьеров и Мишелей, подменяя их память своей. Очередная волна поджогов машин на улицах французских городов, очередные усилия СМИ, чтобы связать насилие с национальным вопросом, мобилизовать обществен­ное мнение: африканцы вытесняют французов с улиц городов и со страниц учебников истории, эмигранты проникают в частное пространство и в созна­ние детей, некоторые новостные порталы говорили о «бешенстве», в которое это новость «должна привести» — или уже «приводит» учителей и родителей. Наполеон, символ национального единства и «твердой» политики, снова ока­зался в эпицентре конфликта и снова был использован в попытках мобили­зовать «общество» на борьбу с «другими».

Когда 150 лет назад в России вышел гимназический курс Иловайского, война с Наполеоном уверенно называлась «польской», а общественное мнение обсуждало новую угрозу, якобы вновь исходящую от Франции, где «завелся» новый Наполеон, очередной победитель русских в недавней (Крымской) кампании и очередная угроза для «пределов» России и «ее польских земель». На долгие десятилетия война стала ассоциироваться с необходимостью — «в интересах России» — не допустить восстановления Польского государства^[1]. О причинах этой необходимости учебник выразительно молчал, предполагая не то очевидность ответа, не то неуместность обсуждения. Читатель мог лишь предположить, что это восстановление должно быть так же «невыгодно» для политики, как континентальная блокада для экономики. Война 1812 года в трактовке Иловайского — история о том, как Россия получила польские земли «в вознаграждение за помощь против французов» и «уничтожение французского владычества»^[2]. Рыночная аргументация была встроена в красивое стилизованное повествование высокого жанра, что уводило внимание читателя от сделанных в тексте выводов, настраивало на ро­мантический лад, отвлекало от сомнений. Курс сделал Иловайскому имя, состояние и репутацию «консерватора», его учебник переиздавался десятки раз, переживая войны и правителей, и удерживал популярность вплоть до столетнего юбилея Отечественной войны; по нему учились несколько поколений российских гимназистов^[3]. Мир стремительно менялся, но текст оста­вался неизменным, гарантируя стабильность и порядок хотя бы в прошлом: классическая гимназия получила от Иловайского классический текст. Со­вершенно в жанре античных жизнеописаний он изображал события полуве­ковой (на момент первого издания) давности: смятение черни, внимающих народу трибунов и храбрых вождей, подвиги полководцев, ритуальные жерт­вы и кровавые битвы, поверженного неприятеля, добычу и триумфы. Аллегорически осмысленная победа — «расстилающаяся у ног Наполеона древняя столица»^[4] — придавала истории дополнительное, почти эротическое напряжение. Все это «приподнимало» жанр учебника и должно было «облагородить» явно присутствующую в повествовании тему национального конфликта, рационализировать недоверие к немцам, русификацию поляков, страх перед французской угрозой.

В 1870 году, когда после очередной знаковой битвы был низложен и пленен очередной Наполеон, в Петербурге вышел очередной учебник истории. Его автором стал С.В. Рождественский, будущий профессор. Этот текст тоже ждал успех, лишь немногим меньший, чем успех учебника Иловайского: пол­тора десятка изданий^[5], те же полвека жизни и поколения гимназистов. Им­перские амбиции в нем звучали увереннее: «Польша никогда не будет вос­становлена», имя ее «стерто из истории»^[6] — как во времена Рождественского оно было стерто с карт Российской империи. Война 1812 года опять же тол­ковалась в классицистском духе, уподоблялась дуэли, распре двух государей из-за того, что один нанес другому личное оскорбление, «отнял владения у родственника», нарушил кодекс чести. Рождественский соотносил эти со­бытия с эпохой Карла XII, не только аргументируя рациональность отступ­ления^[7]; интерпретация событий в его учебнике тоже напоминала повество­вание XVIII века — тот же классицистский интерес к сомнениям и страхам великих, суевериям народа и готовности государя «хладнокровно» принести себя в жертву, ритуальную в античном смысле («лучше погибнуть, чем по­кориться ненавистному врагу»), тот же «театр войны», развернутый перед читателем^[8]. Хитрые маневры, передвижения больших армий и подвиги ма­леньких быстродействующих отрядов, способных разрушить пути коммуни­кации, перекрыть дорогу и задержать движение войск, выиграть время и оста­новить в разы превосходящие их числом армии противника, поймать удачу и перевернуть все представления о «величии» великих и «силе» огромных. Несколько лет спустя Рождественский написал текст, догнавший учебник Иловайского по числу переизданий и переживший его по времени — он был популярен до самого прихода к власти большевиков^[9]. Это была «Краткая история в рассказах»: история о том, как «сын бедного дворянина (Наполеон. — Н.П.)… своими победами и завоеваниями приобрел такую славу, какою редко кто пользовался с тех пор, как стоит свет». История о жадности того, кому стало мало по заслугам полученной «большой и богатой страны»^[10], о том, как он был наказан за бахвальство и надменность, о том, что будет с возмечтав­шим о «покорении целого света» и покусившимся на власть Бога на земле: «его мечты сокрушились о могущество русского народа»^[11].

Конфликт и его разрешение интерпретируются в этом тексте как Высший Суд над отступником от земных и небесных законов. России отводится роль Мессии, Спасителя от врага рода человеческого. Он хотел поставить русского императора на колени, он пошел на Москву и Россию, он пошел против Господа Бога: «с ним соединялось понятие об антихристе». В «Краткой истории» Рождественского конфликт приобретает вселенские масштабы и апокалиптический смысл, история описывается в терминах «спасения» и «Божьей по­мощи». Речь идет не о легитимации территориальных притязаний, а о борьбе за правое дело, любые сомнения в справедливости которой кощунственны. Война с Россией не похожа на другие войны — Россия «не такая страна, ко­торую легко покорить». Православное благочестие одерживает победу над вражьей силой греха и порока. Провидение творит чудеса, превращает мир­ных и испуганных поселян в смелых воинов: «земледельческие орудия ста­новились в руках их грозным оружием», «с крестом в сердце никакие силы вас не одолеют»^[12], писал в канун военной реформы Рождественский.

Его «персонажи» совершают духовный подвиг, решаясь на жертву и при­нимая священную обязанность «отмстить за оскорбленное отечество». Госу­дарь дает обет уйти от мира, дома пылают жертвенным пламенем, солдаты молятся и постятся перед «великой битвой», их противники богохульствуют и оскверняют святыни. Кульминацией этого сюжета становится апокалиптическая битва: «Враги бросали оружие, вступали в рукопашный бой, давили друг друга и вместе падали мертвыми, залпы сливались в один гул, подобный раскатам грома, от этих залпов земля тряслась, небо помрачалось, целые тысячи людей гибли в несколько мгновений», пока мир не погрузился во мрак^[13], — так описывает Рождественский Бородино, Судный день. Русских объединяет восторженная готовность умереть и сыновняя преданность госу­дарю; Бог хранит их, спасает соборы от пожара и достойных — от гибели. Из­гнание из священного города Москвы в трактовке Рождественского можно прочесть и как изгнание из Рая: Великая армия постепенно превращается в «нестройную толпу... в рогожках», бредущую по устланной трупами дороге на запад^[14]. Логичным финалом становится изгнание врагов из Отечества в день Рождества Христова, заложение храма и благодарственные молитвы героев. Русское оружие освобождает Европу «от господства и унижения, от ига и страха»^[15]. Национальная идея у Рождественского воплощена со всеми жанровыми признаками мифа.

Исход войны и ее итоги (в том числе присоединение Царства Польского) в этом контексте должны приниматься как воля Божья и торжество справед­ливости; оказывается, национальные окраины — Финляндия, Бессарабия, а главное, «Польша под именем Царства Польского» — «получены» Россией по закону, «в вознаграждение за огромные пожертвования на защиту Европы»^[16], едва ли не как торжественный и священный дар. Церковные аллю­зии грозили перевести возможные сомнения в план святотатства и греха. Ад­ресованный «народу» и ученикам народных училищ учебник стоил копейки и расходился большими тиражами, став образцом для многих вскоре появив­шихся подражаний и переложений.

В канун военной реформы и в разгар дискуссий о всеобщей воинской повинности Рождественский показывал юным читателям, что бывает, если государь, которому не хватает воинов, «созывает свое верное дворянство и до­брых поселян»: «поголовное ополчение на защиту отечества» превращает «Россию в огромный военный стан»^[17]. Современник Толстого, Рождествен­ский изображает войну Нового времени с ее ужасами и тотальностью: «бом­бы, градом посыпающие город», страх и отчаяние жителей, разрушения и ги­бель, опустошенные поля и беженцы^[18]. Это любование ужасами, страхом, слабостью, грязью и болью войны было непривычно российскому читателю. В 70-е годы о войне так не говорили. Когда Рождественский писал свой текст, в среде «ура-патриотов» еще принято было рассказывать читателю о бесстра­шии, порядке, блеске мундиров на войне. В значительной степени Рождест­венский вернул на страницы учебников забытые барочные каноны репрезен­тации войны, но вместе с тем ему удалось достигнуть своеобразного реализма и показать лик войны современной.

Новое время потеснило риторику классицизма. Там, где Иловайский и Рождественский показывали античное величие, единство цезаря и народа, государя, внемлющего черни, авторы 1880-х годов будут видеть социальную драму. В это время французские импрессионисты пишут бульвары, запол­ненные толпой, единой массой, увлекающей своим движением, своими ин­тересами, своей волей. «Толпа» превращается в культурный знак и предмет рефлексии, идеологических споров и манипуляций^[19]. «В роковую минуту нельзя поддаваться увлечениям толпы», — напишет автор изданного в год убийства Александра II учебника русской истории Н.А. Баженов^[20]. Этот текст, как и учебник Иловайского, доживет до юбилейных торжеств, выдер­жав за двадцать лет десяток переизданий^[21]. В нем говорится о том, что про­исходит, когда командующие принимают решения, «опасаясь общего не­довольства русского народа». Недовольство народа выгодно противникам русского государства. Послевоенное присоединение земель учебник трактует в тех же категориях права и законности: «Во все другие государства возвра­щены их законные государи: Россия за победоносную войну получила поль­ские земли по р. Висле с главным городом Польши Варшавою»^[22]. Победитель имеет право на «трофеи», он «силой оружия» присоединяет новые земли. Трагикомические образы бредущей в снегах армии ряженых становятся хре­стоматийными, в учебниках помещаются репродукции картин Адольфа Нор- тена и Иллариона Прянишникова.

Новая эпоха принесла на страницы школьных учебников дискурс о колониализме, с которым авторы соотносили события 1812 года. Французские учебники этого времени делали акцент на колониальных причинах столкно­вения держав с Наполеоном. Ключевым для них было противостояние Франции и Англии, столкновение их колониальных интересов и борьба за доми­нирование в Индии. В этом контексте вторжение в Россию и захват Москвы оказывались лишь этапом на пути к масштабным империалистическим завоеваниям^[23]; Россия, как утверждали французские авторы, не представляла для Наполеона ценности и выполняла в его планах функции плацдарма для вторжения в Азию. Российские учебники, напротив, внушали школьникам: «главная часть победы в Европе принадлежит русским», Наполеона низложил русский император, он распоряжался судьбой французского государства, он объявил его королевством, прусские государи и их наследники на коленях благодарили Москву, несостоятельны были все попытки англичан «умалить пользу Александра» — в Лондоне толпа оказала Александру «восторженный прием»^[24]. Важной задачей становится доказать признание заслуг русских европейцами. Баженов приписывает Наполеону идеологически ценное при­знание: «Русские — великий народ!»^[25] В фокус попадает также тема колони­ального проникновения в труднодоступные земли: «по указанию только компаса» солдаты штурмуют глубокий снег и высокие льды, переходят рас­селины, мужественно покоряют жестокую природу и «исконных жителей» далеких областей, стремящихся калечить русских и живьем закапывать их в землю^[26]. Авторы новых учебников все чаще аргументируют колониальные захваты необходимостью аккумулировать ресурсы: расширение владений позволяет увеличивать силы и вести новые войны^[27]. В трактовке К.В. Елпатьевского Наполеон предстает нарушителем международных договоренностей, задумавшим стать «властителем мира» и «раздавить Россию», «прекратить кичливое влияние России на дела Европы». Он не просто гениальный пол­ководец и энергичный деятель, — его успех гарантирован ресурсами: под­чинение областей делает возможным в короткое время собрать и двинуть к определенному пункту огромные массы войск. Его планы подкреплены точ­ными расчетами сил, ресурсов, расстояний и затрат^[28]. В учебнике Елпатьевского столкновение с таким противником работает на национальную мифо­логию. В его трактовке дальновидный и проницательный правитель должен уступить общему «желанию», как когда-то на Земских соборах, государь си­лен в единстве с народом, это европейские государства несвободны — само­державная «Россия не привыкла покорствовать, не терпит порабощения»^[29]. В царствование Николая II образы московской Руси и мотив земского един­ства государя и народа начинают использовать для легитимации сущест­вующего порядка^[30].

Сходным образом, акцентируя стремление Наполеона к мировому господ­ству, рисует события 1812 года учебник Пузицкого — в нем тоже воспроиз­водится растиражированный в учебнике Рождественского миф, изобра­жаются старомосковские ритуалы «явления царя народу»: «Царь вышел из дворца на красное крыльцо. Загудели колокола кремлевских соборов, завол­новался русский народ, переполнивший площадь», «Император внял народ­ному гласу. к новой славе нашей Родины»^[31]. Пузицкий дополнил позаимст­вованное у Рождественского содержание поэтическими деталями, сделал драматичнее отдельные моменты — алчность грабителей, ужас нашествия, бедствия беженцев, накал борьбы и торжество победы, дополнительно акцен­тировал сходство этих событий с библейскими. Во введении он ссылается на циркуляр Министерства народного просвещения, призывавший составите­лей учебников «действовать на воображение и чувства, укрепление рели­гиозно-нравственных чувств, воспитание сознательной любви к престолу ца­рей, всегда стремившихся к благосостоянию русской земли, посеять в сердцах первые семена любви к родине, преданности к престолу и отечеству, благо­творно влиять на них»^[32]. Националистический миф еще раз возникнет в учеб­нике В.Г. Метельского. Польские земли снова предстали как справедливое вознаграждение России «за ее огромные жертвы ради блага народов»^[33]. В са­мый канун революции этот миф получил очередное воплощение в «Иллю­стрированной истории Смирнова»^[34]. Количество переизданий и тиражи обес­печили заданной Рождественским националистической трактовке войны 1812 года известность и долгое существование. В этом ряду учебник Пузицкого заметно выделялся своей поэтикой. У консерватизма Пузицкого были и другие источники. В.В. Кожинов связывает увлечение Пузицкого консер­ватизмом с влиянием И.Ф. Тютчева, гофмейстера императорского двора, ко­торого считали «сыном своего отца», «убежденного консерватора» и великого поэта. В молодости, сразу после университета, Василий Пузицкий был до­машним учителем детей Ивана Федоровича. От той поры жизни В. Пузицкого остались лишь скупые заметки и проникнутые крайним консерватизмом учебные пособия, написанные много лет спустя^[35]. Как и большинство других авторов, В.А. Пузицкий был универсантом и гимназическим преподавателем, но, в отличие от Иловайского, Рождественского, Баженова и Елпатьевского, устроиться в Москве или Петербурге ему удалось не сразу. Место инспектора гимназии в Москве он получил лишь после того, как учебник сделал ему имя. Однако приверженность консервативной идеологии сыграла с ним злую шутку, став причиной его изгнания и из гимназии, и из Москвы: в разгар революции 1905 года в одной из публичных речей, как утверждает Кожинов, он резко раскритиковал Николая II за либерализм и был уволен.

Между тем, в канун революции идеологический репертуар школьных учебников сделался заметно разнообразнее. К.А. Иванов, будущий учитель царских детей, писал: «Александр, сильно сочувствовавший польским пат­риотам, предполагал сам объединить польские земли своей властью и восста­новить Польшу, хотя и не в полном объеме, но все же в форме почти свобод­ного государства»^[36]. В 1906 году он вычеркнул эту фразу из новой редакции и добавил: «.данная Царству Польскому конституция не обеспечила мира вновь присоединенной к России страны»^[37]. Иванов привел читателям назида­тельный пример из прошлого: «.неисполнение некоторыми государями дан­ного ими. обещания. ввести в своих владениях конституционное устрой­ство» закономерно привело в 1820-е годы к волнениям, лишь соблюдение государями данных народам обязательств и гарантия созданных революцией порядков могут обеспечить порядок в странах и предотвратить новые волны протеста^[38]. В основе государственности должна лежать воля народа. Вмеша­тельство государя в дела командования, в трактовке Иванова, лишь приводит к ненужному кровопролитию. В отличие от Рождественского и Елпатьевского, Иванов критически расценивал миф о вмешательстве Божьего Промысла в ход событий и относил его к верованиям современников: «…религиозность как человека рекомендует Александра как нельзя более, но едва ли она может помочь правителю управляться с злобою дня»^[39]. Учебник Иванова свободно контаминирует либеральную идею с патриотической, а причиной конфликта называются «стремления Наполеона основать универсальную мо­нархию» и «подчинить саму Россию»^[40]. Наполеон покусился на свободу, и это стало причиной его поражения, но в итоге именно «революционная эпоха и наполеоновская эпоха внесли много начал в жизнь европейских народов»^[41]. В этом учебнике изображалась более сложная, чем в других пособиях, картина «политической жизни»: дипломатический мир в его динамике, действие разных сил, претендующих на переустройство территорий, соединение и разделение народов. Этот учебник и его автора тоже ждало признание: несколько переизданий, большие тиражи, место учителя наследника престола.

Еще более радикальные идеи содержал учебник Н.А. Кареева. Уволенный от должности «за политику» университетский профессор, успевший в бурные годы революции отсидеть под арестом в Петропавловской крепости, принять участие в выборах в городскую и Государственную думы и вступить в кон­ституционно-демократическую партию, Н.А. Кареев впервые показал юным читателям новых персонажей: «крестьян, рабочих и солдат», выступивших против знати и буржуа во «всеобщей страстной ненависти», сначала увлечен­ных Наполеоном «в революцию», а потом восставших против него. «Не счи­таться с господствующим направлением общественного мнения нельзя», под­держка народа — гарантия порядка, в условиях революции выбор небольшой: либо демократическая диктатура, либо либеральные учреждения, всеобщее избирательное право, свобода печати и конституция^[42]. Кареев представляет события 1812 года как противостояние деспотов-правителей и стремящихся к освобождению народов. Правление Наполеона привело к «материальному истощению и нравственному угнетению» народов, в них «пробудились на­циональные стремления», они начали войну за освобождение, но в итоге ока­зались обмануты. Сначала Наполеон обманул поляков, те приняли «начало войны против России. за восстановление своего государства», потом идущие по стопам Наполеона европейские правители обманули на Венском конгрессе ожидания других народов-победителей. Восстановленный порядок оставался без поддержки народа непрочен^[43]. Учебник Кареева был для своего времени весьма радикален — он едва ли не подводил к выводу о полном решении поль­ского вопроса и праве этой нации на самоопределение.

Автором не менее радикального учебника стал приват-доцент Москов­ского университета Н.А. Рожков (в 1905 году он вступит в социал-демокра­тическую партию, примкнет к большевикам, войдет в ЦК, будет писать уже не учебники, а партийные программы, станет нелегалом, а потом и ссыльно­поселенцем). В изданном им еще до начала политической карьеры учебнике показывалось, что соблюдение прав человека является основой государст­венности: «.преследование всех даже умеренных сторонников французских политических идей XVIII столетия восстановило против России обществен­ное мнение Европы, чем воспользовался Наполеон III в Крымскую войну»^[44]. Войну 1812 года Рожков описывает в терминах империалистической борьбы за «мировое господство» и влияние, которая сначала поставила Россию на край гибели, а потом внезапно возвысила ее до первенствующей европейской державы. До тех пор, пока революционная Франция была способна вести народную войну, она побеждала, — но как только французский народ вы­бился из сил, его победил воспрянувший русский народ: «русские люди едва ли не впервые почувствовали свою силу»^[45]. Но народ, за которым на евро­пейском конгрессе признали было право на непосредственное участие в го­сударственных делах, в итоге оказался обманут. Такое видение конфликта объединяло в годы первой русской революции многих из тех, кому в даль­нейшем суждено было оказаться по разные стороны установленных больше­виками границ. Р.Ю. Виппер в своем учебнике 1906 года продемонстрировал империалистический характер столкновения: «Наполеон задумал смирить последнюю державу на материке, которая не подчинялась ему», и предпри­нять «движение на восток для отвоевания у Англичан азиатских колоний»^[46]. Для Виппера, как и для Рожкова, было важно показать, что империалисти­ческое столкновение неизбежно перерастает в борьбу за народовластие: по­беду одерживают народы, но властители стремятся «расправиться с мятеж­ной демократией».

В 1910 году С.П. Мельгунов (другой универсант, ушедший в революцию) и его товарищ В.А. Петрушевский предложили читателю новую мифологию. В их трактовке революционная идея очень напоминает националистический миф Рождественского и Пузицкого, только с противоположной оценкой со­бытий. Если у Рождественского в богоизбранную Россию вторгается Анти­христ, то у Мельгунова свежий ветер революционной Франции врывается в удушливую атмосферу самодержавия. Мельгунов романтизирует поход французов в Россию, сравнивая его с путешествием к неизведанной земле, «обетованной» и «священной» для них^[47]. Когда восторженные, объединен­ные любовью к свободе французы вступают в пределы России, их встречают «смерть и запустение, ужас и отчаяние». У Рождественского русские «чу­дом» обретают силу — у Мельгунова какое-то проклятие губит все живое в России. Вступление в Россию он сравнивает с вступлением в могилу, «сошествием во Ад»: там казнь не страшит преступников, там невозможно под­держивать порядок, там Великая армия превращается в орду^[48]. Молитвы не приносят спасения, люди превращаются в автоматы, в них умирает способ­ность сострадать. Мельгунов показывает верещагинский «апофеоз войны»: «...сотни тысяч убитых и раненых, целые холмы из человеческих костей, разоренные села, деревни и города, обнищание народа» — вот цена торжест­ва самодержавия над свободой. «Царский венец отдан Бурбонам, и старое дворянство Франции опять подняло голову, приветствуя Александра как своего освободителя. узел крепостного права затянулся после еще сильнее. Русская армия после 1812 года прошла почти всю Западную Евро­пу, водворила везде старый порядок. и затем разутая, голодная, вернулась назад в Россию»^[49].

На излете революции появляются новые мотивы и в консервативной идеологии: пацифизм (если бы правитель Франции получил власть по праву рождения, а не благодаря военным талантам и подвигам, ему бы не пришлось так истово поддерживать свой авторитет войнами^[50]), демократизм (государь бе­седует с народом, и люди «по-человечески» утешают его, обещая помощь^[51]), многонациональность империи («.вместе с русскими поднимались против французов калмыки и башкиры, сибирские тунгусы и крымские татары, евреи, греки, армяне молились о победе русского государя и жертвовали деньги, казаки поднялись поголовно, оставив дома стариков и малых детей») и евразийство («полуазиатский вид Москвы»^[52]). Тема апокалиптического противостояния русских и французов из учебников Рождественского и Пузицкого была дополнена живописными «отталкивающими» деталями^[53]. Но­вую перспективу задали рассказы старожилов о жизни на оккупированной территории. Преподаватели московского реального училища и авторы учеб­ника для младших классов В.О. Дудин, А.П. Стеблев и А.С. Толстов стреми­лись примирить эти рассказы с официальной консервативной мифологией об ужасах вражеского нашествия и опустошении, которое оно несло и которое сам Наполеон сравнивал с извержением Везувия. Но возвышенный тра­гизм позаимствованной у Пузицкого и в очередной раз дополненной новыми деталями трактовки плохо сочетался с рассказами о том, как французы сострадали и помогали русским, брошенным в горящем городе^[54].

В канун Первой мировой войны консервативные авторы все чаще заменяют старомодный мотив «божественного провидения» прагматическими расчетами политиков и генералов^[55]. Общим местом становится обсуждение невыгодности континентальной системы и необходимости союза с Англией для России. «Естественные границы» и «колониальные интересы» вновь подаются как законные факторы оправдания войн: правительства обязаны «направить усилия на приобретение земель и вести войны за приобретение богатых стран»^[56]. Учебники преподносили читателю парадоксальную логику моральных оценок: когда что-то делаем «мы», это хорошо и естественно, когда то же самое делают «другие» — это страшное зло. Для России колониальные войны выгодны, — во Франции же они «уносят жизни людей», «ло­жатся тяжелым налоговым бременем на население» и вызывают стремление свергнуть ненавистное «иго». Упоминаются «раздел сфер влияния» и «стра­тегические плацдармы» — с помощью этих понятий аргументирует присо­единение Польши И.М. Катаев^[57]. В учебниках все чаще утверждается: столкновение государственных интересов неизбежно, войну обычно планируют обе стороны; война между империями предстает как «война за жизненные интересы». В учебнике Романовского демонстрировалось, как державы сначала сотрудничают, а потом их интересы сталкиваются, — политические соображения влияют на то, как будет использован «польский вопрос», между державами идет борьба за создание «Славянской империи» и против распада существующих, а «славянство» превращается в мощный фактор политики. В фокусе внимания авторов школьных учебников оказываются новые факторы. В консервативном учебнике Александры Ефименко связываются «государственные интересы России» и интересы «массы низшего населения Литвы и Украины, русского по происхождению». Ефименко создает миф об империи, которая от «расширения своего государства до его естественных границ» не приобретает ничего, кроме общественного беспокойства и необ­ходимости улаживать новые конфликты на национальной почве между своими подданными и защищать их от внешней угрозы, а порой и просто содержать, — миф об империи, которая больше тратит на свои колонии, чем получает от них^[58].

Концепция баланса сил, необходимости международного регулирования тоже появляется в русских учебниках перед Первой мировой войной. В либеральных говорилось о борьбе с деспотизмом, о необходимости править «в со­гласии с народной волей», об идее «равенства и братства народов», рожденной Французской революцией, о том, как стремления Наполеона «восстановить Западную римскую империю Карла Великого» приводили к постоянному нарушению им международного права^[59]. В умеренных — об интригах австрийской дипломатии, стремящейся в своих интересах поддерживать в Европе баланс сил, не допуская усиления одной из держав^[60]. Учебники чаще апелли­ровали к затратам («война стоила России не менее миллиарда рублей»^[61]).

Французские учебники периода Великой войны^[62] повествовали о «проти­востоянии в мире двух сил», о разделе сфер влияния между Россией и Фран­цией, покупающими в обмен на чужие территории верность друг друга. Не­прикрытое торжище, а вовсе не «международная система», открывалось перед юным читателем, следящим за этими негоциациями: Россия оккупирует Фин­ляндию «в плату» за верность в союзе против Англии, двое правителей делят между собой владения Оттоманской Порты: русского царя интересуют Мол­давия и Валахия, а французского императора — Средиземноморье. В этих пла­нах Константинополь должен стать русским городом, а Александр I — царем Византийским. Наполеон же претендует на титул императора Священной Римской империи. «Европейское равновесие» предстает сговором двух импе­риалистов, делящих земли «варваров». Эти колониальные проекты не вопло­тились в жизнь из-за вмешательства «влиятельной российской знати», заинте­ресованной в торговле с Англией. Война с Россией обернулась для Наполеона катастрофой, и Англия от этого выиграла.

В России тема колониального соперничества и борьбы мирового империа­лизма за «сферы влияния» будет очень популярна в 1920-е годы. Один из ав­торов «старорежимного» школьного учебника, Ковалевский, вместе с Е.А. Мороховцом и другими принял участие в создании хрестоматии для советской партшколы. Хрестоматия акцентировала «борьбу Англии и Франции за ми­ровое первенство», в марксистской терминологии — «борьбу французского промышленного капитализма с английским за рынки сбыта»: Англия мечтала «раздавить» противника, но революция помогла Франции стать сильнее и «экономически расти»^[63]. Авторам важно было показать, что, вопреки привыч­ному мнению, России был выгоднее союз с революционной Францией, чем с капиталистической Англией: «на Россию англичане смотрели почти как на свою колонию», а союз с Францией и присоединение к континентальной сис­теме способствовало промышленному развитию — «русские фабрики росли как грибы», «иностранцы, слышавшие "ото всех порядочных людей" жалобы на континентальную блокаду, видя это процветание, только руками разводили в недоумении». Если бы не феодальное дворянство, не было бы конца росту промышленного капитализма в России. Так столкновение с Наполеоном было легко переведено в термины классовой борьбы: империалистический дискурс предреволюционного времени обусловил такое видение событий, в котором центральным персонажем оказывался «царь-капитал, самодержавно правив­ший Россией»^[64]. Правда, в 20-е годы эта модель легко трансформировалась: одни утверждали, что капитализму был выгоден союз с революцией, другие — что ему была выгодна борьба с ней и союз с технологичной Англией. На неко­торое время общепринятой стала трактовка М.Н. Покровского. Он утверждал, что в войне 1812 года столкнулись интересы двух сил: Англия и поддержи­вавший ее российский торговый капитал боролись с Францией и российским промышленным капиталом. Победа русского империализма, получившего «в награду» Польшу, экономически была невыгодна России: «польская про­мышленность забивала великорусскую» и мешала развитию русского про­мышленного капитализма», но при этом Польша представляла для России стратегический интерес: «.врезываясь клином в Германию, ставя русскую ар­мию на несколько переходов от Берлина и Вены, "царство Польское" делало русского императора господином всей средней Европы»^[65]. В 1928 году в Латвии вышла новая редакция учебника Виппера, в которой возможности разви­тия капитализма в условиях жесткой протекционистской политики были по­ставлены под сомнение: «новое национальное производство Франции было основано на легком захвате и разгроме соперников и оказалось непрочно как политическое здание империи», ограбленные Наполеоновскими войнами страны потеряли покупательную способность, Европу охватил не расцвет, а кризис капитализма — банкротство, безработица, нищета. Падение такой системы было неминуемо, и поход в Россию лишь ускорил его: обе страны надо­рвались в этой войне. Вместо национальной промышленности двум делившим мировое влияние странам удалось развить лишь контрабанду^[66].

Пять лет спустя в Советском Союзе началась «борьба с покровщиной», мало напоминавшая научную полемику. 15 мая 1934 года Совет народных комиссаров Союза ССР и Центральный комитет ВКП(б) констатируют, что «преподавание истории в школах СССР поставлено неудовлетворительно. Учебники и само преподавание носят отвлеченный, схематический характер. Вместо преподавания гражданской истории в живой занимательной форме с изложением важнейших событий и фактов в их хронологической последо­вательности, с характеристикой исторических деятелей — учащимся преподносят абстрактное определение общественно-экономических формаций, под­меняя таким образом связное изложение гражданской истории отвлеченными социологическими схемами». Подготовка новых «настоящих» советских учеб­ников заняла несколько лет. Созданные в эти годы тексты ожидала долгая жизнь, многотысячные тиражи, десятки переизданий и поколения читате­лей. «Краткий курс» истории СССР для 4-го класса вышел под редакцией А.В. Шестакова^[67], история СССР для 8-го класса — под редакцией А.М. Панкратовой (авторы К.В. Базилевич, С.В. Бахрушин, А.В. Фохт)^[68], учебник новой истории написал член-корреспондент сталинской академии А.В. Ефимов^[69].

В их трактовке основной конфликт — это противостояние прогрессивных буржуазно-демократических «сил» и реакции. История войны 1812 года в этих учебниках — это история о том, как обманутые своими правительст­вами народы вынуждены были сражаться друг с другом. Наполеон и Алек­сандр, руководствуясь империалистическими целями, сначала вступили в преступный сговор о разделе колоний, пообещав «не мешать» друг другу, а потом начали войну. «Жестоко притесняемые» жители присоединенных территорий поднимают восстания, но правительственные войска подавляют их. С одной стороны, причиной всему «господство» агрессора, с другой — «господство» правящего класса, дворян, которым «уступает» император. Каждая сторона вводит на присоединенных территориях свои порядки, и тут их интересы сталкиваются: «.дворяне боялись, что под влиянием буржуаз­ной Франции, где крепостничество было уничтожено, их господство в России будет ослаблено»^[70]. Лишь народ способен одержать в этой борьбе подлинную победу — изгнать неприятеля (в учебнике Ефимова в обычной для упрощен­ного марксизма манере «народные массы» противопоставлены «силе»). Но победа была отчуждена, правительства-победители восстановили в Европе старый порядок, превратив победу над Наполеоном в победу над буржуазно- демократической революцией, и «царская Россия стала жандармом Европы».

В учебнике Ефимова живописались драматические события испанской войны: «...гражданское население пряталось в подвалы, город был почти сожжен, но когда артиллерийские снаряды делали бреши в зданиях, оттуда высо­вывались ружья бойцов, которые отвечали огнем. Женщины и дети сражались вместе с отцами, братьями и мужьями, сопротивление испанцев… перешло в революцию»; народу недоставало только «руководителей, которые помогли бы ему отстаивать свои интересы»^[71]. Учебник представлял события прошлого как отражение газетных сообщений о современной войне в Испании.

Французская традиция тоже испытала вторжение новой риторики с нача­лом Второй мировой войны. В июне 1940 года войска вермахта маршировали по Елисейским полям на фоне наполеоновской Триумфальной арки. Гитлер, приехав в оккупированный Париж, приказал разрушить монументы Первой мировой, зато со всей торжественностью посетил гробницу Наполеона и на­звал это «величайшим и прекраснейшим моментом в своей жизни». 15 декабря 1940 года, в годовщину похорон Наполеона, бронзовый гроб с прахом напо­леоновского наследника-«Орленка» был доставлен в Париж из Вены и уста­новлен в часовне св. Иеронима. Третий Рейх стирал память о травме Великой войны, устанавливая преемственность двух европейских империй, осененных крыльями орла. Гитлера и Наполеона с тех пор не раз сравнивали с Наполео­ном. Война с Англией, а затем вторжение в Россию поддерживали эти аллюзии и дополняли их новыми нотами. Две Франции будут разделены отношением к наполеоновскому прошлому на зону Сопротивления и зону оккупации.

В изданном в 1941 году учебнике А.М. Панкратовой подчеркивались зло­деяния на оккупированных территориях: национальное унижение, грабежи, мародерство, реквизиции и непрестанные поборы, расстрелы мирных жите­лей. Тактика отступления была освящена в учебнике авторитетом Маркса: народ воспринял эту тактику, покинул дома, лишь классовый враг — дворянство — устрашился и осудил отступление. «Запылали деревни и села», «со­мкнулись вражеские клещи», русский командующий «отводил свою армию по узким дорогам между болотами, уходя от нового окружения», «отступление было очень тяжелым — теснимые неприятелем при страшной жаре, не видя по целым дням свежей воды, полуголодные, страдая от болезней, от отсут­ствия врачей и медикаментов, шли солдаты»^[72]. В 1942 году Панкратова писа­ла: «...учителю нужно вспомнить слова Молотова, сказанные по радио народам СССР в день вероломного нападения гитлеровской Германии: "Не в первый раз нашему народу приходится иметь дело с нападающим зазнавшимся врагом"»^[73]. Война 1812 года снова была названа «Отечественной» без кавычек, так же как разворачивавшаяся новая война. Узнаваемы для советского читателя 1940-х были и причины военных неудач в первый период войны: плохая подготовка «командующего состава», его «невежество в военном деле», хище­ния и плохое снабжение. В учебнике появился новый «герой» — «литовские и белорусские крестьяне». «Великая армия», составленная из покоренных Наполеоном народов, не понимавших, за что они сражаются, была разбита «единым многонациональным» усилием народов России^[74]. Из послевоенных изданий своего учебника Панкратова убрала рассказ про колониальную экс­плуатацию вновь присоединенных территорий — Польши, Литвы, Белорус­сии, ограничившись темой общей победы; «многонациональность» вклада в победу будет после войны отмечена и в учебнике Шестакова^[75].

В 1960-е, на излете хрущевской оттепели, далекое прошлое в очередной раз подверглось ревизии^[76]. Судьба исторической науки снова обсуждалась в ЦК; было решено создать новые учебники истории, без «догматизма и на­четничества», без «вопиющих нарушений исторической правды», с «уваже­нием к факту», но главное — «научно обобщающие опыт борьбы» за дело ком­мунизма, общественной борьбы^[77]. В этих учебниках рассказ о войне 1812 года отчетливо напоминал пропагандистские сводки Второй мировой: армии при­обрели номера и были приписаны к фронтам, масштабные карты украсились размашистыми стрелками, показывавшими «передвижение воинских соеди­нений»; в повествование вошли расстрелы на оккупированных территориях, котлы окружения и отказ русских солдат сдаться в плен, районы действия партизанских отрядов, укрепление боеспособности и увеличение выпуска боеприпасов, численное превосходство, кровопролитные бои, натиск враже­ских войск и мощные контрудары и нанесенный противнику урон, коренной перелом в ходе войны и споры о том, в какой момент он наступил, разгром захватчиков^[78], «вероломно вторгнувшихся в нашу страну», «стремившихся поработить ее» и «превратить в экономический придаток»^[79]. Констатирова­лось, что реакционные правительства использовали в своих корыстных ин­тересах героическую победу многонациональной русской армии, что они пе­рекроили карту Европы. Советские историки уточнили «национальность» Барклая: важно, что он был не «немцем», а шотландцем^[80]. Трансформируется по-советски и «консервативный» мотив кощунств французов в московских храмах и взрыва Кремля: в учебнике М.В. Нечкиной и А.В. Фадеева отсту­пающие французы хотят взорвать «храм Василия Блаженного» (в послевоен­ное время изображение собора наносится на марки, открытки, сувенирную продукцию, превращаясь в один из главных символов Москвы); его «спасают русские патриоты»^[81]. В 60-е годы В.А. Федосов подготовил несколько вари­антов учебника, обратившись к дореволюционным гимназическим учебни­кам консервативного направления, из которых позаимствовал рассказы об отсутствии у командования единого плана действий, интригах среди генера­литета, героических подвигах. Федосов также оснастил текст цитатами из Л.Н. Толстого и марксистской риторикой про «чуждые народам интересы крупной буржуазии и реакционных помещиков», столкнувшиеся в этой войне^[82]. Аналогичные приемы использовались в учебнике А.А. Вагина и Т.С. Шабалиной^[83]. По этим учебникам советские школьники учились почти четверть века. Выводы в них делались противоречивые: с одной стороны, русская армия принесла народам Европы свободу, с другой — народы эти все равно оказались порабощены «душителями освободительной борьбы». Ассоциации с советской послевоенной ситуацией были неизбежны. Одна Отечественная война отразилась в другой.

Мона Озуф писала, что 1968 год в очередной раз продемонстрировал раз­рыв между французами, различия внутри политической памяти, в критические моменты разводящие граждан по разные стороны баррикад^[84]. Отразились друг в друге режимы де Голля и Гитлера, Гитлера и Наполеона. Студенческий протест против де Голля в значительной степени «затенил» память о Напо­леоне. Безликая риторика брежневских текстов едва не обернулась тем же самым. Описывая одну войну через другую, отливая все в единую форму, авторы учебников придавали событиям вид монумента безымянному солда­ту, мертвого локуса официальных ритуалов. Франсуа Миттеран взялся уничтожить различия внутри национальной памяти, примирить две Франции. Советский академик М.В. Нечкина попыталась совместить брежневский учебник с дореволюционным, по которому она училась в гимназии^[85]: в текст вошли цитаты из источников, а язык XIX века совместился с советскими идеологемами. Другой академик, А.Л. Нарочницкий, тем временем продол­жал рассказывать, как освобожденное «население Берлина восторженно встречало русские войска»^[86].

В учебниках 90-х годов говорилось о цене победы, одержанной русскими, о трагизме войны, о горе и разорении, которое она принесла^[87]. Говорилось в них и о «передовых, экономически развитых государствах», о наполеонов­ской идеологии, в которой место «равенства» заняла «собственность», о со­циальной мобильности, о «морали нового образца — индивидуализме и деньгах»^[88], о свободе предпринимательства и разрешении выкупать феодальные повинности^[89], о «демократизации» общества и его «политическом равноду­шии», о репрессиях, о формировании «общеевропейского дома» и «европейской идеи», о «гигантских по масштабу и мощи военных блоках»^[90], о том, что в этой войне родилась «объединенная Европа»^[91]. Вторжение больше не опре­делялось как «вероломное»; сообщалось об обмене дипломатическими нотами за две недели до начала событий. В учебнике Л.М. Ляшенко целью войны называлось «заключение выгодного договора, а не территориальный захват»^[92]. Другие авторы, например П.Н. Зырянов, утверждали, что Наполеон не только стремился к «мировому господству», но и планировал «расчле­нение России на ряд полузависимых государств»^[93]. Во многих учебниках со­бытия описывались в категориях советской послевоенной традиции. Но привычный нарратив был дополнен новой дидактикой: школьникам предла­галось «поставить себя на место» военачальников и дипломатов, попробовать самим принимать решения и мотивировать их^[94]. Авторы оценивали «здравый смысл» политиков выше «политического радикализма», обращая внимание школьников на «необходимое» умение договариваться и «урегулировать» споры^[95], «укреплять соглашения», находить «взаимопонимание» и «доби­ваться» исполнения своих желаний^[96] или достижения «выгод»^[97]. Учащиеся должны были оценить работу «парламентов, которые выбираются не по со­словиям, а всеми богатыми людьми», или создание «должностей, исполнение которых не требовало никаких усилий, но прекрасно оплачивалось»^[98]. Талейран, «непревзойденный мастер дипломатии, интриг, взяток», сделался одним из главных героев повествования: «.он брал колоссальные взятки. его прин­ципом была прежде всего личная выгода, но сам он говорил, что Франция стояла для него всегда на первом месте»^[99]. Все чаще акцент делался не на «ве­ликих деятелях», а на чиновниках, принимающих главные решения. Так, Ляшенко объяснял, что Кутузова назначил не император и не «общественное мнение», а «чрезвычайный комитет»^[100]; в духе привычной газетной риторики автор учебника говорит, что политику делает «Зимний дворец»^[101].

Крушение Советского Союза актуализировало тему международных отно­шений и «роли» России на международной арене. В учебниках подчеркивалась необходимость «отстаивать интересы своего государства» при переговорах, увеличивать значение России: «вступление России в ряды ведущих государств Европы… у одних государств это вызывало стремление союза с Россией, у дру­гих — тревогу и страх. Россия по своему географическому и политическому положению всегда должна возбуждать опасения»^[102]. В учебнике всеобщей ис­тории Д.Д. Данилова Наполеоновские войны встраиваются в парадигму мо­дернизации (признаками которой называются объединение Европы и созда­ние единого торгового пространства)^[103]. Одни авторы изображают Россию всего лишь участницей соглашений, дипломатических переговоров и «посто­янно действующих организаций»^[104] — другие рассуждают о ведущей роли Рос­сии и ее правителя в мировой политике: «Решающую роль в этих событиях сыграла Россия»^[105], «Россия на несколько десятилетий стала ведущей мировой державой», «Александр на белом коне в одночасье стал не просто победителем Наполеона, но и царем царей»^[106], «.победоносное окончание войны подняло авторитет Александра I еще выше, международный авторитет России под­нялся на небывалую высоту... в Европе сложилась новая система международ­ных отношений, в которых России принадлежала одна из ведущих ролей»^[107], «.стало ясно, никакие общеевропейские вопросы не будут в дальнейшем ре­шаться без участия России»^[108]. Эти выводы трудно локализовать во времени — учебники последних десятилетий по большей части воспроизводят устоявшийся в советское время нарратив. Хочется вслед за М. Озуф сказать: «История ушла с этого акрополя»^[109].

Учебника, который претендовал бы на изложение «другой» истории XIX века, «другой» истории отношений между народами, истории разных людей в России, по-разному переживавших масштабные имперские события, не существует — даже в проекте. Описать с этой точки зрения события напо­леоновской эпохи будет особенно трудно — они в значительной степени «окаменели», превратились в формулы дипломатического протокола и ритуальных торжеств.