К тому моменту, как наполеоновская армия заняла Москву, постепенная модернизация города продолжалась уже четыре десятка лет. Чумной бунт 1771 года и явная симпатия москвичей к Пугачёву убедили правительство Екатерины II в цивилизационной отсталости Москвы, представлявшей опасность для всего государства, поскольку фактически именно Москва была столицей внутренних губерний. Чтобы устранить угрозу, правительство попыталось превратить Москву в европейский город по образцу Санкт-Петербурга. На протяжении четырех десятилетий в городе развивалась инфра­структура, достойная развитого европейского города: полиция, уличное освещение, учебные заведения, публичный театр и т. д. В то же время власть занялась реализацией того, что в другой работе я называю имперским соци­альным проектом: это была попытка превратить средние сословия москов­ского общества (чиновников, купечество и духовенство) в средний класс европейского типа, не чуждый культуре русской элиты и, соответственно, способный оказать политическую поддержку имперскому режиму¹.

Типичным «продуктом» имперского социального проекта был титулярный советник Василий Попов. Судя по его фамилии, он был выходцем из духовной среды; образование дало ему возможность устроиться на государственную службу и получить чин всего лишь одним рангом ниже того, что давал потомственное дворянство. Потеряв зрение и выйдя в отставку, он жил в благородной нищете, снимая комнату у мещанина в бедном квартале, а из прислуги держа одну вдову-крестьянку. Слепой, нищий, стареющий и одинокий, он был беззащитен и зависим.

Понедельник 2 сентября 1812 года оказался судьбоносным днем для По­пова: именно тогда войска Наполеона вошли в Москву — и оставались в го­роде до 10 октября. Этот день стал моментом истины и для всего имперского социального проекта²: заступится ли государство за своих подданных в труд­ную минуту? Будут ли низы общества уважать привилегии вышестоящих, если их перестанут к тому принуждать? Сочтут ли западные агрессоры, что европеизированные русские заслуживают цивилизованного обращения? Другими словами, останется ли в силе общественный договор, лежащий в ос­нове имперского проекта?

История ответила на эти вопросы отрицательно. Попов с горечью писал генерал-губернатору Фёдору Ростопчину, что его не слишком обеспокоил восточный поход Наполеона, ведь «Вашему Графскому Сиятельству угодно было обнадежить московских жителей, чтоб они ничего не боялись и что французы отнюдь сюда впущены не будут». Но когда французы все же пришли, служанка украла у него все деньги, а квартирная хозяйка — большую часть ценных вещей. Попов умолял вывести его из горящего квартала, и хо­зяин привел его в парк, оставив там на произвол вражеских солдат. Тогда он обратился с просьбами о помощи к прохожим, но вместо того, чтобы помочь, трое юношей безжалостно избили его, стащили с него почти всю изрядно по­трепанную одежду и отняли иконы, которые тот сжимал в руках. Они бро­сили его в ближайшей деревне, по которой он беспомощно бродил, тщетно умоляя крестьян впустить его. Ночь Попов провел на улице, а наутро добро­сердечная старушка открыла ему дверь; однако впоследствии ему досталось от французских солдат, обнаруживших, что с него нечего взять. В конце кон­цов кто-то из деревенских жителей отвел Попова обратно в Москву, где тот нашел убежище в Екатерининской богадельне³.

У графа Ростопчина были причины обманывать доверие людей вроде Попова. Иностранное вторжение, рассуждал он, может разрушить обще­ственный порядок в России, поэтому важнейшая задача — отразить удар не­приятеля. Когда шестью годами ранее Наполеон разбил прусские войска, бер­линское правительство выпустило указ, гласивший: «Король проиграл баталию. Отныне первейший долг граждан — сохранять спокойствие» — то есть предоставить войну монарху. Немецкие националисты были оскорблены этим заявлением, однако оно, в сущности, кратко выражало ценное достиже­ние цивилизации — веру в то, что война вовсе не обязательно должна быть помехой размеренной жизни общества. Если бы Ростопчин думал, что Россия может позволить себе такое отношение к войне, он, возможно, передал бы Москву под контроль французам невредимой или, по крайней мере, пред­принял бы попытку организованной эвакуации. Вместо этого его главной це­лью стало предупредить массовые беспорядки и лишить Наполеона возмож­ности перезимовать; он старался отложить всякую эвакуацию и приказал сжечь город, как только русские его покинут. В свою очередь наполеоновская армия, потеряв надежду на победу и решив, что русские — настоящие вар­вары, обратила свой гнев и разочарование на город и разграбила его. Энту­зиазм, с которым низы русского общества присоединились к мародерству, усугубил и без того ужасные страдания москвичей средних сословий, за­бытых и преданных всеми — своими начальниками, другими европейцами и соплеменниками.

Эта статья — исследование хаоса, поглотившего москвичей с началом войны, а также попытка прояснить, какое отражение нашли эти события в со­знании XIX века. С 1789 года по 1848-й и позже Европу сотрясали револю­ционные перемены. Москва находилась на периферии этих событий с гео­графической, но, как мы увидим, отнюдь не с психологической точки зрения. Разноголосица пропаганды, насилие против церкви, конфликты между горо­дом и деревней и между бедными и богатыми, параноидальная боязнь сабо­тажа, крах цивилизованной городской жизни, смерть от рук расстрельной команды — все это ворвалось в повседневную жизнь москвичей и стало частью общественного сознания.

 

КРУШЕНИЕ ПОРЯДКА

 

Основной материал моей статьи — свидетельства очевидцев событий и их по­томков. Эта война оказалась первым событием в истории Москвы, в связи с которым представители средних сословий, в том числе жившие в России иностранцы, создали значительное количество автобиографических текстов, что отражало распространение светской литературной культуры. (Для сравне­ния, о чуме 1771 года почти ничего в этом роде не написано.) Важный источ­ник — «устный фонд» Екатерины Новосильцевой (псевдоним — Т. Толычева), за двадцать лет (с 1864 по 1884 год) записавшей как минимум тридцать один устный рассказ о войне; в основном они принадлежали москвичам недворян­ского происхождения. К сожалению, она опубликовала эти рассказы в виде повествований от первого лица, никак не обозначив свое «интервьюерское» и редакторское участие. Тексты Толычевой обладают общей нарративной структурой и все проникнуты пацифистским настроем, но сами истории, а также, в нескольких случаях, язык повествования весьма своеобразны⁴.

Накануне войны москвичи, имевшие связи в правительстве, были осве­домлены о назревающем кризисе в отношениях с Францией⁵, но для боль­шинства прочих вражеское вторжение было неожиданностью. Некоторые вспоминали, что ничего не знали о международных отношениях⁶. Многие на­прасно ждали, что британские или еще чьи-нибудь войска придут на помощь, а поначалу кто-то даже принял армию Наполеона за союзников России⁷. По­всюду, где прошли французы, продвигаясь на восток, недостаток информа­ции усиливал панику и массовое бегство населения. Согласно свидетельству офицерской жены Анны Золотухиной, русские услышали, что французы «везде по пути все грабят, жгут, храмы Господни истребляют». Страх ока­зался заразительным: «Мы все не знали, что нам делать... родные наши соби­раются уехать, многие соседи уже уехали». Еще одним фактором была рус­ская тактика «сжигания мостов»: Золотухина отмечает, что «мародеров везде было множество»; «казаки... пугали, что французы близко, велели жечь се­ленья, а сами грабили»⁸. Падение Смоленска казалось зловещим предзнаме­нованием того, что произойдет с Москвой: люди спасались бегством и город сгорел дотла — как и Москва месяц спустя, вместе с тысячами раненых, бро­шенных русской армией⁹.

Беженцы всюду сеяли панику¹⁰. В середине августа Ростопчин приказал эвакуировать правительство из Москвы¹¹, но, обращаясь к москвичам, держался уверенно. 13 августа чиновник для особых поручений при Ростопчине, А.Я. Булгаков, писал, что падение Смоленска вызвало панику среди москви­чей, в результате чего «бабы, мужеского и женского полу убрались, голову потеряли; все едут отсюда». О себе Булгаков пишет: «…я поклянусь, что Бо­напарте не видать Москвы», но добавляет, что перевозит семью в безопасное место — на всякий случай¹². Пребывая в схожем настроении, Ростопчин в од­ной из своих афиш за несколько дней до Бородинской битвы осудил изне­женных богачей: «А я рад, что барыни и купеческие жены едут из Москвы для своего спокойствия. Меньше страха, меньше новостей; но нельзя похва­лить и мужей, и братьев, и родню», которые также обратились в бегство. Да­лее он превозносит отвагу русской армии и обещает, что если та потерпит по­ражение, «тогда уж я скажу: ну, Дружина Московская! пойдем и мы! и выдем сто тысяч молодцов, возьмем Иверскую Божию Матерь, да 150 пушек и кон­чим дело все вместе»¹³.

В понедельник, 26 августа, армии сошлись в битве при Бородине; даже в Москве, в 125 километрах от поля боя, был слышен оглушительный рев бо­лее чем 1200 пушек¹⁴. Четыре дня спустя, в пятницу 30 августа, на очередной афише Ростопчина появились обещания генерала Кутузова, что он «Москву до последней капли крови защищать будет; и готов хоть в улицах драться. Вы братцы! не смотрите на то, что присутственные места закрыли; дела прибрать надобно, а мы своим судом с злодеем разберемся!». В эти дни Ростопчин при­звал граждан взяться за оружие: «Я буду с вами и вместе истребим злодея»¹⁵.

Но Кутузов продолжал отступать, и подготовка к обороне не состоялась. Вместо этого, по словам одного из очевидцев, «Москва быстро стала пустеть». Богачи ускакали на оставшихся лошадях, вынудив всех остальных спасаться c тележками¹⁶. Формулировки в свидетельствах, которые выдавала полиция, говорили о том, что люди стремились в самые разные и неопределенные ме­ста: «в г. Владимир и куда надобность ей будет», «в г. Ряжск и другие места», «в Коломну и далее», «в Костромскую губернию и куда надобность будет», «в разные города», «в российские города»¹⁷.

Город охватила анархия. Позже, осенью, директор Воспитательного дома Иван Тутолмин сообщал:

1812. Августа 31, в Субботу, загородный дом Воспитательного Дома <...> передовыми нашими казачьими войсками разграблен. 1-го Сентября, в Вос­кресенье, войска наши, вошедшие в Москву, разбили питейные домы; про­стой народ бросился в оные, таская вино ведрами, кувшинами и пьянство­вали. Все присутственные места и большая часть жителей, имеющих состояние, выехали еще за несколько дней из города¹⁸.

 

Священнослужитель, уехавший глубокой ночью в понедельник 2 сен­тября, вспоминал:

В ночь сию, кажется весь город находился в безпрестанном движении, а за­рево, с Можайской стороны, освещало до половины неба, так, что от него на улицах было светло. <...> По улицам, от выезжающих с поспешностию эки­пажей, столь было шумно, что слов человеческих разслушать было неможно. Теснота была превеликая, и притом, один другого старался опередить¹⁹.

 

В тот же день, несколько часов спустя, Ростопчин вместе с армией покинул город, сопровождаемый большинством оставшихся жителей; Великая армия Наполеона шла за ними по пятам. По словам офицера, проезжавшего через Москву, тем утром еще не было очевидно, что французы скоро войдут в город²⁰. Осенью 1812 года одна дворянка писала: «.правительством были уве­ряемы, что опасности нет», однако, когда французы вошли в Москву, друзья уговорили ее уехать: «…сели только в том, в чем были; в совершенном отчая­нии раставались с своим жилищем и со всем имуществом, которое осталось на расхищение врагам; и не помня ничево, только услышали, что воинская полиция, подъехав к воротам, кричала, спешите, что уже вступили в город»²¹.

Менее обеспеченные москвичи не слишком сочувствовали бедственному положению вышестоящих. Купец, автор одного из первых опубликованных текстов о занятии Москвы французами (1813), пишет: «…все спешили укрыть­ся от извергов, а бедные принуждены были остаться и дышать с ними одним воздухом. Я не избег сего нещастия»²². Позднейшие свидетельства еще более прямолинейны. Согласно рассказам сына некоего священника, «народ волно­вался и говорил что дворяне спасают свои головы, а его и самую столицу вы­дают Наполеону»²³. Один мещанин вспоминал: к спасающимся женщинам многие относились с симпатией, поэтому мужчины-дворяне порой бежали в женском платье, замотав тряпьем бакенбарды якобы из-за зубной боли²⁴. Молодая монашка-калека из купеческой семьи рассказывала, что ее бросили в городе, в то время как «богатые барыни» — такие же монашки, но привиле­гированного происхождения, — устремились подальше от опасности²⁵.

Ростопчин, не знавший, что Кутузов планировал оставить Москву, пре­вратился в козла отпущения. Когда жена одного дьякона сказала мужу, что, по словам другой дьячихи, французы уже вошли в город, муж рассмеялся: «Эх ты, говорит, дура-баба, дьячихе веришь, а генерал-губернатору не ве­ришь. Вот она, графская-то афишка, ведь я тебе ее читал». Когда минуту спу­стя он увидал французского кавалериста, то «встал, схватил Ростопчинскую афишку, разорвал ее в клочки»²⁶. Приведенные выше четыре свидетельства — сына священника, мещанина, монашки и дьячихи, все из рассказов, собран­ных Толычевой, — датируются эпохой правления Александра II, что говорит нам о долговечности воспоминаний о войне. Позднее, в царствование Нико­лая II, сын дьякона, родившийся вскоре после войны, подробно изложил то, что слышал от родителей: что после Бородина

люди предусмотрительные и достаточные начали покидать город, люди не­достаточные принуждены были или, оставшись в Москве, отдаться на про­извол судьбы, или с отчаяния тоже бежать, куда глаза глядят. Отец мой, принадлежавший к числу последних, выездом медлил, не имея точных све­дений о приближений врага и надеясь на обещания Растопчина не впускать Наполеона в Москву, сбивавшия всех с толку²⁷.

 

Как только французы вступили в город, начался ужасный пожар. Он бу­шевал несколько дней и был виден с расстояния двухсот километров²⁸. На то было несколько причин. Ростопчин, говоривший о поджоге Москвы еще до того, как сдать ее врагу, приказал вывезти все средства противопожарной без­опасности и велел полиции поджечь город. Костры зажгли и отступавшие войска, и уезжающие жители, далее пламя распространилось «по приказу» Кутузова, велевшего поджечь продовольственные склады, и разошлось бла­годаря кострам французов и сухой, ветреной погоде. Только 7 сентября ветер утих, начался дождь и пожар начал понемногу затухать²⁹.

Когда огонь угас, большая часть города, в том числе весь центр, преврати­лась в пепел. Пожар был свирепым. Офицер наполеоновской армии записал в дневнике: «Земля полыхает, небеса в огне, мы тонем в море пламени»³⁰. Москвичи были ошеломлены. «Разлился пожар во все стороны что огненное море», — вспоминал пораженный очевидец полвека спустя³¹. Как во время ог­ненных смерчей Второй мировой войны, в горящем городе сошлись жар, дым и пламя, которое раздували воздушные потоки. Как говорил один москвич, «случилась столь сильная буря, что человеку не можно было устоять на ногах»³². Другой спустя несколько месяцев после пожара писал: «Ночь насту­пила — ветер усилился — и могло ли быть иначе — когда повсеместное пламя нарушило равновесие Атмосферы?»³³ «Огонь пожирал здания и производил сильный ветр, — вспоминал третий, — виющиеся над зданиями клубы огнен­ные представляли взору нашему ужасное и страшное зрелище»³⁴. Уцелевшие пытались описать этот ужас, прибегая к деталям в духе магического реализма: было «так светло, что ночью без всякого затруднения можно было считать мелкую монету»³⁵, сильный жар плавил стекло³⁶ и металл³⁷, заставлял воду в колодцах и ведрах кипеть³⁸, а голубей — падать с неба замертво³⁹; в деревне за тридцать километров от города шел дождь из жженой бумаги⁴⁰. Одну ку­печескую дочь еще долго преследовало воспоминание о ее квартирной хо­зяйке; старушку убеждали покинуть горящий дом, но та «нарядилась, словно на праздник <...> вся в белом», зажгла лампадку у икон и спокойно сказала: «Я свой век в этом доме пожила, и не выйду из него живая»; она была уверена, что задохнется прежде, чем сгорит⁴¹.

 

ВЕЛИКИЙ СТРАХ

 

Большинству москвичей удалось бежать. Помещики с прислугой отправи­лись в свои усадьбы, у многих священников были родственники в других при­ходах, остальные надеялись на доброту незнакомцев. Всем им пришлось тесно общаться с крестьянами и жителями провинций. Их часто встречали с госте­приимством и сочувствием. Однако кто-то из них столкнулся и со страхом, и с враждебностью. Когда в 1789 году внезапно разразилась Французская ре­волюция, сельская Франция была объята Великим страхом: деревенские жи­тели вообразили, что бродяги и бандиты нападают на крестьян по заданию аристократии. В 1812 году в сознании русских крестьян наполеоновская ар­мия, европеизированные россияне и постоянно проживающие в России ино­странцы так же объединились в одну страшную угрозу деревням⁴².

Живущие вдали от больших городов и никогда не видавшие иностранцев люди совершенно не понимали, чего ждать от Наполеона. Некоторые надея­лись, что он их освободит: бывший дворовый впоследствии рассказывал, что крестьяне одного из подмосковных поместий, заявив: «мы Бонапартовы», раз­грабили хозяйскую усадьбу — впрочем, они изменили свое мнение после того, как французы разорили их деревню⁴³. Воспоминания сына сельского священ­ника, который в ту пору учился в Звенигороде, пожалуй, более репрезентатив­ны: «Говорят, страшно было в Москве пред приходом Французов, а в уездных городах да в селах, я думаю, еще было страшнее. Чего, чего не разказывали в народе! Наслушаешься бывало этих толков, так ночью не заснешь»⁴⁴.

В этих кошмарных россказнях находило выражение извечное крестьян­ское недоверие к дворянам, иностранцам и чужакам. Дворяне и чиновники беспокоились, что агенты Наполеона станут подстрекать народ к восстаниям⁴⁵, однако народ тоже имел определенные подозрения. Враждебность по отношению к иностранцам была столь сильной, что зачастую принимала на­сильственные формы⁴⁶, и на русских дворян, говоривших по-французски, могли напасть, приняв их за шпионов⁴⁷ — как, впрочем, и на прибывших из Москвы священников⁴⁸. Крестьяне были разгневаны трусостью высших со­словий⁴⁹: одну дворянскую семью, покидавшую Москву, остановили опол­ченцы, которые настаивали на том, чтобы кучер и слуга остались в городе и сражались⁵⁰. Полвека или более спустя бывшая крепостная вспомина­ла: «...очень народ на господ роптал, говорил что они выдали Москву, что на чаю ее пропили»⁵¹. Подобные обвинения предъявлялись и церковникам: в 1898 году А. Лебедев, внук священника, сообщал, что «приступали местные мужики с рогатинами и грозились избить их всех [семью дедушки] за то, что "Москву пропили на чаю". Пришлось всем откупаться деньгами»⁵². Когда другой священник с семьей попытались покинуть свою деревню, крестьяне запротестовали — если он уедет, а они погибнут в бою, то им «придется без покаяния умирать»⁵³.

Общественное негодование служило неким моральным прикрытием для мародерства. После того как французы наконец покинули Москву, крестьяне обрушились на город «как саранча», писал А. Лебедев в 1898 году⁵⁴, унося все, что уцелело после отступления врага. Об этих грабежах сообщало мно­жество очевидцев. Один священник в 1830-е годы вспоминал: «Они грабили немилосердно Москву и всячески ругали московских жителей, называя их беглецами и изменниками, и говорили решительно, что все, что после неприя­теля осталось в Москве, принадлежит им»⁵⁵. Другой священник, в то время еще ребенок, слышал, что его отец вернулся в город и обнаружил, что их дом стоит на своем месте, но тут же «к нему подбежали человек пять мужиков. "Куда идешь?" — кричали они. "К себе, — отвечал он, — я хозяин этого дома". "Здесь нет хозяев!" — заорал один из них»⁵⁶. Немецкий врач писал о крестьянской шайке, предводителем которой был вооружившийся саблей священник. Он уверял крестьян, что грабить дома иностранцев — дело богоугодное, потому что все они — изменники⁵⁷. Говорили, что алчность крестьян прини­мала ужасные формы. Никодим Казанцев, сын сельского дьячка из подмос­ковной деревни, вспоминал о смертельных болезнях, свирепствовавших в его деревне. Причиной, как он слышал, было то, что «иной глупый мужик» приходил на Бородинское поле и, будучи не в силах снять сапог с замерзшего трупа, отрубал ему ноги, а потом приносил домой размораживать⁵⁸.

Москвичи, оставшиеся в городе, представляли собой более однородную в социальном плане общность, чем довоенное население Москвы. На основа­нии материалов полицейских расследований 1813 года, когда каждый остав­шийся в городе при французах подозревался в измене, историк Андрей Тар- таковский подсчитал, что через неделю после того, как Москва была занята французами, там оставалось 6238 горожан (чуть более 2% довоенного насе­ления, составлявшего 275 000 человек). Большинство крестьян и богатых дворян уехали, и в основном французов застали представители тех самых средних сословий, ради которых и затевался имперский социальный проект. Основываясь на информации о девяти из двадцати частей города, Тартаковский заключил, что духовенство и купечество составляли 8,7% довоенного населения, но уже 23,1% из тех, кто остался. Представители наиболее близких к купечеству сословий, мещане и цеховые, составляли 9% населения до за­хвата Москвы и 22,5% тех, кто остался в городе при французах. Процент дво­рян уменьшился незначительно — с 7,1% до 6,3%, крестьян — с 60,2% до 27%⁵⁹.

Напряжение в обществе при этом сохранялось. Одним из его проявлений стало повальное пьянство; опустевшие кабаки наполнились толпами людей⁶⁰. Осложняли обстановку и ценности, оставленные беглецами, — очевидцы вспоминали, что им приходилось видеть французских и русских мародеров, орудовавших бок о бок⁶¹.

Классовая напряженность проявилась и в общей враждебности ко всем, имевшим «иностранный» вид. Представители средних сословий, в отличие от знати, не имели слуг-телохранителей, и их безопасность зависела от дру­желюбия народа и полицейского присутствия. В 1812 году чувствовать себя спокойно они не могли. Один дворянин, воспитанник пансиона, застрявший в городе, так описал свои ощущения: «...в это время можно было бояться русских мужиков более, нежели французов... [Однажды] вижу толпу мужи­ков, встретившихся мне, они идут и у каждого на плече железо <...> Один говорит другому, "смотри-ка, ведь это француз?" Поравнявшись с церковью, начинаю молиться; другой ему отвечает: "нет, это наш здешний", и молитва меня спасла».

В другой раз «идет больной француз, навстречу ему несколько мужиков, он подходит к ним и говорит: "господа, где госпиталь?" Один из мужиков взглянул на него и, проворча: "да долго-ли нам мучиться!" как хватит его же­лезной полосой по лбу — тут и конец»⁶². Российская пропаганда отрицала проявления насилия по отношению к коллаборационистам и отдельным вра­жеским солдатам или же изображала их в героическом или юмористическом ключе⁶³, но очевидцы из самых разных слоев общества вспоминали об этих проявлениях с содроганием.

Москвичам угрожали пожар и соотечественники. Третьей угрозой была наполеоновская армия.

 

НАПОЛЕОН В МОСКВЕ

 

Русские не понаслышке знали, что такое имущественные споры, пьяные дра­ки и сексуальные домогательства, сопровождающие солдатский постой среди мирного населения. Но то, что случилось в Москве в 1812 году, вышло за все возможные рамки. Великая армия, на тот момент состоявшая из 100 000 солдат⁶⁴, вошла в город во всем своем грозном блеске, но дисциплина в ней вскоре ослабла. Почти мгновенно она распалась на группы, которые рассыпались по огромному городу, грабя дома и нападая на мирных жителей. Солдаты объедали и раздевали население. Голодные, грязные и оборванные, они поразили русских, которые все французское считали утонченным, а все военное — парадным⁶⁵.

В своих кампаниях войска Наполеона обычно относились с уважением к вражеским офицерам и мирным представителям знати и старались соблюдать приличия в чужих городах. Однако отсутствие продовольствия превра­тило мародерство в неизбежную и постоянную составляющую их походов, а там, где, по их мнению, было много бандитов и невежественных реакционеров (например, в Вандее, Италии и Испании), они действовали совершенно безжалостно⁶⁶. Безблагодатные, почти безлюдные земли, заброшенные и сгоревшие деревни убедили их — как немцев в Первую мировую — в том, что Россия — дикая, варварская страна⁶⁷. Они были измотаны своим марафонским походом, в особенности после бородинского кошмара, и надеялись восстано­вить силы в Москве, насладившись всеми благами цивилизованного города. Обнаружив, что москвичи покинули город и, по-видимому, подожгли его, французские солдаты оставили всякую надежду и утвердились в своем мне­нии о дикости русских.

Наполеон нередко сомневался — наносить ли ему удар по режиму завое­ванной страны или сотрудничать с ним; в России было иначе. У него не было стремления осуществить здесь революцию; только отступление русской армии заманило его в самое сердце страны, и он добровольно лишился мощного оружия, решив не провозглашать отмену крепостного права⁶⁸. Тем не менее, когда общественный порядок и основы городской жизни были разрушены, москвичи претерпевали при французах те же ужасы и страдания, которые выпали на долю Европы в революционных потрясениях XVIII—XIX веков⁶⁹.

Как только французская армия вошла в город, она немедленно принялась за грабежи, и Наполеон был так обеспокоен крахом военной дисциплины, что вместо того, чтобы остановить мародерство, всего лишь приказал армейским корпусам грабить по очереди⁷⁰. Мемуаристы, как русские, так и французские, писали о грабежах как о «карнавале» или «шутовстве», имея в виду древнюю культурную практику — временное переворачивание общественного порядка с ног на голову⁷¹. Солдаты, чья форма превратилась в лохмотья, натягивали на себя все, что попадалось под руку, — это потрясло русских, привыкших к строгому соответствию костюма социальному статусу. Некоторые солдаты облачались в церковное. Один купец видел кавалериста, который развле­кался тем, что примерял вместо шлема кокошник; когда французы покидали Москву, купец наблюдал их на Красной площади: «Уж тут они не в кокош­ники нарядились для потехи, а навьючили на себя всякого тряпья. Кто в женском колоте или капоре, кто подвязал уши полотенцем, кто в поповской ризе, а у самого губы посинели от холода, а у иного одна нога босая, а другая в сапоге»⁷². Русские тоже участвовали в карнавальном маскараде: французский офицер описывал нелепый вид гулявших с солдатами проституток, разоде­тых в краденые дворянские наряды, — пожилых москвичей это зрелище до­водило до слез⁷³.

Другие формы общественного строя тоже подверглись нападению; в наибольшей степени, пожалуй, пострадала религия. Якобинский антиклерикализм прочно укоренился во французской революционной армии. В 1790-е солдаты винили в ужасах партизанской войны в Вандее диких, кровожадных крестьян, ведомых священниками-мракобесами. То же самое произошло в Испании во время Пиренейских войн⁷⁴. В России — возможно, потому, что французы сочли ее такой же варварской страной, — антиклерикальные на­строения появились вновь. Они выразились в систематическом осквернении церквей, засвидетельствованном и русскими, и французскими очевидцами⁷⁵. Солдаты срывали оклады с икон и уродовали образа. Они разгуливали в священнических ризах и, как сообщалось, устраивали попойки и даже предава­лись блуду в церквах. Многие церкви — каменные, без огнеопасного убранства — пережили пожар⁷⁶ и были превращены в казармы, конюшни и ското­бойни. По рассказам русских священников, солдаты отличали монахов от семинаристов и к первым относились хуже, чем ко вторым⁷⁷, но не останавливались ни перед чем, чтобы заставить священнослужителей выдать им местонахождение церковных ценностей⁷⁸.

Вдобавок к нападениям на имущество и религию москвичи увидели уни­чтожение всех нововведений городской жизни за сорок лет. Уличные фонари стали одним из символов европейской модерности, пострадавших от войны. Типичной приметой беспорядков в Париже в 1830 и 1848 годах было битье фонарей, считавшихся инструментами полицейского надзора⁷⁹. Фонарные столбы также приобрели дурную славу в качестве импровизированных ви­селиц: как пелось в 1790-е годы в гимне санкюлотов «Qa ira», «Les aristocrates a la lanterne!» («Аристократов на фонари!»). В 1812 году москвичи на горьком опыте узнали о «революционном» измерении уличного освещения. Тысячи фонарей были разбиты или выведены из строя⁸⁰, что парализовало всякую власть в городе: в одном источнике не без удовлетворения отмечалось, что в темноте было проще делать засады на вражеских солдат⁸¹, однако из-за нее же вырос уровень преступности — уже после того, как русские вернули себе власть над городом. Солдаты Наполеона вешали на фонарных столбах тех, кого подозревали в поджогах, — чаще всего для этого использовались бульварные фонари в центре города, где любила прогуливаться московская знать. Иногда жертв сначала расстреливали; для москвичей это тоже было в новинку — в отличие от жителей Рима, Мадрида и других городов, захваченных французами⁸².

Городская среда в ее «чувственном» измерении также оказалась разру­шена — отчасти вследствие общего краха порядка. Российские власти со вре­мен Екатерины II стремились освободить Москву от запаха гниющей плоти, вынеся кладбища и скотобойни за пределы города и приказывая немедленно избавляться от мертвых животных. Однако война стала препятствием на пути прогресса. Ранняя осень 1812 года выдалась необычно теплой, и злово­ние от тысяч гниющих тел и туш было удушающим. Одна русская сообщала, что «за 15 верст от Москвы уже становится тяжело дышать»⁸³.

Обоняние, слух, зрение подверглись серьезному испытанию. Благодаря государственной пропаганде образованные россияне привыкли ставить знак равенства между чистотой и цивилизованностью. Они были потрясены, когда французская армия превратила церкви в конюшни и бойни. Балетмейстер Адам Глушковский, человек, в силу своей профессии чувствительный к зри­тельной и слуховой дисгармонии, вспоминал такую сцену в московском мо­настыре: «...на крюках паникадил и на стенах церкви висели стяги быков и туши свиней, пол был облит кровью зарезанных баранов и телят; разнопле­менные французские солдаты окровавленными руками, разрубая топорами мясо, вешали его на весах и раздавали приходившим солдатам и чиновни­кам». Эта же церковь, по его словам, использовалась в качестве стойла для лошадей⁸⁴. Церковные песнопения и молитвы сменились какофонией челове­ческих голосов и лошадиного ржания, и Церковь Христова истекала кровью.

Глушковскому не было нужды упоминать о зловонии, распространив­шемся там, где прежде царил запах ладана. Санитарные условия в России были несовершенны даже в лучшие времена, но в определенных местах тре­бования к ним были высоки — в частности, в храмах, государственных уч­реждениях и особняках знати. Историк Владимир Лапин отмечает, что во время революции 1917—1921 годов побочным эффектом петербургского ха­оса стал обычай устраивать в опустевших особняках импровизированные об­щественные туалеты⁸⁵. То же произошло в 1812 году — несоблюдение гигие­нических норм вкупе с необузданной тягой к разрушению также знаменовало собой войну, объявленную порядку и частной собственности. Дворяне рас­сказывали, что вражеские солдаты испражнялись в церквах, прикрывая экс­кременты иконами или швыряя их в отхожее место⁸⁶. В домах знати наполео­новские солдаты уничтожали все, что не крали, — ломали мебель, били зеркала, рвали книги — и испражнялись в роскошных интерьерах. Даже офи­церы использовали танцевальные залы и библиотеки в качестве уборных⁸⁷. Аристократка Мария Волкова рассказывала об этом:

Если желаешь составить себе понятие об образованнейшем народе, назы­вающем нас варварами, прими к сведению, что во всех домах, где жили французские генералы и высшие чины, спальни их служили также чула­нами, конюшнями и даже кое-чем хуже. У Валуевых в этом отношении так дом отделали, что в нем дышать нельзя и все ломать надобно, а эти свиньи тут жили⁸⁸.

 

Экскременты не только свидетельствовали о том, что врагу чужда подлин­ная цивилизованность, но и символизировали его бесславное поражение: со­общалось, что гражданские часто бросали тела убитых ими солдат, отбив­шихся от своих, в отхожее место⁸⁹.

Впоследствии директор Воспитательного дома Иван Тутолмин с гордостью докладывал своему начальству, что даже приближенные Наполеона «весьма хвалили заведенный порядок и чистоту и отдавали преимущество во всем заведению сему против Венского». Когда французы учредили в поме­щении Воспитательного дома госпиталь, выяснилось, что большинство страдает поносом, и Тутолмин сердито писал: «...совсем меня загадили: где спали, ели, испражнялись»⁹⁰. Они испортили «полы, двери, окны, печи и стены», и нашелся один-единственный способ сделать помещения вновь пригодными для житья — открыть настежь двери и окна и держать их распахнутыми всю зиму⁹¹. В схожих условиях находились и другие госпитали⁹².

Взаимодействие русских с неприятелем имело непростой характер, осо­бенно на «человеческом» уровне. Москвичи многое узнали о разнообразии ев­ропейских национальностей. Наполеоновская армия состояла из 611 000 че­ловек, из которых лишь 200 000 родились на территории прежней Франции (до 1789 года), где, в свою очередь, проживало множество разных этнолин­гвистических групп. Другие 100 000 происходили из тех районов Нидерлан­дов, Бельгии, Германии, Швейцарии и Италии, которые были аннексированы Францией. Также в состав войска входило около 130 000 немцев из Рейнского союза, 90 000 поляков и литовцев, 27 000 итальянцев, 9 000 швейцарцев и 50 000 пруссаков и австрийцев⁹³. Русские мемуаристы из всех слоев общества были в той или иной мере об этом осведомлены. Все единодушно полагали, что особую враждебность к России проявляли поляки; некоторые мемуаристы считали это местью за бесчинства, которые творили русские при подавлении Польского восстания в 1794 году⁹⁴. Собственно французы (в соответствии со стереотипическими представлениями русского дворянства) в воспоминаниях предстают пустоватыми, но веселыми и относительно добродушными людьми⁹⁵. Немцев различали по месту происхождения — баварцы, саксонцы и так далее. Возможно, по этой причине в воспоминаниях они не выступают как представители единой национальной общности и упоминаются редко. О сол­датах других национальностей пишут немного, часто подразумевая, что те сами пострадали от Наполеона⁹⁶.

Рассказы москвичей, главным образом выходцев из средних сословий, де­монстрируют определенные знания о европейских национальностях — при­обретенные во многом благодаря культурным навыкам, облегчавшим обще­ние. Главным из них был язык: разумеется, по-французски говорили многие дворяне — но также и дворовые, состоявшие при знати, и русские, работав­шие на иностранцев⁹⁷, а священники обнаружили, что выученные в духовных училищах языки, главным образом латынь, иной раз позволяли им говорить с вражескими офицерами⁹⁸. (Один мемуарист специально пояснял, что некий священник не мог понять речь врага потому, что «сей священник был сельский и неученый»⁹⁹.) Отчасти благодаря успешному общению вражеские полководцы взяли некоторых москвичей под свою опеку, удовлетворив их просьбы об охранном свидетельстве, поставив караулы у их жилищ и защи­тив тех, в чьих домах они поселились¹⁰⁰.

Таким образом, при французах москвичи получили тот мрачный опыт, ко­торый в других странах относился к революционным событиям. За после­дующие десятилетия, когда очевидцы мысленно возвращались к тем собы­тиям, а те, кто не застал войну, слушали истории о ней за обеденным столом или у камина, воспоминания о 1812 годе во многом сформировали мировоз­зрение москвичей XIX столетия.

 

КОЛЛЕКТИВНАЯ ПАМЯТЬ О ВОЙНЕ

 

Москвич, сын дьякона Н.И. Т-в, родившийся в 1819 году, на рубеже XIX— XX веков вспоминал: когда он был мальчиком, «всюду, в домах и на улицах, иных разговоров не было, как о 12 годе, у всех при встрече, после первых при­ветствий, разговор тотчас переходил к ненавистным французам»¹⁰¹. Ме­муары, регулярно выходившие в свет в течение XIX столетия, показывают, что война была одним из тех коллективных переживаний, которые напоми­нают о себе даже спустя поколения. Эти переживания в основном были при­сущи мирному населению. В армию и ополчение шли главным образом крестьяне¹⁰², поэтому в послевоенной Москве оказалось не так уж много де­мобилизованных ветеранов; исключения составляли дворяне-офицеры, сол­даты, которых назначили полицейскими, и переселившиеся в город кресть­яне. Немногим выходцам из средних сословий был знаком ужас сражения или армейское чувство локтя; немногие могли рассказать о зарубежных по­ходах, в которых творилась история; немногие знали, что такое одиночество вернувшегося домой ветерана.

В истории не нашлось прецедентов для интерпретации случившегося. Со времен Смутного времени ни в Москву, ни под Москву вражеские захват­чики не проникали, поэтому в коллективной памяти не было воспоминаний о войне. В одной своей афише Ростопчин сравнил Наполеона с Карлом XII, чью армию Петр Великий разбил под Полтавой¹⁰³, а люди образованные про­водили аналогии с польской интервенцией в Смутное время¹⁰⁴, но в свиде­тельствах очевидцев мы этих сравнений не найдем. Порой в них сообщает­ся, что французов называли «басурманами». Возможно, так проявились воспоминания о татарских набегах, последний из которых достиг Москвы в 1571 году, но сами рассказчики и люди их круга слова «басурмане» не упо­требляют — это делают только необразованные люди из низшего слоя.

Некоторые видели войну сквозь призму былых восстаний. В письмах, опубликованных в «Сыне Отечества» в 1813 году, находим сравнения Напо­леона с Емельяном Пугачёвым, а Максим Горький однажды процитировал слова своего дедушки, провинциального купца, родившегося в начале XIX ве­ка, — тот тоже говорил о сходстве Наполеона со Степаном Разиным и Пуга­чёвым, которое проявлялось в сходстве их стремлений: «ни господ, ни чинов­ников не надо, а просто: живи без сословия!» (сам дедушка эти стремления считал «глупостью»)¹⁰⁵. Частые упоминания о враждебности сельского насе­ления к городскому и о крахе порядка как такового подкрепляют мысль о том, что моделью для осмысления событий 1812 года стали крестьянские мятежи и разбой.

Помог ли пониманию этой войны контекст Французской революции? Если иметь в виду набор сугубо политических идей, тогда ответ будет отри­цательным. В отличие от знати, средние сословия московского общества редко пользовались языком воинствующего национализма или клеймили безбожную философию, масонские заговоры и сам нелегитимный наполео­новский режим. С другой стороны, параллель между 1812 годом и револю­цией будет вполне закономерной, если говорить не об идеологии и риторике, а о повседневном опыте. Когда русские пытались рассказать о произошедшем в 1812 году, они порой обращались к мелким деталям или случаям, очень по­хожим на те, что их иностранные современники описывали в связи с рево­люциями. Москвичи вспоминали неразбериху, посеянную афишами Ростопчина, а пропаганда воспевала воинственных крестьянок, противостоявших врагу¹⁰⁶; сходным образом, австрийский журналист Зигмунд Энглендер писал, что в 1848 году парижане были поражены разноголосицей политических плакатов и слухами о маниакальной жестокости мятежниц¹⁰⁷. Энглендер, принимавший участие в революциях 1848 года в Вене и Париже, мог воочию наблюдать, как эти революции воспринимались средним классом. Вальтер Беньямин использовал эти отрывки из текстов Энглендера в своих собст­венных разысканиях, посвященных Парижу XIX века, также полагая, что в них в известной степени запечатлелась культурная память о 1848 годе. Чтобы дать представление о том, как мало соблюдались порядок и приличия в Москве во время эвакуации 1812 года, один дворовый примерно в 1870 году рассказывал, как простолюдины ползали по мостовой, лакая из лужиц про­литый алкоголь¹⁰⁸. Аналогичная сцена из жизни Парижа в 1789 году описана Чарльзом Диккенсом в «Повести о двух городах» (1859)¹⁰⁹. Диккенс писал о Французской революции, основываясь на трактовке франкоязычных ис­точников Томасом Карлейлем, то есть, по сути, перерабатывал широко из­вестные к тому времени истории¹¹⁰.

Нелегко найти доказательства причинно-следственных связей между ис­ториями, имеющими хождение в разных странах, но есть основания полагать, что такие связи существуют. Во-первых, русские стали ощутимо походить на европейцев в своих представлениях о городской жизни, и по этой причине они сходным образом реагировали на ее крах. Во-вторых, Россия входила в систему европейской культуры. Царские манифесты и афиши Ростопчина были написаны людьми космополитической культуры. Русские авторы во­енных карикатур вели диалог со своими зарубежными коллегами. Некоторые рисунки британца Джорджа Крукшенка, посвященные русской кампании Наполеона, по теме и композиции почти полностью идентичны карикатурам Ивана Теребенева и Андрея Мартынова, а воинственные простолюдинки фи­гурируют и во французских карикатурах 1789 года, и в русских рисунках 1812-го. Дешевые и выходившие большими тиражами карикатуры учили рус­ских «по-европейски» смотреть на современные им события¹¹¹.

Через французские воспоминания о 1812 годе в Россию просачивались и западные идеи (Толстой, к примеру, использовал их, собирая материалы для «Войны и мира» в 1860-х годах). В XVIII веке элита всей Европы сходилась во мнении о низшем слое общества; это всеобщее мнение высказал Андрей Болотов, заявив, что москвичи, участвовавшие в Чумном бунте, — «глупая, безрассудная и легковерная чернь»¹¹². Впрочем, начиная с 1790-х годов французские привилегированные сословия постепенно охватывал страх перед ни­зами, и их прежнее презрение к ним обернулось ненавистью и нежеланием держать их за людей. Это отношение сказалось и на рассказах представителей этих классов о взятии Москвы. Сожжение Москвы привело французов в смя­тение — не только потому, что лишило их надежды на победу, но и потому, что было для них совершенным варварством. В подтексте оставленных фран­цузскими мемуаристами описаний заключенных, якобы освобожденных Ростопчиным для того, чтобы те подожгли город, — страх французской бур­жуазии перед звероподобными массами, выходящими из трущоб, чтобы раз­рушить городскую цивилизацию. Один офицер назвал московских поджига­телей «отбросами варварского народа»¹¹³; другой — «дикими животными»¹¹⁴; некий сержант находил их «ужасными и отвратительными», «дурными», «подлыми» и «грязными»¹¹⁵. По мнению генерала де Сегюра, они представ­ляли собой «мужчин с отвратительными лицами, покрытых лохмотьями, и разъяренных женщин, которые бродили вокруг горевших домов, дополняя со­бой страшную адскую картину. Эти негодяи, опьяненные водкой и удачей сво­их страшных преступлений, даже не скрывались. Они пробегали по улицам, объятым огнем, их заставали с факелами в руках, старающимися распростра­нить пожар». Когда этих людей ловили, то казнили без всяких церемоний¹¹⁶.

Те же опасения тревожили воображение русских в XIX веке. Пожар из­давна был бичом русских городов, но постепенно стал вызывать еще и страх измены и мятежа. В мае 1862 года, в непростое время между отменой кре­постного права (1861) и Польским восстанием (1863), загадочные пожары уничтожили крупные торговые районы Санкт-Петербурга. Как рассказывал впоследствии купеческий сын Николай Лейкин, среди купцов прокатился слух, что поляки — по другой версии, радикально настроенные студенты¹¹⁷ — подожгли рынки, пьяная толпа разоряла кабаки, а на улицах по восставшим палила артиллерия¹¹⁸. Толки об анархии и революции окрасили множество воспоминаний о 1812-м: к примеру, одна бывшая крепостная определила уви­денный ею во время войны пьяный дебош так: «Ну, республика, республика как есть!»¹¹⁹

Война 1812 года не только выявила хрупкость общественного порядка, но и показала, что городская цивилизация способна к колоссальному регрессу. Москвичи надолго запомнили жуткую тишину, холод, темноту и ощущение незащищенности после прихода французов и пожара. Ф. Беккер рассказывал, что накануне вторжения Великой армии церковный колокол не пробил к вечерне¹²⁰. По словам священника Александра Воскресенского, безмолвие при французах прерывалось лишь карканьем птиц и «необыкновенным лаянием и воем собак»¹²¹. Бауэр, в то время еще мальчик, запомнил, что три «презлые» собаки его семьи при французах почти не вылезали из-под крыльца¹²². Вдо­бавок было холодно. Зима, повинная в том, что отступление Наполеона обер­нулось для него катастрофой, поразила и Москву — жители города жались друг к другу в уцелевших домах, кутались в одеяла, а ветер задувал снег в раз­битые окна и двери¹²³. Заколоченные окна не пропускали света, целые квар­талы лежали в руинах, уличные фонари были разбиты, экипажей (обык­новенно оснащенных фонарями) на улицах было мало, так что осенние и зимние ночи были еще мрачнее, чем раньше. Дмитрий Завалишин впослед­ствии вспоминал, что в больших частях города «не мелькал нигде и самый слабый огонек» и с наступлением темноты выходить на улицу было опасно¹²⁴. Чувство незащищенности, обострявшееся по ночам, но ощутимое и при свете дня, заметил также немецкий врач Нордхоф; он винил переместившихся в го­род крестьян, которые покинули опустошенные деревни и поселились в сго­ревших домах¹²⁵.

На крушение городской цивилизации люди реагировали по-разному. Многие довольно тяжело переносили лишения: по словам дворянки Анны Хомутовой, «бродя среди покрытых снегом развалин, мы не слышали стука экипажей и вообще никакого шума: то была тишина погребального склепа. По вечерам вдруг раздавался выстрел из пистолета; но никто не знал, было ли то делом случая или преступления»¹²⁶. Другим этот опыт приносил стран­ное ощущение свободы. Бауэр вспоминал:

Что до меня лично касается, то я чувствовал себя очень довольным. Мне было, впрочем, уже лет 10, но я как-то не понимал порядком ни общего, ни своего положения, и освободившись от ученья и надзора, весь предавался наслаждениям воли, разгуливая с Павлушкой и другими соседними мальчиками по пустырям, садам и огородам—заборов в это время почти не су­ществовало: Французы, во время грабежа, сокращали себе дорогу, и ломали их везде, где они становились им на пути¹²⁷.

 

Все, кто тогда был в Москве, потом долго помнили опустение и разруху. Беккер, врач, сын немецких иммигрантов, которому в 1812-м было восемь лет, в 1870 году рассказывал, что часто возвращается в своих снах на разо­ренные улицы, в дома, где он с друзьями играл в казаков и французов. Когда Бауэр в 1870 году писал эти строки, он мрачно радовался осаде Парижа нем­цами: «...пусть-же и французы испытают, каково сидеть на диэте, как мы си­дели в Москве в 1812 году»¹²⁸.

 

ПОСЛЕДСТВИЯ: РЕАКЦИЯ ПРАВИТЕЛЬСТВА

 

Масштаб катастрофы в Москве был ошеломляющим. За последние не­сколько веков ни один европейский город сопоставимого размера не по­страдал от войны так ощутимо. Более двух третей жилых зданий лежали в руинах¹²⁹. Крестьяне, мобилизованные полицией, собрали разлагающиеся останки 11 955 человек и 12 360 лошадей¹³⁰, и, как вспоминал один из оче­видцев, «полиция в продолжении нескольких недель жгла их на берегу реки и сметала пепел в воду»¹³¹. Это поистине Дантово зрелище люди долго не могли забыть: видевший его купеческий сын месяц не мог взять в рот мяса¹³², а в 1898 году внук одного священника рассказывал, что «по всему городу рас­пространялся страшно удушливый, смрадный дым, от которого дед, проходя по Псковской горе и смотря как внизу происходило это ауто-да-фе, чуть было не задохся. Он даже упал, закашлялся и кашель его не оставлял уже до самой смерти»¹³³.

Уничтожение трупов было нетрудной задачей по сравнению с необходи­мостью оправиться от социального и экономического ущерба. В огне погиб­ли неисчислимые богатства, а при грабеже успешно перераспределили то, что от них осталось. Дворяне и купцы, разумеется, понесли наибольшие по­тери, но урон, нанесенный хозяйствам поскромнее — возьмем утрату инстру­ментов мастеровым или свадебного приданого девицей, — был, возможно, еще более сокрушительным. «Все ограблено, — сообщал Ростопчин в Санкт-Петербург, — сперва неприятелем, а по выходе его казаками въедущими в город и наконец крестьянами окрестных селений»¹³⁴.

Некоторые надеялись, что этот «костер тщеславия» вылечит российское общество, исцелив знать от излишней любви к роскоши, которая заставляла их вымогать последнюю копейку у своих крепостных¹³⁵. Годы спустя Сергей Глинка с тоской вспоминал былые надежды, признавая, что то была «утопия»¹³⁶, но тогда они вскружили ему голову: Булгаков, чиновник для особых поручений при Ростопчине, в 1814 году сообщал, что на праздничном за­столье с участием Глинки и его братьев «поднимали бокалы во славу России и народа. Они привели с улицы мужика и целовали ему руки и башмаки; сло­вом, я не в силах описать это патриотическое рвение»¹³⁷.

Впрочем, крестьяне чаще вызывали неприязнь, чем желание целовать им башмаки. Они тоже сильно пострадали во время войны, но москвичам чуди­лись жирующие за счет города деревни. Это было отчасти связано с бартером военного времени — беженцы из Москвы меняли ценности на еду¹³⁸, — однако немало было и украдено. Фёдор Толь, бывший московский обер-полицмей­стер, в ноябре 1812 года писал, что в войну он «все потерял»; французы украли меньше, чем крестьяне, дворня «и протчей сволоч», и деревенские дома ломились от награбленной мебели и прочих богатств¹³⁹. Дворянка Ма­рия Волкова обмолвилась в письме, что никто раньше не видел в подмосков­ных деревнях такого изобилия и таких дорогих домов: «Не поверишь этому, пока сама не увидишь»¹⁴⁰. Даже два десятилетия спустя князь А. Шаховской с мрачным удовлетворением писал о том, что крестьян, которые могли бы продолжать грабить, привлекли к тошнотворной работе по уборке трупов: так полицейский приказ «избавил Москву от заразы, жителей ея от крестьянского грабежа, а крестьян от греха»¹⁴¹.

Приоритетной задачей правительства было не классовое возмездие и не возвращение украденных ценностей владельцам, а предотвращение эска­лации беспорядков. Закаленные войной и разжившиеся оружием разбитой наполеоновской армии, некоторые крестьяне и нищие горожане были воору­жены и опасны. Сразу после освобождения Москвы власти объявили о про­грамме по скупке оружия¹⁴²; после полугода ее действия результаты были неутешительны: крестьяне говорили должностным лицам, что хотят оста­вить оружие себе, чтобы суметь защититься в случае возвращения врага¹⁴³. Александр I был настолько этим обеспокоен, что дал указание, распростра­нявшееся и на Москву¹⁴⁴, с удвоенным усердием выкупать оружие и пресе­кать подпольную им торговлю. Он писал, что чиновникам следует повы­сить цены и говорить крестьянам, что армия нуждается в оружии, чтобы сражаться с французами, — это была чистая правда¹⁴⁵, — губернаторы же должны сознавать и то, «что в порядке вещей крестьяне не должны иметь в домах оружие»¹⁴⁶.

Война разделила и московское общество. Множились имущественные споры; в краже обвинялись соседи¹⁴⁷ и слуги¹⁴⁸, говорилось о существовании сетей, переправляющих краденое в другие губернии¹⁴⁹. Толковали, что старо­обрядцы признали власть французов и помогали грабить православные церк- ви¹⁵⁰, а сотрудников французского муниципалитета арестовывали за государ­ственную измену¹⁵¹. Ростопчин приказал полиции составить полный список остававшихся в городе при французах, чтобы на основании этого списка про­водить расследования по подозрениям в коллаборационизме и грабеже¹⁵².

Как и в случае с крестьянами, действия правительства носили исклю­чительно прагматический характер — власти стремились снять обществен­ное напряжение, действуя по принципу «кто старое помянет, тому глаз вон». Важным моментом было огромное количество награбленного, осевшего в уце­левших домах и на рынках, из-за чего Ростопчин оказался в неловком по­ложении. Поиск законных владельцев был для полицейских задачей невы­полнимой, тем более что их самих обвиняли в присвоении краденого¹⁵³, с другой стороны, сомнительное происхождение некоторых товаров отпуги­вало потенциальных покупателей и препятствовало возрождению торговли¹⁵⁴. Пытаясь решить эту проблему, в марте 1813 года Ростопчин объявил, что, со­гласно приказу Александра I, вся частная собственность, украденная при французах, отныне принадлежит ее нынешним владельцам¹⁵⁵; на другой день Ростопчин написал в «Русский вестник» Глинки письмо, в котором отрицал обвинения в том, что его воззвания задержали людей в городе и тем самым стали причиной невероятных имущественных потерь¹⁵⁶. В 1814 году Алек­сандр объявил амнистию по большинству правонарушений, совершенных во время нашествия¹⁵⁷, и расследования грабежей в основном прекратились¹⁵⁸.

Вместо того чтобы преследовать грабителей из простонародья, с тем чтобы вернуть имущество людям обеспеченным, власти приняли решение предло­жить последним компенсацию. Желая поскорее успокоить граждан, 25 но­ября 1812 года правительство отдало полиции приказ ежедневно выплачивать определенную сумму всем, кого Ростопчин сочтет нуждающимися в этом¹⁵⁹. Затем, весной 1813 года, правительство предложило жителям Москвы и Подмосковья подать прошения с описанием понесенного ущерба. Помощь на­правлялась главным образом средним сословиям, в первую очередь домовла­дельцам и торговцам; помещики имели на нее право только в том случае, если у них не оставалось нетронутых имений в других губерниях¹⁶⁰.

 

ЗНАЧЕНИЕ ВОЙНЫ

 

Чего бы ни желало достичь правительство, учредив программу помощи по­страдавшим, в его цели не входило заставить народ размышлять о значении войны. Того, кто возьмется изучать вышеупомянутые прошения, чтобы вы­вести из них коллективное представление об этой войне, ждет разочарование. В большинстве прошений содержится лишь конспект (порой, впрочем, вполне душераздирающий) невзгод просителей, как правило, написанный на невыразительном канцелярите чиновников, занимавшихся этими докумен­тами. Например, вдова Софья Болгарова писала: «Жительство я имела прес­ненской части в 4м квартале в доме московской мещанки Анны Елагиной обще с родителем моим отставным коллежским советником Яковом Алексе­евичем Максимовым и матерью Елисаветою Васильевною которые вовремя въступления неприятеля в москву как они родители мои згорели так и име­ние их и мое обще згорело и разграблено». Со смертью отца некому стало по­лучать его ежегодную пенсию в 300 рублей, поэтому Болгарова и двое ее сы­новей остались без каких-либо источников дохода¹⁶¹. Так как правительство удовлетворяло только просьбы о возмещении убытка, нанесенного враже­скими войсками¹⁶², о грабеже, учиненном русскими, никто прямо не говорил; в крайнем случае использовался страдательный залог, как у Болгаровой, или туманные формулировки, как у другого просителя, написавшего, что имущество его было «неизвестно кем разграблено»¹⁶³.

30 августа 1814 года, когда русские были уже в Париже и война кончилась, Александр I освободил Ростопчина от должности. Тот был непопулярен. У него нашлись защитники, утверждавшие, что он остановил беспорядки, ко­торые могли распространиться по всей России¹⁶⁴, и сам Ростопчин впослед­ствии называл себя «главным орудием гибели Наполеона <...> ибо если бы в Москве был бунт, то куда бы делось дворянство, и какие бы были послед­ствия?». По словам Ростопчина, пожар обрек Наполеона на гибель, но, с со­жалением отмечал он, «у нас все говорят, а рассуждать никто не хочет, только крехтят о домах»¹⁶⁵. Ростопчин стал объектом критики со стороны дворян и «интеллигенции», так как, похоже, полагал, что имперский социальный про­ект был роскошью, которую Россия могла себе позволить лишь в лучшие вре­мена, а во время кризиса выживание зависело от тех самых стихийных об­стоятельств — суровой погоды, больших расстояний, городских пожаров, распространенной в народе ксенофобии, — которые не пускали страну дальше, чем на задворки европейской цивилизации. Он почти демонстра­тивно не сделал и попытки отстоять имущество, на котором зиждились упо­вания некоторых москвичей на приобщение к жизни высшего класса, а то об­стоятельство, что столь многие подозревали его в отдании приказа о поджоге, очень многое говорит о его репутации¹⁶⁶. Характер его воззваний и грубое злоупотребление властью поставили непростые вопросы о том, насколько правительство заинтересовано в рациональном диалоге с обществом и закон­ности. По меньшей мере некоторые грамотные люди «из простых» были воз­мущены тем, что он говорил с ними свысока: в воспоминаниях одного ростов­ского купца, к примеру, читаем, что афиши Ростопчина «выводили всех из терпения деревенским сказочным стилем, которым желал он приблизиться к понятию черни. Неудачные эти выдумки его вызывали презрение, а чернь неизвестно за что питала к нему величайшую ненависть»¹⁶⁷. Его отставка стала для правительства важным шагом в формировании такого представле­ния о войне, которое было бы совместимо с возобновлением имперского со­циального проекта.

У власти были свои воззрения на войну, согласно которым военным опе­рациям 1812 года придавалось не так уж много значения. Император Алек­сандр, как и его отец Павел I и брат Николай I, считал армейскую дисцип­лину и иерархию подходящей моделью для общественного устройства вообще, но не питал симпатии к гражданской активности снизу, которая предполагалась идеей массовой мобилизации¹⁶⁸. В 1812 году его неэффектив­ное руководство армией облегчило французам путь в Москву, откуда их вы­теснил мобилизовавшийся народ вкупе с суровыми природными и географи­ческими условиями. В XIX веке берлинским, лондонским и парижским улицам и площадям давались названия в честь сражений и генералов Напо­леоновских войн, в Москве же этого почти не было. В 1817 году при скром­ном параде был открыт Манеж, к началу 1840-х годов существовало не­сколько памятников — Триумфальная арка на окраине города, трофейная французская артиллерия в Кремле, грот «Руины» в Александровском саду (его крылья были выложены из обломков разрушенных в 1812 зданий) — но даже тридцать лет спустя ни одна улица, площадь или ворота не носили на­звания, так или иначе связанного с Наполеоновскими войнами¹⁶⁹. Недавний обзор мемориальных мест показал, что все московские улицы, чьи названия напоминают о 1812 годе, получили эти названия в ХХ веке¹⁷⁰.

После 1812 года правительство нашло три других способа использовать войну для того, чтобы вдохнуть жизнь в имперский социальный проект. Не­обходимость отстроить большую часть города после пожара предоставила ему прекрасную возможность наконец-то преобразовать Москву в неоклассицистском духе. В июле 1813 года Александр I одобрил смелый план архитек­тора В.И. Гесте выпрямить радиальные улицы, которые сходились в центре города, как и многие небольшие центральные улочки, и соорудить величе­ственные площади (или расширить уже имеющиеся) в тех местах, где ради­альные улицы пересекались с Камер-Коллежским валом, Земляным городом и Белым городом. От этого плана отказались в 1813 году, когда правитель­ственная Комиссия о строении Москвы нашла, что в нем не учтены неровный московский ландшафт, права землевладельцев и необходимость в первую очередь уделить внимание восстановлению жилого фонда. В 1817 году был принят другой план, менее смелый и в большей мере согласованный с обста­новкой, но, как и план Гесте, основанный на «Прожектированном» плане Москвы 1775 года, утвержденном Екатериной II; на нем городское строитель­ство будет основываться вплоть до середины XIX века¹⁷¹. Результат оказался впечатляющим: грязную реку Неглинную «спрятали» под землю, освободив пространство для Александровского сада и Театральной площади; Красную площадь расширили и украсили — засыпали заросший кремлевский ров, устранили рыночную суету; было закончено тенистое Бульварное кольцо¹⁷². Эти великолепные общественные места были свидетельством того, что рус­ская монархия, подобно прочим монархиям неспокойной постнаполеонов­ской Европы, стремится к созданию величественной, красивой и упорядочен­ной городской среды¹⁷³.

Вторым, после возвращения к установке на классицистскую реконструк­цию Москвы, способом связать войну с имперским социальным проектом было обращение к Смуте. С 1807 года разрабатывался проект памятника Ми­нину и Пожарскому¹⁷⁴; главным вдохновителем этого начинания был Нико­лай Карамзин. Памятник воздвигли на Красной площади в 1818 году, когда Александр I посетил Москву. В том же году Карамзин опубликовал первые восемь томов своей «Истории государства Российского», снискавшей чи­тательское признание и содержавшей мысль о том, что единовластие и до­петровские традиции суть основы русского национального самосознания. Вскоре со Смутным временем будут ассоциироваться такие понятия, как на­циональное единство, верность династии, почитание Москвы как духовного ядра России и нетерпимость к идеологической и военной агрессии со сто­роны Запада. К 1830-м годам, пишет Андрей Зорин, события 1612—1613 го­дов фактически были «канонизированы как мифологическое возникновение российской государственности»¹⁷⁵.

Наконец, при содействии Филарета (Дроздова), архиепископа, а впослед­ствии митрополита Московского в период с 1821 по 1867 гг., Александр I предложил религиозную трактовку войны. До конца XIX века ежегодная рождественская служба в православных церквах сопровождалась сочиненной Филаретом молитвой, славящей Господа за избавление России «от наше­ствия галлов и с ними двадесяти язык». В Москве должен был быть воздвиг­нут величественный храм Христа Спасителя в знак благодарности за победу; после первой неудачной попытки строительства, в 1832 году был одобрен но­вый план, и в 1883 году работа над храмом наконец завершилась.

Религиозная трактовка войны, согласно которой Россия в 1812 году была спасена не народом и не генералами, а Богом, была частью проекта «ожив­ления» имперского социального проекта путем замены его идеологического основания с просвещенческого рационализма на экуменическое, вдохновленное пиетизмом христианство. Фундамент для преобразования международных отношений в этом ключе был заложен в 1815 году, когда православная Россия вступила в Священный союз с протестантской Пруссией и католиче­ской Австрией¹⁷⁶. В 1813 году на базе Британского и зарубежного библейского общества возникло Российское библейское общество, цель которого состояла в распространении по стране Библии, переведенной на националь­ные языки, по доступным ценам, а в 1817 году Главное управление духовных дел православного исповедания Святейшего Синода, Министерство народ­ного просвещения и Главное управление духовных дел иностранных испо­веданий были объединены в единое Министерство духовных дел и народного просвещения, задачей которого было сделать религию основой русской жизни. К концу правления Александра многое из этого было оставлено: по­пытки изменить европейскую политику посредством Священного союза про­валились, а внутренние политические проблемы привели к роспуску Мини­стерства духовных дел и народного просвещения и Российского библейского общества. Уцелели такие организации, как Общество попечительное о тюрь­мах и Императорское человеколюбивое общество; они были тесно связаны с императорским двором и, подобно аналогичным организациям в постнаполеоновской Европе¹⁷⁷, занимались разом религиозной, благотворительной, образовательной и принудительной деятельностью, пытаясь тем самым сде­лать общество более сплоченным¹⁷⁸.

 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

 

В долгосрочной перспективе война ослабила либеральные, космополитиче­ские и рационалистические тенденции «в душе» имперского социального проекта. Война показала властям, что общество нестабильно, но его можно держать в узде при помощи репрессий и апелляций к его националистиче­ским чувствам. Представители средних сословий узнали, что Европа — их враг, а соотечественники готовы, если что, ими пожертвовать. Память о кру­шении общественного порядка была жива на протяжении всего XIX века, и война высветила разломы — между деревней и городом, русскими и нерус­скими, «простыми» и элитой, — которые страшно напомнили о себе в позднеимперский период.

В среднесрочной же перспективе катастрофа, возможно, укрепила поло­жение режима, убедив москвичей в том, что подражание зарубежным рево­люциям приведет к повторению 1812 года. Русские националисты воспри­нимали Польские восстания 1830—1831 и 1863 годов не как политический протест против царизма, а как нападения иноземцев на Россию, подобие 1812 года¹⁷⁹. Во время европейской революции 1848 года тайная полиция со­общала о ходивших по Москве слухах о том, что французы хотят заставить другие страны отказаться от крепостного права, а поляки, уже восстававшие против российской власти в 1831 году, распространяют французские ли­стовки (в том числе конституцию для Польши) и убивают русских солдат.

Сообщала полиция и о том, что москвичей тогда тревожили студенты-поляки и полицейские польского же происхождения (или бывшие крещеными евреями)¹⁸⁰. В 1812 году, в начале войны, императорский манифест пред­упреждал, что «с лукавством в сердце и лестию в устах несет он [Наполеон] вечные для ней [России] цепи и оковы»¹⁸¹. Вторя этим словам, один москов­ский старообрядец, свидетель событий 1848 года в Вене (в том числе про­возглашения свободы вероисповедования), писал домой про «ужасное ожи­дание о всемирной конституции, что значит нож медом [вольности] помазан. если услышите конституция, бойтесь, яко некоего кровожадного губителя, являющегося к вам под видом миротворителя»¹⁸². Вскоре после этого, во время Крымской войны, которую Ф.И. Тютчев называл «возобновление[м] 1812 года»¹⁸³, в Россию вторглись силы коалиции, в которую входил пле­мянник Наполеона, Наполеон III, и снова среди крепостных разлетелись слухи о том, что французский император требует их освобождения в качестве условия мира¹⁸⁴.

Итак, последствия войны были неоднозначны: она укрепила режим на не­сколько десятилетий, но сильно повредила общественному устройству в долгосрочной перспективе.

Авторизованный пер. с английского А. Володиной под редакцией Д. Харитонова

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

1. Я исследую имперский социальный проект в книге, одну из глав которой (в пере­работанном виде) представляет собой эта статья: «Enlightened Metropolis: Constructing Imperial Moscow, 1762—1855» (Oxford: Oxford University Press, готовится к печати). Исследование стало возможным благодаря поддержке Национального фонда гуманитарных наук, Американских советов по международному образованию (ACTR/ACCELS) и Национального совета по евразийским и восточноевро­пейским исследованиям (NCEEER).

2. Я заимствую понятие «момент истины» из книги: Shanin T. Russia, 1905—07: Revo­lution as a Moment of Truth. Houndsmills; Basingstoke; Hampshire: Macmillan, 1986.

3. См.: Прошение титулярного советника Василия Попова графу Ф.В. Растопчину, 10 ноября 1812 года // Бумаги, относящиеся до Отечественной войны 1812 года / Под ред. П.И. Щукина. М.: Т-во Тип. А.И. Мамонтова, 1897—1908. Т. 1. С. 121 — 122.

4. Об истории мемуарной литературы (включая ее исчерпывающую библиографию) см.: Тартаковский А.Г. 1812 год и русская мемуаристика: Опыт источниковедче­ского прочтения. М.: Наука, 1980. Об устных рассказах, записанных Толычевой, см. также: Rambaud A. La Grande Armee a Moscou d'apres les temoignages moscovi- tes // Revue des deux mondes. 1873. T. 106. P. 194—228; Острейковская Н.В. Мему­арные записи Толычевой как документальный источник // Вестник Челябинского государственного университета. 2009. № 39 (177). Филология. Искусствоведение. Вып. 38. С. 122—124 (http://www.lib.csu.ru/vch/177/024.pdf. Дата обращения: 27.04.2011).

5. См.: Из писем Александра Яковлевича Булгакова к брату его Константину Яков­левичу // Русский архив. 1900. Т. 1. С. 495, 500, 506; Там же. Т. 2. С. 12—13, 16; [Бес­тужев-Рюмин А.] Краткое описание происшествиям в столице Москве в 1812 го­ду // ЧОИДР. 1859. Апрель—июнь. Смесь. С. 66.

6. См.: Записки Ф.П. Леонтьевой (1811, 1812 и 1813 годы) // Русский вестник. 1883. Декабрь. С. 878—879.

7. См.: Воспоминания А.Г. Хомутовой о Москве в 1812 году // Русский архив. 1891. Т. 3. С. 323; Рассказ иеромонаха Чудова монастыря, отца Павла (в миру Петр Гри­горьевич Боровский) // Рассказы очевидцев о двенадцатом годе [Ред. Т. Толы- чева] // Русский вестник. 1872. Ноябрь. Т. 102. С. 281; Рассказ набилкинской богаделенки, Анны Андреевны Созоновой, бывшей крепостной Василья Титовича Лепехина // Там же. С. 286; Лебедев А. Из рассказов родных о 1812 годе ( Извлечение из семейных записок) // Бумаги, относящиеся до Отечественной войны 1812 года. Т. 3. С. 260; Московский Новодевичий монастырь в 1812 году. Рассказ очевидца — штатного служителя Семена Климыча // Русский архив. 1864. Стлб. 845; Толычева Т. Рассказ Леонтия Петровича Лепешкина // Московские ведомости. 1880. 8 января; Она же. Рассказы очевидцев о двенадцатом годе. В Зубове // Московские ведомости. 1872. 7 февраля.

8. Золотухина А.И. Двенадцатый год в записках Анны Ильинишны Золотухиной (1812 г.) // Русская старина. 1889. Октябрь—декабрь. Т. 64. С. 260, 262, 264, 274. Об ущербе, причиненном деревне отступающей русской армией, см.: Тарле Е.В. 1812 год: Избранные произведения. М.: Пресса, 1994. С. 129; Московская полиция в 1812 г. Рапорт обер-полицмейстера П.И. Ивашкина на имя главнокомандующего в Москве А.П. Тормасова / Ред. А. Шаханов // Исторический архив. 2003. № 3. С. 162.

9. См.: Тарле Е.В. 1812 год. С. 120.

10. См.: [Le Cointe de Laveau G.] Moscou avant et apres l'incendie: ou Notice contenant la description de cette capitale et des moeurs de ses habitans... par deux temoins oculaires. 2nd edition. Paris: Gide Fils, 1818. P. 130; Жизнь архимандрита Никодима Казан­цева // Богословский вестник. 1910. № 1. С. 70.

11. См.: Мещерякова А.О. Ф.В. Ростопчин: у основания консерватизма и национализма в России. Воронеж: Китеж, 2007. С. 187; Бюлер Ф. Московский Архив Коллегии Иностранных Дел // Русский архив. 1875. Т. 4. С. 291.

12. Из писем Александра Яковлевича Булгакова к брату его Константину Яковлевичу. Т. 2. С. 32.

13. Ростопчинские афиши / Собрал и издал П.А. Картавов. СПб.: Коммерческая Типо­Литография М. Виленчика, 1904. С. 51.

14. См.: Рассказы очевидцев о двенадцатом годе. В Страстном монастыре // Москов­ские ведомости. 1872. 14 февраля; Lieven D. Russia Against Napoleon: The Battle For Europe, 1807 to 1814. London: Allen Lane, 2009. P. 194, 203.

15. Ростопчинские афиши. С. 58, 60.

16. См.: Бауэр К. Воспоминание о двенадцатом годе в Москве // Атеней. 1858. № 2. С. 119.

17. ОПИ ГИМ. Ф. 160. Ед. хр. 193. Л. 27—27 об.

18. Московский Воспитательный Дом в 1812 году // Русский архив. 1900. Т. 3. С. 462.

19. [Архимандрит Лаврентий.] Записки очевидца о сохранении драгоценностей Ни­колаевского Перервинского монастыря, и о достопамятных событиях в сей оби­тели в 1812 году // Маяк. 1842. Т. 2. Кн. 4. «Замечатель». С. 57—58.

20. См.: Москва в 1812 г. (Рапорт старшего адъютанта Н.Я. Бутковского) / Под ред. А.П. Капитонова // Российский архив. 1992. № 2—3. С. 71.

21. См.: Горе московских жителей в 1812 г. (современные письма) // Русская старина. 1913. Апрель—июнь. С. 61—62. Ср. жалобы других дворян, обманутых пропагандой Ростопчина: Волконский П. У французов в Московском плену 1812 года // Русский архив. 1905. № 11. С. 352; Всеволожской С А. Цит. по: Imprimerie Imperiale de la Grande Armee // Рассказы очевидцев о двенадцатом годе / Под ред. Т. Толычевой (Новосильцовой Е.В.). 2-е изд. М.: Типография Ф. Лисснера и Д. Собко, 1912. С. 20; [Бесту­жев-Рюмин А.] Краткое описание происшествиям в столице Москве в 1812 году. С. 78, 83; Отрывок из рукописи «История моей жизни» отставного генерал-майора Сергея Ивановича Мосолова // Бумаги, относящиеся до Отечественной войны 1812 года. Т. 8. С. 336; Еврейнов М. Память о 1812 годе // Русский архив. 1874. Т. 1. Стлб. 100.

22. [Жданов П.] Памятник Французам, или Приключения Московского Жителя П. Ж ... . СПб.: Типография И. Байкова, 1813. С. 4.

23. См.: Рассказы очевидцев о двенадцатом годе. На Моховой // Московские ведомос­ти. 1872. 1 марта. Аналогичные воззрения находим в: Глушковский А. Москва в 1812 году. Из записок Адама Глушковского // Красный архив. 1937. Т. 4. С. 140; Рапорт неизвестного Ростопчину, 20 сентября 1812 г. // Новые подлинные черты из истории отечественной войны 1812 года // Русский архив. 1864. Стлб. 792.

24. См.: Рассказ мещанина Петра Кондратьева // Рассказы очевидцев о двенадцатом годе [Под ред. Т. Толычевой] // Русский вестник. 1872. Ноябрь. Т. 102. С. 275—276.

25. См.: Рассказы очевидцев о двенадцатом годе. В Рождественском монастыре // Московские ведомости. 1872. 25 марта.

26. Рассказы очевидцев о двенадцатом годе. В приходе Петра и Павла на Якиманке и на Орловом лугу // Московские ведомости. 1872. 4 марта.

27. Т-в Н.И. О 1812 годе (Воспоминания из рассказов современников и очевидцев) // Бумаги, относящиеся до Отечественной войны 1812 года. Т. 4. С. 333. Аналогич­ную критику пропаганды Ростопчина см. также в: [Машков И.] 1812-й год. Сожже­ние Москвы. Показания очевидца (Протоиерея Казанского на Красной площади собора) // Русский архив. 1909. Т. 3. С. 460; Рассказы очевидцев о двенадцатом годе. В Рождественском монастыре //Московские ведомости. 1872. 25 марта; Рас­сказ мещанина Петра Кондратьева // Рассказы очевидцев о двенадцатом годе [Под ред. Т. Толычевой] // Русский вестник. 1872. Ноябрь. Т. 102. С. 275; Записка Г.Н. Кольчугина // Русский архив. 1879. Т. 3. С. 46; Вишняков Н. Сведения о купе­ческом роде Вишняковых: В 3 т. М.: Типография Г. Лесснера и А. Гешеля, 1903— 1911. Т. 2. С. 39.

28. См.: Свербеев А. Воспоминания о московских пожарах 1812 года // Вестник Ев­ропы. 1872. Ноябрь. С. 303.

29. См.: Смирнов А.А. Пожар Москвы // Отечественная война 1812 года: Энциклопе­дия / Под ред. В.М. Безотосного. М.: РОССПЭН, 2004. С. 482—483.

30. Laugier C. de. La Grande Armee. Paris, 1910. Цит. по: Austin P. 1812: Napoleon in Mos­cow. London: Greenhill Books; Mechanicsburg, PA: Stackpole Books, 1995. P. 47.

31. См.: Рассказы очевидцев о двенадцатом годе. В приходе Петра и Павла на Яки­манке и на Орловом лугу.

32. Записки московского жителя, живущего в Запасном дворце, о происшествиях в ав­густе до ноября 1812 г. // 1812 год в воспоминаниях современников / Под ред. А.Г. Тартаковского. М.: Наука, 1995. С. 51.

33. [Жданов П.] Памятник Французам... С. 17.

34. Москва в 1812 году. Описание моего пребывания в Москве во время Французов, с 1-го по 21-е Сентября 1812 года // Русский архив. 1896. № 8. С. 525.

35. Воспоминания старожила о 1812 годе в странноприимном доме графа Шереметева в Москве // Московские ведомости. 1859. 29 марта.

36. См.: Толычева Т. Рассказы очевидцев о двенадцатом годе. В Зубове.

37. См.: Nordhof A.W. Die Geschichte der Zerstorung Moskaus im Jahre 1812 / Claus Scharf, Jurgen Kessel (Hrsg.). Munchen: Haraldt Boldt Verlag im R. Oldenbourg Ver- lag, 2000. S. 180.

38. См.: [Машков И.] 1812-й год. Сожжение Москвы. Показания очевидца (Протоие­рея Казанского на Красной площади собора). Т. 3. С. 457.

39. См.: Глушковский А. Москва в 1812 году. С. 153.

40. См.: Воскресенский А. Умственный взор на протекшие лета моей жизни от колы­бели и до гроба (1778—1825 г.) // Душеполезное чтение. 1894. Декабрь. С. 593.

41. См.: Рассказы очевидцев о двенадцатом годе. Рассказ купчихи Анны Григорьевны Кругловой, Шереметевской богаделенки // Московские ведомости. 1872. 13 марта.

42. Это сравнение было предложено редакторами книги: Nordhof A.W. Die Geschichte der Zerstorung Moskaus. S. 255.

43. См.: Толычева Т. Рассказ о двенадцатом годе Глафиры Климовны Рожновой, жи­вущей в Покровской богадельне // Московские ведомости. 1884. 6 февраля; см. также: Рассказы очевидцев о двенадцатом годе. В Страстном монастыре // Мос­ковские ведомости. 1872. 14 февраля.

44. Рассказчик ранний священник церкви Филиппа митрополита на 3-й Мещанской, Федор Иванович Левицкий // Рассказы очевидцев о двенадцатом годе [Ред. Т. То лычева] // Русский вестник. 1872. Ноябрь. Т. 102. С. 300.

45. См.: Письма Ростопчина к Звенигородскому предводителю дворянства, 20 июля 1812 г. // ОПИ ГИМ. Ф. 160. Ед. хр. 193. Л. 18—18 об.; Записки Ф.П. Леонтьевой (1811, 1812 и 1813 годы) // Русский вестник. 1883. Декабрь. С. 884. Некоторые опа­сались, что французские военнопленные станут подстрекать крестьян к мятежу, об этом см.: Сто лет назад. Письма И.П. Оденталя к А.Я. Булгакову о петербургских новостях и слухах // Русская старина. 1912. Июль—сентябрь. С. 144. То обстоятель­ство, что народ сохранял спокойствие, принесло явное облегчение, см.: Грибоедов- ская Москва в письмах М.А. Волковой к В.И. Ланской 1812—1818 гг. // Вестник Европы. 1874. Август. С. 588.

46. См.: Записки Ф.П. Леонтьевой (1811, 1812 и 1813 годы) // Русский вестник. 1884. Февраль. С. 700; Записки М.И. Маракуева // 1812 год в воспоминаниях современ­ников. С. 39; Nordhof A.W. Die Geschichte der Zerstorung Moskaus... S. 118, 135, 143.

47. См.: Грибоедовская Москва в письмах М.А. Волковой к В.И. Ланской 1812— 1818 гг. С. 592, 615; Записки Ф. П. Леонтьевой (1811, 1812 и 1813 годы) // Русский вестник. 1884. Февраль. С. 706—707; Павлова К. Мои воспоминания // Русский архив. 1875. № 10. С. 222.

48. См.: Исмайлов Ф. Взгляд на собственную прошедшую жизнь. М.: Университетская типография, 1860. С. 63; Воскресенский А. Умственный взор на протекшие лета моей жизни. С. 597.

49. См., например: Грибоедовская Москва в письмах М.А. Волковой к В.И. Ланской 1812—1818 гг. С. 607; Глушковский А. Москва в 1812 году. С. 156.

50. См.: Рассказ мещанина Петра Кондратьева // Рассказы очевидцев о двенадцатом годе [Ред. Т. Толычева] // Русский вестник. 1872. Ноябрь. Т. 102. С. 276.

51. Рассказ набилкинской богаделенки, Анны Андреевны Созоновой, бывшей кре­постной Василья Титовича Лепехина. С. 291.

52. Лебедев А. Из рассказов родных о 1812 годе. С. 257.

53. Рассказ попадьи Марьи Степановны Никольской // Рассказы очевидцев о двена­дцатом годе [Ред. Т. Толычева] // Русский вестник. 1872. Ноябрь. Т. 102. С. 292.

54. Лебедев А. Из рассказов родных о 1812 годе. С. 259.

55. [Лебедев В.И.] Краткое описание происшествий, бывших при Похвальской, что в Башмакове, церкви в 1812 году // Чтения в Обществе любителей духовного про­свещения. 1914. Март. С. 71.

56. Рассказ Николая Дмитриевича Лаврова, священника церкви Спиридония, что на Спиридоновке // Рассказы очевидцев о двенадцатом годе / Под ред. Толычевой Т. (Новосильцовой Е. В.). 2-е изд. С. 110.

57. См.: Nordhof A.W. Die Geschichte der Zerstorung Moskaus. S. 234.

58. См.: Жизнь архимандрита Никодима Казанцева // Богословский вестник. 1910. С. 77.

59. См.: Тартаковский А.Г. Население Москвы в период французской оккупации // Исторические записки. 1973. № 92. С. 356—379.

60. См.: Рассказ одного из бывших крепостных г. Соймонова, старичка Василия Ермолаевича // Рассказы очевидцев о двенадцатом годе / Под ред. Т. Толычевой (Новосильцовой Е.В.). 2-е изд. С. 68; см. также: Бауэр К. Воспоминание о двена­дцатом годе в Москве. С. 120.

61. См.: [RosenstrauchJ.A.] Geschichtliche Ereignisse in Moskau im Jahre 1812, zur Zeit der Anwesenheit des Feindes in dieser Stadt // ОПИ ГИМ. Ф. 402. Д. 239. Л. 18 об.

62. См.: Козловский Г.Я. Москва в 1812 году, занятая французами. Воспоминание оче­видца // Русская старина. 1890. Январь—март. С. 113. См. также: Беккер Ф. Вос­поминания Беккера о разорении и пожаре Москвы в 1812 г. // Русская старина. 1883. Апрель—июнь. С. 514.

63. См., например, выдержки из журнала «Сын Отечества» за 1812—1813 годы в: Две­надцатый год. Современные рассказы, письма, анекдоты, стихотворения // Русский архив. 1876. № 7. С. 302, 308—310, 314, 316; Там же. № 8. С. 406, 407; NorrisS.M. Ima­ges of 1812: Ivan Terebenev and the Russian Wartime Lubok // National Identities. 2005. March. P. 1—21; Вишленкова Е. Визуальное народоведение империи, или «Уви­деть русского дано не каждому». М.: НЛО, 2011. С. 197—198.

64. См.: Сегюр Ф.-П. де. Поход в Россию. Записки адъютанта императора Наполеона I. Смоленск: Русич, 2003. C. 152.

65. См.: Wortman R. Scenarios of Power: Myth and Ceremony in Russian Monarchy: 2 vols. Princeton: Princeton University Press, 1995—2000. V. 1. P. 210.

66. См.: Forrest A. Napoleon's Men: The Soldiers of the Revolution and Empire. London: Hambledon Continuum, 2006. P. 122—131.

67. См.: Liulevicius V.G. The German Myth of the East: 1800 to the Present. Oxford: Oxford University Press, 2009. P. 64—65, 135.

68. См.: HartleyJ.M. Russia in 1812. Part I: The French Presence in the Gubernii of Smo­lensk and Mogilev // Jahrbucher fur Geschichte Osteuropas. 1990. № 2. S. 178—182.

69. Об этом см. также: Martin A.M. The Response of the Population of Moscow to the Na­poleonic Occupation of 1812 // The Military and Society in Russia, 1450—1917 / Ed. by Eric Lohr and Marshall Poe. Leiden: Brill, 2002. P. 469—490.

70. См.: Сегюр Ф.-П. де. Поход в Россию. C. 175.

71. См.: Двенадцатый год. Современные рассказы, письма, анекдоты, стихотворения // Русский архив. 1876. № 8. С. 391; Muraldt A. Beresina. Bern, 1942 (цит. по: Austin P. 1812: Napoleon in Moscow. P. 49); Journal du general Fantin des Odoards, etapes d'un officier de la Grande Armee, 1800—1830. Paris: Librairie Plon, 1895. P. 337.

72. Рассказ Аполлона Дмитриевича Сысоева, из купеческого звания // Рассказы оче­видцев о двенадцатом годе [Ред. Т. Толычева] // Русский вестник. 1872. Ноябрь. Т. 102. С. 273.

73. См.: Vionnet de Maringone L.-J. Souvenirs d'un ex-Commandant des Grenadiers de la Vieille Garde. Paris: Imprimerie & librairie militaires Edmond Dubois, 1899. P. 43.

74. См.: Forrest A. Napoleon's Men. P. 93, 127—128; Broers M. Europe Under Napoleon. London: Arnold, 1996. P. 37, 164.

75. См.: Описание достопамятных происшествий в московских монастырях во время нашествия неприятелей в 1812 году // ЧОИДР. 1858. Октябрь—декабрь. Мате­риалы отечественные. С. 33—50; П... Ф... Некоторые замечания, учиненные со вступления в Москву французских войск (и до выбегу их из оной) // 1812 год в воспоминаниях современников. С. 29; Labaume E. Relation circonstanciee de la campagne de Russie. Paris, 1814 (цит. по: Austin P. 1812: Napoleon in Moscow. P. 54).

76. См.: Faber du Faur G. Campagne de Russie 1812 d'apres le journal illustre d'un temoin oculaire. Paris: Ernest Flammarion, s.a. P. 207.

77. См.: [Архимандрит Лаврентий]. Записки очевидца о сохранении драгоценностей Николаевского Перервинского монастыря, и о достопамятных событиях в сей оби­тели в 1812 году // Маяк. 1842. Т. 2. Кн. 4. «Замечатель». С. 67; Описание досто­памятных происшествий в московских монастырях во время нашествия неприя­телей в 1812 году. С. 44—45.

78. См.: Копия с выписки из письма чиновника московского почтамта, Андрея Карфачевского, 6 ноября 1812 года // Бумаги, относящиеся до Отечественной войны 1812 года. Т. 5. С. 166.

79. См.: Schivelbusch W. The Policing of Street Lighting // Everyday Life / Ed. by Alice Kaplan and Kristin Ross. New Haven: Yale University Press, 1987. P. 65—70.

80. В начале 1820-х годов на улицах оставалось лишь 5010 фонарей (в 1801-м их было около 7000); см.: Бычков Н.М. Исторический очерк освещения города Москвы // Известия Московской Городской Думы. 1895. Октябрь. Вып. 1. II Отдел. С. 5; Ма­линовский А.Ф. Обозрение Москвы. М.: Московский рабочий, 1992. С. 114.

81. См.: Двенадцатый год. Современные рассказы, письма, анекдоты, стихотворения // Русский архив. 1876. № 8. С. 392.

82. См.: Первые дни в сожженной Москве. Сентябрь и октябрь 1812-го года (Письмо кн. А.А. Шаховского, 1836 г., к А.И. Михайловскому-Данилевскому) // Русская старина. 1889. Октябрь—декабрь. С. 53; Глушковский А. Москва в 1812 году. С. 154; Nordhof A.W. Die Geschichte der Zerstorung Moskaus... S. 182; Записки С.А. Масло- ва // 1812 год в воспоминаниях, переписке и рассказах современников. М.: Воен­ное издательство, 2001. С. 11; Толычева Т. Рассказ о двенадцатом годе богадельника Набилкинского заведения Павла Федоровича Герасимова // Московские ведомос­ти. 1882. 7 июля; Ysarn-Villefort F.-J. d'. Relation du sejour des Frangais a Moscou et de l'incendie de cette ville en 1812 par un habitant de Moscou. Bruxelles: Fr.-J. Olivier, 1871. P. 30—31; Nicassio S.V. Imperial City: Rome Under Napoleon. Chicago: Univer­sity of Chicago Press, 2005. P. 23, 53; Connelly O. Napoleon's Satellite Kingdoms. New York: Free Press; London: Collier-Macmillan; 1965. P. 97.

83. Грибоедовская Москва в письмах М.А. Волковой к В.И. Ланской 1812—1818 гг. С. 613.

84. См.: Глушковский А. Москва в 1812 году. С. 154.

85. См.: Лапин В.В. Петербург: Запахи и звуки. СПб.: Европейский Дом, 2007. С. 225.

86. См.: Грибоедовская Москва в письмах М.А. Волковой к В.И. Ланской 1812—1818 гг. С. 601; Отрывок из чернового письма неизвестного лица // Бумаги, относящиеся до Отечественной войны 1812 года. Т. 3. С. 262. Копия с выписки из письма чиновника московского почтамта, Андрея Карфачевского // Там же. Т. 5. С. 166.

87. См.: Первые дни в сожженной Москве. С. 49, 52; Из писем Александра Яковлевича Булгакова к брату его Константину Яковлевичу. Т. 2. С. 35.

88. Грибоедовская Москва в письмах М.А. Волковой к В.И. Ланской 1812—1818 гг. С. 615—616.

89. См.: Волконский П. У французов в Московском плену 1812 года // Русский архив. 1905. № 11. С. 352; Ysarn-Villefort F.-J. d'. Relation du sejour. P. 47.

90. Московский Воспитательный Дом в 1812 году. С. 473, 461.

91. Подробное донесение Ея Императорскому Величеству, Государыне Императрице, Марии Феодоровне, о состоянии московского Воспитательного Дома в бытность неприятеля в Москве 1812 года // ЧОИДР. 1860. Апрель—июнь. С. 179. См. так­же: Земцов В.Н. Русские дети Наполеона, или Московский воспитательный дом в 1812 г. // Отечественная война 1812 года: Источники. Памятники. Проблемы. Материалы XV Международной научной конференции, 9—11 сентября 2008 г. / Под ред. А.В. Горбунова. Можайск: Государственный Бородинский военно-исто­рический музей-заповедник, 2009. С. 132—151.

92. См.: Подробное донесение Ея Императорскому Величеству... С. 187; Рапорты и письма к действител. тайному советн., сенатору и главному директору Павловской Больницы, А.М. Лунину, той же больницы смотрителя, К.С. Носкова, во время пребывания Французов в Москве // ЧОИДР. 1864. Июль—сентябрь. Смесь. С. 143.

93. См.: Forrest A. Napoleon's Men. P. 18—19.

94. См., например: [Лебедев В.И.] Краткое описание происшествий... С. 63; Москва в 1812 году. Описание моего пребывания в Москве во время Французов, с 1-го по 21-е Сентября 1812 года // Русский архив. 1896. № 8. С. 525.

95. См.: Рассказы очевидцев о двенадцатом годе. На Моховой //Московские ведо­мости. 1872. 1 марта; Рассказы очевидцев о двенадцатом годе. Рассказ купчихи Анны Григорьевны Кругловой, Шереметевской богаделенки; Т-в Н.И. О 1812 го­де (Воспоминания из рассказов современников и очевидцев). С. 339; Толычева Т. Рассказы очевидцев о двенадцатом годе. В Зубове.

96. См., например: Бауэр К. Воспоминание о двенадцатом годе в Москве. С. 128.

97. См.: Рассказы очевидцев о двенадцатом годе. На Моховой //Московские ведо­мости. 1872. 1 марта; Рассказ набилкинской богаделенки, Анны Андреевны Созоновой, бывшей крепостной Василья Титовича Лепехина. С. 288.

98. См.: Тетрадь священника московского Успенского собора И.С. Божанова// Бу­маги, относящиеся до Отечественной войны 1812 года. Т. 4. С. 57; Рассказы оче­видцев о двенадцатом годе. В приходе Петра и Павла на Якиманке и на Орловом лугу // Московские ведомости. 1872. 4 марта; Рассказы очевидцев о двенадцатом годе. В Рождественском монастыре //Московские ведомости. 1872. 25 марта; За­нятие французами Девичьего монастыря // Рассказы очевидцев о двенадцатом годе / Ред. Т. Толычева (Новосильцова Е.В.). 2-е изд. С. 8; Т-в Н.И. О 1812 годе (Воспоминания из рассказов современников и очевидцев). С. 336, 342; Московские монастыри во время нашествия французов // Русский архив. 1869. Стлб. 1393; Laugier C. La Grande Armee. Цит. по: Austin P. 1812: Napoleon in Moscow. P. 100.

99. Москва в 1812 году: Описание моего пребывания в Москве во время французов, с 1-го по 21 сент. 1812 года. С. 533.

100. См., например: Бауэр К. Воспоминание о двенадцатом годе в Москве. С. 123; Коз­ловский Г.Я. Москва в 1812 году, занятая французами. С. 109.

101. Т-в Н.И. О 1812 годе (Воспоминания из рассказов современников и очевидцев). С. 332.

102. См.: Hartley J.M. Russia, 1762—1825: Military Power, the State, and the People. West- port, CT: Praeger, 2008. P. 26—28.

103. См.: Ростопчинские афиши. С. 13.

104. См.: Зорин А. Кормя двуглавого орла. Литература и государственная идеология в России в последней трети XVIII — первой трети XIX века. М.: НЛО, 2001. Гл. 5.

105. Французское нашествие: Письма из Москвы в Нижний Новгород в 1813 году // Русский архив. 1876. Т. 3. С. 132, 136; впервые этот текст был опубликован в «Сыне Отечества» и предположительно был написан И.М. Муравьевым-Апос­толом (Там же. С. 154); Горький М. Детство. В людях. Мои университеты. М.: ОЛМА-Пресс Образование, 2004. С. 87.

106. См.: Двенадцатый год. Современные рассказы, письма, анекдоты, стихотворения. С. 315—316; Павлова К. Мои воспоминания. С. 228.

107. См.: Benjamin W. The Arcades Project / Trans. by Howard Eiland and Kevin McLaugh­lin. Cambridge, MA: Belknap Press, 1999. P. 177, 702. Беньямин цитирует книгу: Englander S. Geschichte der franzosischen Arbeiter-Associationen. Hamburg, 1864.

108. См.: Рассказ одного из бывших крепостных г. Соймонова, старичка Василия Ермолаевича // Рассказы очевидцев о двенадцатом годе / Под ред. Т. Толычевой (Новосильцовой Е.В.). 2-е изд. С. 68 (этот рассказ был впервые опубликован в 1872 году).

109. См.: Dickens C. A Tale of Two Cities. London: Cathay Books, 1983. P. 23.

110. См.: Bay sal A. Carlyle's Influence Upon «A Tale of Two Cities» (1859) // The Victorian Web: Literature, History, & Culture in the Age of Victoria ([http://www.victorianweb.org/authors/dickens/2cities/baysal1.html], дата обращения: 03.07.2011).

111. См.: Вишленкова Е. Визуальное народоведение империи. С. 166, 178—181, 196—197.

112. Болотов А.Т. Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков: В 3 т. М.: Терра, 1993. Т. 3. С. 20.

113. Memoires du colonel Combe sur les campagnes de Russie 1812, de Saxe 1813, de France 1814 et 1815. Paris: Librairie Plon, 1896. P. 108.

114. Lettres inedites du baron Guillaume Peyrousse ecrites a son frere Andre pendant les cam­pagnes de L'Empire de 1809 a 1814 / Ed. par L.-G. Pelissier. Paris: Perrin, 1894. P. 92.

115. Bourgogne A. Memoires du Sergent Bourgogne / Ed. par Gilles Lapouge. Paris: Arlea, 1992. P. 19, 21, 43.

116. См.: Сегюр Ф.-П. де. Поход в Россию. С. 166; Memoires du colonel Combe. P. 111.

117. См.: Gleason A. Young Russia: The Genesis of Russian Radicalism in the 1860s. New York: Viking Press, 1980. P. 166—170.

118. См.: Лейкин Н.А. Мои воспоминания // Петербургское купечество в XIX веке / Под ред. А.М. Конечного. СПб.: Гиперион, 2003. С. 222—223.

119. Рассказ набилкинской богаделенки, Анны Андреевны Созоновой, бывшей кре­постной Василья Титовича Лепехина. С. 291.

120. См.: Беккер Ф. Воспоминания Беккера о разорении и пожаре Москвы в 1812 г. С. 510.

121. Воскресенский А. Умственный взор на протекшие лета моей жизни. С. 590.

122. См.: Бауэр К. Воспоминание о двенадцатом годе в Москве. С. 125.

123. См.: Nordhof A.W. Die Geschichte der Zerstorung Moskaus... S. 233. См. также: Бек­кер Ф. Воспоминания Беккера о разорении и пожаре Москвы в 1812 г. С. 520.

124. См.: Завалишин Д. Тысяча восемьсот двенадцатый год (Из воспоминаний совре­менника) //Московские ведомости. 1884. 25 марта.

125. Nordhof A.W. Die Geschichte der Zerstorung Moskaus. S.106, 276.

126. Воспоминания А.Г. Хомутовой о Москве в 1812 году. С. 327.

127. Бауэр К. Воспоминание о двенадцатом годе в Москве. С. 129.

128. Беккер Ф. Воспоминания Беккера о разорении и пожаре Москвы в 1812 г. С. 519, 506.

129. См.: Троицкий Н.А. 1812: Великий год России. М.: Мысль, 1988. С. 193.

130. См.: Смирнов А.А. Пожар Москвы // Отечественная война 1812 года: Энцикло­педия. С. 478.

131. Рассказы очевидцев о двенадцатом годе. На Моховой // Московские ведомости. 1872. 1 марта.

132. См.: Рассказ Аполлона Дмитриевича Сысоева, из купеческого звания // Рассказы очевидцев о двенадцатом годе [Ред. Т. Толычева]. С. 274.

133. Лебедев А. Из рассказов родных о 1812 годе. С. 259.

134. Письма Ростопчина к С.К. Вязмитинову, 27 октября 1812 г. // ОПИ ГИМ. Ф. 160. Оп. 1. Д. 202. Л. 14 об.

135. См., например: Отечественная война (Письмо П. Кикина к матери) // Русская старина. 1887. Апрель—июнь. С. 738.

136. Глинка С.Н. Записки о 1812 годе. СПб.: В типографии Императорской Российской Академии, 1836. С. 91—92.

137. Из писем Александра Яковлевича Булгакова к брату его Константину Яковле­вичу. Т. 2. С. 298.

138. См.: Глушковский А. Москва в 1812 году. С. 144.

139. См.: Москва в 1812 году // Русская старина. 1873. Июль—декабрь. С. 994; см. также: Грибоедовская Москва в письмах М.А. Волковой к В.И. Ланской 1812— 1818 гг. С. 643.

140. Грибоедовская Москва в письмах М.А. Волковой к В.И. Ланской 1812—1818 гг.// Вестник Европы. 1874. Сентябрь. С. 118.

141. Первые дни в сожженной Москве. С. 47.

142. См.: ОПИ ГИМ. Ф. 160. Ед. хр. 197. Л. 19—20; Бумаги, относящиеся до Отечест­венной войны 1812 года. Т. 3. С. 158.

143. См.: Письма А.И. Горчакова к С.К. Вязмитинову, 24 апреля 1814 г. // ОПИ ГИМ. Ф. 160. Оп. 1. Д. 198. Л. 11 — 11 об.

144. См.: Бумаги, относящиеся до Отечественной войны 1812 года. Т. 3. С. 164.

145. См.: Lieven D. Russia Against Napoleon: The Battle for Europe, 1807 to 1814. P. 234.

146. См.: Письма Александра I к С.К. Вязмитинову, Баутцен, 29 апреля 1813 г. // ОПИ ГИМ. Ф. 160. Оп. 1. Д. 198. Л. 10—10 об. См. также: Хомченко С.Н. Сбор оружия у населения по окончании войны 1812 года // Отечественная война 1812 года. Источники, памятники, проблемы. Материалы XII Всероссийской научной кон­ференции, Бородино, 6—8 сентября 2004 г. / Ред. А.В. Горбунов. М.: Полиграф сервис, 2005. С. 240—260.

147. См.: Бумаги, относящиеся до Отечественной войны 1812 года. Т. 2. С. 79—82; Там же. Т. 4. С. 144—151; Там же. Т. 9. С. 85—91.

148. См.: Там же. Т. 3. С. 44—56.

149. См.: Там же. Т. 4. С. 35.

150. См.: Рапорт неизвестного Ростопчину, 18 сентября 1812 г. в: Новые подлинные черты из истории отечественной войны 1812 года. Стлб. 786; Свербеев А. Воспо­минания о московских пожарах 1812 года. С. 310; Панкратов А. Старообрядцы и Наполеон // Русская старина. 1914. Январь—март. С. 39—51; Попов А. Французы в Москве в 1812 году. Ч. 3 // Русский архив. 1876. Т. 1. С. 456—457.

151. См.: Бумаги, относящиеся до Отечественной войны 1812 года. Т. 2. С. 20.

152. См.: Тартаковский А.Г. Население Москвы в период французской оккупации. С. 360—361.

153. Об этих обвинениях см.: Грибоедовская Москва в письмах М.А. Волковой к В.И Ланской 1812—1818 гг. Август. С. 619, 635, 641; Там же. 1874. Сентябрь.С. 117, 141; Nordhof A.W. Die Geschichte der Zerstorung Moskaus... S. 240, 246, 253— 254, 263—264.

154. См.: Записки М.И. Маракуева. С. 40.

155. См.: Бумаги, относящиеся до Отечественной войны 1812 года. Т. 2. С. 214.

156. См.: Письмо графа Ф.В. Ростопчина к издателю Русского Вестника С.Н. Глин­ке // Русский архив. 1876. Т. 3. С. 430—432.

157. См.: Шишков А.С. Записки, мнения и переписка: В 2 т. Берлин: B. Behr's Buchhandlung, 1870. Т. 1. С. 307.

158. См., например: Бумаги, относящиеся до Отечественной войны 1812 года. Т. 3. С. 55; Там же. Т. 4. С. 49, 151, 257; Там же. Т. 5. С. 131.

159. См.: ОПИ ГИМ. Ф. 160. Оп. 1. Д. 203. Л. 17; Бумаги, относящиеся до Отечествен­ной войны 1812 года. Т. 1. С. 125—126; Там же. Т. 3. С. 206.

160. См.: Рапорт Александру I, сделанный Комиссией о рассмотрении прошений ра­зоренных обывателей Московской Губернии и Столицы, 5 ноября 1813 г. // ЦИАМ. Ф. 20. Оп. 2. Д. 2243. Л. 92—96 об. Документы, касающиеся программы помощи, см. в: Бумаги, относящиеся до Отечественной войны 1812 года. Т. 2. С. 153—156; Там же. Т. 6. С. 74—76, 81—88.

161. ЦИАМ. Ф. 20. Оп. 2. Д. 2214. Л. 133—133 об.

162. См.: Письмо В. Арсеньева к А.П. Тормасову, 20 июля 1817 г. // ЦИАМ. Ф. 20. Оп. 2. Д. 2432. Л. 452 об.

163. Бумаги, относящиеся до Отечественной войны 1812 года. Т. 6. С. 30.

164. См.: Грибоедовская Москва в письмах М.А. Волковой к В.И. Ланской 1812—1818 гг. Август. С. 607. См. также: Из писем Александра Яковлевича Булгакова к брату его Константину Яковлевичу. Т. 2. С. 300; Глушковский А. Москва в 1812 году. С. 144— 145; Вяземский П.А. Воспоминание о 1812 годе // Вяземский П.А. Полное собрание сочинений: В 12 т. СПб.: Типография М.М. Стасюлевича, 1878—1896. Т. 7. С. 193— 194, 209—213.

165. Письмо Ф.В. Ростопчина от 3/15 октября 1815 г. к одному из его управляющих; цит. по: Новые подлинные черты из истории отечественной войны 1812 года. Стлб. 834—835.

166. Впоследствии Ростопчин отрицал, что пожар был устроен по его приказу; см.: La verite sur l'incendie de Moscou par le Comte Rostopchine. Paris: Ponthieu, 1823. О его приказах о поджоге см.: Смирнов А.А. Пожар Москвы // Отечественная война 1812 года: Энциклопедия. С. 482—483.

167. Записки М.И. Маракуева. С. 36. О том, как знать критиковала демагогический стиль афиш, см.: Вяземский ПА. Воспоминание о 1812 годе // Вяземский П.А. Пол­ное собрание сочинений: В 12 т. Т. 7. С. 194; Характеристические заметки и вос­поминания о графе Ростопчине // Там же. Т. 7. С. 504—505; [Бестужев-Рюмин А.] Краткое описание происшествиям в столице Москве в 1812 году. С. 77.

168. См.: Wortman R. Scenarios of Power. V. 1. P. 222.

169. См.: Нистрем К. Московский адрес-календарь, для жителей Москвы, составлен по официальным документам и сведениям: В 4 т. М.: Типография С. Селивановского, 1842. Т. 1; Зайченко Л.В. Москва в Отечественной войне 1812 года. М.: Москвоведение, 2006. С. 216—223, 256—259.

170. См.: Зайченко Л.В. Москва в Отечественной войне 1812 года. С. 259—280.

171. См.: Москва и сложившиеся русские города XVIII — первой половины XIX ве­ков. / Ред. Н.Ф. Гуляницкий. М.: Стройиздат, 1998. С. 130—134.

172. См.: Schmidt A.J. The Architecture and Planning of Classical Moscow: A Cultural His­tory. Philadelphia: American Philosophical Society, 1989. P. 65, 143—153, 169—171.

173. См.: Lees A., Lees H.L. Cities and the Making of Modern Europe, 1750—1914. Cam­bridge: Cambridge University Press, 2007. P. 101 — 102.

174. Об истории памятника см.: Зорин А. Кормя двуглавого орла... С. 159—161.

175. Зорин А. Кормя двуглавого орла... С. 161.

176. См.: Wortman R. Scenarios of Power. V. 1. P. 229—234.

177. См.: Lees A., Lees H.L. Cities and the Making of Modern Europe, 1750—1914. P. 105— 111.

178. См.: Martin A.M. Romantics, Reformers, Reactionaries: Russian Conservative Thought and Politics in the Reign of Alexander I. DeKalb: Northern Illinois University Press, 1997. Ch. 7.

179. См. статью О. Майоровой в настоящем блоке.

180. См.: Донесения агентов о духе в Москве в 1848 году // Минувшие годы. 1908. Май— июнь. С. 344—349; Московская жизнь весной 1848 года (Письма московского обер- полицмейстера Лужина начальнику III отделения графу А.Ф. Орлову) // Минув­шие годы. 1908. Ноябрь. С. 47—49.

181. Цит. по: Шишков А.С. Записки, мнения и переписка. Т. 1. С. 426.

182. Отзыв русского старообрядца о венской революции 1848 года: Письмо из Ав­стрии в Москву на Рогожское кладбище, от настоятеля Белокринского монастыря Павла Великодворского // Русский архив. 1875. Т. 2. С. 114.

183. См.: Тартаковский А.Г. 1812 год и русская мемуаристика. С. 230.

184. См.: Кропоткин П.А. Записки революционера. М.: Московский рабочий, 1988. С. 153.