Книга специалиста по педагогической мысли Белоруссии и по художникам-ил­люстраторам детской книги Л.У. Звонаревой «Серебряный век Ренэ Герра» (СПб.: Росток, 2012. 672 с.) заинтересовала меня одним сюжетом, к которому хо­чется привлечь внимание читателей. Ренэ Герра, родившийся в 1946 году фран­цузский коллекционер рукописей, книг и картин писателей и художников рус­ского зарубежья, характеризуется в предисловии П. Фокина как «хранитель русского Парижа», «французский Иван Калита», окруженный недоброжелате­лями во Франции и России: «Да и как им не быть. Личность яркая, незаурядная, с бескомпромиссным взрывным характером, самолюбивый, дерзкий, язвитель­ный, в то же время обаятельный и артистичный, красив собой, галантен, при этом еще умен и образован — как тут не потечь завистливой слюне!» (с. 5).

Про одного из таких недоброжелателей сообщает автор книги: «В изгнании влюбленного в русскую культуру студента из СССР зловещую роль сыграл, как считает французский славист, библиограф Александр Храбровицкий (1912— 1989). Недавно в издательстве "Новое Литературное Обозрение" в серии "Россия в мемуарах" были опубликованы его воспоминания, озаглавленные "Очерк моей жизни. Дневник. Встречи" (вступительная статья, составление, подготовка текста и комментарии А.П. Шикмана; серия выходит под редакцией А.И. Рейтблата, ти­раж книг — 1000 экземпляров) <...>. На обложке А.В. Храбровицкий представлен следующим образом: автор книги "пользовался известностью и уважением среди литературоведов и писателей как человек, не идущий на нравственные компро­миссы и не боящийся отстаивать свою точку зрения по острым общественным вопросам"» (с. 60).

Почему-то Л. Звонарева, цитируя аннотацию с «обложки»[1], пропустила сле­дующие слова о Храбровицком: «...начинавший как журналист, впоследствии стал литературоведом, лучшим знатоком биографии В.Г. Короленко». Читатель ее книги из последующего текста эту информацию не получит и останется в убеж­дении, что речь идет о «скромном библиографе». Почему литературовед превра­тился в библиографа — непонятно. Конечно, Храбровицкий занимался и библио­графическим учетом публикаций о В.Г. Короленко, но известен он прежде всего как историк литературы и текстолог.

Автор пишет: «Я попросила профессора Р. Герра — одного из немногих жи­вых свидетелей тех далеких событий — ответить на несколько вопросов, чтобы понять, какую роль в действительности сыграл "скромный библиограф в штат­ском" в судьбе начинающего французского слависта» (с. 61). Это определение — «библиограф в штатском» — мне показалось очень знакомым. Я вспомнил, где его уже встречал: «И когда я пришел в рукописный отдел Государственной биб­лиотеки, меня уже ждал там небезызвестный "литературовед в штатском" Алек­сандр Храбровицкий. Безумец, сексот, персонаж достоевщины. Он печатался в просоветской эмигрантской газетенке "Русские новости" и откровенно гэбист­ском листке "Голос родины". Он мне сказал: "Вы француз, за то, что общаетесь с великим русским писателем, сядете здесь в тюрьму. Я был в концлагерях, я за­рубил топором своих детей, я служу в органах, знаю, что говорю"» («Как я ока­зался бараном с пятью ногами». Беседа с художницей и искусствоведом М. Кол- добской // Новое время. 1999. № 49).

Итак, Р. Герра утверждает, что Храбровицкий сказал ему: «Я был в концлаге­рях». Никогда в концлагере Храбровицкий не был, нигде этого не писал и об этом факте его биографии никому, кроме Герра, не известно. Дальше — больше: «...я за­рубил топором своих детей». Фраза эта свидетельствует, что Герра действительно слышал что-то, но по известной формуле «то ли он украл, то ли у него украли» и абсолютно точно не от Храбровицкого. В 1951 году сошедшая с ума жена Алек­сандра Вениаминовича ночью зарубила их малолетних детей. Эта женщина за­кончила свои дни в психбольнице много лет спустя. Все эти факты имеют доку­ментальное подтверждение. Как пережил этот ужас Храбровицкий — можно прочесть в его мемуарах. И, наконец, третье признание Храбровицкого Ренэ Герра: «...я служу в органах». Фразу эту с гордостью мог бы произнести хозяин ка­бинета в знаменитом доме на Лубянке. Но чтобы ее сказал (даже если бы это было правдой!) сексот, «литературовед в штатском», да еще своему «подопечному» — психологически невозможно. Такая вот необыкновенная память у «личности яр­кой, незаурядной».

Прочитав эти «воспоминания», А.И. Рейтблат и я опубликовали статью, в ко­торой кратко рассказали о том, кем на самом деле был А.В. Храбровицкий, и на­звали высказывания Ренэ Герра «клеветническими» (см.: Рейтблат А., Шикман А. «Делай что должно, и пусть будет что будет» // Новое время. 2000. № 7. С. 43). Но в 2010 году в своей новой книге Р. Герра, как ни в чем не бывало, вновь имено­вал Храбровицкого «литературоведом в штатском» и «сексотом» (см.: Герра Р. Ко­гда мы в Россию вернемся. СПб.: Росток, 2010. С. 101—103, 105, 591). Вот почему в предисловии к книге Храбровицкого я написал: «Однако не только как наруше­ние элементарных этических норм, но и как прямую клевету можно расценить "воспоминания" французского слависта Ренэ Герра, в интервью корреспонденту журнала "Новое время", без всяких доказательств охарактеризовавшего А.В. Храбровицкого как "литературоведа в штатском", "безумца" и "сексота"».

Теперь можно вернуться к книге Л. Звонаревой и ответам Ренэ Герра на поставленные ею вопросы. Уже не ссылаясь на личные признания Храбровицкого в лагерном опыте, убийстве своих детей и службе в органах, Ренэ Герра продол­жает утверждать то, что ему хочется, ссылаясь как на свои воспоминания, так и на «веские аргументы» и «факты»: «Во-первых, каким образом простой советский библиограф мог в 60-е годы без всяких проблем с цензурой, несмотря на перлюст­рацию почты, годами переписываться с известными писателями-эмигрантами? Каким образом получал он в эпоху советского тоталитаризма эмигрантские книги?» (с. 62).

В 60-е годы ХХ века переписываться с заграничными корреспондентами, во всяком случае в Москве, можно было с помощью обычной почты. Письма не все­гда доходили, и их, вероятно, перлюстрировали. Но ничего невероятного в факте такой переписки не было. Именно в конце 50-х — 60-х гг. множество московских мальчишек азартно коллекционировали почтовые марки разных стран. Многие советские писатели и литературоведы боялись испортить свою репутацию и не писали за рубеж, но Храбровицкий, который не служил в советских учреждениях и был человеком смелым, мог себе это позволить. А вот что касается «проблем с цензурой», то мне неизвестно, почему Герра решил, что таких проблем у Храбровицкого не было. Так, А.А. Сионский писал ему 12 апреля 1966 года: «На той неделе получил обратно книгу А.Л. Толстой "Проблески во тьме", посланную Н.Н. Гусеву. <...> Даже такие книги, как "Живой Пушкин" П.Н. Милюкова и "Че­хов" Б.К. Зайцева, тоже вдруг стали неприемлемыми в Сов. Союзе. Все это ведь культурная слава России!» (ОР РГБ. Ф. 357. К. 16. Ед. хр. 21. Л. 10). Подобных писем в архивном фонде Храбровицкого множество. Кроме того, в конечном счете за полученные книги и за нежелательную для властей переписку Храбровицкий дорого заплатил, о чем речь впереди.

«Во-вторых, — продолжает Герра в беседе с Л. Звонаревой, — А.Х. печатался <...> в одиозной газетенке органа Советского комитета по культурным связям с соотечественниками за рубежом "Голос родины", общеизвестном рупоре КГБ, <...> в парижских махрово-просоветских "Русских новостях"» (с. 62). Храбро­вицкий печатался и в советской газете «Сталинское знамя», и в массе других «махрово-советских» изданий, везде, где появлялась такая возможность. Он жил литературным трудом. Но все его публикации «рупором КГБ» отнюдь не явля­лись. Более того, он никогда не печатал того, чего не думал, и ничего официозного и воспевающего советскую власть в его публикациях не было. Если господин Герра владеет иной информацией, то я буду ему признателен за указание точных выходных данных таких публикаций.

В приложении к мемуарной книге А.В. Храбровицкого перепечатана статья Л. Зорькина «Битая ставка г-на Сионского» из газеты «Известия» от 7 мая 1969 го­да, где подробно рассказывается как о «гнусных идейках» «белоэмигрантского вы­кормыша» А.А. Сионского, так и о А.В. Храбровицком, состоявшем в переписке с этим эмигрантом и «ярым антисоветчиком». Разумеется, в полном соответствии с советскими традициями, после этой статьи с Храбровицким были расторгнуты литературные договоры, он лишился возможности печататься, его научная и ли­тературная работа была сведена к минимуму. Сообщаю об этом, чтобы можно было оценить комментирование этой статьи Л. Звонаревой и Р. Герра. Вот что пи­шет Звонарева: «А пока 7 мая 1969 года в "Известиях" появилась "разоблачитель­ная" статья "Битая ставка господина Сионского", из которой советские читатели узнали, что французский стажер Ренэ Герра "выслан советскими компетентными органами за пределы СССР в связи с деятельностью, несовместимой ни с научной, ни с культурной работой'» (с. 60).

Я уже обратил внимание читателей на своеобразную манеру цитирования, свойственную Л.У. Звонаревой. Дело в том, что из этой статьи, «разоблачавшей» совсем других людей, советские читатели никак не могли узнать о французском стажере Ренэ Герра, потому что ни слов «французский стажер», ни фамилии Герра в статье нет.

А вот очередной неопровержимый «факт» от Р. Герра: «Я — не только живой свидетель, но и жертва, и не только А.Х., но и советской власти, могу с полным правом утверждать, что статья тов. Л. Зорькина "Битая ставка г-на Сионского" появилась 7 мая 1969 года в "Известиях", чтобы спасти его "репутацию". Ясно, что ее целью было обелить и превратить в жертву самого А.Х., этого верного слугу советского режима» (с. 63).

Герра убежден, что если ему «ясно», что статья написана по заданию КГБ для «обеления» своего «сексота» Храбровицкого, то он это «может с полным правом утверждать». Никаких иных доказательств не нужно. Р. Герра и в голову не при­ходит, что уверенность в этом «факте» характеризует не Храбровицкого, а анали­тические способности его самого. По крайней мере историкам не известен ни один случай, чтобы КГБ поступил подобным образом, чтобы «прикрыть» своего агента.

Что же касается утверждения, что Храбровицкий «верный слуга советского режима», то фраза эта стоит «воспоминаний» Герра о признаниях ему Храбровицкого в лагерном опыте, детоубийстве и службе в органах.

А.В. Храбровицкий не только помогал А.И. Солженицыну собирать материалы для книги «Архипелаг ГУЛАГ», но и привлекал к этому делу других, в частности архивиста Е.В. Старостина (Солженицын, кстати, услышав версию о «стукачестве» Храбровицкого, без всяких сомнений отверг ее). Храбровицкий сотрудничал в из­даваемых во Франции независимых исторических сборниках «Память», печатая крамольные в СССР тексты Короленко. Вместе с П.И. Негретовым он подготовил выпущенную в 1985 году в США книгу «В.Г. Короленко в годы революции и Граж­данской войны». Он активно участвовал в правозащитном движении и дружил с П.Г. Григоренко. В «самиздате» распространялись его письма известным писате­лям. Наконец, достаточно прочесть его мемуарную книгу, чтобы убедиться в его отношении к советской власти.

Еще один «разоблачительный» материал дан в приложении к книге Звонаревой (с. 534—537). Это письмо А. Ваксберга, написанное по просьбе Р. Герра, о том, что он помнит и знает о Храбровицком. Из него можно понять, что Храбровицкий был человеком невыдержанным (громко критиковал советскую власть) и неосмотри­тельным (просил не очень хорошо ему знакомого человека привезти из-за рубежа книги), а Ваксберг, напротив, выдержанным, осмотрительным и подозрительным. Ваксберга можно понять: время было трудное, выезжать в «капиталистические» страны, как это удавалось Ваксбергу, мог далеко не каждый, поэтому ему прихо­дилось быть «настороже». Но никаких фактов, компрометирующих Храбровицкого, в письме нет. Там сообщается, что Ваксберг, будучи в Париже, встречался с Сионским, по просьбе которого привез Храбровицкому книгу и два письма. А спустя какое-то время мать Ваксберга — адвоката — пригласили в КГБ и поинте­ресовались, какие книги привез из Франции для передачи диссидентам ее сын. Мать ничего им не сообщила, за что ее впоследствии лишили «допуска» для веде­ния дел, слушаемых при закрытых дверях, и она не могла больше защищать дис­сидентов. Но никаких сведений о том, связан ли с этим Храбровицкий, Ваксберг не приводит.

И в дореволюционной России, и в СССР, и в постсоветское время обвинение в сотрудничестве с секретными спецслужбами — одно из самых тяжелых. Поря­дочные люди не позволяют себе публично бросать подобное обвинение без серь­езных оснований. Ренэ Герра не предлагает нам ничего, кроме домыслов, осно­ванных на плохом знании советских реалий, и бездоказательных рассуждений. Предоставляю читателям самим решить, как можно оценить его поступки.