ИНТЕЛРОС > №118, 2012 > Кто и зачем ограничивает доступ к архивным фондам? (К итогам одного судебного дела) Георгий Рамазашвили
|
В 2011 г. в Архангельске прошел громкий судебный процесс по делу заведующего кафедрой отечественной истории Поморского государственного университета (ПГУ) Михаила Николаевича Супруна, обвиняемого в незаконных сборе и передаче данных об интернированных в Архангельскую область во время и после Великой Отечественной войны пленных. По тому же делу проходил начальник Информационно-аналитического центра Управления внутренних дел по Архангельской области полковник Александр Васильевич Дударев, обвинямый в превышении служебных полномочий. Согласно обвинительному заключению, М. Супрун при содействии А. Дударева скопировал более пяти тысяч личных дел пленных, причем часть копий оказалась в Германии. Эти действия Супруна, по мнению обвинения, подпадали под часть 1 статьи 137 Уголовного кодекса Российской Федерации, предусматривающую наказание за незаконное собирание или распространение сведений о частной жизни лица, составляющих его личную или семейную тайну. Историк был признан виновным, но за истечением срока давности был освобожден от уголовной ответственности[1]. В то же время Дударева признали виновным в превышении должностных полномочий (ч. 1 ст. 286, УК РФ); суд определил ему мерой наказания год условно[2]. Процесс этот весьма показателен, поскольку наглядно демонстрирует не только ситуацию с доступностью архивных фондов в России и правом распоряжаться собранными в архивных источниках сведениями, но и общие тенденции в государственной идеологии. Это побуждает нас вернуться к рассмотрению хода и результатов названного дела. Есть основания полагать, что именно Федеральная служба безопасности инициировала появление совместного приказа Министерства культуры, МВД и ФСБ РФ № 375/584/352 2006 г., имеющего своей целью максимально усложнить доступ к архивно-следственным и фильтрационно-проверочным делам. Как показал процесс Дударева—Супруна, именно ФСБ могла подсказать следствию, что этот приказ можно использовать для правового обоснования преследования лиц, публикующих данные, содержащиеся в этих делах. Весьма вероятно, что ФСБ была причастна к возникновению дела Дударева— Супруна и в дальнейшем курировала его ход. В пользу этого свидетельствуют следующие факты: поиском «потерпевших» занималась ФСБ[3]; постановление о возбуждении уголовного дела было подписано сотрудником ФСБ; обыск в квартире Супруна 13 сентября 2009 г. был проведен в присутствии двух оперуполномоченных РУ ФСБ; в октябре, когда слушания уже начались, именно сотрудник областного УФСБ звонил Супрунам, чтобы оповестить о назначенном на 17-е число заседании, хотя это более пристало делать секретарю суда. Два «доноса» (Супрун использует это слово, характеризуя характер написанных на него жалоб) ушли из университета, и можно лишь гадать, в какой степени совпадением является то, что заместителем ректора оказался бывший руководитель Архангельского УФСБ, а в самом ПГУ появился ящик для корреспонденции, являющейся, по существу, доносительской. Столь же непонятно, по случайному ли совпадению муж одной из участвовавших в слушаниях сотрудниц Октябрьского райсуда Архангельска возглавляет отдел в местном управлении ФСБ. Лишь подробный анализ архангельского процесса позволит если не узнать, кто выступил его заказчиком, то хотя бы разобраться в механизмах, которые были применены против представителей историко-архивного сообщества и могут теперь, после данного прецедента, использоваться и в других регионах России. Кто бы ни написал первую жалобу, следственные органы, согласившись заниматься этим архивным сюжетом, показали, что никакие профессиональные заслуги и регалии впредь не уберегут российских историков и архивистов от возможного преследования. Удар был нанесен по тем представителям профессиональной среды, чья инкорпорированность в официальные институции не могла ни у кого вызвать сомнения. На скамье подсудимых оказались полковник милиции А. Дударев и доктор исторических наук М. Супрун, известный исследователь, автор многочисленных статей и ряда книг («Ленд-лиз и северные конвои», «Люфтваффе под Полярной звездой» (в соавторстве с Р.И. Ларинцевым), «Освобождение Восточного Финнмарка, 1944—1945 гг.» (в соавторстве с А. и В. Гёртер), «Политическая ссылка на Европейском Севере в конце 19 — начале 20 вв.» (в соавторстве с С.Я. Косухиным)). Их нельзя отнести к несистемным представителям историко-архивного сообщества. Однако, несмотря на успешно складывавшиеся карьеры, именно полковник и профессор стали жертвами беспрецедентного судебного преследования, существенно сказавшегося на архивной политике последних трех лет и продемонстрировавшего, что отныне ни историки, ни архивисты, особенно если они взаимодействуют с зарубежными партнерами, не гарантированы от того, что бдительные органы разрушат их профессиональную карьеру и остановят работу над исследовательскими проектами. Хотя дело могло возникнуть из-за местных интриг, перевод следственной стадии в судебную, завершившуюся признанием обоих обвиняемых виновными, свидетельствует, что преследование Дударева и Супруна рассматривалось прокуратурой и ФСБ как средство решения несравнимо более масштабных задач, чем расправа над ведомственным архивистом и университетским профессором в областном центре. Архангельский процесс приобрел всероссийскую значимость и стал рассматриваться его кураторами как возможность запугать историков и ужесточить доступ к архивным документам в ситуации, когда, например, фонды 1930— 1940-х гг. уже невозможно скрывать под предлогом того, что они продолжают сохранять сведения, относящиеся к государственной тайне. Прецедент был создан в крупном областном центре, где функционирует известный в России и за рубежом университет, исторический факультет которого добился несколько лет назад перевода на учебные программы МГУ. Работавший там М. Супрун и А. Дударев осуществляли с 2007 г. согласованный с располагающимся в Нюрнберге Историко-исследовательским объединением немцев из России[4], Поморским госуниверситетом и Германским Красным Крестом проект по изданию Книги памяти, посвященной судьбам этнических немцев, живших до войны в СССР, затем перемещенных оккупационной администрацией в Германию, а по окончании Второй мировой войны переселенных в Архангельскую область. Многие женщины и дети работали в фермерских хозяйствах; некоторые мужчины, когда граница фронта приблизилась к Германии, были призваны в армию — одни очутились в вермахте, другие — в войсках СС. По завершении войны всех их, вне зависимости от пола, направили в фильтрационные лагеря, а оттуда — в спецпоселения, расположенные в том числе и в Архангельской области. Договор об информационном сотрудничестве ПГУ с ИАЦ УВД АО не ограничивался проектами, связанными с Книгами памяти. Вне всякой связи с проектом, которым руководил Супрун, Министерство внутренних дел России еще в январе 2006-го подписало с Германским Красным Крестом договор, согласно которому передало информацию о всех без исключения этнических немцах, находившихся в СССР на спецпоселении, вне зависимости от того, были ли они до войны советскими подданными. Проект, над которым работал Супрун, носил научный характер. Сопоставление анкетных данных со вспомогательными архивными документами позволило рабочей группе Супруна обобщить и проанализировать статистические данные, касались ли они соотношения уровня рождаемости и смертности среди немцев- спецпоселенцев или же доли лиц, сохранявших в неблагоприятных климатических условиях трудоспособность[5]. Особый интерес представляло распределение этнических немцев по категориям: «бывшие кулаки», «власовцы», «выселенные», «другие», «местные», «мобилизованные» и «репатриированные». Для того, чтобы разобраться, насколько корректно тот или иной человек был отнесен к соответствующей категории, необходимо было знать хотя бы анкетные данные, в которых отражены основные события его жизни. Именно поэтому работа с делами переселенцев, содержащими их анкеты, была составной частью исследовательского проекта. По архивным данным удалось выяснить, как немецких поселенцев, оказавшихся в двадцати из двадцати четырех районов Архангельской области, распределили по различным производствам (преимущественно в деревообрабатывающей, лесной и целлюлозно-бумажной промышленности). Возрастные и половые характеристики спецпоселенцев позволили историкам разобраться в том, как год от года менялся состав оказавшихся в Архангельской области этнических немцев. В частности, они подсчитали, что количество мужчин редко достигало 25% от общего количества немецких поселенцев. Работа с анкетами дала возможность увидеть многочисленные примеры тех процессов, которые прослеживались по статистическим данным из архива МВД. Эта персонификация истории иллюстрировала выводы и обобщения, которые исследователи делали, систематизировав архивные документы. Вместе с ассистентами Супрун составлял на переселенцев биограммы, которые дополнял анкетами и справками об амнистии. Заключительным этапом проекта должна была стать Книга памяти. Германские партнеры успели получить лишь 2000 биограмм; остальные 3 500 были изъяты в сентябре 2009-го при обыске. Следователь, который даже не показал Супруну судебное постановление, провел обыск также дома у его аспирантки Надежды Шалыгиной, на рабочем месте профессора и в архиве ИЦ УВД АО. При этом были изъяты не только компьютеры и фотоаппараты, но и множество материалов, в течение ряда лет собранных Супруном в различных российских и зарубежных архивах. О том, что его «пасут», Супрун узнал от своих аспирантов, которые еще до ареста обратили его внимание на проявляемый к его действиям интерес ФСБ. В дальнейшем выяснилось, что еще до его ареста органы вызывали для бесед ряд лиц. Достоверность полученной от аспирантов информации неожиданно подтвердилась и поведением Шалыгиной. Супрун должен был рассчитаться с ней за проделанную в ходе реализации «немецкого проекта» работу, но, к удивлению профессора, аспирантка отказалась брать гонорар. Супруну только и оставалось, что попытаться успокоить ее: «Ты не бойся — у нас есть договор [с Красным Крестом и Информационно-аналитическим центром УМВД]». Получив эту информацию, историк решил проверить, как на него будут реагировать сотрудники ФСБ, если он придет в их архив. Сославшись на то, что ему нужно посмотреть следственное дело своего дяди, Супрун пришел в ФСБ и, разговаривая с начальницей архива, в прошлом учившейся в ПГУ у него, прямо сказал, что работает над Книгой памяти. Схожий проект, сделанный при участии Архангельского УФСБ, был составлен куда менее основательно: по оценке Супруна, в него оказалась не включена добрая половина имен[6]. Возможно, эта фраза добавила ФСБ решимости предотвратить реализацию проекта даже ценой международного скандала. Публикация не просто более профессионально подготовленного справочника, но еще и более полного, демонстрирующего, что, даже работая над Книгами памяти, органы умудряются скрывать информацию, занижая количество репрессированных, могла бы не только скомпрометировать службу, но и засвидетельствовать наличие определенной заинтересованности в утаивании информации. Это автоматически ставило бы под сомнение работу архивных служб региональных управлений ФСБ, участвующих в аналогичных международных проектах. С сентября 2009-го историк стал отдавать себе отчет в том, что «какая-нибудь развалившаяся "девятка" или "Газ-24" "Волга" — обязательно с затемненными окнами» следовали именно за ним: «Я уже все их машины знал»[7]. На его рабочем месте уже были поставлены «жучки». Одна из бесед с Шалыгиной, которую ФСБ вынудило давать информацию о действиях Супруна, была записана на видеокамеру. В дальнейшем в следственных материалах появились расшифровки видеослежки и прослушивания. Попытки следователей получить хоть какой-то компромат на Супруна свидетельствуют о наличии заказа, который они выполняли. Следователи проявляли интерес даже к тем аспектам работы Супруна, которые к «личной тайне» не имели никакого отношения. Эта готовность использовать любую компрометирующую информацию показывает, что архивная работа Супруна была лишь одним из возможных предлогов, представлявшимся наиболее перспективным, хотя и не единственным. Интерес следователи проявили к отношениям Супруна с его студентами, в частности к интимным аспектам, но желающих играть роль объекта сексуальных домогательств не нашлось. В сентябре 2009 г. следователи попытались завести на Супруна дело о шпионаже, опираясь на то, что им были переданы некие диски за рубеж. Потом, не сумев «разоблачить шпиона», попытались приписать ему разглашение государственной тайны. Архангельским следователям не удавалось выстроить убедительную версию, дело передали работающему в Петербурге старшему следователю по особо важным делам ОСК СЗО Дмитрию Жукову. Чтобы не уподобиться неквалифицированным коллегам, он опросил нескольких опытных архивистов, с помощью которых попытался самостоятельно составить представление о том, как регулируется доступ к информации, относимой зачастую к «личной». Так в следственном деле появились экспертные комментарии архивистов, объяснявших, что личная тайна понимается, как правило, крайне субъективно. Тем не менее и следователь Жуков не избежал соблазна проверить, не разгласил ли профессор какую-нибудь гостайну, и счел нужным, обнаружив, что среди изъятых у Супруна документов есть скопированные в Библиотеке Конгресса США отчеты КГБ о состоянии правозащитного движения в СССР в 1980-е гг., на которых стоит отметка «секретно», отправить эти материалы в ФСБ для принятия процессуального решения. Поскольку эти документы уже были рассекречены, ФСБ вынесла постановление об отказе в возбуждении уголовного дела. Не забыли следователи заглянуть и в расположенный в Подольске Центральный архив Министерства обороны. Их интересовало, были ли рассекречены те архивные источники, с которыми Супрун работал, собирая материалы для книги о ленд-лизе. Свое исследование профессор проводил в ЦАМО в 1991—1994-м, а «затем — наездами», причем общение с этим архивом завершилось после того, как у историка попросили «дать расписку, что он не будет использовать документы в открытой печати». Постановка вопроса показалась ученому дикой: «Я отказался и больше туда не ездил, так как не понимаю, зачем надо было собирать материалы, если не использовать их для написания статей». Для того, чтобы объяснить работу Дударева и Супруна меркантильными мотивами, кто-то снабдил следователей «оперативной информацией» о том, будто Дударев был удостоен в Германии медали, награждение которой сопряжено с большими денежными выплатами. Узнав об этом, архивист был вынужден обратиться в Германию, после чего действующее там Общество немцев из России предоставило опровержение. Еще в середине 2010-го оперативники посетили расположенное в Новодвинске Общество российских немцев, чтобы получить список его членов, и там же, не особо скрывая своей заинтересованности, стали выяснять, кто из членов общества готов свидетельствовать против Супруна. Некоторых даже стали вызывать на «собеседование». Следователи старались убедить немцев, что архивист и историк могли нанести их семьям серьезный ущерб. Граждан опрашивали по заранее заготовленному вопроснику, причем, судя по тому, что большинство отвечало подозрительно схоже, вопросы были составлены тенденциозно, и следователи явно играли на неосведомленности собеседников. Из двадцати двух «потерпевших», протоколы допросов которых были подшиты в дело, семеро еще в ходе следствия заявили, по словам Супруна, что им «все равно, будет ли опубликована информация об их родственниках или нет». Наличие пятнадцати «потерпевших» Супрун объясняет тем, что следователи наверняка сыграли на сохранившемся во многих семьях страхе: «В Архангельске, особенно в районе, какая-нибудь бабушка или внучка, которой в свое время объяснили, что немцем быть плохо, облегченно вздыхает, когда выясняет, что эти же самые органы, гнобившие всю ее семью 2—3 поколения, вызвали ее не из-за каких-то претензий, а всего-навсего для того, чтобы "посотрудничать"». Характерно, что добрая половина из них, когда начались слушания, отказалась признавать себя потерпевшими. На предварительном собеседовании один из немцев, услышав, что судья называет их потерпевшими, возмутился использованием этого слова: «Кто здесь потерпевший?» На заседании суда 3 октября 2011 г. четверо «потерпевших» появились в сильно взвинченном состоянии, словно их специально настраивали во внесудебном порядке, внушая, что на скамье подсудимых они увидят людей, нанесших им ощутимый урон. Однако кураторы процесса явно переоценили неспособность «потерпевших» сопоставлять внушаемое им следователями с тем, что они узнавали в ходе слушаний. В результате наблюдение за обвиняемыми и возможность задавать им вопросы сыграли свою роль, и, убедившись в том, что перед ними сидят профессионально подготовленные историк и архивист, двое из «потерпевших» стали опровергать свои предшествующие показания: «Да, теперь мы понимаем, чем вы занимаетесь. Извините, а оказывается вы не такие, как мы представляли»[8]. Некоторые «потерпевшие» воспользовались предоставившейся возможностью составить собственное представление о специфике осуществлявшегося Дударе- вым и Супруном проекта, задавая им вопросы. Одна из «потерпевших» сочла необходимым во время перерыва в судебном заседании поговорить с Супруном в присутствии прокурора. В ходе беседы она упомянула, что ее «отец считается власовцем и до сих пор не реабилитирован». Из этих слов становится понятно, на что опирались следователи, пытаясь настроить ее и других немцев против Дударева и Супруна: «Пятно за нами все тянется и тянется». Ее отношение к обвиняемым стало меняться по мере того, как Супрун объяснял, что «под категорию "власовцев" были подведены все, кто на оккупированной территории носил немецкую форму, даже если они никогда не участвовали в боевых действиях. Многие военнопленные были на службе у немцев чернорабочими. На них надевали военную форму и прикрепляли нашивку, по который их отличали от солдат. Ее отец принадлежал именно к такому обслуживающему персоналу». После войны эта существенная разница оказалась для органов непринципиальной, и он получил шестилетний срок. С помощью этого примера Супрун пояснил, что совместно с коллегами как раз и занимался выяснением обстоятельств, которые позволили бы реабилитировать ее отца и других людей, оказавшихся в схожей ситуации. Эти объяснения показались женщине достаточно убедительными: «Она успокоилась и сказала: "Спасибо большое"». 17 октября сцена повторилась. На этот раз присутствовало восемь «пострадавших», причем несколько человек выразили недоумение по поводу того, что им приходится присутствовать на этих слушаниях, и судье пришлось напоминать им о наличии их подписей в следственной документации. Эти эпизоды судебных слушаний позволяют понять, что следователи, подбирая потенциальных «потерпевших», пытались сыграть на остающейся у многих моральной травме, внушая, что проект Дударева и Супруна не только привел бы к огласке тех подробностей, которые семьи предпочитали не афишировать, но и сделал бы их имена объектами потенциального шельмования. Сложно чем-либо иным объяснить то, что «потерпевшие» прибыли на слушания, пребывая в абсолютной уверенности, что историк и архивист планируют опубликовать некую компрометирующую их семьи информацию. Возможно, свою роль сыграло и то, что в подборе «потерпевших» принимали участие не столько следователи, сколько сотрудники ФСБ, о чем рассказал на Радио «Свобода» адвокат Дударева Владимир Морев[9]. На его вопрос, как и при каких обстоятельствах они написали заявление, «потерпевшие» признались: «К нам пришли работники ФСБ и попросили написать». Хотя сотрудники Института истории Академии наук приняли активное участие в формировании фонда, оплачивавшего, в частности, расходы на адвоката, а группа известных ученых подписала письмо в защиту Дударева и Супруна, и среди историков и архивистов нашлось несколько человек, посчитавших возможным солидаризироваться с обвинением. Биографии этих людей показывают, что они представляют собой категорию околонаучных чиновников, за которыми власти настойчиво стараются сохранить право формировать архивную политику и диктовать актуальные исторические интерпретации. После того как была создана комиссия по борьбе с фальсификациями истории, а Сергей Шойгу предложил давать срок историкам, чьи работы ставят под сомнение кремлевскую версию Второй мировой войны[10], активизация популяризаторов этой идеологической тенденции была обеспечена. Закономерно, что негативные показания на Дударева и Супруна следователям давали лишь те из опрашиваемых историков, кто на разных этапах своей карьеры активно играл по конъюнктурным правилам. Так, в числе экспертов, к которым следователи обратились в связи с делом Супруна, оказался живущий в Москве доктор исторических наук Ю.Н. Жуков. По ознакомлении с показаниями Жукова профессор Супрун сделал вывод, что имеет дело с человеком «старой формации»: «Жуков стал рассказывать, что я чуть ли не лью воду на мельницу западных "фальсификаторов"». Ознакомление с послужным списком Ю. Жукова проясняет причины его выступления против профессора Супруна. Окончив Историко-архивный институт, Жуков стал работать в Агентстве печати «Новости», которое, как считалось, было тесно связано с КГБ. В 1976-м он защитил кандидатскую диссертацию с симптоматичным названием «Критика современной буржуазной англо-американской историографии развития советской культуры СССР». В доступном на сайте Института российской истории РАН списке его научных работ[11] перечислено лишь пять (!) статей, опубликованных с 1976-го по 2010-й. Зато книг Жуков выпустил более дюжины, но их названия четко демонстрируют, в каком жанре они написаны: «Народная империя Сталина», «Настольная книга сталиниста», «Гордиться, а не каяться. Правда о сталинской эпохе» и т.п. «Комсомольская правда» опубликовала 29 марта 2011 г. интервью с Жуковым «Расстрелы в Катыни — сомнения остаются», в котором доктор успокоил читательскую аудиторию, сообщив: «Что же касается "преступлений", то те же документы объясняют: речь идет не об офицерах и генералах польской армии, а о тюремщиках, запятнавших себя уничтожением пленных красноармейцев в 1920— 1921 годах, измывавшихся над коммунистами, находившимися в концлагере Береза Картузская, о жандармах, подавлявших волнения крестьян — белорусов и украинцев <...>». Именно этот «историк» и попал в число лиц, которым следователи поручили дать экспертную оценку деятельности Дударева и Супруна. Другим экспертом оказался директор Государственного архива Архангельской области В.К. Ананьин. В 1992 г. он окончил Вологодский молочный институт. С 2003-го Ананьин работал главным инженером Государственного архива Архангельской области, а в 2005-м его неожиданно назначили директором. Перед Ананьиным профессор Супрун провинился тем, что не согласился с директорской методикой обучения будущих историков. Студенты, проходившие в архиве практику, жаловались на то, что их заставляют «перебирать пачки», вместо того чтобы позволить изучать документы. Понимая, что толку от такой «практики» мало, Супрун обратился к Ананьину с предложением: «Давайте оцифруем несколько фондов — в частности, фонд губернатора, затем полиции. Мы пришлем в архив студентов вместе с необходимой для оцифровки аппаратурой, но с условием, что университету предоставят копию диска». Предложение было продиктовано тем, что студенты не успевают поработать в читальном зале — архив закрывается как раз к тому времени, когда у них завершаются занятия. Речь шла о документах только XIX в., поэтому никаких сложностей с доступом к соответствующим фондам не должно было возникнуть. Однако это не помешало Ананьину, когда на профессора завели дело, заявить следователям, что, дескать, Супрун хотел копировать фонд для переправки за рубеж. Роль, которую в деле Дударева—Супруна отвели Ананьину, показывает, какую именно системную ставку власти сделали на чиновников, назначаемых руководителями региональных архивных комитетов и областных архивов. Во многих регионах России во главе территориальных архивных структур оказались представители местной номенклатуры либо вчерашние сотрудники непрофильных для архивов специальностей, легко мобилизуемые органами, когда требуется выяснить отношения с историками либо бюрократизировать подход к документам. Судя по сообщениям в СМИ, руководство исторического факультета Поморского госуниверситета не смогло выработать единую позицию по делу Дударева—Суп- руна. Из его руководства прессе неоднократно давал комментарии с критическими откликами в адрес Супруна профессор А.В. Репневский, несколько лет проработавший деканом исторического факультета и заведовавший кафедрой всеобщей истории исторического факультета ПГУ. Для характеристики идеологической позиции Репневского укажем, что в 1978 г. он защитил кандидатскую диссертацию по теме «Проблемы внутреннего развития Испании в период национально-революционной войны 1936—1939 гг.: критика концепций американских и английских буржуазных историков». Таким образом, оба разоблачителя профессора Супруна (Жуков и Репневский) посвятили свои диссертации дезавуированию западных историков. Теперь оба участвуют в борьбе с «фальсификаторами истории» Дударевым и Супруном. В биографии Репневского, размещенной на сайте истфака ПГУ, упоминается, что с января 2006 г. он является «академиком Академии геополитических наук РФ». Академия геополитических проблем — организация, борющаяся с происками НАТО. Характерным для взглядов идеологов этой «академии» является прогноз, появившийся на ее сайте в статье «Злейшие враги России», обещающей, что, если произойдут масштабные народные волнения, «во многом решится проблема жилья для молодых семей, а бесчисленные загородные коттеджи коррупционеров обретут своих новых владельцев в виде боевых офицеров армии и флота, достойно отслуживших своему Отечеству»[12]. Судя по комментариям студентов ПГУ, появившимся на ретранслировавшем позицию обвинения сайте «Эхо Севера»[13], Репневский был причастен к созданию еще одного документа, включенного в следственное дело профессора Супруна. В 2010-м агентство «Эхо Севера» опубликовало враждебную по отношению к Дудареву и Супруну статью, в которой было воспроизведено студенческое коллективное письмо, удивительно напоминающее в основных тезисах оценки нескольких опрошенных следователями «экспертов». Студенты якобы обвиняли Супруна в «искажении исторической действительности», «использовании своего служебного положения для подрывной деятельности в пользу западных держав, в первую очередь США», и «преступном доминировании личных, корыстных интересов над интересами народа и страны». Это адресованное декану «письмо» было хорошо известно сотрудникам исторического факультета ПГУ, поскольку было написано несколькими годами ранее по инициативе профессора Репневского. Сам Репневский объяснял возникновение этого письма условиями предложенной им студентам своеобразной ролевой игры, предполагавшей, что учащиеся, моделируя свое поведение по образцу 60-х гг., сочинят в духе «коллективок» советского времени по одному письму, осуждающему самого Репневского за коммунистические взгляды, а Супруна — за демократические. В 2010-м этот текст неожиданно всплыл на сайте «Эхо Севера». Воспроизводя его, «информационно-аналитическое агентство русского Севера», как позиционируют себя авторы «Эха Севера», предусмотрительно не стало упоминать ни обстоятельства его написания, ни дату. В комментариях, оставленных на сайте студентами ПГУ, дата была вскоре указана — 2004 г. Репневский не счел нужным опубликовать в «Эхе Севера» опровержение, в котором изложил бы обстоятельства появления этого текста. Поэтому воспроизведение его в СМИ может означать, что сформулированные в нем обвинения созвучны личным оценкам Репневского. Уже появилась генерация молодых историков-дилетантов, которые охотно воспроизводят советские идеологические штампы. Например, Александр Дюков в своем блоге поместил посвященный делу Дударева—Супруна комментарий, солидарный с позицией обвинения: «Я тут почитал материалы обвинения против Михаила Супруна (они выложены в сеть) и, соглашаясь с большей частью опасений, которые высказывает по поводу "архангельского дела" "Мемориал", хочу вместе с тем напомнить, что Супрун передал немцам информацию не только о реабилитированных (что совершенно законно), но и о нереабилитированных лицах — что, собственно, и есть прямое нарушение тайны личной жизни»[14]. Спустя год в Украине было инициировано дело, удивительно напоминающее дело Дударева и Супруна. 8 сентября 2010 г. на перроне Киевского вокзала был задержан директор расположенного в бывшем Львовском следственном изоляторе музея «Тюрьма на Лонцкого» Руслан Забилый. Историка отвезли в Службу безопасности Украины, где и допрашивали в течение четырнадцати часов. У Забилого при себе был ноутбук с его подготовленной к защите диссертацией. Вскоре его обвинили в «приготовлении к распространению сотрудником СБУ сведений, составляющих государственную тайну», причем непонятным образом СБУ, заявив, что историк планировал передать эти документы третьим лицам, затруднилась уточнить «круг лиц, которым предназначалась» секретная информация. Поскольку Забилый с нерассекреченными документами не работал, его защита утверждает, что он не обладал ни одним документом с грифом «цшком таемно». В какой-то момент начались разговоры о том, что нерассекреченные документы у Забилого все-таки были, но звучит это неубедительно, поскольку, как замечает руководитель харьковского «Мемориала» Евгений Захаров, «если бы у него были действительно секретные документы, то дело бы завели не о намерении разгласить информацию, а о разглашении». Подобно тому, как зарубежные историки заступились за Дударева и Супруна, поступили они и когда СБУ завело дело против Забилого. В его защиту выступили европейские историки — под петицией было поставлено 120 подписей. Несмотря на дело Забилого, в СБУ был издан приказ, в соответствии с которым все это время шло рассекречивание документов. Существенно и то, что снятие грифа коснулось не только центрального архива СБУ, но и областных. Оценивая результаты рассекречивания, украинские историки расходятся во мнениях. Если Захаров располагает информаций, что к сентябрю 2011 г. большая часть фондов советского периода была рассекречена, так что недоступным исследователям осталось, предположительно, не более 5% документации, в которую попали, вероятно, дела агентуры и личные дела сотрудников, то Забилый склонен ставить эту оптимистичную оценку под сомнение, упоминая, что, в его представлении, полноценной пофондовой систематизации в отраслевом архиве СБУ не проводилось и не на все фонды есть описи. Это подтверждают и авторы Путеводителя ОГА СБУ, упоминающие, что у архива существуют «проблемы описания, систематизации» и даже «использования документов»[15]. Важное для историков преимущество заключается в том, что Украина не брала на себя обязательств соблюдать нормы секретности государств, которые к данному моменту прекратили свое существование. Это явно упрощает и рассекречивание, и доступ к архивным источникам, тем более что в том же отраслевом Госархиве СБУ есть документация не только советская, но и германского гестапо. И Украина не считает, в отличие от России, нужным держать соответствующие фонды в таком режиме, словно они содержат государственную тайну существующего государства, а не прекративших свое существование политических образований, вроде СССР или нацистской Германии. Из этого следует, что, несмотря на наличие сиюминутной политической конъюнктуры, которую пытаются угадать номенклатурные работники среднего ранга, даже архивам СБУ (то есть бывшего КГБ) не приходится всякий раз менять свою политику в зависимости от того, кого избирают президентом. В 2010 г. в Украине был издан перечень основных фондов архива СБУ, о чем в российских условиях не приходится и помышлять — по крайней мере, до того момента, как будет проведена люстрация. Тем не менее между ситуациями в Украине и России есть и некоторое сходство. По словам Захарова, три основных закона, связанных с доступом к информации, — о защите персональных данных, об информации и о доступе к публичной информации, — «во многом противоречат друг другу. Об архивах в этих законах забыли. В одном законе упоминается, что он не распространяется на работу журналистов». Как и в России, для доступа к следственным делам «нужно иметь разрешение от родственников, но, — как добавляет Захаров, — при этом, если у тебя хорошие отношения с архивом, тебе и так дадут». В России власть старается создать единое не только геополитическое, но и информационно-архивное пространство, где будут действовать унифицированные ограничения на доступ к историческим документам. Об этом свидетельствует договор, подписанный 18 октября 2011 г. на проходившем в Петербурге саммите стран СНГ: согласно ему архивы Армении, Белоруссии, России, Таджикистана и Узбекистана обязуются не рассекречивать документы советского времени, не согласовав с архивными инстанциями других стран, подписавших соглашение. Хотя и в Киеве были чиновники, изъявлявшие готовность подписать это соглашение, украинские власти не без давления, оказанного историко-архивным сообществом, отказались от заключения договоренности. Поскольку рассекречивание фондов предопределяет, какие источники попадают в научный оборот, играя немаловажную роль в исторических дискуссиях и противоборстве нередко политизируемых концепций, получить право налагать запрет на рассекречивание документов в бывших советских республиках, пусть хотя бы в четырех, дает возможность уменьшить территорию, на которой исследователи смогут получить документы, недоступные в России. Не исключено, что в дальнейшем будут предприняты попытки расширить число стран, которые, по существу, делегируют России право принимать окончательное решение о том, какие фонды могут проходить рассекречивание. В самой России большинство историков предпочло приспосабливаться к складывающимся условиям. Юридическое невежество и откровенный произвол многих — особенно провинциальных — архивистов почти не встречают сопротивления со стороны исследовательского сообщества. Отказы в предоставлении архивных дел принимают с досадой, но редко пытаются обжаловать в суде. К редким исключениям следует отнести иск, поданный в 2006 г. московским юристом и исследователем Шевелем Голандом к управлению ФСБ по Смоленской области, долгое время отказывавшегося предоставлять ему доступ к документам, касавшимся действовавших на оккупированной территории карателей. Хотя суд и отклонил иск Голанда (в 2007 г.), ФСБ пошла на компромисс и, по запросу фонда «Холокост», предоставила исследователю дела. Никита Петров, не только входящий в правление Международного научно- просветительского общества «Мемориал», но и являющийся одним из лучших специалистов по истории советских карательных органов (он один из составителей справочников «Кто руководил НКВД, 1934—1941» (1999) и «Аппарат НКВД- МГБ в Германии. 1945—1953» (2009)), с 2010 г. судится с ФСБ, добиваясь рассекречивания, в частности, ряда приказов МГБ СССР. В 2011 г. с исками к Центральному государственному архиву историко-политических документов Петербурга (ЦГАИПД СПб) и Петербургскому государственному архиву литературы и искусства обратился в суд исследователь Михаил Золотоносов, которому отказали в ознакомлении с некоторыми документами, связанными с карьерой писателя Григория Мирошниченко. В редких случаях исследователям удается объединить свои усилия. Так, например, по результатам слушаний, посвященных рассекречиванию документов военного времени, группа историков составила для Совета при президенте РФ по развитию гражданского общества и правам человека комплекс рекомендаций, которые, возможно, будут способствовать упрощению забюрократизированной процедуры рассекречивания. Как не устает повторять участвовавший в этих слушаниях Никита Петров, еще ни один архивист не понес ответственности за то, что чего-то не выдал историкам, в то время как уже есть прецеденты наказания архивистов именно за выдачу документов. Пока же ревнители идеологического подхода к советской истории могут торжествовать. 8 декабря 2011 г. слушания завершились. Профессор Супрун был признан виновным, но освобожден от ответственности за истечением срока давности, а полковник Дударев на основании ч. 1 ст. 286 УК РФ получил год условно «за превышение должностных полномочий». Решения, вынесенные отдельно по каждому из обвиняемых[16], вызывают удивление не только своей резолютивной частью, но и аргументацией. Суд опирался на тенденциозную интерпретацию термина «личная тайна», полученную от начальника отдела обеспечения сохранности, использования архивных документов и методической работы Архивного комитета Санкт-Петербурга М.В. Мишенковой, которая «исходит из того, что это могут быть сведения, порочащие человека». Из такого толкования становится очевидно, что Октябрьский райсуд Архангельска подменил законодательную базу субъективной и абсолютно не соответствующей нормативно-правовым актам личной трактовкой архивиста. По логике Мишенковой, любое упоминание о совершенном гражданином преступлении следует теперь называть его «личной тайной», поскольку эти сведения, безусловно, «порочат человека». Ссылаясь на совместный приказ Минкульта, МВД и ФСБ № 375/584/352, суд упомянул лишь те его положения, которые можно было использовать в контексте обвинительного приговора[17]. В то же время пункт 16 утвержденного приказом Положения допускает выдачу в научных целях дел репрессированных без согласия репрессированных и их наследников. И, наконец, суд проигнорировал то, что ранее ГИАЦ МВД РФ запрашивал в региональных архивах УВД данные о переселенных немцах для аналогичного проекта. По мнению Архангельского райсуда, «предоставление данной информации по запросу официальных государственных органов возможно». Остается непонятным, действительно ли в Архангельске не считают ИАЦ областного УВД «официальным государственным органом» и с каких это пор правоприменение российского законодательства осуществляется по сегрегационному принципу «что дозволено Москве, не дозволено Архангельску»? 28 февраля 2012 г. Архангельский областной суд отклонил кассационные жалобы, поданные Дударевым и Супруном на вынесенный по их делу приговор. Ни адвокат И.Ю. Павлов, ни его подзащитный Супрун на слушаниях не присутствовали. Очередная попытка адвоката В.К. Морева и его подзащитного Дударева отстоять свою позицию успехом не увенчалась[18]. 23 июля 2012 г. Конституционный суд, ради слушаний в котором Павлов и Супрун осознанно пошли на проигрыш в Архангельске (КС отказывался обсуждать конституционность ст. 137 УК, на основе которой историк был осужден, пока не будет вынесен обвинительный приговор), отклонил исковое заявление Павлова и Супруна о неконституционности ст. 137 УК РФ. После этого никаких возможностей взять реванш в российских судах не осталось, и Супрун подал жалобу в Европейский суд по правам человека. Возможно, что в ЕСПЧ обратятся и В.К. Морев с А.В. Дударевым[19]. В последние годы ряд архивных источников советского периода стал менее доступным[20]. Показателен опыт исследователя Арлена Блюма, которому еще в 2000 г. в ЦГАИПД СПб отказались выдавать ряд дел, с которыми он успел поработать в 1993-м[21]. Теперь процесс над Супруном и Дударевым создал судебный прецедент, ярко показавший не только историкам, но и архивистам, что отныне с любым из них могут расправиться, если они займутся идеологически или политически неугодной темой. В итоге изучение острых проблем истории России XX в. будет существенно затруднено; диапазон исследовательских тем, предполагающих обращение к архивам, сократится, а степень обеспечения научных разработок источниками снизится. Но качество научных исторических работ, судя по этому процессу, власти волнует мало; им важна не свобода научного поиска, а сиюминутная идеологическая конъюнктура. Результаты архангельского процесса усилят позиции многочисленных компиляторов, осознающих, что их посредственность будет менее заметна, когда архивисты еще более усложнят добросовестным исследователям доступ к источникам, и на книжных прилавках станет еще меньше работ, основанных на архивных материалах. История как научная дисциплина уступит место актуальным политико-пропагандистским интерпретациям. А это означает, что очередное поколение «политработников» вновь получит контроль над тем, что писать исследователям и о чем помнить непосредственным участникам событий. Неизбежно повторится и ситуация позднесоветского периода, когда, например, подавляющее большинство ветеранов Великой Отечественной войны, не имея доступа в военные архивы, были вынуждены подстраивать свои мемуары под цензурные требования[22]. Очевидно, что именно с этой проблемой столкнутся, в частности, участники войны в Афганистане. Теперь каждый архивист знает, что на суд рассчитывать не приходится, а обвинение в «превышении служебных полномочий», заключающихся в добросовестном предоставлении исследователю архивных источников, автоматически приведет, как минимум, к году условно и к завершению карьеры. И это если за обвиняемых, как ранее за Дударева и Супруна, будут заступаться международные и зарубежные институции, чему архангелогородцы обязаны тематической особенностью проекта, посвященного этническим немцам[23]. Если бы речь шла о переселенцах, не являющихся представителями титульной нации одного из зарубежных государств, международная поддержка имела бы куда меньшие масштабы и, возможно, решение суда было бы менее вегетарианским. Теперь архивисты знают по опыту Дударева, что ни на районный городской суд, ни на кассационную инстанцию в суде областном нельзя рассчитывать. И если суд признал виновным ведомственного архивиста, да еще и полковника, то лицу гражданскому на более благоприятный исход дела не приходится надеяться и подавно. [1] Постановление Октябрьского районного суда г. Архангельска от 8 декабря 2011 г. по материалам уголовного деда № 1-225/2011 в отношении М.Н. Супруна [2] Приговор Октябрьского районного суда г. Архангельска от 8 декабря 2011 г. по материалам уголовного деда № 1225/2011 в отношении А.В. Дударева [3] См.: http://www.svobodanews.ru/content/article/24363070.html. [4] http://www.hfdr.de. [5] Эти вопросы подробно рассматривала в одной из своих публикаций аспирантка Супруна Н. Шалыгина. [6] Такой информацией располагают обвиняемые. Уместно отметить, что В.А. Дударев и В.К. Морев обращали внимание суда на то, что схожая с их проектом работа ранее осуществлялась по распоряжению МВД РФ. [7] Здесь и далее цитируется по неопубликованному интервью Супруна автору. [8] Судебная хроника изложена на основе свидетельств В.А. Дударева, М.Н. Супруна и адвокатов В.К. Морева и И.Ю. Павлова. В связи с тем, что слушания проводились в закрытом от прессы режиме, я был лишен возможности составить, присутствуя в зале суда, собственное представление о процессе. Осознавая неизбежную субъективность любых свидетельств непосредственных участников, я все- таки счел возможным положиться на сведения, полученные от упомянутых лиц, подвергнув их сопоставлению и критическому анализу. [9] См.: http://www.svobodanews.ru/content/article/24363070.html. [10] http://www.rg.ru/2009/02/26/shoigy.html. [11] http://iriran.ru/?q=gukov. [12] http://akademiagp.ru/злейшие-враги-россии-и-их-будущее/. [13] http://www.echosevera.ru/scandal/2010/04/16/75.html. [14] http://a-dyukov.livejournal.com/1062520.html. [15] Путеводитель отраслевого Государственного архива Службы безопасности Украины. Харьков: Права людини, 2010. С. 11. [16] По действиям Супруна Октябрьский районный суд Архангельска вынес не приговор, а постановление. [17] Подробный анализ приказа см. в моей статье «Дело Дуда- рева/Супруна» (Индекс. Досье на цензуру. 2009. № 30. С. 103—131). [18] О тактике адвокатов на прошедших в Архангельске слушаниях подробнее см. в моей статье «Опасный прецедент» (Свободная мысль. XXI век. 2012. № 3/4. С. 81—93). [19] Информация предоставлена автору адвокатом В. Моревым. [20] См.: Петров Н. Архивная контрреволюция // НЛО. 2005. № 74. С. 375—387. [21] См.: Блюм А. Какое милое у нас тысячелетье на дворе // Посев. 2000. № 8. С. 18—21. [22] Ряд примеров подобной добровольно-принудительной корректировки собственных воспоминаний, построенных на личном опыте ветеранов, приведен в моей статье «Военная литература без права на документализм» (Вопросы литературы. 2005. № 3. С. 107—124), а также в статье ветерана войны Лазаря Лазарева «Вместе со своими героями» (Там же. С. 3—9). [23] Если историки, в отличие от профессора Супруна, «погорят» на проектах, в которых не участвовали зарубежные партнеры, у них нет оснований ожидать поддержки, продемонстрированной германской стороной (к Д.А. Медведеву обратилось руководство архива Штази, а дело Дударева— Супруна было упомянуто на парламентских слушаниях). Не стоит переоценивать и поддержку, оказанную Дудареву и Супруну германской стороной. Внимание со стороны немецких журналистов могло бы быть большим. Вернуться назад |