На нантерской конференции речь все время шла о врагах, поиске врагов, выду­мывании врагов, однако на атмосферу конференции это, к счастью, не повлияло: она была очень дружелюбной. Что не помешало докладчикам исследовать фигуру врага в самых разных его видах и воплощениях.

О том, какой широкий набор значений скрывается за словом «враг» в разных языках, шла речь в открывшем конференцию докладе Сергея Сахно (Университет Париж-Запад, Нантер) «Образ врага в разных языках по данным исторической се­мантики». Историческую семантику докладчик назвал более полезным инстру­ментом, чем простая этимология, поскольку она позволяет сочетать синхронию с диахронией. В индоевропейских языках слово «враг» зачастую означает «не­друг» (при этом слово «невраг» ни в одном из этих языков не отмечено). В латыни inimicus — это частный, персональный враг (в отличие от hostis — общего врага, соответствующего нашему «неприятелю»), причем под этим самым персональ­ным врагом человека нередко поднимается дьявол. Второе значение врага — это «чужой», «чужестранец». Вначале обозначение чужого не несло в себе негатива. Во французском языке из латинского hostis произошли не только слово hostile — враждебный, но и слово hote — гость. Кстати, что касается слова «гость», этимо­логически оно означает иностранного купца, и ни в одном языке, кроме латыни, у этого слова нет значения «враг», как нет его и у греческого Zevog: древние греки обозначали этим словом иностранца, который не может рассчитывать на госте­приимство, потому что не говорит по-гречески, но, в отличие от варвара, врагом не является. Третье значение слова «враг» — это тот, кого ненавидят (здесь до­кладчик привел в пример немецкое слово Feind — двусмысленное причастие, ко­торое означает и того, кто ненавидит, и того, кто является предметом ненависти). В-четвертых, враг — это тот, кто выключен из клана (древнегреческий е^трод , русский «изверг»). В-пятых, враг — это злоумышленник (персидский «душман»). В-шестых, враг — это «другой». Перечисление всех значений, о которых говорил докладчик, чрезмерно удлинило бы наш пересказ, поэтому некоторые детали мы опустим, а закончим изящной игрой слов, с помощью которой он обучает фран­цузских студентов русским падежным окончаниям: если помиришься с враг-ами, они сделаются тебе amis, то есть друзьями (фр. ami — друг).

Владислав Ржеуцкий (Бристольский университет) назвал свой доклад «Французский гувернер в России: построение образа врага (XVIII—XIX век)». Ржеуцкий показал, насколько репутация иностранного гувернера (немецкого или швейцар­ского, но прежде всего французского, ибо гувернеров рекрутировали в основном именно из французов) при Екатерине Второй противоречила тем требованиям, какие вообще предъявляли к наставнику в русской традиции. Теоретически на­ставник должен быть морально непогрешим, практически же иностранный гу­вернер — это авантюрист, невежда, протагонист сатирической литературы. Такого гувернера зовут шевалье Mensonge (фр. ложь) или Вральман; он мало что знает сам и мало чему может научить своих питомцев. В прошлом эти «наставники юношества» в лучшем случае — матросы или солдаты, а в худшем вообще поки­нули родину из-за проблем с полицией: именно по этой причине уехали из род­ного города 24 жителя Бордо, изображенные Н.И. Новиковым (по приезде в Рос­сию они, очевидно, попали непосредственно в комедию «Горе от ума»). Такова репутация иностранного гувернера — и наличие реальных иностранцев-учителей, которые этой репутации не соответствовали, не могло ее покол. А между тем настоящие, серьезные иностранные учителя в России работали; достаточно на­звать аббата Николя, основателя одесского лицея. Но даже сами французы отка­зывали в уважении своим соотечественникам-гувернерам и считали их «пеной отечества». В некоторых случаях критика гувернеров была связана с конкрет­ными историческими обстоятельствами: так, после Французской революции, в конце XVIII века, гувернеры-французы стали считаться не только некомпетент­ными, но и политически неблагонадежными, и бороться против них начали уже не только литературными, но и юридическими методами. Отсюда несколько при­нятых в разные годы указов, предписывавших иностранным гувернерам сдавать экзамены и предоставлять аттестаты о нравственности; завершился этот процесс изданием в 1834 году «Высочайше утвержденного положения о домашних на­ставниках и учителях», согласно которому все частное образование надлежало взять под государственный контроль. В течение царствования Николая Первого постоянно принимались меры для уменьшения числа частных учителей — но­сителей идеологической западной «заразы», которые, как представлялось влас­тям, отвращали русское юношество от национальных корней. Неприязнь к забав­ной фигуре иностранного невежды превратилась в течение первой половины XIX века в страх перед идеологическим врагом.

Александр Строев (Университет Париж—III) положил в основу своего доклада «Враг моего врага мне друг: русские попытки сделать ставку на Бонапарта в 1797—1798 годах» один конкретный эпизод из неопубликованной дипломатической переписки. Речь шла о попытках Павла Первого в 1797 году вступить в прямой эпистолярный контакт с Бонапартом. Инициатором выступил между­народный авантюрист Фонбрюн, который подал барону Гримму, в то время пол­номочному посланнику России в Гамбурге, идею попытаться использовать Бо­напарта для восстановления монархии во Франции. Гримм посылал Павлу по просьбе не только донесения, но и частные письма; в одном из таких писем он пе­ресказал императору поразившую его мысль Фонбрюна. Павел, мечтавший при­мирить воюющую Европу, заинтересовался подобной перспективой и немед­ленно отвечал Гримму в том смысле, что надо прощупать почву и «обещать Бонапарту если не королевскую власть, то, по крайней мере, протекторат». Од­нако интрига с восстановлением во Франции монархии при тайном русском со­участии не удалась: ни Гримм, ни взятый им в помощники финансист Эммануил Галлер не смогли увидеться с Бонапартом, который вместо немецкого Раштадта отправился в Египет. Фонбрюн по-прежнему предлагал свои услуги, но заломил слишком большую цену, и его предложение не приняли. Впрочем, Павел от мысли использовать Бонапарта не отказался; вице-канцлеру Колычеву, который в марте 1801 года был назначен послом в Париж, он наказал посоветовать Бона­парту взять королевский титул и сделать его наследственным. Однако сам рус­ский император не дожил до того момента, когда первый консул воплотил эту идею в жизнь.

Мари-Клер Ок-Демарль (Университет Париж—VII) назвала свой доклад «"О Германии" г-жи де Сталь, или Как "приручать" врага». Речь в докладе шла о попыт­ках г-жи де Сталь противопоставить наполеоновской политике, основанной на «духе завоеваний», политику содружества братских наций. Если главным поня­тием первой системы ценностей следует назвать понятие «враг» и «вражда», то вторая система, та, которую пропагандировала г-жа де Сталь, напротив, ставила во главу угла понятие «дружба». Наполеон, изгоняя г-жу де Сталь сначала (1803) из Парижа, а затем (1810) из Франции, воспринимал ее как врага (по отношению и к нему самому, и к его империи), причем отягчающим обстоятельством в его глазах служила ее дружба с иностранцами, прежде всего с немцами, в которых Наполеон тоже видел врагов. У г-жи де Сталь было несколько способов защиты от наполеоновских гонений. Во-первых, она сумела превратить изгнание, в кото­рое отправилась не по доброй воле, а по приказу Бонапарта, в философское и ли­тературное путешествие по Германии; во-вторых, родовой замок Коппе, куда ей пришлось уехать, она превратила в «генеральные штаты европейского общест­венного мнения» (Стендаль); в-третьих, литературный талант позволил ей со­перничать с Бонапартом на ниве письма (не случайны в ее текстах военные и дип­ломатические метафоры: «Я хочу вернуться из Германии во Францию с добычей куда более роскошной, чем добыча наших генералов»; «Я желала бы заключить мирный договор между немецким способом мыслить и французским способом вести себя в свете»). Творчески усвоив идеи Канта (в частности, его трактата «О вечном мире»), г-жа де Сталь предлагала заменить международное право, ос­нованное на завоеваниях, правом, основанным на федерализме свободных госу­дарств, сохраняющих свои национальные особенности. Место антиномии «друг / враг» в концепции Сталь занимало понятие «гостеприимство» — качество, благо­даря которому чужестранец перестает слыть врагом. Именно такое отношение к иностранцу легло в основу ее трактата «О Германии» (1810, изд. 1813): для г-жи де Сталь немец — не враг, а «другой», нуждающийся в понимании и заслуживаю­щий его. Неудивительно, что Наполеон запретил издавать эту книгу и приказал уничтожить ее набор. Заметим, что на самого императора толерантность г-жи де Сталь не распространялась; писательница воспринимала Наполеона как корси­канца (то есть нефранцуза или не вполне француза), который натравливает на­роды Европы один на другой и сеет вражду между ними и великой французской нацией (хотя вообще-то Наполеон родился, когда Корсика уже была куплена Францией, так что формально он был полноправным французским подданным).

Доклад Веры Мильчиной (ИВГИ РГГУ) «Поиски врага как способ сделать шпионскую карьеру: случай Александра Бакье» был посвящен личности, оставив­шей след исключительно в анналах Третьего отделения, да и то в секретном ар­хиве. О биографии Александра Бакье известно немногое: до Июльской револю­ции преподавал в одном из парижских лицеев, а после 1830 года отверг все выгодные предложения новых властей и, храня верность свергнутой старшей ветви Бурбонов, решил — не ради денег, а ради идеи — посвятить себя служению монархической России. Так, во всяком случае, Бакье утверждал, когда предлагал свои услуги шефу жандармов графу Бенкендорфу, услуги же эти заключались в предоставлении сведений о политических и военных планах французского пра­вительства и о деятельности проживающих во Франции поляков-эмигрантов, то есть, попросту говоря, речь шла о шпионаже. Бенкендорф в начале 1837 года счел Бакье вполне «годным к употреблению» (employable) — и работа началась. Бакье вступил с шефом жандармов в оживленную переписку (заметим, что Бенкендорф фигурировал в этой переписке под трогательным псевдонимом Сен-Прё, хотя влюбленный герой Руссо имел к шпионской истории очень мало отношения). Писал Бакье о врагах России, как настоящих (поляки-эмигранты), так и вымыш­ленных. В своих донесениях, сохранившихся в архиве Третьего отделения, Бакье всячески расписывает трудные условия, в которых действовали его доверенные лица, подглядывавшие в бумаги на столе у министра иностранных дел и внедряв­шие своих людей в организации польских эмигрантов. Однако, судя по содержа­нию его донесений, «подвиг разведчика» состоял в основном в том, чтобы транс­лировать Бенкендорфу сведения, почерпнутые из салонных разговоров, а главное, из вчерашних парижских газет. Бакье пугал российское правительство рознью, которую эмигранты хотят посеять между Николаем Первым и его братом, вели­ким князем Михаилом Павловичем: об этой розни, впрочем не имевшей места в действительности, много писали парижские газеты, проецируя на 1830-е годы ситуацию декабря 1825 года, да и то понятую превратно. Бакье грозил скорой пе­реориентацией Пруссии, старой союзницы России, на союз с Францией: об этой — впрочем, несостоявшейся — перемене курса тоже много и не вполне основательно писали парижские газеты. Кончилось все это для Бакье достаточно бесславно: не прошло и двух лет, как со шпионской службы его уволили.

Александр Чудинов (Институт всеобщей истории РАН) представил доклад « Образ Наполеона в русской народной культуре XIX века». Хотя Россия в конце XVIII — начале XIX века не однажды воевала с французами, в народной культуре образ врага никогда не был наделен никакими специфически французскими чер­тами; французы легко могут становиться в народных песнях турками или басур­манами. Единственный враг, которого народная поэзия (причем не только эпохи Наполеоновских войн, но и всего XIX века!) называет по имени, это Наполеон. Во всяком случае, к такому выводу позволяют прийти материалы опроса, прове­денного в самом конце XIX века «Этнографическим бюро» князя Тенишева. По­чему русские крестьяне помнили имя Наполеона, объяснить не трудно: в 1806 го­ду Синод издал распоряжение произносить анафему Наполеону в церквах. На историческое восприятие Наполеона накладывалось восприятие мифологизи­рующее: Наполеону в народных песнях придаются архетипические черты — не только скупость или страсть к грабежу, но даже сверхъестественная способность пожирать драгоценные металлы. Наполеон выступает как лжемессия, «Аполлион-Антихрист» или «собачий сын» — амплуа для неудавшегося завоевателя вполне естественные; удивительнее другое: народная поэзия описывает Напо­леона не только с ненавистью, но и с состраданием. Французский император — не только «сукин враг», но и «бессчастненький, бесталанненький француз», ко­торому «ни в чем счастья не было» (здесь Наполеон изображен теми же сочув­ственными словами, что и разбитый им в 1806 году прусский король, которому посвящена другая историческая песня). Больше того, в некоторых песнях Напо­леон именуется не только «злым», но и — не без восхищения — «славным». Эту примесь восхищения докладчик объяснил жившим в народе мифом о Наполеоне как потенциальном (хотя и несостоявшемся) освободителе крестьян; этот миф подкреплялся другим — мифом о возвращающемся императоре, который при своем следующем появлении непременно выполнит все обещания. Согласно од­ной из легенд, Наполеон при отступлении через Березину потерял треуголку — и посулил, что за ней еще вернется.

Тема 1812 года была продолжена в докладе Мари-Пьер Рэ (Университет Париж—I): «Образ врага в кампании 1812 года: взгляд с русской и французской сто­роны». Докладчица задалась целью проследить восприятие этой кампании рус­скими и французами на основании синхронных документов, как публичных (пресса, песни, афишки и листовки), так и частных (письма, дневники). Доклад­чица начала с публичных документов. Для Франции это прежде всего бюллетени Великой армии, сочинявшиеся под непосредственным руководством Наполео­на, — важнейший источник для изучения французской точки зрения на войну, хотя многие факты подавались там в таком искаженном свете, что в языке оста­лось выражение «врет, как бюллетень». Целью войны, например, объявляется освобождение Польши или привнесение европейской цивилизации в Россию (от­звуки этой пропаганды можно обнаружить и в письмах французских солдат и офицеров). Со своей стороны, русские подчеркивали незаконность наполеонов­ского вторжения и варварство французов, виновных в грабежах и сожжении Москвы, самого же Наполеона изображали антихристом и чудовищем. Фран­цузы — безбожники и «новые татары», меж тем как Россия предстает родиной истинной религии и цивилизации. Хотя в наполеоновской армии воевали люди самых разных национальностей и собственно французов там было меньше поло­вины, всякий враг именуется французом. Парадоксальным образом все эти ан­тифранцузские инвективы нередко излагались на хорошем французском языке (последнее, впрочем, характерно скорее для частных документов, то есть писем). Еще один характерный парадокс: если для русских варвары — французы, то для французов варвары, конечно, — русские (непросвещенные, фанатичные, пья­ные — и виновные в сожжении Москвы). Иначе говоря, симметрия, хотя и не пол­ная, налицо; конечно, стилистически пропаганда французов была более тонкой, лишенной вульгаризмов, которыми отличалась пропаганда русская, но некоторые аргументы у противников были одинаковыми. От публичных источников доклад­чица перешла к частным. В русских неофициальных источниках интерес пред­ставляет дифференциация врагов: жестокими здесь предстают в основном немцы, французы же оцениваются нейтрально, а порой даже с сочувствием к их невзго­дам. Что же касается французских частных источников, они отличаются от офи­циальных совершенно иным изображением Москвы; здесь уже не идет речь ни о каком варварстве, а совершенно явно выражается восхищение огромным богатым городом, который приводит на память сказки «Тысячи и одной ночи». Впрочем, в солдатских письмах о России и русских вообще говорится очень мало; солдаты скучают по дому, и письма их посвящены в основном домашним делам.

Паскаль Коэн-Авенель (Университет Париж-Запад, Нантер) назвала свой до­клад «Уничтожить врага, чтобы спасти человечество: споры о германцах и рим­лянах накануне войны за освобождение Германии». В основу доклада лег анализ двух произведений — пьесы Клейста «Битва Германа» (1808, изд. 1821) и «Речей к немецкой нации» Фихте (1808). В обоих случаях конфликт современных фран­цузов и немцев осмысляется как новая инкарнация старого конфликта римлян и германцев. Французы — это неоримляне во главе с новым Августом — Наполео­ном; им присущи римское лицемерие и римская бездушность; для Фихте они дважды выродки, потому что происходят от римлян, которые уже были нацией, вконец развращенной; что же касается немцев, они не просто потомки древних добродетельных германцев, они, в сущности, все те же честные, прямодушные и неиспорченные германцы, которых описывал еще Тацит. Если французы вопло­щают собой коварство, прикрывающееся разговором об общечеловеческих цен­ностях и свободе выбора, то на стороне германцев, по Фихте, — настоящая сво­бода, которая заключается в том, чтобы не знать никакого выбора и исполнять свой долг. Еще одно великое преимущество немецкого народа, по Фихте, — это его язык, оставшийся чистым и неиспорченным, и его цивилизация. Благодаря всем этим достоинствам, верит Фихте, немецкий народ спасет и облагородит че­ловечество. Исходные посылки Клейста во многом те же самые: он описывает борьбу древних германцев против римлян, а подразумевает, конечно же, столк­новение современных немцев с современными французами. Однако Клейст мыс­лит гораздо более резко: над стереотипными изображениями германцев (просто­душные богатыри с голубыми глазами) он смеется, а современных германцев призывает к уничтожению развращенных и эгоистичных противников-«общечеловеков» любыми средствами (главный герой, в частности, пускает в ход дубину). О насаждении цивилизации тут речи уже не идет, главная цель — победа гер­манца, сколь бы груб и жесток он ни был. Клейста, охваченного ненавистью к за­хватчикам, эта жестокость ничуть не смущает.

Ту же тему на несколько ином материале рассмотрела организатор конферен­ции Брижитта Крюлик (Университет Париж-Запад, Нантер) в докладе «Наши предки наши враги: галлы, римляне, франки и германцы». Речь шла о том, как в раз­ные эпохи французы решали вопрос о том, от кого же они все-таки произошли — от галлов или от франков (германцев), и о том, как же все-таки сложилась фран­цузская идентичность — в результате мирного смешения двух разных племен или в результате подчинения одного другому? Ответы на этот вопрос давались самые разные. В 1732 году французский историк граф де Буленвилье предложил объ­яснять сословные различия между французами их происхождением: аристократы происходят от франков, а третье сословие — от галлов. По этой «германистской» теории предки французов-аристократов не имели ничего общего с развращен­ными римлянами; напротив, они были избавлены от господства имперского Рима и совершенно свободны (в такой интерпретации нетрудно усмотреть отзвук дво­рянской фронды, неприятия абсолютной власти французских королей). Против­ником теории Буленвилье выступил два года спустя аббат дю Бос, который утвер­ждал, что франки не завоевывали галлов, а мирно сосуществовали с ними. Впрочем, германистской теории было суждено большое будущее: авторы, подго­товившие своими трудами Французскую революцию, Мабли или Сьейес, были вполне согласны с тем, что французы-разночинцы — потомки галлов; разница в том, что Буленвилье видел в «галльскости» изъян третьего сословия, его сла­бость, а его последователи, напротив, ею гордились. Та же теория возродилась и в XIX веке, причем опять с новой расстановкой акцентов: в 1814 году консерва­тивный мыслитель Монлозье, «радикализируя» Буленвилье, утверждает, что ре­волюция (которую Монлозье отнюдь не одобряет) была реваншем галлов, их местью франкам. Только зная всю эту предысторию, можно понять фразу из баль­заковского романа «Музей древностей», где старый дворянин говорит об Июль­ской революции: «Галлы празднуют победу!» Однако «германистскую» теорию одобряли отнюдь не все. В середине XIX века против нее выступает Фюстель де Куланж, который, стоя на антилиберальных, антиромантических и антигерман­ских позициях, заступается за римское наследие и напоминает, что оно — важ­нейшая составляющая французской культуры (за это его позже очень ценили французские националисты, такие, как Шарль Моррас). Полная переоценка гер­манского наследия совершается после Франко-прусской войны 1870—1871 годов: теперь оказывается, что в германском (франкском) завоевании не было ничего хорошего и счастье, что галлов не «германизировали» полностью. Таким образом, в разные эпохи французы выбирали себе разных предков в зависимости от своих политических взглядов и от международного положения своей страны.

О французской «германофобии» шла речь в следующем докладе, который прочла Мари-Франс Давид де Паласьо (Брестский университет). Назывался он: «"Рептилии": фигура немецкого шпиона во французском романе (1870—1918)». Проанализировав огромный материал французской массовой литературы, выпу­щенной после поражения французов во Франко-прусской войне, докладчица «вы­ловила» из всех этих популярных романов многочисленных немецких шпионов, которые, разумеется, изображаются в самом нелестном виде (французские лите­раторы доходят даже до утверждения, что из всех народов Европы немцы более всего склонны к шпионству). Неудивительно, что во многих романах эти самые немецкие шпионы нередко именуются «рептилиями» — сравнение со змеей тра­диционно носит пейоративный характер. Неудивительно и то, что главным пуга­лом и «начальником рептилий» оказывается Бисмарк. Удивительно другое — изобретателем этой метафоры был не кто иной, как сам Бисмарк. Еще до Франко- прусской войны, в 1869 году, Бисмарк, отстаивая необходимость выделения до­полнительных финансов на борьбу с агентами ганноверского короля-эмигранта, назвал их «злобными рептилиями», а секретные фонды, выделяемые на шпио­наж, — «фондом рептилий». Бисмарк отнес к числу рептилий врагов Пруссии, од­нако французы вывернули Бисмарково выражение наизнанку и применили его к самим пруссакам. Впрочем, рептилии — не единственное средство, с помощью ко­торого популярный роман «чернит» своих противников. В ход идут и стереотип­ные изображения национальных характеров: Германия — это туманы, пиво и пе­чаль; всему этому следует противопоставить латинскую веселость! Или, напротив, Германия — это грубые дебоши, а немцы — свиньи или пауки. Казалось бы, все эти определения прочно ассоциируются именно с немцами, однако один из этих антинемецких романов был в самом начале ХХ века переведен с французского на немецкий — и довольно точно. Переводчик изменил очень немногое: место отри­цательного заглавного персонажа немецкого шпиона Жисмарка занял русский шпион Гончаров, а баварская трубка превратилась в русскую сигару. Все осталь­ное осталось прежним; от перемены противника образная система не изменилась.

Шарля Бриона (Университет Ла-Рошели) можно назвать потомственным ис­следователем франко-немецких литературных связей: он внук Марселя Бриона (1895—1984), автора четырехтомного труда на французском языке «Романтиче­ская Германия», известного всем французским германистам. Тема доклада соот­ветствовала родословной докладчика; она формулировалась так: « Франко-немецкая вражда: национальные стереотипы в литературе о Первой мировой войне и попытки их преодоления». Среди писателей, чьи произведения анализировал Брион, такие авторы, как Барбюс, Роллан, Женевуа, Селин с французской стороны и Ремарк, Юнгер, Томас Манн - с немецкой. Докладчик привлек к рассмотрению также и кино: фильм француза Ренуара «Великая иллюзия» и фильм Любича, не­мецкого еврея, эмигрировавшего в США, «Человек, которого я убил». Неприя­тельские солдаты и офицеры редко выступают в названных произведениях как действующие лица; повествование обычно ограничено бытом «своих», а не вра­жеских солдат. Тем больше простора для стереотипов при упоминании против­ника. Так, во французских текстах немцы (как правило, пруссаки и баварцы) — это толстые свиньи, немцы помешаны на порядке, немцы — варвары. Вдобавок немцы отличаются крайне неприятным запахом (по ходу обсуждения доклада вы­яснилось, что этот стереотип был так силен, что ему даже посвящена целая дис­сертация, которая так и называется «Запах врага, 1914—1918»; в 2010 году автор, Жюльетта Курмон, выпустила ее отдельной книгой). В немецких текстах, по на­блюдению Бриона, стереотипных изображений французов меньше, однако встре­чаются стереотипы и здесь: к их числу, например, относится роковая французская красотка, соблазняющая немецких воинов. Пока обе стороны уверены в правиль­ности стереотипных представлений о противнике, ни о каком преодолении вражды говорить не приходится. Однако и у французских, и у немецких авторов возникают мотивы, вводящие иную оптику. Так, Барбюс описывает летчика, ко­торый видит сверху две религиозные церемонии: французы хоронят своих солдат, убитых немцами, а немцы — своих, убитых французами, и в каждом лагере кричат: «С нами Бог!» Постепенно на место французского убеждения, что, когда не станет Германии, не станет и войны, приходит другое, гораздо более интернационали­стическое: все люди одинаковые, и воевать не из-за чего. Эта идея находит пара­доксальное выражение в упомянутом фильме Любича, в котором герой-француз едет в немецкую деревню, где жил убитый им солдат, и, преодолев огромное со­противление односельчан убитого, становится для них «своим» и даже женится на невесте убитого. Если один путь преодоления национальной вражды — интер­националистический, то другой — классовый. Это осознание, что настоящие враги для солдат — не иностранные солдаты, а свои собственные офицеры.

Анализ франко-немецких отношений, но в гораздо более мирном ракурсе про­должила Анна Квашик (Берлинский Свободный университет) в докладе «Чему можно научиться у соседа? Французские и немецкие университеты». История не­мецкой культуры вообще, и немецкого высшего образования начала XIX века в частности, — это история отдаления от французских образцов, расподобления с ними. Берлинский университет, основанный в 1809 году, был задуман как полная противоположность наполеоновской модели университета — государственной корпорации, годной, по убеждению немцев, только для воспитания чиновников. Немцы же хотели воспитывать ученых, и поэтому в их университете преподавание переплеталось с научно-исследовательской деятельностью. Во Франции при На­полеоне специалистов воспитывали в отдельных «школах» (Политехнической, Горной и проч.). Немцы, со своей стороны, считали такую систему воплощением «губительного духа, чуждого Германии», и всячески старались от нее отдалиться. Зато французы начиная с середины XIX века смотрели на немецкую систему (ко­торая позволяла университетскому преподавателю заниматься наукой в стенах университета, а не вне их) с завистью и пытались насадить ее у себя во Франции. При этом, как почти всегда в таких случаях, внешняя точка зрения отличалась от внутренней, и чем больше восхищались французы «идеальной» немецкой систе­мой, тем более изумлялись немцы: где это французы увидели эти идеальные уни­верситеты? После поражения Франции во Франко-прусской войне 1870—1871 го­дов восхищаться чем-то немецким стало сложнее, однако, как ни странно, идеал немецкого высшего образования вынес даже это испытание. Французы видели в немецких университетах центры воспитания патриотизма, которые помогают побежденной нации вновь встать на ноги (примерно так произошло с пруссаками после поражения при Йене); поэтому они надеялись с помощью немецкой системы образования обрести силы, необходимые для того, чтобы взять реванш не у кого иного, как у Германии.

Ален Монтандон (Университет Клермон-Феррана) в докладе «"Образ врага" у Барреса и Веркора» проанализировал, как строится образ немецкого оккупанта в двух романах — «Колет Бодош» (1909) Мориса Барреса и «Молчание моря» (1942) Веркора. Баррес изображает город Мец, занятый пруссаками (для доклад­чика, как выяснилось, эта тема отчасти личная: многие французы в это время по­кидали Мец и уезжали, кто в Алжир, а кто в Россию; именно этот второй вариант выбрал предок Монтандона, отправившийся в Москву). Способ изображения Меца, избранный Барресом, докладчик назвал «тосканизацией Лотарингии». Ло­тарингия у Барреса — это французская легкость и изящество, тонкий вкус и лю­бовь к хорошему вину. Всему этому противостоят пруссаки — тяжеловесные, без­вкусные, претенциозные, думающие только о еде и распространяющие вокруг себя запах пива и остывших трубок. Приехавший из Пруссии профессор Асмус (имя заимствовано у реального немецкого художника), наивный и не умеющий себя вести немец, поселяется в доме у заглавной героини и очень скоро признает превосходство французского вкуса и воспитания. Асмус становится горячим по­клонником французской культуры, а равно и хозяйки дома. Он делает ей пред­ложение, и она почти готова его принять, ибо лично Асмус ей симпатичен. Но француженка рассуждает по-корнелевски: она выбирает не чувство, а долг и от­казывает немцу, ибо выйти за него означало бы предать память павших. У Веркора отдельный немец также не вполне совпадает со своей нацией. Немец, кото­рого определяют на постой во французскую семью, сам ничем не плох. Он деликатный идеалист, он обожает музыку и «прекрасную Францию», однако это ничего не меняет: он служит бесчеловечному режиму, и хозяева-французы под­черкнуто избегают общения с ним. В обоих романах, при всем различии между националистом Барресом и демократом Веркором, оптика одинаковая: общая вина нации перевешивает частные достоинства ее отдельных представителей.

Катя Шуберт (Университет Париж-Запад, Нантер) в докладе «Враг и поэти­ческая страсть: Сара Кофман и Ингеборг Бахман» сопоставила автобиографиче­ское творчество двух писательниц, которых национальное происхождение развело по противоположным лагерям. Сара Кофман (1934—1994) — французский фило­соф и писательница, дочь раввина, погибшего в Освенциме. Ингеборг Бахман (1926—1973) — писательница австрийская. Если позиция Кофман — это позиция детей жертв фашизма, то Бахман представляет точку зрения детей фашистов. Обе писательницы вступают, хотя и с противоположных сторон, в травматическое про­странство страшных снов и обе демонстрируют сопротивление палачам (а в случае Бахман роль палача, в том числе и ее собственного, исполняет ее отец) с помощью литературы. В этом смысле обе писательницы опровергают известную идею Адорно о невозможности существования литературы после Освенцима.

Два следующих доклада были посвящены взаимоотношениям между жителями ГДР и ФРГ. Впрочем, в докладе Лорансы Гийон (Университет Париж-Запад, Нан­тер) задача была усложнена; ее доклад назывался «Многочисленные воплощения "врага" в риторике восточногерманских и западногерманских евреев». Понятно, что во время холодной войны каждый лагерь изображает противника абсолютным злом. Менее очевидно, что евреи, жившие соответственно в ГДР и в ФРГ, при­меняли эту стратегию ненависти к евреям из соседней немецкой страны с другим политическим режимом. Восточные евреи именовали западных спекулянтами, а западные восточных — коллаборационистами, которые и к евреям-то себя при­числяют только ради получения продуктовых посылок. Евреи из ГДР осуждали ФРГ за пронацистскую политику и предсказывали, что скоро в Западной Герма­нии произойдет новая «ночь длинных ножей». Евреи из ФРГ тоже жаловались на политику Бонна — но не так громко. Впрочем, это все были «фантомные боли», а вот когда в конце 1940-х годов в советской зоне расцвел откровенный антисемитизм, восточногерманские евреи стали массово бежать в ФРГ, позабыв про недостатки боннской политической линии. Однако на словах между евреями ГДР и ФРГ, между евреями Восточного и Западного Берлина постоянно шла са­мая настоящая холодная война, и велась она с применением соответствующего об­разного арсенала.

Бернд Зелинский (Университет Париж-Запад, Нантер) в докладе «Образ врага в ФРГ и ГДР: конкуренция двух систем» говорил примерно о тех же самых процес­сах, но только с участием одних лишь немцев. Каждая сторона клеймила другую, активно разыгрывая национальную карту. Некоторые аргументы были совер­шенно зеркальны (хотя вообще полной симметрии не наблюдалось, ибо жители ГДР были гораздо больше увлечены обличением ФРГ, чем жители ФРГ — обли­чением ГДР). В ГДР упрекали ФРГ в том, что в этой стране живут предатели Гер­мании, марионетки американского империализма. Со своей стороны, в ФРГ име­новали марионетками Советского Союза граждан ГДР. В ФРГ обличали ГДР как тоталитарное общество, где нет ни свободы, ни уважения к частной собственности. Соответственно, в ГДР кричали о том, что капитализм, господствующий в ФРГ, обречен на гибель, но пока еще не умер и очень опасен. Еще одним «жупелом», который восточногерманская пропаганда использовала в борьбе против ФРГ, было обвинение в «фашизме»; в том же преступлении восточногерманские идео­логи обвиняли и собственных «внутренних врагов». И хотя возвращение в строй бывших нацистских чиновников было в ФРГ реальной проблемой, инвекти­вы идеологов из ГДР имели к реальности очень мало отношения. Зато к ней име­ли отношение обвинения в тоталитаризме, которые политики из ФРГ предъяв­ляли политикам из ГДР. Разлад зашел так далеко, что к середине 1950-х годов уже шли разговоры о необходимости признать существование двух немецких наций. Как ни странно, возведение Берлинской стены слегка уменьшило напряжение, а к 1970-м годам была выработана теория, предлагавшая ослаблять врага посред­ством сближения с ним (в ГДР именовали такое сближение «агрессией в до­машних тапочках»). С этого периода образ врага начинает подвергаться эрозии.

Завершил конференцию доклад Анны Акимовой-Луйе (Университет Париж-За­пад, Нантер) «Образ врага в русской литературе XXI века». Докладчица говорила о тех произведениях последних лет, в которых традиционный «внутренний враг» обретает черты «лица кавказской национальности». Это кинофильм В. Хотиненко «Мусульманин», рассказ В. Маканина «Кавказский пленный» и поставленный по его мотивам фильм А. Учителя «Пленник», а также рассказ В. Распутина «Дочь Ивана, мать Ивана». Докладчица показала, как одни авторы (Распутин) демонизируют образ «врага»-кавказца, прибегая едва ли не к расистской пропаганде, дру­гие же (Маканин) придают кавказцу ангельские черты, однако его двусмысленная красота в конечном счете также приносит гибель.

«Общую теорию врага» конференция, конечно, не выработала, да и цели такой никто не ставил. Зато рассмотренные в докладах частные случаи создания образа врага наводят на множество актуальных размышлений, прежде всего о том, на­сколько условным и сконструированным в зависимости от исторических и поли­тических обстоятельств оказывается почти всегда этот самый «образ»^[1].

Вера Мильчина