Литературная критика и запрет — пара, казалось бы, очевидная. Различные формы запретов и долженствований встречаются в критических текстах каж­дого историко-культурного периода. «Градов ограда, — сказать не можно. Можно молвить селения ограда, а не ограда града...»¹ — заявляет А.П. Су­мароков в «Критике на оду». «Русская критика не должна быть похожа на щепетильную, тонкую, уклончивую и пустую критику французских фельето­нов. <...> Критика не должна быть "журнальною перебранкою"; она должна заняться делом более серьезным и достойным — преследованием пустых про­изведений и, сколько возможно, обличением внутренней ничтожности и раз­ладицы произведений с ложным содержанием»², — пишет Н.Г. Чернышев­ский. В.Г. Белинский утверждает: «На само искусство нельзя смотреть только в сфере самого искусства, без отношения к жизни: такой взгляд может быть иногда верен, но он всегда односторонен, особенно в отношении к искусству в России»³. Наши современники не менее категоричны⁴.

 

Но эта очевидность, как и всякая другая, «прикрывает» вопрос о сущности и причинности явления. Действительно, почему литературно-критический дискурс порождает запреты?

 

ВЛАСТЬ

 

 Условием запрета, по-видимому, является входящая в сферу пред-знания критика концепция (эстетическая, социально-политическая, моральная и др.), которая строится на оппозициях, в том числе на оппозиции «свой—чужой». Граница «свой—чужой» поддерживается системой проговаривае­мых/предполагаемых запретов. И сама оппозиция, и запреты являются ат­рибутами властного дискурса⁵, в контексте которого может быть осмыслен феномен литературной критики. Властное воздействие проявляется в разных направлениях критической деятельности: по отношению к художественному тексту (шире — литературному явлению) в акте интерпретации, по отноше­нию к читателю в процессе коммуникации.

 

Собственно интерпретация, наделение смыслом, его вычитывание — само по себе не что иное, как гносеологическое воздействие на текст, набрасывание на него «сетки значений». При этом структура критической деятельности включает, условно говоря, «слепые зоны»⁶ (литературное явление, затекст, критик, читатель), выполняющие роль негласного или проговариваемого за­прета. Так, в метакритике «реалистов» осознанно редуцируется до нулевого значения компонент «пред-мнения». Это фиксируется в утверждении-за­прете В.Г. Белинского: «Всякое исследование непременно требует такого хладнокровия и беспристрастия, которые возможны только при условии пол­ного отрицания своей личности на время исследования <...> в этот мир не должно вносить никаких требований <...>, никаких страстей, а тем менее при­страстий, никаких убеждений, а тем менее предубеждений»⁷. Запрещенная в 1860-е годы, сфера пред-знания окажется гносеологически определяющей в критике рубежа XIX—XX веков. В этом смысле история критики может быть прочитана как смена слепых/активных зон, а следовательно, как смена смысло/текстопорождающих оснований критической деятельности.

 

Установка на адресата является структурообразующей для критической деятельности в целом, определяя целеполагание, а также жанр, стиль, стра­тегию интерпретации. Одна из важнейших целей критика — убеждение, воз­действие. Эта цель, предполагающая властную позицию «над», восходит к периоду нерасчлененного существования критики и риторики. Бытование убеждения в качестве цели обусловлено особым типом дискурса, к которому принадлежит критика, — ментативом (ментатив — класс дискурсивных прак­тик, которые «не просто информируют о состояниях или процессах бытия или мышления, но предполагают — в качестве следствия коммуникативного собы­тия — некоторое ментальное событие (изменение картины мира) в сознании адресата»⁸). Ментатив, по сути, и является властным дискурсом, предполагая (не)явное ментальное воздействие.

 

Свой статус инициатора властных отношений осознает сама критика, наи­более явно — в постмодернистских текстах, типичная постструктуралистская установка которых — борьба с разными формами авторитарного/тотального. Эта установка является смысло/текстопорождающей в критике В. Курицына 1990-х годов. Курицын размывает границы критического дискурса, разрушает его тоталитарность, обретая свободу от статуса авторитетной инстанции, от авторитарной (властной) позиции «над текстом»; добивается независимости от читателя (его фреймовых ожиданий, связанных с событием «встречи» с критическим текстом). В целом, это установка на сопротивление тотально­сти сложившегося позитивистского представления о сути критической дея­тельности, которая направлена на познание смысла, авторской интенции, на декодирование, адекватность которого обеспечивается методологически. Ку­рицын демонстративно уходит от понимания критического суждения как суж­дения, претендующего на универсальность, отвергает понятия «правды», «ис­тины», «объективного» как проявления тотального. Уход от объективности осуществляется, в частности, путем пародирования аналитического литера­турно-критического стиля. Тотальное в художественной и критической прак­тике связывается Курицыным с агрессивностью и ограничением свободы субъекта, актуализацией границы между субъектом и объектом. Установка на протест против тотального (своего рода — запрет) является именно познава­тельной, поскольку определяет ход интерпретации, которая направлена не на результат, а на процесс, не на реконструирование авторского замысла, а на «прикосновение» к нему. Лексема «касание» («прикосновение») — одна из повторяющихся в критике Курицына. Он осмысливает различные варианты художественных описаний прикосновений (событийных, душевных: напри­мер, поцелуй как невоплощение, нескомпрометированность «всегда грубой реализацией» в сюжете рассказа А. Жолковского «НРЗБ»⁹); касание стано­вится номинацией нетотального взаимоотношения с миром (пространство библиотеки Чехова привлекает критика безответственностью прикоснове­ния¹⁰)¹¹. Слово «прикосновение», в семантике которого актуально значение слабой степени воздействия, отсутствия усилия, властного жеста, может быть использовано для определения интерпретационной стратегии Курицына и са­мого типа взаимодействия Курицына-критика и интерпретируемого текста. Протест постмодернистов против тотального в критике доказывает присут­ствие в критическом дискурсе механизмов власти, которые обусловливают взаимодействие компонентов критической деятельности.

 

Сопротивление властной позиции ощутимо и в традиционной либераль­ной критике, которая в 1990-е годы переосмысливает и трансформирует структуру собственной деятельности¹². В этот период критика теряет чита­теля, а также свой прежний статус авторитетной инстанции. Как следствие — активизируется метакритика: осмысливаются проблемы выживания в социо­культурных условиях конца ХХ века, осуществляются поиски идентичности, поиски успешной коммуникативной стратегии, реструктурирование модели критической деятельности.

 

Общим местом в статьях первой половины 1990-х, посвященных кри­тике, становится мотив катастрофы: «затянувшийся конец», «подступающее удушье», «конец уже наступил», «тошнота», «топологически вывернутое про­странство без горизонта», «полное отчаяние», «запредел», «колокол звонит», «чувство обступающей могилы» — характеристики, встречающиеся только в одной статье М. Эпштейна «После будущего» (Знамя. 1991. № 1); «Гусе­ница литературного процесса раздавлена <...> и никуда уже не поползет <...>, мы сидим на лестнице, ведущей в никуда <...>» — в статье М. Руденко «Мел­кие неприятности в ночь перед страшным судом.»¹³; в статье С. Чупринина «Элегия» возникает образ пересохшего русла, по мнению критика, распро­странившийся в откликах о литературной критике (Знамя. 1994. № 6). А. Агеев пишет: «Комплекс своей литературной неполноценности, заведомой "вторичности" мучил критику всегда, но никогда он не прорывался на свет с такой угрожающей самому существованию профессии массовостью»¹⁴.

 

В результате в структуру пред-понимания критика входит необходимость утверждения своего «присутствия». Понятия «присутствия», «вопрошания», «заботы» с актуальными для М. Хайдеггера смыслами наиболее точно отра­жают состояние литературной критики, осознающей выпадение из системы производства/потребления литературы.

 

Еще в XIX веке сложилось мнение о том, что именно критика определяет направление, «стержень» журнала. Критика 1990-х годов, по мнению самих критиков, перестает восприниматься как поле идеологической борьбы, а жур­налы теряют былое позиционное единство. К середине 1990-х годов, по выра­жению Н. Ивановой, «все аргументы были исчерпаны. на смену бывшим идеологическим позиционным боям перестройки пришло взаимное игно­рирование. Отдельные группы единомышленников конкурируют непосред­ственно за благосклонность читателя, за общественное признание и успех, но по отношению друг к другу придерживаются почти аутистской замкнутости»¹⁵.

 

Критик находится в гносеологической ситуации, сходной с ситуацией мно­жества читателей, когда необходимо без опоры на идеологию, на «костыли» мифов познавать мир и себя. В этой ситуации критические тексты, ориенти­рованные на вопрос «кто есть я?», представляющие ответы на этот вопрос, от­ражающие и осмысливающие (само)интерпретационные процессы в социуме (и в литературе), оказываются для непрофессионального читателя ориенти­рами, учащими не жить, а понимать/интерпретировать. Вопрос критика опре­деляет тот аспект анализа и тот содержательный план текста, который будет актуализирован. Для критики рубежа веков значимым является следующий: «Каковы способы выживания/существования/присутствия литературы в си­туации кризиса/перелома/конца?»¹⁶ Этот «вопрос» коррелирует с тем инва­риантным вопросом, который определяет (само)интерпретационные усилия критики 1990-х: «Что есть Я?» Критиков интересует момент (само)иденти- фикации литературы, которая находится в схожих с литературной критикой обстоятельствах. Для критики опыт литературы — это, прежде всего, возмож­ный вариант ответа на тот экзистенциальный «вопрос», который в 1990-е годы был актуален, как никогда. Этот «вопрос» определяет угол литературно-кри­тического зрения на литературную ситуацию¹⁷.

 

В ряду публикаций метакритического плана 1990-х годов выделяются две работы, являющиеся своеобразными идейными центрами, к которым концеп­туально приближаются все прочие тексты. Это статьи С. Костырко «О кри­тике вчерашней и "сегодняшней"...» и И. Роднянской «Герменевтика, экспер­тиза, дегустация...», опубликованные в № 7 «Нового мира» за 1996 год¹⁸. Полемически направленные друг на друга, они воплощают то гносеологи­ческое напряжение, которое присутствует в критике 1990-х годов. Авторы осмысливают важнейшие вопросы роли и статуса критики в обстоятельствах утраты литературоцентризма. Концепция С. Костырко представляет литера­турную ситуацию как «приближающуюся» к норме («<...> нормальная жизнь. Литературная — во всяком случае»). В ней, «сложной и многообразной», жур­налы уже не претендуют на роль общественных лидеров, а становятся прежде всего литературным явлением. С. Костырко представляет обновленную мо­дель литературно-критической деятельности, о чем свидетельствует предла­гаемая формулировка вопроса: «Как, в каком качестве, с какими целями дол­жен выступать сегодня критик? — такой вопрос прозвучал бы актуально лет пять назад. Сегодня же <...> вопрос следует сформулировать иначе: какие из представленных в современной критике эстетические принципы и модели профессионального поведения критиков наиболее соответствуют нынешней литературной ситуации?»¹⁹ Момент долженствования, приоритета цели сни­мается критиком и замещается актуализацией обстоятельств критической деятельности. С. Костырко позиционно меняет местами критику и литератур­ную действительность. Прежде игравшая роль регулятора, направлявшая дви­жение литературы и читательских интересов, критика оказывается в положе­нии, зависимом от литературной ситуации. Такой вневластный статус определяет естественный для С. Костырко тип отношения «критик — лите­ратура»: «исходить не из общественно-политического контекста, а из задан­ного самим произведением круга тем и уровня их осмысления», «литература изначально больше и выше критики»²⁰, а также главную функцию критики (помогать «нам максимально приблизиться к тому, что содержит литература, и только»²¹) и ее статус — представлять интересы читателя, не выступая от имени какой-либо партии или эстетической концепции. И. Роднянская вы­сказывает противоположную точку зрения. В своей «реплике» (авторское определение жанра) на статью С. Костырко она замечает: «Литература с про­писной буквы, за которой надо "идти" и которую нельзя "учить", — такое же фиктивное, контрабандное олицетворение, как Природа в системах позити­вистов прошлого века»²². Для И. Роднянской принципиально, что критик дол­жен представительствовать от убеждений, ценностей, иметь «смысловую предпосылку, то якобы предвзятое a priori». Обратная ситуация оценивается ею как признак культурного упадка.

 

Итак, сама критика в процессе авторефлексии осознает присутствие в своей деятельности знаков властной модели функционирования и необхо­димость их нейтрализации. В то же время критика демонстрирует такие властные отношения, которые являются для нее сущностными и не могут быть утрачены. Речь идет о присвоении литературного поля разными лите­ратурно-критическими направлениями.

 

 

 

ЗАПРЕТЫ

 

 Механизм существования литературного поля связан с процессами присвоения²³ со стороны тех сил, которые составляют над-поле литературы и воздей­ствуют на всех, вступающих в него²⁴.

 

Составляющие поля являются своеобразным перераспределяемым ка­питалом. Поле литературы, по П. Бурдьё, «есть поле сил и в то же время поле борьбы, которые направлены на трансформацию или сохранение уста­новленного отношения сил: каждый из агентов вкладывает силу (капитал), приобретенную в ходе предшествующей борьбы, в стратегии, зависящие по своей направленности от позиции агента в распределении сил, т. е. от его специфического капитала»²⁵. Поле критики обладает своей структурой, отноше­ниями между позициями (оппозиционными критическими группами). Ин­терпретация и оценка литературного явления могут быть осмыслены как акт его присвоения посредством набрасывания своей «сетки значений». В ре­зультате литературное явление/идея/рецепция будет означено как «свое» или «чужое» в литературном поле, или присвоено. Процесс присвоения по­рождает различные формы запретов в критике.

 

По П. Бурдьё, поле культуры является парадигматическим примером поля боя за редефиницию «поста». Метафора «боя» точно определяет характер стратегий и тактик «патриотической» критики, конкурирующей с либераль­ными изданиями за присвоение литературного поля. Литературное явление здесь выполняет роль капитала, а количество присвоенного и разнообразие тактик способствует повышению статуса того или иного издания, расшире­нию читательской аудитории. По мысли К. Берка, «всякое художественное или критическое сочинение избирает какую-то стратегию по отношению к ситуации»²⁶. В ситуации кризиса литературоцентризма и сокращения чи­тательской аудитории борьба за присвоение получает выраженный онтоло­гический смысл, определяет бытие-небытие литературной критики и «тол­стого» журнала.

 

Категория «национальное» оказывается своеобразным символическим ка­питалом, борьбу за который с 1960-х годов ведут либерально-демократиче­ские и национал-патриотические силы (наиболее явно — в публицистике и литературной критике). Вопрос о национальной идентичности в «патриоти­ческой» критике связан с проблемой интерсубъективности и выступает ос­нованием для противопоставления критиками-«патриотами» себя другим. Оппозиция «свои—чужие» позволяет формировать устойчивый самообраз, «сохранить себя во времени»²⁷, иллюстрирует формулу «вопрос, кем я яв­ляюсь, предполагает вопрос, от кого я отличаюсь». В аспекте национальной идентичности оппозиция «свои — чужие» в литературной критике «патрио­тов» имеет вид «истинно русские — русофобы», предполагая запрет на «антирусскость». Понятие русофобии в контексте критических статей включает в себя как прямые враждебные действия (как правило, со стороны власти), так и различные формы духовного «предательства». В группу «чужих» по­падают либералы-западники (представители власти, приверженцы западных эстетических идей в искусстве)²⁸. «Патриоты» противостоят им, представи­тельствуя от солидарного сообщества «истинно русских». Выбор в пользу русской национальной идентичности в «патриотической» критике сопряжен с категориями долженствования и запрета.

 

Этноцентризм определяет познавательные установки «патриотических» критиков, в частности осмысление литературного явления посредством его соотнесения с утверждаемым ценностным императивом. Этим объясняется дистанцированность «патриотической» критики от своего объекта; критик говорит от лица группы, оценивает со стороны, проверяет на соответствие, находится «над» объектом. Для критика «Нашего современника» или «Мо­лодой гвардии» «другой» — это идейно неблизкий, неистинно русский, враг.

 

Русскость для «патриотической» критики становится «символическим ка­питалом», определяющим не столько статусность, престиж (по определе­нию П. Бурдьё), сколько комплекс авторитетных оснований, применяемых в борьбе за присвоение литературного факта. Борьба за присвоение может быть представлена и как борьба за капитал: его упрочение в своем поле и дис­кредитация в чужом. В литературной критике «Нашего современника» и «Молодой гвардии» обнаруживаются следующие стратегии борьбы: включе­ние нового литературного явления в свое поле ценностных координат, отвер­жение «чужого», актуализация границы «свое» — «чужое». Критика «Нашего современника» также использует стратегию захвата литературного фено­мена, присвоенного оппонентами, демонстрируя более гибкую тактику при­своения. Критика не только прагматически формирует в восприятии чита­теля модель актуального (соответствующего «своим» критериям) поля литературы, выводит чуждые факты за границу этого поля, обозначая их как опасные, лишенные художественной ценности, запрещенные, но и корректи­рует представление читателя о разделе литературного поля, перекодируя уже присвоенные факты.

 

Примером вытеснения литературного факта в сферу «чужого» является критический отклик П. Богдана «За сколько продался Василь Быков?»²⁹. Ос­нованием для вытеснения становится «предательство» В. Быкова, усомнив­шегося, по мнению критика, в величии победы русского народа, судящего своего героя по ценностям общечеловеческим, не предусматривающим про­явления жестокости даже в исключительных обстоятельствах. «Патриотиче­ской» критике свойственно судить не о тексте, а о писателе, о его мировоз­зренческой позиции: «Сегодняшний В. Быков — это уже не ласковый сын, с нежностью прикасающийся к рубцам и ранам Родины-матери. Он сего­дня — хирург-прокурор (иначе бы его повесть и не опубликовали в журнале "Знамя"), срезающий раны и посыпающий их солью»³⁰. Доказательством антипатриотизма становится «отказ» писателя от героической русской истории: «.В. Быков, видимо, никогда не изучал глубоко и серьезно историю Отече­ства, а черпал информацию из "толстых" журналов, усиленно печатавших та­ких авторов, как Солженицын, Войнович, Аксенов, из вещания радиоголосов, субсидируемых спецслужбами»³¹.

 

Консервативная критика доказывает верность суждения П. Бурдьё о том, что «чем автономнее поле, тем жестче негативные санкции, применяемые к ге­терономным практикам, <...> тем интенсивнее стимулируется сопротивление или даже открытая борьба против властей»³². Так, Н. Скатов в статье «За что мы не любим Некрасова» ставит перед собой цель — продемонстрировать антинародность демократической власти, опасность, которую представляет для нации создание идеологического вакуума как сознательная политика госу­дарства. Критик фиксирует идеологическую границу, разделяющую «чуждое» пространство власти и «свое» пространство, в ценностном плане близкое не­красовской народности. Используемая Н. Скатовым тактика — это разоблаче­ние, снятие героического, патриотического ореола с государственной симво­лики (флага, герба), представление чужого пространства власти как мимикрирующего, ложного³³, лишенного идеологической основы³⁴, опасного девальвацией традиционных ценностей³⁵. Функцию символической границы выполняет отношение к Некрасову, чья народность, размышления о судьбе ограбленного народа «нелюбимы» властью и элитой, но в «своем» простран­стве осознаются как возможная основа спасительной идеологии³⁶.

 

Запреты (проговариваемые и подразумеваемые) в критике патриотов вы­полняют роль опоры в распадающемся, катастрофичном и враждебном (со стороны антирусской власти и «продавшейся интеллигенции») мире и задают ориентиры устойчивого образа «патриотически» ориентированного гражда­нина. Они также гносеологически значимы, поскольку играют определяющую роль в интерпретации и оценке литературного явления, в вытеснении или присвоении его в литературном поле. Наконец, запрет обладает мощным ри­торическим потенциалом в процессе формирования положительного или не­гативного представления о фактах современной культуры у читателя.

 

 

 

НАРУШЕНИЯ БЕЗ НАКАЗАНИЯ

 

 Нарушение запрета влечет наказание в форме отвержения, означивания как «чужого», вытеснения за пределы актуального литературного поля. Но не­избежно ли это наказание? Любопытные примеры оправданий обнаруживаем в литературно-критических портретах «Нашего современника», которые представляют собой сюжеты жизни и творчества писателей.

 

Экспозиционная часть статей-портретов формирует у читателя установку на восприятие писателя как положительного героя. Она может включать пе­речисление достоинств личности («Эта статья о писателе, слово которого во­истину не расходится с его жизнью, поступками — судьбой. Она — о человеке, ценящем верность собственным идеям и принципам столь высоко, что за них можно пойти за колючую проволоку Гулага, в тюремные камеры <...>»³⁷), на­чинаться с трагического известия («Это был "Кузбасс". На последней газетной полосе бросилось в глаза знакомое темноватое лицо, и ослепила, ударила в сердце фамилия в тесной траурной рамке Евгений Буравлев»³⁸), яркого вос­поминания, соотнесения фигуры автора с фигурой заведомо иного масштаба (В. Бондаренко в статье «Алая любовь Ольги Фокиной»³⁹ соотносит эту поэ­тессу с С. Есениным, а в статье «Жизнь с открытым сердцем»⁴⁰ — Б. Примерова с В. Хлебниковым и Василием Блаженным), высокой оценки художе­ственного произведения («О шедевре пойдет речь. Причем о шедевре русского писателя, как ни странно это звучит для европеизированных ушей»⁴¹).

 

Общим «сюжетным» местом становится введение информации о драма­тическом прошлом писателя, чаще всего связанном с давлением Системы (ГУЛАГ в судьбе Л. Бородина, А. Знаменского, штрафбат в судьбе Е. Буравлева, безотцовщина, голод в жизни О. Фокиной, атмосфера отверженности в творческой судьбе Н. Тряпкина). Оно выполняет функцию своеобразного испытания, которое стойко, сохраняя верность жизненным нравственным принципам, переносит герой. Еще один повторяющийся элемент сюжета — описание жизни как борьбы, сопротивления. Тут непременно присутствует образ врага: диссидентские круги в статье И. Штокмана, прозападные из­дания у В. Свинникова, власть, чиновники у Н. Колмогорова, В. Бондарен­ко, Н. Федя, антирусская элита у М. Лобанова, шестидесятники-западники у Л. Лавлинского, В. Бондаренко). В описании сопротивления/борьбы реа­лизуется «героический» компонент. Борьба с «врагом» в литературно-критических портретах — это прежде всего борьба нравственная, борьба идей, но в своей непримиримости и ожесточенности она не уступает «настоящей».

 

Смерть героя, как правило, описана как подвиг. Самоубийство Б. Примерова В. Бондаренко называет гибелью («Нет, конечно же, смерть Бориса Примерова — это прямая политика <...>. Любя, защищая народ, он, того не желая, стал политиком <...> Нет, не слабость он проявил, а акт борьбы, и гибель его — это гибель борца»⁴²), а смерть Н. Тряпкина ассоциируется со смертью на баррикаде («И что-то глубинное перенесло его из сказов и мистических преданий, из пацифизма и любовного пантеизма в кровавую баррикадную красно-коричневую схватку <...>. В те годы он был частью нашего "Дня", был нашим сотрудником в народе. Был нашим баррикадным поэтом. И он гор­дился таким званием. Гордился совместной борьбой»⁴³).

 

Если писатель по каким-либо критериям не вписывается в типичный для критики образ писателя-героя, носителя утверждаемых журналом нравст­венных принципов (иными словами, нарушает тот или иной запрет), то осуществляется его «подгонка» под образец. Так, например, происходит с образом С. Наровчатова. Позиция С. Наровчатова-атеиста противоречит прин­ципу православия (запрету на атеизм). Л. Лавлинский вносит коррективы в этот образ, обращает внимание читателя на то, что «Евангельские истины <... > всегда жили в глубине его души, несмотря на то, что кровавая реаль­ность как бы постоянно их опровергала», на «христианскую Истину во внут­ренней логике художественных образов»⁴⁴ поэта, приводит в доказательство образы и лексические обороты из Священного Писания, встречающиеся в текстах С. Наровчатова.

 

Легитимность нарушения запрета обеспечивается такой интерпретацион­ной стратегией, как захват «чужого».

 

Статья В. Бондаренко «Подлинный Веничка. Разрушение мифа»⁴⁵ — пока­зательный пример использования стратегии захвата и типичных для этой стра­тегии тактик легитимизации нарушения. Критику необходимо вывести из «чу­жого» поля фигуру Вен. Ерофеева и расположить ее на периферии «своего».

 

Эта процедура предполагает работу сразу в двух направлениях: необхо­димо снять идеологическое противоречие, до сих пор не допускающее рецеп­цию образа Ерофеева как «своего» для патриотической критики, нейтрали­зовать тот комплекс смыслов, которым Ерофеев как знак был наделен в интерпретационном поле либеральной критики, и, как результат, скоррек­тировать читательское восприятие писателя в обновленных координатах. В. Бондаренко «разоблачает» интеллигентов-либералов, шестидесятников, которые использовали фигуру Ерофеева в своей политической борьбе («...вся либеральствующая интеллигенция с вечной фигой в кармане дружно вопло­щала обреченное трагическое одиночество Ерофеева в примитивную анти­советскую агитку. И вольно же им было додумывать за писателя всяческие пропагандистские небылицы?»; «Венедикта раскручивали для дальнейшего унижения России. И не более»⁴⁶) и в личных целях (для приобщения к не­официальной культуре). В. Бондаренко нападает на миф о друзьях писателя, приводит факты предательства, лицемерия, называет имена. Далее ему не­обходимо заместить ложное окружение «своим», и он включает в статью имена «своих» литературных и общественных деятелей, с которыми Ерофеев был знаком и которые так или иначе ему помогли (Д. Васильев, В. Осипов). Этой тактике подобна тактика выведения Ерофеева из «чужого» контекста: «Меня поразили "Москва—Петушки" не аксеновской псевдокомсомольской фальшью "Коллег" и "Звездного билета", не игровой фантазией братьев Стру­гацких, не аллюзиями процветающего Галича, а серьезностью, всамделишностью ерофеевского карнавала»⁴⁷. Критик резко противопоставляет Ерофе­ева и Евтушенко, Вознесенского, Окуджаву. Еще одна тактика — сближение судьбы/характера Ерофеева и его героя с судьбой/ментальностью России, русского народа⁴⁸. В результате образ писателя наделяется «народностью», принципиально важной в идеологическом поле журнала. В. Бондаренко важно актуализировать возможную идеологическую близость Ерофеева, и он последовательно демонстрирует противоречивость представлений писа­теля о демократии, писателях⁴⁹, еврейском вопросе. Эта противоречивость оказывается основанием для «прописки» Ерофеева в «своем» пространстве. Наконец, В. Бондаренко пытается вписать судьбу Ерофеева в «героический сюжет», окончательно уподобляя его литературный портрет портретам «сво­их» авторов.

 

Образ Ерофеева в «чужом» пространстве «освящен» символическим ка­питалом, а именно — оппозиционностью писателя. Бондаренко девальвирует этот капитал, отрицая оппозиционность жизненной и творческой позиции писателя. Ерофеев в интерпретации критика предстает человеком трагически заблуждающимся, потерявшим веру в жизнь, не гонимым властью, а по своей воле отрекшимся от «нормальной жизни, которую он уже воспринимал, как предательство, как презираемое им обывательство»⁵⁰, отринувшим старые мифы и не пришедшим к истине, подлинным в своей внутренней драме. Так «запрещенное» становится «своим».

 

Уход от запрета — главная интерпретационная стратегия В. Бондаренко. Включая промежуточные понятия в оппозиции «русский — нерусский», «на­родный — ненародный», «православный — неверующий», критик снимает бинарность и создает своеобразный канал, связывающий противоположности. Эта тенденция проявляется мировоззренчески в уходе Бондаренко от крайних патриотических течений и стремлении найти срединный путь, в актуализации точек пересечения «красного» и «белого». Срединным путем (промежуточ­ным каналом) становится «третий лик» русского патриотизма, «растекаю­щийся во все стороны, поражающий своей эклектичностью, но живой и про­должающийся», приспосабливающийся «к своему меняющемуся народу»⁵¹. Этот «лик» Бондаренко называет «красно-белым», относит к нему Ю. Кузнецова, А. Проханова, Д. Дудко, Д. Балашова, В. Личутина, В. Кожинова, Н. Бурляева и др. Из него, по мнению критика, «вытекают и народная государствен­ность, и народное православие, и народный протест»⁵²; «третий лик перетекает из красного в белое, из белого в красное, а потом соединяет красное и белое еще с чем-то невиданным, технократическим, полублатным, варварским»⁵³.

 

В уходе от крайних патриотических течений проявляется важная миро­воззренческая и гносеологическая черта Бондаренко-критика второй поло­вины 1990-х — 2000-х годов: избегание догматичных, «завершенных» кон­цепций, имеющее характер не резкой оппозиции (которая неизбежно привела бы к другой спрямленной крайности), а компромисса, который обеспечивает широту критического ракурса и гибкость интерпретационной стратегии. Не­случайно Бондаренко более широким смыслом наполняет и само понятие «идеология», понимая ее как отношение к миру и человеку и разделяя идео­логию на политическую и эстетическую⁵⁴. Срединной идеологической пози­цией, в частности, объясняется признание Бондаренко значимости либераль­ных критиков С. Чупринина, Н. Ивановой, Л. Аннинского, П. Басинского⁵⁵ (в 1980-е — начале 1990-х годов Н. Иванова и С. Чупринин получили от него характеристики «фашиствующие литераторы»⁵⁶, «одноклеточные демократы»⁵⁷), упоминание им среди своих литературных учителей Л. Аннин­ского, И. Золотусского, В. Лакшина⁵⁸.

 

Промежуточное звено возникает в оппозициях «народный — антинарод­ный», «русский — антирусский». Понятия «народный» и «русский» в статьях критика предполагают следующие традиционные для патриотического дис­курса смыслы: духовное родство с русской природой, землей, любовь к рус­скому языку в его естественном, простонародном звучании, причастность ге­роической русской истории, проживание на территории России, этническая чистота, проявление типичных черт русского национального характера, со­отнесенность частного бытия с судьбой народа. Истинно русский язык в ли­тературе, в представлении Бондаренко, — это язык, лишенный экспериментаторства, искусственности, утонченности, простонародный. Таким языком пишут Е. Носов, В. Шукшин, О. Фокина, Н. Тряпкин, Г. Горбовский, В. Рас­путин и др. — истинно народные, в иерархии Бондаренко, писатели. Экспе­риментаторы Вознесенский, Рождественский, ранняя Ахмадулина опреде­ляются им как нерусские, ненародные⁵⁹. В то же время в статьях критика заметна тенденция преодоления характерной для этого дискурса практики использования вышеуказанных оппозиций для интерпретации того или иного литературного явления. Бондаренко вводит в оппозицию «народный — антинародный» промежуточное звено — стремление к народному языку. Это звено делает возможным переозначивание «чужих» — поздней Б. Ахмадулиной, а также Ю. Мориц — в координатах «своего» идеологического и литера­турного поля. Поэты получают характеристику «народный» на основании этого промежуточного звена⁶⁰.

 

Бондаренко преодолевает распространенное в патриотическом дискурсе отождествление «русскости» с «кровной» принадлежностью к русскому этносу. Задавая направление дискуссии о «русскости» и русскоязычности в газете «Завтра», он утверждает: «Если русскость — это не голос крови, не этническая формула, тогда это некое имперское, вечно строящееся, видоизменяющееся понятие, определяющее набор духовных констант»⁶¹. Таким образом, в оппо­зиции «русский — нерусский» в ее традиционном патриотическом варианте появляется промежуточный член — «русский духовно». Он легитимизирует выделение критиком из «чужого» литературного поля фигуры Бродского и переозначивание поэта в системе «патриотических» координат. В биографии Бродского Бондаренко актуализирует такие моменты, когда поэт отказывается от еврейского начала (например, его отказ выступать в синагогах, в Иеруса­лимском университете), признается в принадлежности русской культуре. Вы­бор Бродским русской культуры оказывается тем основанием, на котором Бон­даренко определяет поэта как русского (принципиальная характеристика для патриотической критики). «Русскость» Бродского проявляется, по Бондаренко, в следовании литературной традиции, в жертвенном отношении к поэ­зии, погружении в русскую языковую стихию, в духовном родстве с русским народом, максимализме в поведении⁶². Дополнительными доказательствами «русскости» становятся его самодистанцирование от Евтушенко и Вознесен­ского, которые в контексте статьи лишаются статуса «русских поэтов» (так как выступают в синагогах), написание письма Брежневу, высокая оценка поэзии поэта-патриота Г. Горбовского, дружба с патриотом-идеологом Т. Глушковой. Показательна и интерпретация критиком стремления Бродского позднеэмигрантского периода уйти из русской культуры. Бондаренко обращает внимание на то, что этот уход осуществлялся не в сторону еврейской культуры, а в направлении к общемировой, и, более того, утверждает неосуществленность этого личного проекта («Русскости в своей поэзии и даже в жизни, в ее запредельности и амбивалентности он так и не сумел преодолеть»⁶³).

 

Материал статей Бондаренко, в которых появляется писатель-еврей, поз­воляет реконструировать типичную для этого критика стратегию означива­ния автора как истинно русского писателя еврейского происхождения. В био­графии писателя Бондаренко делает акцент на ситуации выбора родственной по духу культуры. Отказ или преодоление еврейства наряду с осознанием ду­ховного родства с русской культурой является достаточным основанием для означивания писателя как русского. Такой подход применяется к Бродскому, Мандельштаму, Пастернаку, Мориц⁶⁴. В публицистике Бондаренко обнару­живается и другая модель означивания — «еврей в политике». Политик-ли­берал еврейского происхождения в текстах Бондаренко выказывает свою «антирусскость», работая на некий враждебный России мировой проект, же­лая контроля над российской экономикой и т.п.⁶⁵

 

По «каналу», образованному промежуточным понятием «духовно рус­ский», Бондаренко осуществляется и обратное действие: лишение русского (Евтушенко, Вознесенский) по крови характеристики «русский».

 

В оппозиции «православный — иноверец» промежуточным звеном стано­вится «духовная готовность к принятию веры». Так, в стихах О. Фокиной Бондаренко видит «если не религиозность в чистом виде, то поиски ее»⁶⁶, сближает религиозность и целомудрие, в оппозиции «почвенник — космопо­лит» — возможность существования промежуточного «иррационального ху­дожественного синтеза»⁶⁷. Синтез, по мнению критика, происходит в резуль­тате трансформации почвенничества под влиянием «беспочвенности нашей эпохи»⁶⁸. При этом связь полученного гибрида с «почвой» не утрачивается, и это позволяет Бондаренко не только оправдать свой выбор объекта интерпре­тации (личность и творчество «чужих» В. Высоцкого, Вен. Ерофеева, Е. По­пова, М. Ворфоломеева, О. Чухонцева и др.), но и означить его как «своего». Так, Высоцкий, в интерпретации критика, — «почвенник барака, его почва — "лимита"» семидесятых годов, обитатели "хрущоб" <...> Хоть и слабые — в от­личие от крестьянских — но живые корни живого народа»⁶⁹.

 

Итак, нарушение запрета не всегда предполагает наказание, оно может быть оправдано в процессе интерпретации, цель которой — переозначить «чу­жое» в «свое» (то есть присвоить «чужое»). Запреты и оправдания также ре­гулируют поведение представителей патриотической критики, идентифици­руя членов коллектива по принципу свой/чужой. Нарушение запрета символически наказуемо, однако и здесь бывают исключения.

 

Избегает наказания в «своем» лагере В. Бондаренко, нарушающий своего рода запрет на лояльное отношение к «чужим». К. Кокшенева не приемлет деятельности критика в «Дне литературы» и «Завтра», видя в ней поворот на «дорожку левой экстремы Запада», утрату главных идеологических и нравственных установок. По мнению К. Кокшеневой, Бондаренко «трусливо устрашился элементарного наказания пачкуна Сорокина за культурное рас­тление». Она фиксирует в его суждениях явное противоречие: «Критик Бондаренко мог сообщить отечественному читателю о гонениях на постмодер­нистов американской официальной пропаганды, но потом тут же "находил" отечественных "христианских постмодернистов" и быстренько устраивал на них свои маленькие "гонения", не заметив даже, что занял-то именно пози­цию тех же янки, о которой говорил чуть выше с осуждающим беспокойством»⁷⁰. Критика Бондаренко, по словам К. Кокшеневой, — генетически из­мененная, ориентированная на «жару» (то есть на страстность, на воздействие), а не на качество и доказательность. Этим она объясняет факты идейного непостоянства критика, который «сегодня <...> с пеной у рта и в красном пуловере защищает одно, а завтра в желтой кофте — прямо противоположное»⁷¹. Резкая критика в адрес Бондаренко также звучит в статьях Т. Глушковой и Н. Дорошенко. Их возмущает промежуточное в идеологиче­ском и эстетическом плане положение, которое сознательно занимает Бондаренко, уходя от крайних патриотических течений, посвящая сочувственные статьи «чуждым» писателям (В. Высоцкому, Б. Ахмадулиной, Вен. Ерофееву, В. Сорокину, И. Бродскому и др.).

 

В то же время ни в одном отклике Бондаренко не называется предателем. Авторитетная фигура (так, Ю. Павлов не находит ни одного из «правых» критиков, которые могли бы по количеству публикаций и авторитетности приблизиться к В. Бондаренко⁷²), он сам по себе является символическим ка­питалом для патриотической критики. В этом причина множества «оправ­даний» непоследовательности Бондаренко, которые находят критики-пат­риоты. Ю. Павлов, позиционируя себя как ортодокса, которому позиция Бондаренко не близка («...мне по душе "выпороть", "размазать", "убить"»⁷³), пишет о необходимости Бондаренко «в качестве врачевателя любовью». Он видит в позиции критика проявление христианского гуманизма, веры в воз­можность духовного возрождения. Оправдание нравственностью звучит и в словах И. Шкляревского, который объясняет интерес Бондаренко к писате­лям непримиримых кланов «непоказным благородством» и искренностью⁷⁴. Еще одно «оправдание» Бондаренко, которое используется в патриотической среде, — утверждение близости критика к классической русской литера­турно-критической традиции. Так, Г. Красников, называя Бондаренко един­ственным безусловным профессионалом в критике конца 1990-х — начала 2000-х годов, сближает его с В. Белинским, Н. Добролюбовым, А. Григорь­евым по общности цели — «объединение вокруг русской литературы писате­лей разных направлений, школ, взглядов»⁷⁵.

 

Форма презентации властного дискурса — еще один критерий, по кото­рому различаются современная либеральная и консервативная критика. Пер­вая осознает его присутствие, пытается нейтрализовать; вторая, практически не продуцируя метакритических высказываний, выстраивает суждения, оценки, коммуникацию по типу властных отношений. Система запретов ста­новится для либералов малоактуальной, противоречащей либеральным цен­ностным установкам. Для патриотов запреты и долженствования — точка опоры, стержень, который предопределяет, с одной стороны, стабильность ценностных, интерпретационных установок, неактуальность кризиса иден­тичности, а с другой — негибкость литературно-критического мышления. На­рушения, в свою очередь, свидетельствуют не о сбое в дискурсивной прак­тике. Последняя, как было показано, порождает систему «оправданий», которые, по сути, делают нарушения допустимыми, легитимными.

 

 

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

 1) Сумароков А.П. Критика на оду // Критика XVIII века. М.: ООО «Издательство Олимп»; ООО «Издательство ACT», 2002. С. 276.

 

2) Чернышевский Н.Г. Об искренности в критике // Чернышевский Н.Г. Полн. собр. соч.: В 15 т. М.: Гослитиздат, 1949. Т. 2. С. 254.

 

3) Белинский В.Г. Речь о критике // Белинский В.Г. Собр. соч.: В 3 т. СПб., 1911. Т. 2. С. 517.

 

4) «К стихам Жданова нельзя подходить с упрощенно-позитивистскими мерками, они не линейны» (Александров Н. Оправдание серьезности: Иван Жданов — непонятный или непонятый? // Дружба народов. 1997. № 12. С. 185); «Почему деревенщиков нельзя отнести к "левому искусству"? Ответ очевиден: народ у них был уже не только советским, но была реабилитирована и глубинная, почвенная, корневая народность, тот дух национальности, который никогда не имел отношения только к левой идеологии» (Кокшенева К. «Левое искусство» в оценке В.В. Кожинова и со­временность // http://www.filgrad.ru/texts3/koksheneva/kk2.htm); «Нельзя заболтать, проспорить, "пролузгать" (Волошин) да спустить по мелочи культурную па­мять России, что означает и остатки самой России. Надо ВОЕВАТЬ, а это сейчас, как никогда, легко возможно, потому что совершенно ясно — кто ПРОТИВ» (Да рин Д. Цена недеяния, или «Почем вы, мастера культуры» // Наш современник. 2006. № 6. С. 234) и т.п.

 

5) О запрете как форме контроля пишет М. Фуко, относя к наиболее распространен­ным средствам контроля над дискурсом процедуры исключения, самой очевидной из которых является запрет: «Говорить можно не все, говорить можно не обо всем и не при любых обстоятельствах, и, наконец, не всякому можно говорить о чем угодно» (Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. М.: Касталь, 1996. С. 51—52).

 

6) Под «слепой зоной» понимаются те аспекты феномена литературно-критической деятельности, которые игнорируются в метакритике данного периода/ автора в ре­зультате тех или иных гносеологических установок. Понятием «слепая зона» опе­рирует П. де Ман в книге «Слепота и прозрение», в его интерпретации это «нечув­ствительность» в той или иной позиции наблюдателя к «видению» текста (см.: Де Ман П. Слепота и прозрение. СПб., 2002).

 

7) Белинский В.Г. Статьи о Пушкине // Белинский В.Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. М., 1955. Т. 7. С. 306.

 

8) Тюпа В.И. Коммуникативные стратегии теоретического дискурса // Критика и се­миотика. 2006. № 10. С. 40.

 

9) Курицын В. О сладчайших мирах // Знамя. 1995. № 4. С. 193.

 

10) «Жизнь салона хороша тем, что в ней можно участвовать легкими безответствен­ными прикосновениями», — пишет В. Курицын в заметке «Есть русская интелли­генция» (см.: Курицын В. Есть русская интеллигенция // Октябрь. 1997. № 11. С. 184) — и противопоставляет ей (жизни салона) «наезд» молодого писателя с просьбой оценить книгу.

 

11) Феномен касания соотносится с явлением «мерцания» смыслов/знаков/интенций и его осмыслением в постмодернизме. Их объединяет эффект неопределенного прочтения, нетотальность.

 

12) Так, К. Степанян отмечает: «Постмодернистский кризис, через который проходит ныне сознание людей, для нашей страны, в силу кардинального противостояния его определяющих характеристик коренным установкам традиционного сознания, оказался, быть может, самым болезненным <...>. Чем оборачивается один лишь кризис слова (центральный в постмодернистской "системе кризисов") для нашей культуры — культуры Слова, рассказывать, думается, не надо — он на виду у всех, даже не имеющих никакого отношения к литературе» (см.: Cтепанян К. Кризис слова на пороге свободы // Знамя. 1999. № 8. С. 213).

 

13) Знамя. 1992. № 1. С. 224.

 

14) Агеев А. «Выхожу один я на дорогу.» // Знамя. 1994. № 11. С. 187.

 

15) Ответственность и ответность литературной критики: материалы круглого стола // http://lecture.imhonet.ru/element/1005065/ (дата обращения: 16. 04. 2009).

 

16) Н. Лейдерман и М. Липовецкий формулируют этот вопрос так: «Как жить внутри хаоса?» (см.: Лейдерман Н., Липовецкий М. Между хаосом и космосом // Новый мир. 1991. № 7. С. 245).

 

17) Подробнее об этом см.: Говорухина Ю. Русская литературная критика на рубеже ХХ—ХХ1 веков: Монография. Красноярск: Сиб. федерал. ун-т, 2012.

 

18) Авторы обеих работ анализируют преимущественно явление газетной критики, однако одновременно высказывают положения, значимые и для понимания функ­ционирования критики в целом.

 

19) Костырко С. О критике вчерашней и «сегодняшней». По следам одной дискус­сии // Новый мир. 1996. № 7. С. 215.

 

20) Там же. С. 216, 217.

 

21) Костырко С. О критике вчерашней и «сегодняшней». С. 218.

 

22) Роднянская И. Герменевтика, экспертиза, дегустация. // Новый мир. 1996. № 7. С. 223—224.

 

23) О процессах присвоения и перераспределении власти в литературе см.: Берг М. Литературократия. Проблема присвоения и перераспределения власти в литера­туре. М., 2000.

 

24) Функционирование культурный полей, распределение символического капитала — главные объекты изучения П. Бурдьё в его работе «Поле литературы» (см.: Бурдьё П. Поле литературы // Новое литературное обозрение. 2000. № 5 (45)). Поле критики (интерпретационное поле), надстраивающееся над собственно литерату­рой, занимает промежуточное место, зависит, в свою очередь, от поля идеологиче­ского. Эта зависимость проявляется в заданности ракурса рецепции и отчетливо фиксируется в литературно-критических текстах. Оппозиционные идеологические установки определяют силовое поле критики и обусловливают стратегии и тактики ее функционирования. По словам П. Бурдьё, «качество воздействия зависит от идеологической близости/чуждости той или иной группе» (Там же. С. 23) (в нашем случае этими группами будут журнальные объединения). Социологический подход П. Бурдьё позволяет описать стратегии присвоения критикой литературного поля, накопления и перераспределения символического капитала, однако он не охваты­вает всего многообразия вариантов интерпретации и самоинтерпретации, гносео­логических подходов, которые представляет критика, сводя названные механизмы к стратегии успеха.

 

25) Бурдьё П. Начала. Choses dites: Пер. с фр. / Pierre Bourdieu. Choses dites. Paris: Minut, 1987. Перевод Шматко Н.А. M.: Socio-Logos, 1994. С. 208—221.

 

26) Цит. по: Берг М. Литературократия. С. 7.

 

27) См.: Шеманов А. Самоидентификация человека и культуры: Монография. М., 2007. С. 52.

 

28) Так, по мнению И. Стрелковой, «на Западе — с участием русистики — давно уже введено в обиход представление, что можно и должно восхищаться Толстым и До­стоевским, Чайковским и Рахманиновым, но при этом вполне допустимо и даже рекомендуется крайнее неуважение собственно к России, ко всей русской жизни, складу ума, обычаям и традициям — ко всему тому, что и составляет почву русской культуры, русской классики» (Стрелкова И. Страсти по классике // Наш совре­менник. 1994. № 3. С. 173). По мнению В. Гусева, западнически ориентированные авторы создают «сернокислую атмосферу», в которой «разъедается» дух самобыт­ности, извращается вкус. «"Кому-то", а в общем-то вполне известно кому, весьма выгоден весь этот наш раздрызг, он подогревается и культивируется. Слухи, ин­триги, сплетни. Шепот, шипение» (Гусев В. Свои? // Наш современник. 1996. № 4. С. 159). В. Бондаренко выступает против либералов-западников, которые «откро­венно чужды своему народу, не любят его, презирают народный быт. Потому их культура повисла в пустоте, держится лишь на пародировании оригинала, насквозь вторична» (Бондаренко В. Алая любовь Ольги Фокиной // Наш современник. 2000. № 1. С. 268). В статье «Жизнь с открытым сердцем» критик называет «из­менниками» Д. Быкова и всех, кто пишет «о трупе России», всю либеральную ин­теллигенцию, которая «злорадно предвидит исчезновение русской нации как не­нужной в мировом сообществе» (Бондаренко В. Жизнь с открытым сердцем // Наш современник. 2000. № 2. С. 258).

 

29) См.: Богдан П. За сколько продался Василь Быков? // Молодая гвардия. 1994. № 8.

 

30) Там же. С. 268.

 

31) Там же. С. 269.

 

32) Бурдьё П. Поле литературы. С. 29.

 

33) «"Ничего не разберешь" и потому, что смута есть время бесконечных перевопло­щений, перевертываний, а точнее — мимикрии и мистификаций. Это и ренегаты-партократы, оборачивающиеся ожесточенными демократами. И монументальные бюрократы, вдруг разворачивающиеся суетливыми расхристанными охлократами. И демократы-ренегаты, быстро-быстро превращающиеся в непреклонных бюро­кратов. Неподдельные же герои времени и триумфаторы — плутократы. Они по­крывают все, и сводят к себе, и давят собой или превращают в себя все и всех: и партократов, и бюрократов, и демократов» (Скатов Н. За что мы не любим Некра­сова // Наш современник. 1992. № 6. С. 188).

 

34) «Все это знак того, что в числе многих вакуумов, дыр и прорех образовался, может быть, самый страшный — идеологический <...>. Идеалы же и до и после формирует какой-нибудь телевизионный зазывала, как-то удивительно соединивший в себе ухватки трактирного полового с манерами дамского парикмахера» (Там же. С. 189).

 

35) «Потому же деньги, и только деньги, сами по себе, безотносительно к труду и про­изводству, стали страстным ожиданьем и окончательным вожделением, кумиром, целью — всем» (Там же. С. 190).

 

36) «Некрасов нашел ту, которая утверждает человека в другом, личное в коллектив­ном, разрешает частное в общем. И (пусть, так сказать, в идеале) доказал это, ибо истинное искусство и есть, может быть, самое абсолютное доказательство самых разнообразных истин» (Там же. С. 191).

 

37) Штокман И. Слово и судьба (Леонид Бородин: идеи и герои) // Наш современник. 1992. № 9. С. 177.

 

38) КолмогоровН. «Весь опыт, что вместила жизнь...»: К портрету русского сибирского поэта Евгения Буравлева // Наш современник. 1998. № 8. С. 280.

 

39) См.: Бондаренко В. Алая любовь Ольги Фокиной.

 

40) См.: Бондаренко В. Жизнь с открытым сердцем // Наш современник. 2000. № 2.

 

41) Федь Н. Страшные судьбы человеческие // Молодая гвардия. 1993. № 5/6. С. 143.

 

42) Бондаренко В. Жизнь с открытым сердцем. С. 260.

 

43) Бондаренко В. Отверженный поэт // Наш современник. 2002. № 8. С. 248.

 

44) Лавлинский Л. Шаги истории // Наш современник. 1999. № 11. С. 261.

 

45) См.: Бондаренко В. Подлинный Веничка. Разрушение мифа // Наш современник. 1999. № 7.

 

46) Там же. С. 177.

 

47) Там же. С. 181.

 

48) Ср.: «Его осознанное обреченное одиночество, его трагическая судьба — это часть России, а не демократического хоровода. И нескончаемое похмелье, и выбросы от­чаяния, и усталость его души, и даже его злость, его нападки на мир, на общество, на людей, его антипафосность — не придуманы, не фальшивы. Он нес в себе свое дезертирство, то гордясь им, то томясь от него. И это часть подлинной нашей жизни, а не эстетская игра нынешних постмодернистов»; «Он и был — неправиль­ным героем. Его пьяная электричка — была его обломовским диваном. И в этой подлинности существования он был предельно русским, последовательно русским, может быть, одним из наиболее подлинных русских типов в литературе конца XX века» (Бондаренко В. Подлинный Веничка. Разрушение мифа. С. 179, 184).

 

49) «Он живет одновременно: "В кругу: русофилов, смогов, сексуальных мистиков, сатанистов и строгих католиков". У него бывают Белла Ахмадулина и лидер "Памяти" Дмитрий Васильев, он дружит с православным русским националистом Владимиром Осиповым, но не любит Владимира Солоухина. Он сам пишет: "Никого не различаю: Галансков, Гинзбург, Тарсис, Амальрик..."» (Бондаренко В. Под­линный Веничка. Разрушение мифа. С. 178).

 

50) Бондаренко В. Подлинный Веничка. Разрушение мифа. С. 184.

 

51) Там же. С.184.

 

52) Бондаренко В. Литература как восстание // Независимая газета. 2004. 8 октября. С. 7.

 

53) Бондаренко В. Три лика русского патриотизма // День литературы. 2002. № 3(67). С. 1.

 

54) См.: Бондаренко В. Будущее за новыми почвенниками. Владимир Бондаренко о себе и текущей литературной ситуации (интервью М. Бойко) // НГ Ex Libris. 2008. № 29.

 

55) См.: Бондаренко В. Критика — мотор литературного процесса. Беседа с З. Прилепиным // Захар Прилепин: официальный сайт писателя. URL: http://www.zah.ar-prilepin.ru/ru/litprocess/intervju-o-literature/vladim....

 

56) Бондаренко В. Камерная музыка // Бондаренко В. Русский вызов / Отв. ред. О.А. Платонов. М.: Институт русской цивилизации, 2011. С. 447.

 

57) Бондаренко В. Тяжесть свободы или сытость подневолья // Бондаренко В. Крах интеллигенции. Злые заметки Зоила. М.: Палея, 1995. С. 82.

 

58) См.: Критик — это характер. Беседа Юрия Павлова с критиком Владимиром Бондаренко // Наш современник. 2006. № 2.

 

59) Так, по мнению критика, «природная ахмадулинская органичность долгие годы была аккуратно прикрыта со всех сторон пелеринками и муфтами, чтобы не про­дувало ветром реальной народной жизни» (Бондаренко В. Ахмадулина в возрасте Ахматовой // День литературы. 1999. № 8(26). С. 1).

 

60) «Народными стихами» называет В. Бондаренко стихи Б. Ахмадулиной из под­борки «Глубокий обморок» на основании их приближения к простоте и наличия в них темы народа. Бондаренко фиксирует в поздней лирике поэта проникновение фольклорных мотивов, живой русской речи, ослабление камерности (см.: Бондаренко В. Ахмадулина в возрасте Ахматовой). Приближение к простоте народного языка наряду с трагизмом и христианской проблематикой позволяют Бондаренко назвать поэму «Звезда сербости» Ю. Мориц «явлением русской культуры» (см.: Бондаренко В. Добровольное гетто Юнны Мориц // День литературы. 2001. № 4(55). С. 3).

 

61) Бондаренко В. Русскость и русскоязычность // День литературы. 2002. № 2(66). С. 1.

 

62) Бондаренко В. Взбунтовавшийся пасынок русской культуры // День и ночь. 2004. № 9—10. С. 282.

 

63) Бондаренко В. Взбунтовавшийся пасынок русской культуры. С. 282.

 

64) Бондаренко сближает Ю. Мориц с русскими писателями-патриотами по принципу общности нравственных принципов (вариант духовного родства): отрицания «ла­кейства, патоки и высокомерного интеллектуального избранничества», наличия почвы, опоры в народе, «отказа от наднациональных космополитических высот». Гонимость Мориц соотносится Бондаренко с гонимостью и униженностью рус­ского народа в современный период и осуществляет логическое замещение, вслед­ствие которого еврейка Мориц оказывается истинно русской: «Ее гетто всегда жи­вет внутри ее же русскости, несомненной принадлежности именно к русской культуре и никакой иной» (Бондаренко В. Добровольное гетто Юнны Мориц. С. 3.

 

65) См., например: Бондаренко В. «Еврей — не жид, русский — не быдло» // День ли­тературы. 2002. № 20(50). С. 3.

 

66) Бондаренко В. Алая любовь Ольги Фокиной. С. 266.

 

67) Бондаренко В. Почва и космос // Бондаренко В. Крах интеллигенции. Злые за­метки Зоила. С. 63.

 

68) Там же. С. 68.

 

69) Там же.

 

70) Кокшенева К. О культурной оппозиции. Красный джип патриотизма // МОЛОКО. 2003. № 2 (URL: http://moloko.ruspole.info/node/646).

 

71) Кокшенева К. О русском типе критики // МОЛОКО. 2004. № 6 (URL: http://moloko.ruspole.info/node/850).

 

72) См.: Павлов Ю. Необходимость Бондаренко // День литературы. 2006. № 02 (114). С. 1.

 

73) Там же. С. 1.

 

74) См.: Шкляревский И. Не разделяя на своих и чужих // День литературы. 2006. №02(114). С. 3.

 

75) Цит. по: Огрызко В. Непредсказуемый скандалист // Литературная Россия. 2005. № 31—32. С. 11.