В дискуссиях о ненормативной лексике в современной русской литературе имя Сорокина, без сомнения, выходит на первый план. С самого начала своей литературной карьеры Сорокин использовал «непечатную» речь, ставшую од­ной из отличительных особенностей его стиля¹. Имя Сорокина столь прочно ассоциируется с ненормативностью, что в тех случаях, когда нецензурная речь отсутствует или мало употребляется в каком-либо из его произведений, это сразу бросается в глаза. Так, в рецензии на «Путь Бро» (2004) Александр Воз­несенский и Евгений Лесин, отметив, что книга почти не содержит нецензур­ных слов, пришли к «парадоксальному» выводу: оказывается, это — просто роман (!): «Даже мата в книжке практически нет. То есть он есть, но в гомео­патических — не верится, но так оно и есть! — дозах. Просто роман»². Бывший издатель Сорокина Александр Иванов объяснял «недобор» мата в романе «Путь Бро» возрастающим международным успехом писателя. Заявляя, что автор стал работать «для рынка» англоязычных стран, Иванов добавлял, что Сорокин все более превращается в «респектабельного русского писателя»³, писателя для масс (даже несмотря на довольно низкие продажи его книг в России), а это-де требует от него определенной «политкорректности».

 

Непременное ожидание от Сорокина «непечатного» слова было публично закреплено скандалом 2002 года. Многочисленные откровенные описания сцен сексуального характера и нецензурная речь в романе «Голубое сало» (1999) стали поводом для судебного иска, поданного в 2002 году прокремлевским молодежным движением «Идущие вместе» и их сторонниками. Сороки­ну были предъявлены обвинения в распространении порнографии в соответ­ствии со статьей 242 Уголовного кодекса РФ, которая в худшем случае могла означать для автора лишение свободы сроком на два года⁴. Как уже тогда от­мечали критики⁵, роман Сорокина, без сомнения, являлся предметом крити­ческой полемики, однако обвинения автора в распространении порнографии были откровенно абсурдными, особенно учитывая экспериментальный харак­тер книги, вряд ли вызывающей ассоциации с эротикой или порнографией⁶.

 

Скандал вокруг «Голубого сала» представляется еще более парадоксаль­ным, принимая во внимание связь Сорокина с концептуализмом и его общее отношение к литературе и художественным текстам. Отрицая любую иерар­хию жанров и дискурсов, писатель не делает различий между многообраз­ными языковыми стилями, не исключая и нецензурную лексику. Сорокин рассматривает слова как «лишь буквы на бумаге»⁷, защищая, таким образом, использование мата в литературе:

 

Мат? Это часть русского языка, но не более того. Я, кстати, умею писать и без мата, у меня есть огромный роман «Роман» — там ни одного матерного слова. Мат для меня — это не самоцель. Я работаю не с матом, а с языком⁸.

 

Возникает вопрос, насколько обсценные слова Сорокина являются «лишь буквами на бумаге», не имеющими никакой связи с реальностью. Если это так, то почему произведение бывшего «героя авангарда» стало предметом судеб­ных разбирательств о непристойности и почему «Голубое сало» оказалось од­ной из самых обсуждаемых книг начала 2000-х? Эта статья представляет собой попытку пролить свет на этот парадокс через анализ ненормативной лексики в «Голубом сале», сконцентрированный на автореференциальности обсценных слов. Учитывая обвинения текста Сорокина в якобы порнографичности его содержания, особое внимание мы уделим взаимосвязи между телесностью и ненормативной лексикой как лингвистической проекцией сексуальности.

 

 

 

ПОЭТИЧНОСТЬ НЕНОРМАТИВНОЙ ЛЕКСИКИ

 

Прежде всего, следует отметить, что ненормативные (обсценные) выражения характеризуются определенной степенью поэтичности. Эта особенность отличает ненормативную лексику от непристойности и выделяет значение ненормативных слов на фоне ругательств, оскорблений и других обидных выражений⁹. Применяя семантический подход, можно утверждать, что табуированным является означающее, а не означаемое обсценного языкового знака. Анализируя табуированость мата, Б.А. Успенский писал: «...запрет по преимуществу относится к называнию соответствующих предметов или дей­ствий, но не к их сущности — скорее к обозначению, чем к обозначаемому, к плану выражения, а не к плану содержания»¹⁰. По этому признаку ненор­мативные слова выделяются, даже когда не употребляются по своему пря­мому значению, что особенно характерно для русской ненормативной речи. Поэтому можно утверждать, что ненормативные слова содержат поэтические качества, отличаясь определенной степенью автореференциальности, пере­носящей акцент с означаемого на означающее. Это утверждение прямо со­гласуется с понятием поэтичности в формулировке Романа Якобсона:

 

Но в чем проявляется поэтичность? — В том, что слово ощущается как слово, а отнюдь не как простая презентация названного предмета или как взрыв эмоций. В том, что слова и их строение, их значение, их внешняя и внутренняя форма не представляют собой некоего нейтрального указания на действительность, а приобретают собственные вес и ценность¹¹.

 

 

В романе «Голубое сало» Сорокин не только использует поэтичность ненор­мативных слов, но и усиливает их поэтический эффект, расторгая связь озна­чаемых с означающими. В особенности это заметно в первой части романа. Дей­ствие здесь происходит в России 2068 года, которая находится под влиянием Китая и описывается с точки зрения Бориса Глогера, «биофилолога», работаю­щего в лаборатории где-то в глубине Сибири. Глогер пишет письма своему лю­бовнику, рассказывая ему о проекте ГС-3, представляющем собой третью по­пытку получить голубое сало из семи клонированных писателей (Толстой-4, Чехов-3, Набоков-7, Пастернак-1, Достоевский-2, Ахматова-2 и Платонов-3). Все эти письма написаны на новой версии русского языка, составленной из на­учных сокращений и псевдонаучных терминов, неологизмов и заимствований иностранных слов, написанных как кириллицей, так и латиницей, что усили­вает футуристическую и экзотическую атмосферу первой части:

 

Привет, mon petit.
Тяжелый мальчик мой, нежная сволочь, божественный и мерзкий топ-директ. Вспоминать тебя — адское дело, рипс лаовай, это тяжело в прямом смысле слова. И опасно: для снов, для L-гармонии, для протоплазмы, для скандхи, для моего V 212.

 

 

Стиль писем Глогера можно отнести к разновидности «новояза», так как он не создан с чистого листа, но основан на существующем «староязе» (со­временном русском языке)¹³. Однако, как видно из приведенного отрывка, «новый русский» Глогера изобилует квазикитайскими словами, что, в свою очередь, свидетельствует о культурном доминировании Китая в этой версии будущего России. «Опять китайщина, рипс лаовай, никуда от нее теперь не денешься»¹⁴, — замечает Глогер в одном из своих писем. Разъяснение квази­китайских слов, как и псевдонаучных сокращений и неологизмов, дается в словарях, помещенных на последних страницах книги. Однако полезность этих словарей довольно сомнительна, так как во многих случаях слова объ­ясняются с помощью терминов, которые сами нуждаются в разъяснении¹⁴. В особенности это относится к словарю «других слов и выражений» (с. 348— 350). Словарь «китайских слов и выражений, употребляемых в тексте» (с. 343—347), представляется более информативным, но высокая частотность применения этих заимствований в повествовании по-прежнему усложняет полноценное восприятие текста.

 

В отличие от читателя, для которого смысл текста нередко балансирует на грани непонимания, персонажи романа общаются друг с другом без всяких затруднений¹⁵. Хотя можно предположить, что «новояз» Глогера и не предпо­лагает полного и окончательного понимания читателем¹⁶. К примеру, из кон­текста становится ясно, что некоторые из употребляемых им псевдокитаизмов несут чисто экспрессивную функцию, передавая как отрицательные, так и по­ложительные эмоции и действуя, таким образом, аналогично эмоционально- экспрессивным ненормативным выражениям. Следует отметить, что замена экспрессивного мата «новоязом» имеет свои причины. Тоталитарные режимы обычно характеризуются рациональностью и контролем, в особенности по от­ношению к выражению эмоций¹⁷. Так, в письме, датированном 5 января, Глогер дает волю потоку оскорблений, направленных в адрес мнимого изменника:

 

И ты гордился своей М-смелостью, узкий подонок: «Я пробирую natural!» Фальшивая мерзость, достойная скуннеров и диггеров. Бэйбиди сяотоу, кэйчиди лянмяньпай, чоуди сяочжу, кэбиди хуайдань, рипс нимада та бень! (с. 17)

 

 

Несмотря на то что значение этих слов весьма размыто, нет сомнения в их экспрессивности, которая также обозначается восклицательным знаком в конце этого эмоционального взрыва. Особенно часто Глогер использует в своих письмах слово «рипс». Это «международное ругательство, появив­шееся в устной речи евроазиатов после Оклахомской ядерной катастрофы 2028 года» (с. 348), часто комбинируется с «нимада» или «нимада та бень», тем самым подразумевая схожесть с выражениями «трехэтажного» мата. Глогер использует все эти выражения в качестве речевых переходов или меж­дометий: «Ну и: температура в аппаратной —28°C. Не плохо, рипс лаовай?» (с. 9); «Хочу спать, рипс» (с. 89).

 

Матерная лексика заменяется в этой части «Голубого сала» не только псев­докитайскими и другими иностранными заимствованиями, но и эвфемизмами и графемами. Однако обсценные означающие заменяются неологизмами и (квази)заимствованиями не случайно — напротив, Сорокин использует озна­чающие, ассоциирующиеся с нецензурными словами, в особенности на фоно­логическом уровне¹⁸. К примеру, во фразе «Целую тебя в ЗВЕЗДЫ», которой заканчивается первое письмо Глогера, слово «ЗВЕЗДЫ» по своему звучанию сходно с ненормативным словом, обозначающим женские гениталии, при том что любовник Бориса Глогера — мужчина. Значение слова «ЗВЕЗДЫ» в этом контексте не до конца ясно, хотя можно догадаться, что означающее имеет от­ношение к сексуальности, так как «звездочки» зачастую используется в текс­тах в качестве замены ненормативных слов.

 

В стихотворении, написанном клоном Пастернак-1 (с. 90—92), Сорокин также использовал эту аналогию, но в этот раз он поменял «звезду» на обсценное обозначение вагины. Вместо звезды, традиционного символа возвышен­ного в поэзии романтизма и символизма, стихотворение превозносит вагину. Опять-таки, эта замена не является случайной, так как оба мотива связаны с концепцией трансцендентного. «Звездная» семантика безграничности и бес­предельности переносится на матерное слово, что внутренне мотивировано статусом обсценности, выходящей за пределы языковых норм, что, в свою оче­редь, предполагает трансценденцию языковой картины мира.

 

Аналогично, графические символы, содержащиеся в письмах Глогера, на­поминают сексуальные органы, тем самым заменяя обсценную лексику. Во втором письме Глогер сравнивает сибирскую лабораторию с «замороженной дырой», используя в тексте графему «О»: «Пытаюсь забыть твое л и п к о е свинство с Киром и Дэйзи, и не могу. Даже здесь, в этой мерзлой О» (с. 16). Аналогичный пример можно найти в письме, датированном 12 января: «Начну писать тебе письма, длинные, как твой божественный о1о» (с. 31). Та­ким образом, традиционный мат в письмах Глогера замещается новой фор­мой обсценной лексики, основой которой частично являются неологизмы и заимствования, содержащие схожие прагматические функции. Согласно тер­минологии Якобсона, внутренняя форма остается неизменной, в то время как внешняя форма трансформируется.

 

В то время как определенные слова мата заменяются квазикитайскими и другими иностранными заимствованиями, ненормативные слова старояза («русмат») не полностью выпадают из идиом Глогера, так как ненормативные означающие сохраняются в структуре квазикитайских слов. Примером слу­жат такие слова, как «бэн» (катастрофа), «да» (съезд) и «шаншуйхуа» (пейзаж). Очевидно, что эти термины никак не связаны с сексуальностью или бранной речью, но тем не менее ненормативные лексемы бросаются в глаза. Здесь Сорокин, без сомнения, опять-таки использовал значительную фоно­логическую схожесть китайских корней с тремя основными корнями русской ненормативной речи — факт, отмеченный как лингвистами, так и издателями словарей¹⁹. Акцент на «самовитости» звучания этих слов также, безусловно, отражает поэтическую составляющую мата.

 

Мат не только играет ключевую роль в создании «новояза» в тоталитарном мире Глогера, но и составляет неотъемлемую часть языка, используемого чле­нами Братства Российских Землеебов. После того как лаборатория была ата­кована Землеебами и Борис Глогер был убит, Землеебы уносят украденное голубое сало в свой штаб, расположенный в святой горе. Эта часть романа от­четливо отличается по своей языковой форме от писем Глогера. Начало этой части не только выделяется резким переходом к повествованию от третьего лица, но и обозначено другим лингвистическим кодом, ключом к которому становятся изменившиеся функции обсценной лексики. В футуристическом мире Бориса Глогера «русмат» — не в почете и заменяется псевдокитайскими словами²⁰; язык «ретроутопистов» Землеебов, напротив, изобилует грубым и вульгарным матом. Впрочем, и тут язык отражает тоталитарный дискурсив­ный режим, который по природе своей является ритуальным и иерархиче­ским, что прослеживается в специфике речи членов Братства.

 

Мат в речи Землеебов используется исключительно шаблонно, почти как молитва:

 

Великий магистр пяткой нажал на пол; яшмовая панель с нежным перезво­ном колокольчиков опустилась вниз, в стене открылся проем, из которого стали выходить карлики и ставить на пол агатовые чаши с едой и напитками.
– Здоров ли ты, детка? — спросил великий магистр.
– Слава Земле, здоров, великий отче.
– Готов ли ты к Весенней Ебле?
– Готов, великий отче.
– Стоит ли хуило твое?
– Стоит, великий отче.
– Покажи, детка.
Вил снял с гениталий кейс и положил его на пол, затем приподнялся, об­нял обеими руками свой член, поднял его с пола, перевалил на плечо и стал с силой мастурбировать (с. 157).

 

 

Как видно из этого отрывка, ненормативная речь используется наряду с религиозными и фольклорными выражениями, такими как «отче» и «вели­кий магистр». Здесь мат выступает в функции, описанной М.М. Бахтиным и Б.А. Успенским. В «Творчестве Франсуа Рабле» Бахтин идентифицировал площадную хвалу и брань как «две стороны одной и той же медали»²¹, утверждая, что обе формы взаимосвязаны на уровне материально-телесного низа и изначально восходят к античной культовой практике. Борис Успен­ский также утверждал, что ненормативный язык имеет глубокие языческие корни. По его наблюдениям, матерная ругань «восходит к языческим молит­вам или заговорам, заклинаниям»²² и «может выступать у славян в функции проклятия»²³. Лингвистические конструкции проклятий и молитв в значи­тельной степени шаблонны и основаны на повторяющихся синтаксических и лексических единицах, в свою очередь вызывающих сильный мнемониче­ский эффект. По этой причине ритуальный язык играет значительную роль в формировании коллективной идентичности и коллективизма, обладая су­щественной перформативной функцией²⁴.

 

В то же время, однако, ритуальные и тоталитарные языки характери­зуются оторванностью от реальности, трансформируя слоганы, фразы и вы­ражения в клише, лишенные всякого смысла. Это и является причиной, по которой перформативная функция ритуальной речи зачастую становится бо­лее важной, чем само ее значение, как это показано Алексеем Юрчаком в книге «Все было навсегда, пока не кончилось: Последнее советское поко­ление»²⁵. Юрчак предположил, что в советскую эпоху перформативная функ­ция ритуальных актов была более важной, нежели их семантическое напол­нение: «В период позднего социализма идеологический дискурс партии и государства на уровне формы испытал сильнейшую нормализацию и засты­вание, а на уровне смысла перестал интерпретироваться буквально (в боль­шинстве случаев, хоть и не всегда)»²⁶.

 

Таким образом, в упомянутой выше сцене ненормативные фразы, вопло­щая собой ритуальный акт, формирующий дух коллективизма среди членов Братства и, одновременно, воспринимаемые буквально, производят гротеск­ный эффект. Кроме того, ритуальный язык Землеебов в значительной сте­пени пародирует клише и призывы советской эпохи, усиливая гротескность этой части повествования. К примеру, завоевывая Сибирь, отец Андрей Уте­сов говорит: «Только мне другой земли не надо — здесь ебал, здесь ебу, здесь буду до червия могильного» (с. 154); фраза смоделирована на основе широко известной строчки Маяковского «Ленин жил, Ленин жив, Ленин бу­дет жить», которая, в свою очередь, перекликается со словами христианской литургии: «Благословенно царство Отца, и Сына, и Святаго Духа, ныне, и присно, и во веки веков».

 

Трансформации также определяют содержание третьей части романа, дей­ствие которой проходит в альтернативной версии истории, где Сталин все еще жив и управляет могущественной империей, после того как Советский Союз и гитлеровская Германия, став союзниками, победили во Второй мировой войне. И вновь голубое сало служит связующим элементом с предыдущей частью романа. «Великий магистр», самый могущественный член Братства, приказывает одному из своих гномов, Вилу, совершить на машине времени путешествие в прошлое и доставить голубое сало. Вила посылают в 1954 год, где на сцене Большого театра в Москве проходит праздничный концерт, по­священный открытию «Всероссийского Дома Свободной Любви». Этот факт представляет собой не единственное ироническое расхождение с историче­скими реалиями сталинской эпохи. В альтернативной версии советской ис­тории, созданной Сорокиным, персонажи, казалось бы, носят те же самые имена, что и их исторические прототипы, но их внешность и поведение пре­терпевают значительные трансформации. Гитлер, к примеру, описан как вы­сокий и худой тип, к тому же любитель мяса, явно не похожий на историче­ского Гитлера, который был вегетарианцем и человеком довольно маленького роста. Сыновья Сталина представлены трансвеститами, предпочитающими носить женские одежды.

 

Расхождения также касаются языка, используемого персонажами этой ча­сти, в особенности ненормативной лексики, широко употребляемой теми, чьи исторически реальные прототипы были известны своей нетерпимостью к сквернословию. Так, женщина по имени ААА — сквернословящая юроди­вая, одетая в лохмотьях, скитается по Москве до тех пор, пока не рожает чер­ное яйцо, которое затем должен будет проглотить избранник. Один лишь тол­стенький мальчик по имени Иосиф (Бродский) сможет его проглотить, не моргнув глазом, в то время как остальные дети проваливают тест, чувствуя отвращение уже при виде яйца²⁷.

 

Сокращение ААА узнаваемо подразумевает Анну Андреевну Ахматову, хотя ясно, что сорокинский образ чрезвычайно вульгарной женщины имеет мало общего с исторической фигурой Ахматовой. Показательна, например, сцена, в которой ААА случайно встречает своего старого друга Осипа — по­нятно, Мандельштама, — только что освободившегося из тюрьмы. Перепол­ненная радостью, она изливает свои эмоции в форме нецензурной лексики.

 

– Осип... — хрипло выдохнула ААА и всплеснула заскорузлыми руками. — Что б мне сухой пиздой подавиться! Что б на своих кишках удавиться!
Освобожденный посмотрел на нее мутными, серо-голубыми глазами, медленно приседая на сильных ногах, разводя длинные хваткие руки:
– ААА. ААА? ААА!
– Оська!!! — взвизгнула она и лохматым комом полетела к нему в объятия.
– ААА! ААА! ААА! — сильно сжал ее рыхлое тело Осип.
– Значит, не уебал Господь Вседержитель! — визжала ААА, повисая на нем и пачкая его светлое пальто (с. 227—228).

 

 

Такое описание вступает в противоречие с символическим статусом Ахматовой как «королевы русской поэзии». Миф, сформировавшийся вокруг Ах­матовой еще в 1910-е годы, прошел, трансформируясь, через советский период и затвердел в постсоветское время. По мнению критиков, этот миф в какой- то мере создавался и поддержывался самой поэтессой. А.К. Жолковский, к примеру, много писал об «институте ААА», доказывая, что культурный миф, созданный в ее окружении, в известной степени противостоял культу лично­сти Сталина²⁸. В «Голубом сале» «культ Анны Ахматовой» деконструирован привязкой имени ААА к новому означаемому, а именно образу юродивой, ко­торая буквально бросается под ноги Сталину, оставляя за собой подтеки кала и выкрикивая обсценные оскорбления в адрес окружающих. Используя об­разы материально-телесного низа и ритуальную семантику обсценной речи, Сорокин превращает великую поэтессу в бесноватую юродивую, однако эта трансформация «переводит» возвышенное сакральное культурной мифоло­гии Ахматовой на иной, но тоже сакральный, язык русского юродства.

 

 

 

МАТЕРИАЛИЗАЦИЯ НЕНОРМАТИВНОЙ ЛЕКСИКИ

 

Сорокин не только позволил дискурсам в романе вступить во взаимодействие с внехудожественными авторитарными дискурсами, но и трансформировал текстовые формы в физическую материальность (и наоборот). Он проблема- тизировал взаимосвязь между физической материальностью и нематериаль­ным (текстовым) образом. Одним из наиболее удачных примеров в этом кон­тексте можно назвать материализацию метафор, в особенности относящихся к нецензурной лексике, — прием, часто применяемый на всем протяжении повествования. К примеру, во второй части романа одна из основных фраз русской ненормативной лексики используется в ее буквальном значении и материализуется Братством Землеебов. Обладая огромными гениталиями, эти гномы совершают действия, прямо соответствующие названию Братства, а именно совокупляются с сибирской землей. Создавая образ Землеебов, Со­рокин вольно или невольно перекликается с теорией Успенского о том, что корни матерной брани лежат в языческих культах, в особенности отражаясь в главенстве женского начала, представленного Матерью-землей. Согласно этому тезису, матерная брань имеет связь с языческим мифом «о сакральном браке Неба и Земли — браке, результатом которого является оплодотворение Земли»²⁹, где Небо воплощает образ отца, а Земля — матери. Развивая эту теорию, Михаил Эпштейн подчеркнул зависимость между материализмом, матом и «почитани[ем] материнства в образе природы»³⁰, что отражается в описании созданного Сорокиным Братства Землеебов. Таким образом, ма­териализация основной фразы трехэтажного мата приводит к реализации метафоры, относящейся к плодородной Матери-земле, которая нуждается в оплодотворении и, как следствие, любви. В то же время эта концепция была связана с советским призывом любить свою родину-мать — что в тексте «Го­лубого сала» приобретает явно обсценный смысл. Иными словами, Сорокин «играет» концепцией «любви к родине-матери», представляя родную землю в образе женщины, с которой совокупляются члены Братства Землеебов³¹.

 

...отец Андрей Утесов обнажил десятивершковый хуи свой, лег на Дающий Холм и проебал три раза подряд родную сибирскую землю, с криком и уханьем. Затем встал он и рек: «Братие! Только что на глазах ваших три раза испустил я семя свое в Землю Восточной Сибири, в Землю, на теле ко­торой живем мы, спим, дышим, едим, срем и мочимся. Не мягка, не рассып­чата Земля наша — сурова, холодна и камениста она и не каждый в себя впускает Земля наша — хоть и камениста, да любовью сильна: чей в себя впустила — тот сыт ее любовью навек, того она никогда не забудет и от себя не отпустит (с. 153—154).

 

 

На всем протяжении повествования физическая материальность проявля­ется через телесность. Насыщенный телесными тропами и образами, ро­ман «Голубое сало» методично демонстрирует превращение текстовых форм в физическую телесность, и наоборот. Как и в случае с текстовыми формами, физические тела в романе распадаются на части и разрушаются, находясь в процессе постоянной трансгрессии, формируя и реформируя границы вос­приятия. Как физические, так и текстовые формы становятся открытыми се­миотическими системами, находящимися в постоянном процессе поглощения и отторжения новых влияний. В этом смысле фрагментарная композиция «Го­лубого сала» изоморфна репрезентации телесности в тексте. Изнасилованные, расслоенные, распиленные, расчлененные и разрушенные тела отражают лос­кутный характер романа³². Примеры разнообразны и появляются почти в каж­дой части произведения.

 

Так, в начале романа, в тексте клона Достоевский-2, описывается машина, сшивающая человеческие тела. В рассказе «Предписание», написанном Платоновым-3, инженер Степан Бубнов встречается с инвалидами, чьи тела ста­новятся ходовой частью машины. Одна из самых сильных сцен в романе — эпизод, в котором Хрущев до смерти пытает молодого художника в подвале своего дворца, только для того, чтобы пожрать его тело вместе с другими го­стями во время приема³³. Можно предположить, что открытые, проницаемые и гибкие тела Сорокина прямо противоположны «закрытому телу» совет­ского общества, стремящегося (в идеологическом дискурсе) к однородности, стабильности и невосприимчиости к внешним влияниям. «Советское тело» всегда подвергалось контролю, в отличие от тел Сорокина, которые посто­янно выходят из-под контроля, вырастая до чрезмерности, только для того, чтобы, в конечном счете, уничтожить себя, как это и происходит в финале «Голубого сала», когда мозг Сталина увеличивается до непропорциональных размеров, в конце концов взрываясь и разрушая вселенную³⁴.

 

Во многих случаях сексуальность становится движущей силой этих телес­ных трансформаций. Жестокая и разрушающая, сексуальность никогда не предстает в качестве источника наслаждения, напротив, она почти всегда вы­ступает как антикарнавальный признак власти. Именно поэтому сексуаль­ность в романе обычно ассоциируется с болью и эксцессом, придавая речи, содержащей высокую степень сексуальных референций, абсолютно антиэротичный характер. К примеру, в рассказе клона Толстой-4 графа возбуждает в бане лежащая на нем 16-летняя девушка, которую секут и которая заливает его струей мочи. На ужине в Берхтесгадене Гитлер не упускает возможности изнасиловать дочь Сталина Весту, испытывая шок, когда узнает, что она — девственница. Веста, в свою очередь, заставляет своего шофера раздеться перед ней, чтобы исследовать его гениталии. Во второй части книги гнома Вила просят мастурбировать перед «великим магистром», чтобы продемонстриро­вать его пригодность к путешествию во времени. Хрущев рассказывает Ста­лину о деле Ивана Леопольдовича Денисовича, учителя, приговоренного к десяти годам LOVEЛАГа за то, что тот завлекал к себе домой школьниц, поил их снотворным, насиловал и зашивал им вагины, предварительно на­полнив их своими фекалиями.

 

Иными словами, сексуальность в «Голубом сале» носит откровенно транс­грессивный характер, переходя все пределы в буквальном и переносом смыс­ле. Несмотря на свою жестокость и разрушительную силу, сексуальность обычно не представлена здесь ненормативной лексикой, что противоречит об­щепринятому мнению, будто трансгрессивное (сексуальное) поведение всегда включает в себя мат³⁵. К примеру, в знаменитой сцене между Сталиным и Хру­щевым не содержится практически ни одного слова мата. Диалог между Ста­линым и Хрущевым звучит почти по-детски:

 

Хрущев поцеловал его взасос между лопаток, дотянулся губами до уха, прошептал:
– Чего боится мальчик?
– Толстого червяка. — всхлипывал Сталин.
– Где живет толстый червяк?
– У дяди в штанах.
– Что хочет червяк?
– Ворваться.
– Куда?
– Мальчику в попку.
Хрущев расстегнул свои брюки, достал длинный неровный член с буг­ристой головкой, на блестящей коже которой был вытатуирован пентакль. Граф плюнул себе в ладонь, смазал плевком анус Сталина и, навалившись сзади, мягкими толчками стал вводить свой член в вождя (с. 258).

 

 

Отталкивающий характер этой сцены усугубляется тем, что половой акт между двумя политическими фигурами описан нейтральным и почти сте­рильным языком, что только увеличивает шокирующий эффект. В похожем стиле описывается и сцена изнасилования Гитлером дочери Сталина.

 

Руками он дернул ее за предплечья, наклоняя к себе. Волосы Весты накрыли его. Он стал подробно сосать ее грудь. Веста смотрела в сторону на бронзо­вого рабочего, гнущего винтовку о мускулистое колено. Гитлер разорвал на ней трусики, толкнул. Она упала на диван с сиренево-бело-золотистой обив­кой. Адольф подполз к ней на коленях, развел ей ноги и беспощадно растянул пальцами половые губы, покрытые не очень густыми волосиками. Орлиный нос его жадно втянул запах ее гениталий, коснулся неразвитого клитора и тут же уступил место языку. Гитлер прошелся им по раскрытой раковине Ве­сты снизу вверх, потом сверху вниз, впился в узкое . Но вдруг язык фюрера разочарованно отпрянул за его неровные зубы (с. 322).

 

 

Этот отрывок не только написан безэмоциональным, почти медицинским языком, вступая тем самым в противоречие с тошнотворностью сцены, но также изобилует детальными описаниями, подчеркивающими образ телес­ного несовершенства, что усиливает эффект отвращения. Чувство тошноты, как показал Сартр в своем одноименном романе, как правило, связано с про­явлением эксцесса; как объясняет протагонист: «Существование всюду до бесконечности излишне, излишне всегда и всюду. Существование всегда ограничено только существованием»³⁶. Такого же эффекта тошноты Сорокин достигает и в других сценах, акцентируя телесную чрезмерность, как, напри­мер, в описании Братства Землеебов.

 

Аналогичным образом организована и сцена утреннего пробуждения Ве­сты. Даже когда Веста идет в туалет, гувернантка стоит рядом с ней и ждет, пока та не закончит «свои дела». Телесный эксцесс здесь воплощает отноше­ния власти и подчинения. Веста доминирует в этих отношениях, заставляя гувернантку беспрекословно следовать своим желаниям и настроениям. Од­нако и читатель оказывается в роли гувернантки, наблюдая за сценой, опи­санной в отталкивающих деталях.

 

–  Молчи. — напряженно выдохнула Веста, и ее кал стал падать в воду.
Горничная смолкла, отмотала от рулона туалетной бумаги недлинную полосу, сложила пополам. Веста снова выпустила газы. Легкий запах кала пошел от нее. Она выдавила из себя последнюю порцию и со вздохом об­легчения встала. Горничная сноровисто подтерла ей оттопыренный упру­гий зад, кинула бумагу в унитаз, закрыла крышку, потянула никелирован­ную ручку. Забурлила вода, Веста присела на биде. Горничная подмыла ее, затем помогла почистить зубы, расчесала и заплела косу. Душ Веста утром никогда не принимала (с. 267).

 

 

Описание изобилует подробностями, кажущимися излишними и незначи­тельными. Именно их избыток придает тексту характер чрезмерности, делая его непристойным и без обсценной лексики. Все «выпускается» наружу, все становится «видимым». Текстовая и физическая чрезмерность, о которой го­ворилось выше, проявляет себя в экстремальном, «чрезмерном» мимезисе, основываясь на избыточном присутствии телесных образов и тропов. Непри­стойность, стало быть, представляет собой чрезмерный реализм, который, од­нако, одновременно проблематизирует отношение этого — и любого дру­гого — реализма к действительности. Можно сказать, что в «Голубом сале» непристойная природа текста представлена «автореференциальным гипер­реализмом». В этом смысле сорокинский текст как целое функционирует по семиотическим моделям, задаваемым матом.

 

Как было показано ранее, ненормативная речь не только визуальна сама по себе в силу высокой степени автореференциальности, но и обладает каче­ствами визуализации. Сорокин применяет ненормативную лексику для ви­зуализации и, как следствие, обнажения механизмов, присущих конструкции коллективного и авторитарного дискурсов, основываясь при этом на риту­альных и перформативных функциях мата. Эффект визуализации также до­стигается писателем путем «опустошения» изначальных значений ненорма­тивных слов и наполнения их «новым значением», создавая тем самым когерентность между формой и содержанием соответствующих частей книги (так, футуристический мир Глогера отражается в его речи). Вместе с тем, не­смотря на все эти трансформации, ненормативные слова продолжают функ­ционировать как означающие по отношению к сексуальным органам и актам.

 

 

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

1) Александр Генис, к примеру, предположил, что читатели уже знают, чего ожидать, открывая книгу Сорокина: они «ищут в книге те эмоциональные переживания, что вызывают американские горки: сладкий ужас у "бездны мрачной на краю"» (Ге­нис А. Страшный сон // http://srkn.ru/criticism/genis.shtml).

 

2) Вознесенский А., Лесин Е. Человек — мясная машина // http://www.srkn.ru:8080/criticism/lesin.shtml.

 

3) По словам Александра Иванова, директора «Ad Marginem», «Голубое сало» — един­ственный настоящий бестселлер Сорокина. Первый тираж романа был распродан в течение нескольких дней и допечатан пять раз с 1999 по 2002 год общим тиражом 100 000 экземпляров. Ни один роман Сорокина до этого не продавался так хорошо. Цит. по: Вознесенский А., Лесин Е. Человек — мясная машина.

 

4) Как заметил Федор Ермолов, обвинения в распространении порнографии могли быть предъявлены только издателю Сорокина, но не самому автору (Yermolov F. Free Speech and the Attack on Vladimir Sorokin // http://www.jamestown.org/single/?no_cache=1&tx_ttnews[tt_news]=28348&tx_ttnews[backPid]=225.

 

5) Как заметил(а) Макс Фрай: «Ну, то есть мне заранее было понятно, что ничего хо­рошего об этом самом сале народ не напишет. Но забавно было уточнить: за что ругать будут?» (Фрай М. Рипс лаовай Владимир Сорокин // http://srkn.ru/criticism/frei.shtml.

 

6) Сам писатель считал обвинения в распространении порнографии абсурдными: «Порнография — это конкретный жанр. Ее главная цель — вызвать эрекцию у чи­тателя. Я такой цели никогда не ставил» (Новикова Л. Владимир Сорокин: я не хо­тел вызвать эрекцию у читателя // Коммерсантъ. 2002. 26 июня).

 

7) Сорокин В. Автопортрет. Текст как наркотик. Владимир Сорокин отвечает на во­просы журналиста Татьяны Рассказовой // [Сборник рассказов.] М.: Русслит, 1992. С. 119—127.

 

8) Кашин О. Владимир Сорокин: «Я работаю не с матом, а с языком» // http://lib.metromir.ru/book24539.

 

9) Более подробную дискуссию по различиям терминологии см. в: FeinbergJ. Offense to Others. Oxford: Oxford University Press, 1988. P. 190—208.

 

10) Успенский Б.А. Мифологический аспект русской экспрессивной фразеологии // Антимир русской культуры. М.: Ладомир, 1996. С. 11.

 

11) Якобсон Р. Что такое поэзия? / Пер. с чешского и коммент. О.М. Малевича // Рус­ская литература. 2000. № 1. С. 126.

 

12) Сорокин В. Голубое сало. М.: Ad Marginem, 2002. С. 7. Далее цитаты из романа при­водятся по этому изданию с указанием страницы в скобках.

 

13) Это согласуется с понятием новояза, обоснованным Е.А. Земской: «Важнейшие черты новояза — высокая степень клишированности, эвфемистичность, нарушение основных постулатов общения, применяемое с целью лингвистического манипули­рования, ритуализованное использование языка, десемантизация не только отдель­ных слов, но и больших отрезков дискурса. Клише новояза, как правило, ориенти­рованы либо на абстрактный, условный референт, либо на референт, отсутствующий в действительности» (Земская Е.А. Клише новояза и цитация в языке постсоветского общества // Вопросы языкознания. 1996. № 3. С. 23—32). Термины «новояз» и «старояз» восходят к роману Джорджа Оруэлла «1984». В тоталитарном мире, представ­ленном в этом романе, «новояз» (язык Партии) контрастирует со «староязом» (стан­дартный английский).

 

14) К примеру, термин «BORO-IN-OUT» объясняется значением «STAROSEX»: «BORO-IN-OUT — половой акт без релаксатора в STAROSEXe» (с. 349).

 

15) Это также было отмечено Петером Дойчманом в: Deutschmann P. Intersubjektivitat und Narration: Gogol, Erofeev, Sorokin, Mamleev. Frankfurt am Main: Peter Lang Ver- lag, 2003. P. 325.

 

16) Некоторые критики придерживаются противоположного мнения. Генис, к при­меру, отметил, что роман «Голубое сало» «написан на хорошо знакомых его чита­телю руинах семантики» (Генис А. Страшный сон).

 

17) Роман Джорджа Оруэлла «1984» — яркий пример такого контроля.

 

18) Это согласуется с утверждением Максима Марусенкова о том, что «фонетический облик новых слов явно интересует Сорокина больше, чем их семантика» (Марусенков М. Абсурдопедия русской жизни Владимира Сорокина. Заумь, гротеск и абсурд. СПб.: Алетейя, 2012. С. 125).

 

19) В особенности китайская лексема «hui» звучит как известная русская обсценная лексема. Именно поэтому начиная с 1956 года было принято использовать «хуэй» в качестве русской транскрипции этого слога. Точно так же советские газеты и журналы обычно транслитерировали китайские имена со слогом «», заменяя их на «хой», как в случае с китайским военным лидером Чуан Хуем, который обычно упоминался как Чуан Хой (Плуцер-Сарно А.Ю. Большой словарь мата. Том 1. Опыт построения справочно-библиографической базы данных лексических и фразеологических значений слова «». СПб.: Лимбус Пресс, 2001. С. 25).

 

20) Глогер неоднократно выражает свое неприятие русмата. В одной из сцен он делает замечание своему коллеге за использование русмата («Я прошу не употреблять русмат в моем присутствии, — сканировал я его» (с. 23)). Он также отказывается комментировать текст Пастернака-1, потому что его поэма содержит русмат («Ты знаешь, я терпеть ненавижу русмат. Поэтому и не комментирую» (с. 92)).

 

21) Бахтин М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ре­нессанса. М.: Художественная литература, 1965. С. 178.

 

22) Успенский Б.А. Мифологический аспект. С. 19.

 

23) Там же. С. 20.

 

24) Связь между ритуальным языком и конструкцией коллективного сознания обсуж­далась многими лингвистами. Одним из наиболее поздних анализов этой темы яв­ляется сборник: Ritual and Identity: Performative Practices as Effective Transforma­tions of Social Reality / Kopping Klaus-Peter & Leistle Bernhard & Rudolph Michael (Hg.). Munster; London: LIT Verlag. 2006.

 

25) Yurchak A. Everything Was Forever, Until It Was No More: The Last Soviet Genera­tion. Princeton: Princeton University Press, 2006.

 

26) Юрчак А. Поздний социализм и последнее советское поколение // Неприкосно­венный запас. 2007. № 2 (52) (http://magazines.russ.ru/nz/2007/2/ur7.html).

 

27) Дети Белла, Роберт, Андрюха и Женя — легко узнаваемые советские поэты Белла Ахмадулина, Роберт Рождественский, Андрей Вознесенский и Евгений Евтушенко.

 

28) См.: Жолковский А.К. Анна Ахматова — пятьдесят лет спустя // Звезда. 1996. № 9. С. 211—227.

 

29) Успенский Б.А. Мифологический аспект. С. 63.

 

30) Эпштейн М. Эдипов комплекс советской цивилизации // Новый мир. 2006. № 1. С. 115.

 

31) Это также отражает гендерную асимметрию, представленную в ненормативной лексике, как было уже отмечено Успенским. Мать-земля всегда выступает в каче­стве объекта; и сегодня женщина является объектом в грамматических формах не­нормативной лексики.

 

32) Лоскутный характер текста детально обсуждался Петером Дойчманом (Deutschmann P. Intersubjektivitat und Narration).

 

33) Это можно интерпретировать как материализацию метафоры «потребление культуры».

 

34) Эта чрезмерность не обязательно ведет к негативности, так как конец книги бук­вально обозначает новое начало, и читатель снова возвращается к первым страни­цам романа. В финале Сталин выступает в роли слуги персонажа, который, в свою очередь, является любовником Глогера, и читает первое письмо, написанное Гло- гером. Это совпадает с выводами Глеба Шульпякова: «Что делает с [русской ли­тературой] Владимир Сорокин? Доказывает, что даже после всех его эксперимен­тов она остается живой. Оказывается, что русская литература все так же огнеупорна: просто в нынешних условиях ей требуется новый метод закаливания... "Голубое сало" — роман о том, как закалялась сталь, где в роли металла выступает великая русская [литература]» (Шульяков Г. Поцелуй меня в звезды // http://www.srkn.ru/criticism/shulp.shtml).

 

35) Анализируя поэтику Сорокина, Виталий Чернецкий отметил, что «неожиданно и без предупреждения спокойный тон повествования. переходит в описание транс­грессивных актов (сексуальной, фекальной или садистической направленности), которые обычно содержат трансгрессивную лексику (оскорбительные и бранные слова)» (Chernetsky V. Mapping Postcommunist Cultures: Russia and Ukraine in the Context of Globalization. Monreal: McGill-Queen's University Press. 2007. P. 75). Как будет показано далее, такое наблюдение не относится к «Голубому салу», где Со­рокин часто достигает обсценности без использования ненормативных терминов.

 

36) Сартр Ж.-П. Тошнота // Иностранная литература. 1989. № 7. С. 66.