В 2012 году Германский исторический институт в Москве (ГИИМ) открыл свою серию международных научных форумов трехдневной конференцией «Мороз, лед и снег: холодный климат и русская история», организованной в сотрудничестве с Ин­ститутом экологической истории в Мюнхене (RCC) и прошедшей с 16 по 18 фев­раля в помещениях ГИИМ на Нахимовском проспекте. Начав вступительную речь строчкой «Ой, мороз, мороз, не морозь меня», директор института, профессор Николаус Катцер, поприветствовал собравшихся гостей — как уже широко известных ученых, так и только начинающих историков, географов и социологов из Велико­британии, США, Германии, Франции, Польши, Эстонии, Ирана, Украины и России.

Таким образом, задуманная изначально в рамках экологической истории, конфе­ренция оказалась как интернациональной, так и интердисциплинарной.

Член оргкомитета Андреас Реннер (Тюбинген) указал на основную идею кон­ференции: рассмотреть природные явления холода как в первую очередь культур­ные конструкты. В этом ключе и прозвучали доклады на русском и английском языках, разбитые на семь тематических блоков и посвященные социологическим, научным, военным, культурологическим, литературным и художественным ас­пектам предложенной темы. Традиционно много времени было уделено возмож­ностям для дискуссии, так что целиком оправдалась надежда главного идеолога конференции Юлии Херцберг (Мюнхен) на «хладнокровные доклады и их горя­чее обсуждение».

Первый день конференции был, в большинстве своем, посвящен адаптацион­ным процессам в условиях неожиданно снежной и морозной зимы. В рамках те­матического блока «Обычные и необыкновенные времена» Светланой Рафиковой (Красноярск) в докладе «Сибирскиеморозы и повседневные адаптационные прак­тики горожан» был сделан обзор особенностей разных уровней адаптации жите­лей сибирских регионов России к холодному климату. А в докладе «Победить кризис: стратегии приспособления и выживания зимой 1946—1947 гг. в Днепро­петровске, Лодзи, Эссене и Манчестере» Катаржина Химияк ( Варшава) рассказа­ла о своем проекте сравнительного изучения поведения жителей стран Западной и Восточной Европы в условиях неожиданных холодов. Эти доклады, основанные на социокультурном анализе и использующие в качестве источниковой базы прежде всего нарративные документы, послужили поводом для первой оживлен­ной дискуссии. Особенно горячо обсуждалась сама допустимость термина «адап­тация» в историческом контексте; поступали предложения заменить его более конкретным аналитическим понятием акклиматизации или же провести четкую границу между физической, психологической, политической и прочими формами адаптации. Светлана Рафикова обратила, однако, внимание коллег на то, что при исследовании нарративных эгодокументов такое разграничение адаптативных практик и механизмов является чрезвычайно трудоемкой работой, а подчас и по­просту невозможно. Это обсуждение выявило одну из основных проблем русско­язычной экологической истории — острую нехватку первичных исследований, способных послужить базой для более широких, обобщающих научных проектов.

Также в процессе обобщения двух первых докладов профессором Клаусом Геством (Тюбинген) были предложены две основополагающие характеристики, определяющие изначальное отношение человека к холоду и являющиеся, таким образом, исходными аналитическими позициями: позитивное восприятие его как вызова, в основном свойственное жителям областей с климатическими экстре­мумами, и негативное восприятие холода как угрозы, характерное для менее при­вычного населения. То или иное отношение само про себе определяет стратегии выживания, образ передачи информации и т.д. Правомерность и даже необходи­мость подобной дифференциации уже на начальных уровнях каждого исследо­вания, посвященного влиянию климата на повседневность человеческой жизне­деятельности, показали все дальнейшие доклады.

Технологической и материальной адаптации к необычно сильным холодам и снегопадам во время ведения боевых действий были посвящены два последую­щих доклада. Александр Кузьминых (Вологда) в докладе «Вермахт и русская зима: влияние климатического фактора на немецких военнослужащих на фронте и в со­ветском плену (1941—1956 гг.)» рассмотрел влияние мороза на постепенное из­менение военных практик во время Великой Отечественной войны, а также на повседневную жизнь немецких военнопленных. В ходе обсуждения этого доклада Клаус Гества обратил внимание на то, что, хотя Вторая мировая война сыграла важнейшую роль в истории метеорологии и ее мобилизации для военных нужд, нам до сих пор очень мало известно о развитии этой науки в Советском Союзе.

Энтони Дж. Вуд (Абердин) в рамках своей работы «Военный транспорт в хо­лодном климате: Российские железные дороги (июль 1914 — март 1917 гг.)» рас­смотрел особенности работы железнодорожной системы в Центральной России, обусловленные военным положением, с одной стороны, и холодными, снежными зимами, с другой. Вступление Турции в войну осенью 1914 года вынудило рос­сийское правительство проводить мобилизацию и транспортировку войск не в привычных и отработанных условиях весенне-летнего призыва, а в наименее пригодное для этого время года. Невозможность использования водных путей со­общения зимой, так же как и неприспособленность железной дороги для транс­портировки солдат при низких температурах, потребовала от командования ре­шения неожиданных проблем. Возможность рассмотрения подобных решений не изолированно, а в процессе континуума, как своего рода истории чрезвычайных мер, активно обсуждалась в ходе последующей дискуссии.

В докладах следующего тематического блока, «Справиться с холодом», более пристальное внимание было обращено на уже затронутую тему взаимосвязи раз­вития науки, техники и социальной государственной системы и природных ка­таклизмов. Каким образом крупные катастрофы и общая проблема повышенного риска для жизни, связанного с основанием поселений в лавиноопасных районах, служили отправной точкой для начала научного исследования и мониторинга природы снежных и селевых лавин в соответствующих областях, а впоследствии и институционализации данных исследований на центральном и региональном уровнях — такие вопросы легли в основу докладов Энди Бруно (Урбана-Шампейн) и Марка Эли (Париж).

Темой первого доклада с коротким названием «Лавины на советском Севере» стали минные разработки и рабочие поселки Хибинского массива. Чрезвычайно тяжелые условия жизни и работы 35 тысяч человек, заселивших ранее необитае­мый регион в результате программы 1930-х годов, Энди Бруно рассмотрел в фо­кусе факторов, приведших к катастрофе 1935 года, когда под сошедшей лави­ной был погребен целый поселок. Осознание всей полноты опасности минных работ в этом регионе приходило постепенно, и, хотя исследовательские работы Г.С. Пронченко, погибшего в горах, указывали на необходимость превентивных мер, только с 1935 года начинается систематическое изучение природных условий Хибин, организация мониторинга и оповестительной системы, а также перенос старых поселков из особо опасных зон и строительство новых по согласованию со специалистами. Как отметил Энди Бруно, подобное развитие ситуации, не­смотря на все специфические аспекты, являлось во многих чертах характерным для всей индустриализации Севера.

Существенную роль Хибин для исследователей экологической истории и осо­бенно связанного с этим развития гляциологии подчеркнул и следующий доклад­чик: предвосхищая свое выступление, Марк Эли отметил, что у него «долг перед Энди, как у любого лавинщика перед Хибинами». При этом в его докладе «Зим­ний спорт, науки о льде и лавины в советской Средней Азии» речь пошла о строи­тельстве плотины Медео к югу от Алма-Аты в 1966 году. Так же как и в районе Хибинских гор, освоение прежде не заселенных районов в процессе увеличения городской территории стало первопричиной повышенного риска для жизни и ра­боты в этих местах. Расширение города и, проходящее параллельно, туристиче­ское освоение гор привело к созданию проекта плотины, которая защитила бы город от лавин и селей. Но год начала строительства был отмечен особо частым сходом лавин и селей в районе стройки, уже объявленной символом победы че­ловека над горами. В итоге строительство плотины Медео получило неожиданное продолжение, когда вынужденное официальное признание угрозы лавин для раз­вития города дало старт к изучению гляциологии в Казахстане и созданию на­учной базы для исследования лавин, селей и ледников. Образованный в резуль­тате институт по противолавинным исследованиям стал одним из ведущих в Советском Союзе, примером для создания подобных институтов в других рес­публиках. Его развитию за рамки республиканского уровня помешал, однако, сам принцип работы ученых, настаивавших на региональных особенностях их иссле­дований, что приводило к минимизации взаимодействия подобных институтов на всесоюзном уровне и их большой конкуренции. Об изолированности респуб­ликанских исследователей от международного развития науки говорилось и в ходе дальнейшего обсуждения докладов.

Помимо основания научной деятельности, общей характеристикой историче­ского развития как Хибин, так и плотины Медео, отмеченной в обоих докладах, были первоначальная героизация работы в этих регионах и вызванное ею активное развитие зимнего туризма: риск «ради спортивного интереса» приходил на смену риску «ради блага страны». Эта смена парадигм была прослежена и в докладе Александра Ананьева (Москва) «Герои льда — два сценария мужской идентичности в образах полярника и хоккеиста советской эпохи и их актуализация в начале XXIвека». Это на первый взгляд неожиданное сравнение героизации ученых, ис­следователей Севера в 1930-х и культа хоккеистов в 1960—1970-х годах возникло, однако, не столько благодаря льду как общему месту действия, сколько из-за осо­бой роли, которой оба рода деятельности наделялись в официальной политике. Обратившись к малоисследованным эгодокументам, Ананьев провел параллель между папанинской четверкой 1930-х и ларионовской пятеркой 1980-х годов и от­метил единые черты вовлечения героев-полярников в первые десятилетия Совет­ского Союза и кумиров-хоккеистов в последние декады его существования в по­литико-пропагандистскую деятельность.

Этот доклад послужил основой для дальнейшего развития темы в ходе после­довавшего обсуждения. В контексте исследований, посвященных «настоящим мужчинам», была затронута тема женщин-полярниц — глава советской истории, которой до сих пор уделялось лишь незначительное внимание ученых. Кроме того, было отмечено постоянство героизации исследователей Севера, начиная с XIX века вплоть до конца ХХ, пережившей все смены политических курсов, и десталинизацию, и перестройку.

Докладом Алексея Попова (Симферополь) завершилось обсуждение темы советского зимнего туризма, затронутой в предыдущих выступлениях. Украин­ский историк выделил три вида послевоенного туризма: «организованный», или «плановый» туризм по путевкам; организованный турклубами «самодеятель­ный» туризм, а также «дикий», неорганизованный туризм. На основе этой града­ции Алексей Попов показал постепенное сближение образа «организованного» туриста-лыжника и катающегося на тройке интуриста к концу 1980-х годов. За­нятие лыжами прошло, как и многие рассмотренные на конференции явления, смену парадигм — от «школы мужества» и неофициальной военной подготовки, целенаправленно пропагандировавшейся и субсидировавшейся в 1930-х годах, до индивидуальной «школы здоровья» и модного увлечения. Как было отмечено по окончании доклада, несмотря на постепенное завоевание советскими отды­хающими тех сфер туризма, которые долгое время организовывались исключи­тельно для иностранных гостей Советского Союза, неорганизованный горнолыж­ный отдых (как и в еще большей степени элитарный альпинизм) до конца существования страны оставался символом протеста как против «планового» ту­ризма, так и против государственного порядка вообще.

Второй день конференции открыл тематический блок «Перемена климата». Вначале Юлией Лаюс (Санкт-Петербург) была представлена презентация совмест­ного российско-шведского проекта «Ледяные контакты, политическая дружбы и перспектива свободной ото льда Арктики, 1928—1955 гг.», посвященного изучению тесного сотрудничества советских и скандинавских ученых. Международная деятельность Николая Зубова, Рудольфа Самойловича, Ганса Вильсона Алмана и других ученых, занимавшихся исследованиями изменений климата, была рассмот­рена в качестве примера активного взаимодействия и стремления к интернацио­нализации в науке до периода усиления националистических тенденций на поли­тической арене.

Затем Пол Джосефсон (Уотервил) в докладе «Советские попытки преобразо­вания природы на северо-западе (Архангельская и Мурманская области, Республика Карелия)» обратился к истории, «одновременно ужасающей и восхищающей», о том, как политики, рабочие и ученые способны объединиться для того, чтобы пе­реустроить свою страну. На примере названных областей американский ученый показал трансформацию советской Арктики в самый урбанизированный регион Севера. При этом непомерная трата природных ресурсов и эксплуатация труда за­ключенных, с одной стороны, энтузиазм и неподдельное самопожертвование доб­ровольцев, с другой, явили этот проект как своего рода эссенцию сталинской эпохи. Однако в процессе обсуждения, объединившего два первых доклада, не­сколько членов конференции обратили внимание на то, что многие сталинские проекты уходили корнями еще ко времени правления Николая II и что сравни­тельные исследования подобной наследственности до сих пор слишком редки.

Как бы в ответ на эти замечания преемственность между дореволюционной и советской наукой была затронута в двух следующих докладах. Выступление Джонатана Олдфилда (Глазго) «Концептуализация изменения климата у советских географов с 1945 г. до начала 1970-х гг.» было посвящено роли изучения природы климата и климатического изменения в работах советских ученых в первый после­военный период. А.А. Григорьев, глава сформированного в 1936 году Института географии, отстаивал точку зрения физической географии на единство физико-географических процессов во всех их разнообразных компонентах, выступая, та­ким образом, преемником учения конца XIX века, у истоков которого стояли климатолог В.В. Докучаев, исследователь почвы А.И. Воейков, а также географ Л.С. Берг. Однако само понимание климата и климатических процессов в после­военной науке не было единым. Рассмотрев работы Григорьева и его коллег, Олдфилд пришел к выводу, что в 1940—1960-е годы существовало четыре основных направления в оценке климатических явлений: (1) климат как исторический, ком­плексный и динамичный процесс с тенденцией к переменам в течение как корот­кого, так и длительного периода; (2) климат как основополагающий фактор в про­странственно-зональном делении физико-географических регионов; (3) климат как подверженный модификациям комплекс природных процессов и, наконец, (4) климат как комплекс природных процессов, подверженный вредному антро­пологическому воздействию.

Еще более пристальное внимание к научной деятельности Андрея Александ­ровича Григорьева продемонстрировал Денис Дж. Б. Шоу (Бирмингем) в докладе «Субарктический мир: классическое исследование о тундре». Рассказав о станов­лении Григорьева как ученого и формировании его взглядов на теории единого физико-географического процесса и теплового баланса, Шоу скрупулезно про­анализировал его многолетний труд — ставшее каноническим исследование «Субарктика», впервые опубликованное в 1946 году и переизданное с поправками в 1956-м. Необычайно амбициозная цель работы Григорьева — понять структуру, динамику, развитие и взаимосвязь географических поясов и их отдельных частей, принимая во внимание не только неживую, но и живую природу и их взаимное влияние друг на друга, — до сих пор во многом не была достигнута. В «Суб­арктике» и последующих работах Григорьева и М.И. Будейко был, однако, впер­вые по-новому рассмотрен характер природной среды как на глобальном, так и на региональном уровне. Как было оговорено в ходе обсуждения докладов, ис­ключительное научное значение работ советских географов-климатологов было скоро отмечено западными учеными, несмотря на политические и, в данном кон­тексте, возможно, решающие, языковые барьеры.

Вторая половина дня была посвящена теме «Цивилизовать холод». Екатерина Дегальцева (Бийск) в докладе «Сибиряк как концентрированный концепт русского холода (на примере XIX века)» указала на то, что холод являлся основой как мифо­логемы «сибиряк», так и концепции соответствующего социокультурного типа. При этом в представлении о сибиряках нередки были такие противоречия, как припи­сываемые им индивидуализм и одновременное стремление к сохранению общины.

Наталия Родигина (Новосибирск) также обратилась к изучению мифов, свя­занных с понятием «Сибирь». В докладе «От "страны холода и мрака" к "земле обетованной": роль климата в конструировании образа Сибири в русской журналь­ной прессе второй половины XIX — начала XX в.» Родигина, с одной стороны, под­твердила тезис Дегальцевой о часто идеалистическом представлении о сибиряках, чьи горячие сердца противопоставлялись холодным и равнодушным жителям обеих столиц. С другой стороны, она, однако, указала на то, что тема климата не являлась основной проблемой в периодике, посвященной Сибири. Для консерва­торов Сибирь входила скорее в концепты ориентализма и колониализма и оттор­галась как «нерусская», в то время как либералы призывали к изучению и циви­лизации региона. Лишь со временем, когда необходимость заселения территории была остро осознана, распространение получил миф о благодатных условиях си­бирской природы.

Как бы в противовес такой идеализации природы Ян В. Кэмбпелл (Дэйвис, США) представил доклад «Кочевник, который пришел с холода: "Жут" и цивилизационная разница в конце XIX в.», посвященный образу казахского номада. Ка­лифорнийский ученый взял за основу своей работы природное явление неожи­данного холода, при котором пастбища покрываются непробиваемой коркой льда, называемое на казахском «жут» и переводимое русскими комментаторами XIX века как «гололедица», — явление, при котором кочевники теряли до 70% скота, что, согласно распространенному мнению, приводило к постепенному об­нищанию казахов. «Жут» был, однако, не только объективным фактом, заметно влияющим на жизнь в казахской степи, но и не менее важным компонентом ши­рокого нарратива о взаимодействии кочевых скотоводов и степного биома в конце XIX века. Довольно многочисленные тексты этого нарратива стали основными источниками исследования Кэмбпелла. На протяжении сорока лет российские авторы обращались к этой проблеме, предлагая свои варианты решения. С одной стороны, в их основе лежали эволюционистские представления об иерархии ци­вилизаций, согласно которым стационарное земледелие стояло на значительно более высокой ступени развития, нежели кочевое скотоводство; с другой, было широко распространено мнение, что большая часть казахской степи совершенно непригодна для земледелия и даже для скотоводства. Без единого исключения все они, однако, были продиктованы заинтересованностью в ассимиляции тер­риторий и подданных Российской империи с центром. В конечном счете эти дис­куссии привели к созданию программ по массовому государственному переселе­нию скотоводов и земледельцев в специально выделенные степные области — проекты глобального переустройства жизни кочевников, являвшиеся в гораздо большей степени выражением представлений о цивилизационной роли России, чем практической формой борьбы со стихийным бедствием.

После обсуждения этих трех докладов, в ходе которого в очередной раз была подчеркнута необходимость компаративных исследований, выходящих за пре­делы отдельно взятых регионов и государств, конференцию продолжили два до­клада о морских экспедициях в районы полюсов. Дэвид Сондерс (Ньюкасл, США) в докладе «Торговля и технологии в развитии российской Арктики (1862—1921)» обратился к «торговым» путешествиям английского морского купца Джозефа Виггинса и «технологическим» плаваниям адмирала С.О. Макарова, близких друг другу по времени и по выбранным маршрутам. Задавшись вопросом, почему эти двое исследователей-путешественников не попытались объединить свои силы, Сондерс проанализировал политическую, дипломатическую и экономиче­скую ситуацию конца XIX века, специфика которой и привела к преждевремен­ному прекращению экспедиций как Виггинса, так и Макарова. Трудности пути, недостаточная поддержка на родине, противодействие влиятельных купцов из Европейской России вкупе с протекционистской политикой российского правительства привели к тому, что чрезвычайно успешные исследовательско-торговые плавания Виггинса в Сибирь закончились уже в 1895 году. Технические же проблемы первого океанского ледокола «Ермак», строительство которого стало возможным благодаря исключительному энтузиазму Макарова, значительно за­трудняли его эксплуатацию, а русско-японская война и гибель Макарова окон­чательно прервали попытки воплотить в жизнь амбициозный план адмирала по исследованию Арктики и налаживанию водных путей сообщения с Сибирью. И все же, по мнению Сондерса, как либерал Виггинс, так и националист Макаров стали основоположниками двух путей развития российско-советской Арктики: промышленно-коммерческого и научно-технологического мореплавания.

Совсем иной подход к теме первопроходцев избрал эстонский географ Эрки Таммиксаар (Тарту) в докладе «Российские экспедиции к Южному полюсу в кон­тексте политических интересов Российской империи и Советского Союза», пред­приняв попытку ответить на вопрос, имеет ли смысл стремление к однозначному определению первооткрывателя Антарктического континента. Ведь сам факт до­стижения земли, как в случае с Колумбом или Янсзоном, не был воспринят об­ществом как открытие Америки и Австралии. А Антарктика, так же как и эти кон­тиненты, была «открыта» не один раз: признавая существование земли под толщей льда, ни Беллинсгаузен, ни его последователи не могли этого доказать. Рассмотрев историю рецепции результатов экспедиции Беллинсгаузена вплоть до 1949 года, когда в советской историографии впервые появилось утверждение об открытии Антарктики уже в 1820 году, Таммиксаар отметил, что вопрос о пер­вооткрывателях приобрел значение исключительно в политическом контексте холодной войны, в то время как научное значение экспедиции 1819—1921 годов так и не стало объектом дискуссий.

В завершение дня прозвучали два доклада на тему «Представления о холоде», объединившую киноведческие исследования. Оксана Булгакова (Майнц) в док­ладе «Атмосферное потепление» выделила три основных принципа экранизации холода в советском кинематографе: персонификация холода в образе человека или природы в целом; привязка событий российской истории ко времени года и появившаяся только начиная с 1944 года передача ощущения холода через актер­скую игру. Роман Мауер (Майнц) в докладе «Эстетика холода и национальная травма в фильме: бегство из лагеря военнопленных в Сибири» рассмотрел технику создания атмосферы холода в черно-белых фильмах и попытку героизации не­мецких солдат через ситуацию холода в американских фильмах о Второй миро­вой войне. В последовавшем за докладами обсуждении были подчеркнуты особые технические трудности, возникающие при съемке снега или на морозе.

Последний день конференции, прошедший в несколько сокращенном варианте по сравнению с изначально планируемым (с докладом не смогла выступить Анна Котомина из Москвы), открылся тематическим блоком «Метафоры и нарративы». В основу доклада « Трансформации культурной семантики холода и льда» Сюзанны Франк (Берлин) легла идея семантизировать понятия холода и льда в рамках культурологии. Франк выделила четыре основных взгляда на холод и климати­ческие стратегии и рассмотрела их в контексте исторического развития: колони­альная перспектива (холод как причина «иного», чаще всего замедленного разви­тия; например, регионы с холодным климатом как ссыльные регионы, «царство смерти» или страна деспотии, как у Григория Новицкого или Монтескьё); регио­нальная перспектива (представления о холоде — не более чем миф, с примерами из Есиповской летописи и Олофа Рудбека); всемирно-региональная, т.е. глобаль­ная или имперская, перспектива (в противовес колониальной перспективе — хо­лодный климат Севера как идеальные условия для культурного превосходства; подобное видение прослеживается начиная с романтических мифологий вплоть до Ницше и характерно для всего арктического дискурса 1930-х годов); и, наконец, апокалипсическая перспектива (замораживающий холод как консерватор про­шлого, средство, сохраняющее прошлое навсегда в настоящем; начиная с сибир­ской ссыльной литературы подобное представление о холоде было развито в ли­тературе о ГУЛАГе вплоть до наших дней).

Более подробно литература о ГУЛАГе освещалась в докладе Йозефа Р. Шованеца (Альфорвиль) «Мороз как духовный опыт: письменные доклады иностранных пленных в сталинских лагерях». Отметив, что «холод» и «лед» являлись ключе­выми словами литературы заключенных, Шованец обратил внимание на то, что ассоциация ГУЛАГа с экстремально холодным климатом является, прежде всего, интеллектуальным конструктом, а не географическим фактом. На основе различ­ных литературных источников ученый показал, как описание холода — физиче­ского или психологического его восприятия — оказывалось гораздо важнее опи­сания людей; как снег и мороз практически персонифицировались и начинали совершать активные действия, разделяя людей на разные касты и подчеркивая неравенство между теми, кто не мог защититься от холода, и теми, кто легко мог обогреться; как не только иностранцы, но и находящиеся в достаточно привыч­ных климатических условиях советские заключенные одинаково воспринимали холод как неожиданную и жестокую угрозу. Холод породил даже особо острое осознание цикличности времени, смены дня и ночи и череды времен года, которое Шованец предложил определить как особую гулаговскую философию истории.

Возможно, благодаря тому, что конференция подходила к завершению и вы­слушано было уже много докладов, обсуждение приняло довольно обобщающий характер. Так, Марк Эли задался вопросом, каким образом можно написать ис­торию восприятия холода, т.е. историю индивидуального чувства, ощущения. Иначе обсуждение подобной темы может свестись к контурному детерминизму. Его поддержала Каролин Рюдер, отметив, что знание физиологических процессов замерзания необходимо для историков, а Оксана Булгакова обратила внимание на то, что без изучения индивидуального восприятия холода невозможно иссле­довать подобные понятия даже на уровне семантики — недаром в теме конферен­ции были названы как материальные вещества (лед и снег), так и лишь ощущае­мое чувство холода. Йозеф Р. Шованец заметил , что история восприятия чувства холода была уже не раз исследована в различных религиозных традициях — в му­сульманской, в переводах Авиценны, в индийском спиритуализме.

Последние два доклада конференции были представлены в рамках блока «Ре­презентации между наукой и политикой». Несмотря на то что Пей И Чу (Принстон) назвала свой доклад «Картирование земли вечных морозов: визуализация за­мерзшей земли в русской истории», она обратилась не только к графическим изображениям вечной мерзлоты, но и непосредственно к ее определению в рос­сийской и советской науке. Ведь, по мнению Чу, различия в картировании на­прямую зависели от различий в понимании самого феномена. В основу доклада легли труды трех ведущих исследователей вечной мерзлоты и, соответственно, три различные теории о природе этого явления — К.Э. фон Бэра (вечная мерзлота как земная поверхность, отмеченная постоянно меняющимся объемом льда), М.И. Сумгина (вечная мерзлота как объект с дискретными характеристиками) и С.Г. Пархоменко (вечная мерзлота как процесс, порождаемый соединением раз­личных химических компонентов). На их примере Чу показала, что история од­ного понятия не развивается линейно и прогрессивно, а напротив, состоит из противоречий и споров, причинами которых являются не только индивидуаль­ные научные подходы, но и связь с различными научными дисциплинами (пла­нетарная физика у Бэра, колонизация и индустриализация у Сумгина, геохимия и геоистория у Пархоменко), а также различный политический и социокультур­ный контекст.

Последним на конференции прозвучал доклад Каролин Ф. Рюдер (Гарвард) «Креатура холодной войны: советская наука и снежный человек», в котором была рассмотрена история создания и развития мифа о снежном человеке, живущем, согласно разным источникам, в районе Эвереста или в Гималаях. Рюдер изучила газетные материалы и публикации Академии наук в контексте полемики холод­ной войны, обратив особое внимание на попытки при помощи предполагаемого факта существования снежного человека доказать или опровергнуть марксист­скую теорию развития общества.

В завершение конференции Клаус Гества подвел итоги трехдневного заседа­ния, сведя воедино основные тезисы и результаты представленных работ и обоб­щив названные в докладах особенности регионов с холодным климатом, бла­годаря которым они стали предметом исторических исследований. Отметив чрезвычайно широкий географический и научный спектр представленных иссле­дований, Гества еще раз напомнил о тех проблемах, с которыми сталкивается ис­следователь российского климата. Среди этих проблем отсутствие работ по ма­лым народам Севера, которые могли бы вывести изучение холода за рамки евро­пейских представлений; недостаточный временной разброс исследуемых событий и понятий, в котором не представлены работы по истории до середины XIX века и после начала перестройки; отсутствие работ по изучению неудач в их самом широком смысле и, наконец, уже не раз отмеченный недостаток сравнительных работ, без которых невозможно вести речь о российско-советской специфике про­цессов и понятий. Отмеченный же Андреасом Реннером недостаточный результат в деле осуществления одной из основных целей конференции — налаживания продуктивного взаимодействия между различными науками, занимающимися вопросами климата, — метеорологией, климатической географией, экологической историей и историей медицины — следует, безусловно, рассматривать как вы­зов, ответить на который можно будет при дальнейшем развитии климатических исследований.