ИНТЕЛРОС > №119, 2013 > Только время... Юрий Орлицкий
|
«Почти все пишут, как могут. Буковская пишет, как хочет», — завершает свою заметку 2002 года о стихах собственной жены художник и поэт Валерий Мишин. Очень тонкая и точная характеристика, нуждающаяся, однако, в небольших пояснениях: сказанное в первую очередь относится к позднему творчеству поэтессы — времени, когда стало ясно, что она окончательно освободилась от мешающего многим груза культуры. Точнее, научилась работать с ним, использовать в своих творческих целях. Не случайно Буковская много лет прослужила в музее А.С. Пушкина на Мойке, в отделе современного восприятия творчества поэта. Если хотите, использования его — не как «кормильца», как говорят некоторые невысоко ценящие свой труд филологи, а именно как источник вдохновения и соперника. И даже несколько лет назад провела небольшой литературный праздник, на котором питерские поэты показывали свои опыты переводов стихотворений Пушкина на язык современной поэзии.
Для наглядности сравним два стихотворения Буковской: раннее и нынешнее. В далеком уже 1979-м она написала:
Блаженны в нищете, тем счастливы, что живы,
«Высокою болезнию» больны,
В обиде ли, беспамятстве, забвенье
Тут, как видим, все вполне укладывается в традиционный для русской культуры (и до предела, до карикатуры утрированный в ее советской версии) канон «современного» отношения к классике как высшему и бесспорному авторитету. То есть, конечно, классику эту поэт понимает достаточно широко и смело для того времени: к Пушкину здесь «присоединены» Пастернак и Ахматова, фигуры для тогдашнего официального сознания более чем сомнительные — однако уже переизданные и, значит, формально «разрешенные». Но, как тогда говорилось, «не рекомендованные».
Поэтому тогдашнее «мы» Буковской — это «мы» культурного «несогласного» меньшинства, прячущегося от неуютной действительности и соответствующего ее духу искусства за широкую спину незыблемых имен. И поэтому вольно или невольно примеряющего на себя в собственном творчестве (см. выше!) их шинель — как это делали многие из лучших в те годы писателей и художников.
«В России надо жить долго», — объяснил классик. К Буковской это относится вполне. Спустя тридцать лет она напишет примерно о том же:
Не греческой губкой —
Как видим, главный смысл высказывания сохранен, но пафос и тон переменились кардинально: на смену блаженству и надежде приходит горькое понимание неизбежности ахматовского «сора» (Буковская выражается намного резче — что там лопухи, лебеда, для сегодняшнего горожанина они уже скорее часть прекрасной, полузабытой в бетонных джунглях природы!). Однако не соглашусь с Арьевым, автором одной из самых ярких статей о поэзии именно «поздней» Буковской[3]: на мой взгляд, здесь оптимизм пересиливает трагизм, доминирует над ним. Оптимизм опытного человека, который любит жизнь во всем многообразии ее проявлений, в том числе и «экскрементальном», если хотите.
Одна из важнейших причин этого, как мне представляется, — петербургская по своей сути природа творчества поэта. Можно говорить (в том числе и применительно к советскому периоду), что петербургскую поэзию отличает прежде всего «культурность» (в отличие от московской «стихийности» — и это противостояние в стихах нашего поэта, безусловно, присутствует), но не менее важен и естественный географический «фон»: северная природа и неприветливая погода. Именно на этом малогуманном фоне поэтический мир Буковской и существует, а его герой — выживает.
Главный месяц здесь — глухой, неприветливый февраль (опять же заставляющий поэта неоднократно припоминать знаменитые строки Пастернака). Почти каждое стихотворение Буковской содержит «сезонные слова», и почти всегда они отсылают (так и хочется сказать — посылают) нас в неприветливые осень, весну и особенно бессолнечную зиму. Стоит ли удивляться, что именно этот фон во многом диктует настроение стихов!
Он, этот географический и эмоциональный фон, остается практически постоянным, а вот изображенные на его фоне переживания с возрастом и взрослением автора, как я уже показал, резко и вполне объяснимо меняются:
Сам, того не желая, видишь — дуреют
Эти стихи «на случай», как говорили в XIX, или «по поводу», как подправили в XX веке, — в первую очередь, стихи выжившего и пережившего, человека, знающего, что надеяться уже не на что. Но, несмотря на это, продолжающего жить и писать: о собственном писании у Буковской очень много написано. Причем написано жестко и честно, обращаясь к тем из современников и потомков, о которых автор, случись что, все-таки написал бы свой меморий:
февраль усох озноб рефлекс на слово
Не следует думать, что последнее обстоятельство очень огорчает автора: подстрочник, который лучше перевода, — это в первую очередь свидетельство подлинности. А Буковская всегда стремится именно к этому, отказываясь (особенно в зрелых стихах) от всякого приукрашивания мира и себя в нем, иногда наоборот — нарочито и жестко сгущая краски. Она никогда не кокетничает в стихах (а это делают все или почти все поэты) — разве что там, где признается в своих недостатках и в несовершенстве своих стихов.
Впрочем, не только своих: многие поздние стихи Буковской — это своего рода портреты, что не так часто встречается у современных лириков: гротескные, разоблачительные и вместе с тем очень гуманные по сути:
Он — не местный. Пришлый.
Повторюсь: видеть другого, думать за него, писать от его имени — редкий и дорогой сегодня талант. Буковская впервые показала его в своей давней «театрализованной» книге «Джакомерон», написанной от лица Джакомо Казановы. Он тоже получился у нее и вполне современным, и заслуживающим больше симпатии, чем осуждения или зависти.
Прежде всего, потому, что Казанова Буковской — это в первую очередь творческая натура, поэт, интеллектуал. И уже потом — неутомимый и знаменитый любовник. Точнее — именно в силу своей всесторонней талантливости. И, как многие, страдающий оттого, что прославился на весь мир не тем, чем мог бы и должен бы прославиться такой человек. А может быть, вообще придумавший свои легендарные похождения, чтобы развеселить и позабавить публику. Но слишком в этом смысле преуспевший.
Это «слишком» — свойство каждого настоящего художника, по определению не способного («не желаю знать, что значу») оценить свое подлинное дело и «правильное» место под солнцем. А это значит, что и здесь Буковская, прикрывшись маской героя, пишет не только о нем, но и о себе и своем времени:
Не знающий себя — не знает ничего.
Характерно, что зрелость ведет поэта от традиционного, канонического («пушкинского») стиха к более раскованному: если в молодые годы Буковская писала, говоря словами Мишина, «как могла», то теперь уже не традиция ведет ее, а она сама диктует стиху сложную дисциплину («как хочет»). Поэтому уже в 1990-е и особенно в 2000-е силлаботонику вытесняют верлибр и сложный, постоянно меняющийся гетероморфный стих, позволяющие отказаться от лишних слов.
Это не означает перехода к минимализму: наоборот, стихи у Буковской нередко получаются достаточно длинные. Причем часто из-за того, что она очень любит (и в молодости любила) нанизывать однородные члены, словно бы уговаривая, убеждая себя и читателя, бесконечно уточняя (а иногда и опровергая) свою мысль, ведомая главным водителем поэта — звуковым подобием слов:
Придуравошный и простодушный
В этом стихотворении мы видим еще одну важную черту поэтики Буковской: ее постоянный интерес к материи стиха, к его звучанию, нередко значащему для поэта больше, чем значение. Вернее, уверенно занимающему его место. Именно поэтому ее нередко пытаются отнести к поэтическому «авангарду».
И действительно, в ее стихотворении, посвященном Геннадию Айги, можно увидеть, что делает такое сближение возможным:
По ту сторону слов —
Однако в другом своем стихотворении «о гласных» — на этот раз посвященном не самому Айги, а его любимому, можно сказать, пропетому и воспетому им звуку — Буковская словно бы уточняет свою позицию:
«А»
Обратим внимание: Буковская наделяет гимн «главному» человеческому звуку не абстрактным, а вполне зримым и ощутимым, из упомянутого уже сора повседневной жизни выросшим звуком. Айги пел о том же, но совсем по-другому, по-своему, в предельно абстрактном регистре — хотя имел в виду, может быть, нечто подобное. Буковская его комментирует и переводит («подстрочник лучше перевода», помните? — по крайней мере, нередко нужнее!).
Время не сделало поэта спокойнее, а ее стих — глаже (как у Белого, Заболоцкого и Пастернака). Скорее — ровно наоборот: сегодня она пишет именно «как хочет», то есть всегда по-разному. В этом смысле говорящие названия у двух ее последних, своего рода юбилейных книг: «Безумные стихи» и «Просторечие», на первый взгляд противоречащие друг другу. На самом деле нет: стихи не могут быть не безумными, если хотят быть настоящими, непохожими на другие, противоречащими пошлому для поэта разуму, «не так как у людей» — и в то же время речь поэта должна быть простой, внятной, именно «как у людей». Как ни парадоксально, у настоящего поэта это непременно совпадает!
.Первые стихи Тамары Буковской напечатали сорок с лишним лет назад в знаменитом «Вестнике РХД», потом были публикации в ленинградском самиздате, самым известным хранителем и знатоком которого она является сегодня; начиная с 1990-х выпустила в свет несколько книг, две последние (на сегодняшний день) из которых вышли в 2012-м, причем одна снова, по сути дела, в самиздате.
В 1980 году Олег Охапкин в письме Константину Кузьминскому по поводу выхода «Северной почты» Виктора Кривулина и Сергея Дедюлина заметил: «Статейка А.Д. о книге А. Цветкова (рецензия вполне студенческая)». Алла Дин, как комментирует составитель легендарной «Антологии новейшей русской поэзии "У Голубой лагуны"», — это Тамара Козлова-Буковская. Много воды утекло с тех пор, от студенческих статей и юношеских «филологических» стихов выпускницы Ленинградского (имени Жданова!) университета до поистине тютчевских прозрений начала 2010-х:
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Что останется после нас?
Только оно расставит все и всех по местам — в полном соответствии с ошибками и заслугами.
[1] Буковская Т. Отчаяние и надежда: Стихотворения. Л., 1990. С. 43. [2] Буковская Т. Просторечие. СПб.: Изд-во ВВМ, 2012. С. 201. [3] Арьев А. Мартовские иды (О стихах Тамары Буковской) // Буковская Т. Безумные стихи. [Иллюстрации Валерия Мишина.] СПб.: Вита Нова, 2012. С. 74—76. [4] Буковская Т. Просторечие. С. 137. [5] Там же. С. 174. [6] Там же. С. 202. [7] Там же. С. 32. [8] Там же. С. 182. [9] Там же. С. 184. [10] Там же. С. 7. [11] Там же. С. 8. Вернуться назад |