Международная конференция, прошедшая в формате однодневного круглого стола в здании Российского института культурологии, была посвящена переосмыслению советских семидесятых — времени, до сих пор подвергающегося мифологизации гораздо охотнее, чем спокойному научному анализу. Организатор конференции, Наталья Полтавцева (РГГУ; РИК), во вступительном слове заметила, что на данный момент бóльшая часть исследований, посвященных этому советскому периоду, представляет собой различные case studies (изучение моды, художественных выставок, кухни 1970‑х); это, безусловно, хорошо и нужно, но помимо этого необходим и широкий концептуальный охват эпохи. При этом были обозначены два возможных магистральных направления: чтó из семидесятых актуально и сегодня, а также в каком контексте (в том числе международный) можно воспринимать социальный опыт этого десятилетия. Поскольку столь масштабную задачу невозможно выполнить в рамках одной конференции, организаторами был выбран один аспект — идеологический, — а все выступления строились на пересечении политики и идеологии с искусством и / или наукой в эпоху «больших семидесятых». Прозвучало десять докладов, разбитых на три блока: «Политика и идеология», «Медиа и идеология» и «Искусство и идеология».

В первом выступлении, «Советская социология как “полицейская наука”»,   Александр Филиппов (НИУ ВШЭ) рассмотрел социологическую науку эпохи позднего СССР в функциональном аспекте — как службу формирования общества всеобщей упорядоченности и утилитаризма. Полицейское государство, в безоценочном понимании, — такая система управления, при которой общество во всех своих элементах ориентировано на принесение прикладной пользы; каждому элементу отведена определенная роль-ячейка в системе общества; границы таких ячеек и работоспособность механизма по производству пользы регулируются полицейскими силами. Общей для тоталитарного и полицейского государства является сама идея тотального управления; но в полицейском типе возможности контроля ослабевают, появляются зоны непредсказуемого поведения, а следовательно, вынуждены изменяться и способы государственного воздействия на общество. Место приказа занимает социология — наука, которая выясняет, почему люди ведут себя непредсказуемым образом и какими способами можно направлять их поведение в нужное управляющим русло. При этом роль самой социологии раздваивается: на уровне общей теории она становится идеологическим обеспечением государства «социального порядка» (диалектический материализм в брежневском СССР, в определенном смысле структурный функционализм в США и т.п.), на уровне частных теорий она остается полем практических научных исследований. Что, впрочем, не избавляло позднесоветскую социологию в любом проявлении от того, что она оставалась инструментом полицейского (уже со всеми оценочными импликациями) государства, с его ориентацией на закон, предписывающий каждому члену социума набор функций, а не на прав.

Сергей Панов (Московский институт стали и сплавов) в выступлении под названием «Прагматика проекта, критерий истинности и иудейская прозопопея в оппозиционной идеологии семидесятых (Сахаров и Солженицын)» предложил следующую историософскую интерпретационную схему. Российская культура XIX--XX веков мыслила себя в категориях ветхозаветного демиургического Слова, считая, что наделяет окружающие предметы и явления статусом бытия или небытия уже самим фактом обращения к ним. В этом, по мнению докладчика, и заключается прагматика проекта «русская литература», который представляет собой форму национальной эстетической религии всеобщего блага (писатели, соответственно, исполняют функции пророков национального бытия — постольку, поскольку обладают силой творящего Слова, способного олицетворять мир). Однако понятая таким образом литература вынуждена избавляться от того, что мешает ей быть религией: от собственной литературности. Поэтому в XX веке литература перерождается в идеологию — как государственную, так и оппозиционную (наиболее яркий пример в 1970‑е годы — А.И. Солженицын). Другой способ экспериментирования с бытием — экспериментальная наука; исключительное право на познание конечных тайн природы дает возможность естественнонаучному знанию также почувствовать себя причастным к демиургическому Слову, а А.Д. Сахарову — стать пророком-идеологом наравне с Солженицыным. Соответственно, как литература в такой модели избавляется от литературности, так и наука избавляется от научности во имя всеобщего блага; благо конвертируется в стоимость, что уже в 1990‑е гг. позволит данному типу идеологии постулировать новую форму религии — религии свободного рынка.

Алексей Пензин (Институт философии РАН) представил доклад «“Стабильность”: идеология и антропология постшокового общества». Докладчик, выходя за хронологические рамки круглого стола, обратился к риторике стабильности, активно использующейся в настоящее время (как государственной пропагандистской машиной, так и — в определенном смысле — современным неолиберальным обществом), а также к истокам формирования образа стабильности, одним из которых являются (в том числе психологически) 1970‑е. Остановившись подробнее на примере официальной государственной риторики, докладчик при помощи метода Ролана Барта проанализировал структуру тех социальных групп, кем порождается и к кому обращается идеологема «стабильность», а также цепочки распространяемых в массмедиа эквивалентностей, связанных с ней. В отличие от пассивного представления о стабильности в среде российского и мирового неолиберализма середины 2000‑х (стабильность как норма капиталистического существования), омонимичная ему современная государственная идеологема предполагает резкую поляризацию общества на «защитников» и «врагов» стабильности, с соответствующим отношением государства (как олицетворения стабильности) ко всем, кого оно относит ко второй группе. Нетрудно догадаться, к какому периоду истории России эта антагонистическая схема восходит генетически и какой тип гегемониальных отношений она предполагает.

Завершало блок «Политика и идеология» skype-выступление Артемия Магуна(ЕУ СПб; СПбГУ) «Другой коммунизм: res nullius и res communis в культуре 1970‑х». Оттолкнувшись от утверждения Алексея Пензина, что для 1970‑х, в отличие от современности, стабильность являлась консервативным символом существующего порядка, докладчик выстроил альтернативную картину, в которой эпоха застоя предстала, напротив, временем глубинных идеологических противоречий и подводных социальных антиномий. Объектом внимания в докладе стали социальные группы, которые не смогли вписаться в формирующееся в 1970‑е годы общество советской буржуазности и — вольно или невольно — стали причиной отхода этого общества от консервативных позиций. На примере кинематографа («Сталкер», «Ирония судьбы…») и детской литературы тех лет докладчик продемонстрировал некоторые проявления этого конфликта, где элементы протобуржуазного быта вступают в противоречие с коллективистским мировоззрением людей, пытающихся приспособиться к такому быту. Итог неутешителен: подобное мировоззрение можно, в принципе, посчитать коммунистическим; однако, согласно Паоло Вирно, настоящий коммунизм возможен лишь в случае наличия коммунальности (сообщества с другими), на почве которой развивается индивидуация, в то время как в советском и постсоветском обществе место индивидуации занимает атомизация: люди оказываются друг для друга лишь фоном бытия.

Секцию «Медиа и идеология» открыл доклад Екатерины Болтуновой (РГГУ) «Имперское пространство советских семидесятых: проблемы и перспективы изучения». «Имперское пространство» в данном случае — весь комплекс структур, создававшихся на протяжении нескольких столетий истории Российской империи и репрезентировавших ее власть (дворцы, памятники, некрополи, соборы, административные сооружения и др.). После экскурса в историю эволюции отношений советских лидеров, от Ленина до Хрущева, к имперскому наследию докладчица проанализировала основные принципы апроприации имперской пространственной символики в брежневском СССР: это восторг, стремление закрыть имперские объекты (до того использовавшиеся скорее утилитарно) и заново открыть их, но уже в качестве символов власти. В то же время 1970‑е — это процесс перехода, говоря словами Яна Ассмана, от коммуникативной памяти, основанной на непосредственном опыте и его устной передаче в пределах одного-двух поколений, к памяти культурной, где речь идет уже об абсолютном прошлом, данном в символической кодировке с сильной апелляцией к мифу. Соответственно, возникает запрос на актуализацию и идеализацию прошлого, которое присутствует в культурной памяти, а в таком контексте заново начинается и разговор об империи.

Следующим выступил Стивен Ловелл (Лондонский университет) с сообщением «Семидесятые как эра телевидения: телесериал “Семнадцать мгновений весны”». В представленном case study докладчик продемонстрировал, как в течение брежневского времени изменялось пространство советских массмедиа: сначала, в конце 1960‑х годов, лидирующую роль утратило радио, а к середине 1970‑х главенствующее положение, потеснив кино, заняло телевидение. В частности это проявилось в развитии жанра сериала, апогеем которого в рассматриваемое время — и по хронометражу, и по значимости — стали «Семнадцать мгновений весны». Само же развитие телевидения вписывается в общую парадигму 1970‑х как времени внутренних имманентных противоречий и внешних попыток как-то их гармонизировать: так, телевизионная национальная культура априори предполагает равное удовлетворение потребностей одновременно любого зрителя — и массового, и элитарного, и национал-патриота, и ориентированного на эзопов язык внутреннего диссидента.

Киноведческая проблематика была продолжена в докладе Андрея Щербенка(СПбГУ) «Советская реальность в позднем брежневском кино: стагнация или кризис?». Докладчик подверг сомнению известный тезис Алексея Юрчака о том, что в 1970‑е существующая реальность воспринималась как нечто вечное и принципиально неизменное, и это было психологическим залогом представлений о советской стабильности. Напротив, культура брежневского времени — это культура латентного кризиса, который периодически прорывался наружу — в частности, в кинематографе тех лет. Уже в фильмах эпохи оттепели (в отличие от сталинского кино) появляется кризис коммуникации: персонажи не могут возразить на чужие реплики, грозящие подорвать их ценности; в 1970‑е происходит кризис уже самих ценностей и последовательная дискредитация всех подряд социальных отношений и институтов — семьи, работы, дружбы, взаимопонимания и т.д., не говоря уже о любых проявлениях советского строя. Можно сказать, что советский кинематограф 1970‑х — кинофантазия антиутопического рода, которая дестабилизирует отношения между «чужим» официальным дискурсом и ценностями внеофициального круга «своих», сливая эти две сферы воедино и при этом разрушая их обе.

Третья секция круглого стола, «Искусство и идеология», открылась докладомНиколая Поселягина (МГУ) «Идеологема “русского человека”: версия журнала “Наш современник” 1970‑х годов». На примере этого издания — одного из основных рупоров национал-патриотизма в брежневское время — в докладе прослеживались некоторые особенности взаимодействия национализма с официальной советской идеологией. Хотя оба лагеря внешне воспринимали друг друга как союзников (сражающихся и против либерализма оттепели, и за ресталинизацию), реальные взаимоотношения между ними оказывались напряженными. Так, официальный дискурс стремился поглотить и нейтрализовать националистический; в свою очередь, тот представлял собой завуалированную оппозицию справа и стремился выработать комплекс альтернативных официальному марксизму идеологем. Предсказуемо центральное место в этом комплексе заняли мифологемы «русского человека» и «духовности», основным материалом для выработки которых должны были служить русская литература, русская дореволюционная философия и современные гуманитарные науки.

Эльна Орлова (Институт социальной и культурной антропологии ГАСК) посвятила свое выступление «Искусство и идеология эпохи семидесятых: основные тенденции и тренды» анализу невербальных искусств брежневской эпохи с точки зрения трех базовых типов реагирования — пассивного, деструктивного и конструктивного. Если первый тип означает простое копирование устоявшихся норм и канонов, а второй — резкое неприятие их и создание альтернатив (например, неофициального авангардистского искусства), то конструктивный тип предполагает игру элементами канонов и развитие вариативности, которая позволила бы выйти за рамки существующей системы. Опираясь на это, докладчица рассмотрела основные вехи эволюции трех невербальных искусств — музыкального исполнительства, станковой живописи и дизайна — на протяжении 1970‑х, фактически соединив три case studies в одном выступлении.

Круглый стол завершился сообщением Иосифа Бакштейна (РИК; Институт современного искусства) «Советское и / или антисоветское искусство семидесятых: возвращение искусства в интернациональный контекст». Докладчик рассказал о том, как в 1970‑е годы формировалась альтернативная художественная среда; будучи идеологически антисоветской и при этом структурно зависимой от советских художественных институций, с середины 1970‑х (после «бульдозерной выставки») она начала оказывать определенное влияние на официальную политику. Эта независимая арт-среда — в частности, школа московского концептуализма — стала функционировать по тем же принципам, по которым жила и международная художественная сцена. В частности, это проявлялось в том, что она пыталась организовать вокруг себя окружающее пространство (создание так называемых «территорий искусства», свободных от прямого идеологического диктата официального советского дискурса). Кроме того, входящие в нее художники в эти же годы начали устраивать свои выставки на Западе; вообще, схему взаимоотношений советской арт-среды с мировым контекстом докладчик предложил интерпретировать как диалектику изоляции и интеграции.

Подводя итоги, можно заметить, что из большинства выступлений конференции вырисовывается вполне определенный образ 1970‑х, отнюдь не тождественный расхожим представлениям об эпохе застоя (не говоря уже об идеализации брежневского времени как времени стабильности). Семидесятые предстали годами глубокого структурного кризиса, до поры до времени пребывающего в латентной форме, но периодически вырывающегося наподобие гейзера в самых различных местах социального поля, и прежде всего — в сфере искусства (будь то официальный кинематограф, художественный авангард или детская литература). Многие тенденции в российской культуре и социальной сфере, актуальные до сих пор, генетически восходят к 1970‑м; в той же эпохе берут начало и многие не преодоленные до сих пор конфликты. Клубок глубинных противоречий, носящий название «большие семидесятые» и до сих пор редко бывающий объектом серьезного научного анализа, требует фронтального концептуального осмысления, и данная конференция — немаловажный шаг по направлению к будущему проекту, который условно можно было бы назвать «Rethinking 1970s».