ОТ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОГО МОДЕРНА К СВЕРХ-ЕСТЕСТВЕННОМУ ОРГАНИЦИЗМУ

 

После краха государственного социализма в Венгрии акцент на естествен­ности, экологичности и надежности потребительских товаров стал общим местом коммерческой рекламы. Типичным примером этой тенденции может служить билборд, рекламирующий черепицу «Bramac» на въезде в бывший «новый социалистический город», где я проводила свои полевые исследования. На фоне дымящих труб городского сталелитейного завода билборд демонстрирует старинные домики с красной черепицей крыш, разбросанные среди убегающих зеленых холмов. Рекламный слоган, располо­женный над этими холмами, сообщает: «В дружбе с природой». В нижней части плаката находится изображение черепицы, перевязанной подарочной лентой, которое сопровождается недосказанной фразой: «Если строишь раз...» За скобками осталось продолжение этого хорошо известного изречения: «Если строишь раз, то строй на века».

Поскольку венгерских застройщиков провинция не привлекает, многие семьи продолжают строить себе собственные дома, часто своими силами. Многие считают, что благодаря этому геркулесову труду со временем они станут собственниками дома, который простоит несколько поколений. Черепица с рекламной картинки, разумеется, сделана не из глины, добытой из земли и обработанной солнцем; она произведена на фабрике из бетона, смешанного с красителями и нефтепродуктами, и обожжена при температуре свыше 2000° по Фаренгейту. Но, несмотря на свое искусственное происхождение, эта сверх-естественная и дорогостоящая черепица способна надежно защи­тить от капризов природы строения, которые служат приютом хрупкой че­ловеческой жизни.

Однако в Дунауйвароше («новом городе на Дунае»), городе с 59-тысячным населением, большинство жителей живет в многоквартирных домах. Значительная часть этих зданий была возведена в период между началом 1960-х и серединой 1980-х годов и спроектирована в довольно однообразном модернистском стиле. В регионе за этим жильем укрепилось устойчивое имя «панель», отсылающее к железобетонным панелям, из которых и возводились эти дома¹. В последние десятилетия социализма многие семьи из рабочего и среднего класса в дополнение к «панельной» квартире приобретали также дачу с садом. В итоге в течение рабочей недели они могли воплощать социалистический образ жизни в модернистской городской квартире, а на выходные — уединяться в деревне². Это идеальный баланс стал терять устойчивость задолго до падения социализма в 1989 году, и в девяностые годы его быстро потеснила альтернатива, предложенная средним классом, — в виде отдель­ного дома для семьи, расположенного на окраине ближайшей деревни. Не­смотря на удивительное стилевое разнообразие, эти новые дома объединяет одно общее качество: новое жилье по своей эстетике не совпадает ни со ста­рыми сельскими домами, ни — что еще важнее — с бетонными «панелями» времен социализма. Со вкусом или при его полном отсутствии, новые дома отличаются своими органическими, округлыми и нередко шутливыми фа­садами.

Эти дома строились из «натуральных» материалов типа леса и камня; были выкрашены в тон земли или другие естественные цвета. Большинство людей описывали такие тона как цвета мороженого, но один инженер — вла­делец темно-розового дома настаивал на том, что это цвет мяса. Тем самым подчеркивалась важность органики, исследованию которой и посвящена моя статья. Многие крыши таких домов покрыты красной черепицей, знакомой по рекламе «Bramac»; однако у некоторых зданий кровля сделана из престижного растительного материала, используемого при подгонке старых крестьянских домов к требованиям современного жилого пространства.

Это постсоциалистическое проявление органицистской эстетики стало воз­можным благодаря доступности новых красок, материалов и технологий, одна­ко оно отнюдь не было новинкой. Эстетика, так стремительно набирающая популярность, изначально сформировалась в Венгрии еще в 1960—1980-е годы в противовес стилю социалистический модерн и породившей его «неестествен­ной» социалистической системе. Ориентируясь на новый, более «естествен­ный» порядок, венгры разного возраста и достатка стремились модифицировать свое жилье — включая и панельные строения.

Сама по себе негативная эмоциональная реакция на кубическую матери­альность бетонных структур социалистического модерна вряд ли удиви­тельна, однако важно при этом помнить, что такое отношение к этому стилю существовало не всегда. Изначально модернистские формы и материалы обе­щали возможность процветающего эгалитарного общественного порядка. Многие восприняли с воодушевлением переезд в модернистские панельные дома с водопроводом и центральным отоплением. Основным предметом ана­лиза в этой статье является как раз постепенный уход от модернистской уто­пии, воплощенной в таких «рукотворных» (и потому лучших, чем природ­ные) материалах, как пластик и бетон, к неолиберальному общественному порядку, нашедшему воплощение в «естественных» (точнее, сверх- естествен­ных) материалах типа черепицы «Bramac». Моя статья — это исследование взаимодействий между идеологией (государства, рынка или отдельных со­циальных групп), вещами (жилищным строительством, меблировкой, эсте­тическими стилями) и людьми (в особенности их телесным опытом).

Долгое время мы считали, что идеологии идеальной социальной органи­зации находят воплощение в повседневности, которая, в свою очередь, вос­производит эти идеологические установки на уровне практик тела³. В статье я попытаюсь представить, как телесный опыт материальности может всту­пать в противоречие с идеологическими установками, трансформируя их изнутри. Социалистические государства крайне привлекательны с точки зре­ния анализа того, как материальность может выражаться средствами по­литических идеологий. Идеология в данном случае не просто «впечатана» в инфраструктуру⁴: социалистические режимы оказались тесно вовлечены в процесс укрощения сил материального мира во имя политического проекта трансформации общества. Планировщики социалистических городов — как и модернистские архитекторы-проектировщики или мебельные дизайнеры авангарда — увидели в самих материальных формах мощные трансфор­мирующие силы, независимые от идеологических установок⁵. Однако архитектурные планы не способны предопределять общественную жизнь. Мате­риальные формы не только полисемантичны сами по себе; их восприятие меняется в зависимости от человека, эпохи или экономических условий. Иными словами, моя основная мысль сводится к тому, что аффективный опыт материальных миров всегда выходит за рамки дискурсивных структур, зачастую самым непредсказуемым образом. Понятно, что дискурсивная или идеологическая структура может стимулировать появление установок на тот или иной опыт, но она также может повлиять и на наши аффективные реакции на вещи и пространства (например, на рекламу). И тем не менее те материальные свойства, которые стали частью повседневного опыта, могут не совпадать с материальными свойствами, которые виделись в качестве пер­востепенных с точки зрения идеологических установок, или даже противо­речить им. Этот конфликт между повседневным опытом материальности и ее нормативным назначением может привести к существенной трансформа­ции дискурсов и идеологий.

Таким образом, не только идеологические установки по поводу человече­ской природы и политической организации воплощаются в предметах оби­хода, но и сами предметы способны стать катализаторами изменений в идео­логиях и связанных с ними космологиях. На примере материальностей государственного социализма я покажу, как разрыв между идеологией и опы­том привел к переоценке не только самих материалов, но и аффективной цен­ности связанных с ними идеологий. Новые материальные идеалы возникли рука об руку с новыми идеологическими ориентациями; при этом примеча­тельно, что эти идеалы и установки оказались одновременно и порождением, и противовесом тем материальным идеалам и идеологическим установкам, которые так активно продвигались социалистическим государством.

Я выделяю четыре идеологически-материальные трансформации, опираясь на данные полевых этнографических исследований, а также на разнообраз­ные печатные и визуальные медиаисточники⁶. В 1960-х годах дискурсы, касающиеся эстетики социалистического модерна, успешно девальвировали такую некогда излюбленную обстановку, как тяжелые и богато украшенные кресла, предложив альтернативу в легкой и многофункциональной мебели. Эти модернистские предметы были связаны с западным дизайном, но одно­временно выражали социалистические космологии эгалитарного общества. Массовое переселение в современные здания и опыт жизни среди непрочных и недолговечных предметов обихода подорвали ценность такой материаль­ной среды (и встроенных в нее идеологий). Материальный мир социалисти­ческого модерна оказался эмоционально увязанным с безликим бюрократи­ческим государством. Это восприятие становилось все сильнее по мере рас­пространения эстетики соцмодерна. Повседневный опыт жизни превратил социалистический модерн всоциалистический типаж (Socialist Generic). Поскольку для большей части населения вопрос о выборе, выходящем за пре­делы такого типовогосоциализма, не стоял, то новая эстетика, возникшая снизу, — то, что я называюорганицистским модерном, — была призвана приспособить и «гуманизировать» «типовые» проекты, например, покрывая толстой овчиной модернистские легковесные диваны. В 1990-е годы с исчезновением социального государства эта высоко ценившаяся органицистская эстетика домашнего пространства благодаря новым товарам превратилась в сверх-естественный органицизм, доступный любому, кто сможет его купить. Трансформация эстетизированных предметов материальной среды переплелась с трансформациями социальных и политических космологий.

История этих трансформаций — это не только венгерская история. По схожей траектории дизайн интерьеров изменялся по всему миру: конец холодной войны и отказ от идеи модернистского социального государства сделал привлекательными попытки привнести «природу» вовнутрь. В Венгрии этот общий процесс прошел нагляднее, чем где бы то ни было. В данном случае мы можем ясно видеть, как преимущества, приписываемые «естественным» мате­риалам — гранитным столешницам, красному дереву, каменной облицовке и кожаным обивкам, — способствовали и дискредитации модернистских проек­тов, и появлению альтернативных космологий. Эти новые космологии отда­ли предпочтение моральному проекту жизни в гармонии с природой, одновре­менно считая «естественной» роль свободного рынка как основного мерила человеческих ценностей. Разумное стремление к «качеству» материальных благ, которые были бы более долговечными и полезными для здоровья, в итоге оказалось неотделимо от производства неравенства.

 

КВАЛИСИГНУМЫ, ЭСТЕТИЧЕСКАЯ КОГЕРЕНТНОСТЬ И СМЫСЛ

Подход, при котором космологии уравниваются с аффективной силой материальной эстетики, практикуется учеными, опирающимися на семиотику Пирса, для того чтобы понять, как наши телесные практики быта вносят свой вклад в процессы означивания⁷. В отличие от соссюровской семиотики, где связь между означающим и означаемым отделена от материальности, теория Пирса позволяет нам осмыслить суггестивную или резонирующую природу наших чувственных переживаний материального мира и то, как эти эмоцио­нальные переживания могут быть использованы системами репрезентации, чтобы создавать или индексировать ценности, эмоции и идеологии.

Пирс называет качества или свойства вещей, доступные чувственному вос­приятию, квалисигнумами (qualisigns)⁸. Примерами квалисигнума могут слу­жить красный цвет, или определенная текстура (мягкость), или то или иное свойство (например, светимость). Чтобы выступать в качестве квалисигнумов, эти свойства должны восприниматься в самых различных сферах (будь то предметы, субстанции или тела). Свойство красного цвета в лепестке тюльпана сходно, допустим, со свойством красного цвета в логотипе кока- колы или в пролитой крови. Эта способность свойств проявляться во мно­жестве объектов, материалов и субстанций дает возможность гомологически уравнивать все эти сферы, связывая между собой разные аспекты восприни­маемого мира. В то же времяквалиа (свойства) не существуют сами по себе: они должны вступить в связь с другими материальными свойствами⁹. Краснота может быть воспринята только как ощущаемое чувствами свойство чего-то еще, например лепестков тюльпана, где оно сочетается с хрупкостью, восковой текстурой, запахом и т.д.

Это внимание к свойствам, а не к объектам позволяет нам увидеть, как связность, предполагаемая «эстетикой», может возникнуть из набора, каза­лось бы, не связанных между собой вещей. Такие качества, как цветовая гамма, способны объединять объекты, в других отношениях несопоставимые. Связи этих квалиа с другими вещами в нашем опыте влияют на значимость, которую мы приписываем этим вещам. Эта значимость не случайна, а про­исходит из сходства — иконичности — между квалиа и значениями, которые они вызывают¹⁰. Например, Энн Менли продемонстрировала, как признак «светимость», присущий оливковому маслу (как топливо для лампы или как признак пропитывания и свечения в других материалах), благодаря иконическому расширению сочетается с категориями духовности, мощи или жиз­ненной силы¹¹. Юлия Чадага в статье «Объятия звезд: О телесных свойствах стекла в России», опубликованной в 120-м номере «НЛО»¹², предлагает нам еще один пример, демонстрируя, как советский авангард нашел в стекле иде­альную материализацию таких качеств, как искренность и ясность. Таким образом, иконичность характеризует отношение между сенсорными качествами вещей, аффективными реакциями и языком, используемым для описания понятий, ценностей или эмоциональных состояний.

Иконичность не случайна, но в то же самое время она лишена детермини­рующей силы. Не всякая культура предполагает связь между «легкостью» и пером. Важнее, однако, то, что не во всякой культуре «легкость» становится квалисигнумом процветания, как это происходит на меланезийском острове Гава¹³. Такая разновидность гомологического уравнивания различных сфер при помощи определенных квалиа (перья = легкость = процветание) неста­бильна и получает силу через повторяющиеся социальные практики. В этом смысле квалисигнумы могут формировать эстетику, которая, в свою очередь, может распространяться на сферу социополитических космологий.

Важно отметить, что только некоторые из материальных свойств вещей можно использовать для означивания всегда, потому что качеств у объекта всегда больше, чем культура заимствует для осмысления. Наша восприим­чивость отдельных квалиа вещи зависит от условий, натренированности и контекста — но эта восприимчивость может изменяться в зависимости от обстоятельств. Например, окаменевшая смола деревьев, которую мы зовем янтарем, обладает широким кругом потенциальных квалиа: она прозрачная, золотого цвета, может гореть, а также легко электризуется. Но только первые два значимы для янтаря при изготовлении ювелирных изделий. Этот избы­ток материальных качеств объектов, по словам Уэбба Кина, может работать как «средство трансформирующего давления на <...> системы смысла и праг­матического действия»; он также может стать основой для возникновения смыслов и действий¹⁴. Другими словами: неожиданные трансформации ма­териалов (как деформация кабинетной двери или потускнение цветов) пере­носят наше внимание на другие квалиа и заставляют переоценить объект, а возможно, деформировать и сами системы ценностей, связанные с ним. Не­предсказуемость материала может служить источником перемен¹⁵.

В исследованиях на Гаве, проведенных Нэнси Манн, изменения материального мира, ведущие к появлению новых ценностей, остаются исторически стабильными: вещи и люди — взаимные источники ценности друг друга, но сам по себе материал не служит катализатором разрушительных трансформаций. Тяжелые деревья с глубокими корнями регулярно превращаются в легкие каноэ, которые быстро перевозят людей по стремительным рекам. Кроме того, «легкие» тела, полные жизни, быстрые и не обремененные лиш­ним весом, — идеал, роднящийся с каноэ и контрастирующий с пассивными и тяжелыми состояниями сна, болезни и смерти. Любые отклонения от этих траекторий считаются происками магов, которые пытаются тормозить и ис­кажать эти позитивные изменения¹⁶. Чтобы понять менее стабильные ситуа­ции, нам нужно обратиться к ситуациям, в которых радикальные изменения материальной среды и опыт проживания этих изменений оказался увязан с трансформацией или давлением на социополитические идеологии, давшие жизнь этой материальной среде.

 

СОЦИАЛИСТИЧЕСКИЙ МОДЕРН

Как и в других социалистических государствах региона, спланированный город Дунауйварош должен был создать формы общества и личности, отлич­ные от капиталистических. Построенная окружающая среда должна была сыграть свою роль в превращении в основном сельского населения в городской пролетариат. И хотя строительство нового города в начале 1950-х годов было сталинистским проектом (его первым названием было Сталинварош — «город Сталина») и первые здания были возведены в соответствии с дикта­том монументальных форм соцреализма, в целом он был спланирован со­гласно принципам модернистского градостроительства.

После 1960 года государство ввело новую технологию полносборного строительства из бетонных панелей и для жилых, и для административных зданий. Чтобы обставить новые модернистские квартиры и офисы, госу­дарство поддержало «современный» (mai) стиль. Он был популярен в кон­тинентальной Европе и Великобритании и состоял из массово произведен­ной утилитарной мебели, которая могла бы быть расставлена в свободной планировке¹⁷. Росту цен на продукцию препятствовало использование недорогих материалов и простых, прямоугольных форм без декоративных элементов¹⁸. Современный стиль беспрестанно пропагандировался в журнальных статьях, газетных передовицах и на мебельных выставках как единственный, который бы подходил для современной жизни в квартирах, а вкусы кресть­янства и буржуазии высмеивались. В одной из сатирических сценок, пока­занных по телевидению, полная женщина в халате неистово руководила потными мужчинами, которые тщетно пытались вдвинуть гигантский шкаф в ее модернизированную квартиру¹⁹. Местная дунауйварошская журналистка утверждала, что «в моде простые линии, небольшие размеры, желательно легких цветов и форм», и обрушивала гнев на «бесполезные элементы декора, резных ангелов и колонны с завитками»²⁰. Особенно резко она отзывалась о том, чего не должно быть в модерной квартире: монофункциональных про­странств, таких как постоянная столовая или спальня. В кухоньке должен был оставаться обеденный уголок с пластиковым или другим легко мою­щимся покрытием. Свободная планировка помещала мебель «возле стены, так чтобы центр был свободным <...>, оставляя место для движения, работы, комфорта и уюта»²¹.

Осуждение культурной элитой материальных миров буржуазии и кресть­янства выражалось на соматизированном языке загрязнения. Модернизм по­зиционировался как очищающая сила, способная победить формалистские, темные и тяжелые качества буржуазной обстановки, столь полюбившиеся как настоящему крестьянству, так и городскому среднему классу. Квалисигнумы «легкости» и «чистоты» воплощались в легких по весу предметах мебели, светлых цветах и ярком солнечном свете, который льется в окна, освобожденные от громоздких штор. Сверкающие белые столовые приборы, гладкие поверхности покрытых линолеумом столешниц и полов, простые и упорядоченные прямые линии меблировки позволяли людям вымести долой пыль и грязь вещей, связывавших их с прошлым. Невесомая мебель конт­растировала с тяжелой обстановкой, доставшейся по наследству или приобретенной за годы супружества и хранимой всю жизнь, — «неотчуждаемая собственность», которая теперь превратилась в бремя. Эти предметы быта оказывались даже не патиной, а застоем и гниением. Новая обстановка тео­ретически могла быть легко заменена еще более новой, «освобождая» тем са­мым людей от пут традиционных обязательств. Квалисигнумы легкости сочетались с «мобильностью», распространяя физический опыт движения и на изменяющийся социальный порядок. Неукрашенные окна и открытые пространства должны были освободить людей от клаустрофобных интерьеров и дать им возможность «дышать».

Имеет смысл на минуту задуматься над чудесными материалами, создан­ными руками человека, — пластиком и бетоном, которые превозносились за их «пластичность» и долговечность. Эти удивительные качества соответст­вовали духу времени и человеческой способности переступать ограничения и разрушительные силы природы, чтобы вступить в новый, смелый мир. На Западе послевоенный бум процветания позволил квалифицированному ра­бочему классу принять участие в новом, универсальном «цивилизованном» обществе, отмеченном не столько классовыми иерархиями, сколько своей модерностью.

Джейн Шнайдер обсуждает этот период в своем замечательном анализе взлета и падения полиэстера в США и Англии, напоминая нам, что эта ткань не всегда считалась предметом умолчания. Было время, когда полиэстер пользовался популярностью благодаря своим сочным расцветкам, отсут­ствию необходимости в глажке после стирки и ценам, при которых эту ткань мог позволить себе почти каждый. Положительные качества этого синтетического материала затмевали те ощущения (или квалиа), которые позже вышли на первый план и были представлены как невыносимые: «липкость» и удушье, из-за чего полиэстер стал описываться как ткань, которая не «дышит». В сравнении с историей хлопка — с каторжным трудом и разрушением окружающей среды во время его производства — история полиэстера пред­ставляла собой что-то вроде рассказа о ткани всеобщего равенства (качест­венный товар для масс), выбранной послевоенным поколением с его приверженностью ценностям нового, бесклассового общества²².

В социалистической Восточной Европе силы индустриализации использовались, чтобы убедить сельское население, глубоко верившее в «ограниченность благ»²³, что в новом обществе благ хватит на всех. Так технологии и искусственные материалы оказались тесно связаны с утопическими обе­щаниями. Вышедшая в 1967 году цветная реклама пластиковых подносов иллюстрирует эту тенденцию, подчеркивая ценность пластика: его смелые, модерные тона, его функциональную прочность по сравнению с де­ревом или фарфором: «ПЛАСТИК! Даже если вы будете прыгать по нему, он НЕ БЬЕТСЯ!» («Lakaskultura», 1967).

К 1970-м годам иконография и риторика, клеймящие буржуазную домашнюю обстановку, успешно трансформировали эстетические склонности, перевер­нув прежние квалисигнумы ценности²⁴. Прежде всего это касалось молодого поколения, которое жило в новом городе и стремилось «принести модерность домой»²⁵. Новая, современная мебель дискурсивно пропиталась прогрессивными идеалами и воплотила ощущения легкости, чистоты, мобильности, открытости и неформальности. Кроме того, эта эстетика оказалась ближе к современным тенденциям западного, а не советского дизайна²⁶. Правительства в Лондоне, Стокгольме и Нью-Йорке, как и в Москве, в 1960-е годы видели в новой технологии готовых панелей решение жилищных проблем и строили эти дома в большом количестве. Венгрию накрыла волна медиаобразов рабочих, собирающих массивные блоки бетонных панельных квартир.

 

СОЦИАЛИСТИЧЕСКИЙ ТИПАЖ

Когда последствия нефтяного кризиса 1973 года затронули экономику стран соцлагеря, доверие к социалистическому модерну уже шло на спад. Реальный опыт материальности этого стиля редко соответствовал его дискурсивным эквивалентам; этот разрыв проявился достаточно четко в письмах редактору местной газеты Дунауйвароша — уже вскоре после того, как первые жильцы въехали в свои новые панельные квартиры. Неприятным сюрпризом стали panel bogar («панельные жуки»), то есть тараканы («Dunaujvaros Hirlap», 1969, 12 сентября). Голый бетон оказался отвратительным изолятором, пропуская жару летом и холод зимой. Звукопроницаемость стен создала особый жанр жалоб, в которых жильцы рассказывали о мучениях, причиняемых храпящими соседями²⁷. Утилитарная мебель оказалась действительно «легковесной», но в то же время ее было трудно достать, она была сделана из некачественных материалов по убогим моделям и отличалась высокой ценой.

Свободная планировка квартир рекламировалась как метафора и в то же время физическое воплощение социального равенства и мобильности, избав­ляющее от традиционных разделений комнат и пространств. Но на всем со­ветском пространстве свободная планировка на практике использовалась не для того, чтобы снести стены между комнатами, а для того, чтобы собрать всех членов семьи в рамках одной небольшой «многофункциональной» ком­наты и атомизировать их деятельность. И хотя социалистические многоквартирные дома были похожи по дизайну на свои западные аналоги, полезная площадь квартир в соцгородах была значительно меньше, а материалы, использованные при строительстве, оказались более низкого качества²⁸. И даже в 1970-е, когда на Западе здания такого типа стали методично сносить, в странах соцблока их производство повсеместно росло, создавая в итоге огромные районы с плотной застройкой, полностью состоящие из однообразных бетонных жилых домов, ставших символом государственного социализма.

Эти дешевые материальные блага и окружающая среда, некогда предлагав­шиеся государством как дар, стали восприниматься как проявление презрения этого государства по отношению к своим жителям. Радикальный разрыв между феноменологическим опытом социалистического модерна и его риторикой открытости и свободы стал толчком к изменению аффективных цен­ностей. Социалистический модерн трансформировался в социалистический типаж. Материальные свойства массово произведенных низкокачественных товаров и жилья все чаще стали ассоциироваться с эмоциональным опытом отчуждения, вызванного соприкосновением с безликим и деспотическим государством²⁹. Искусственные материалы, когда-то иллюстрировавшие обещание изобилия для всех, теперь служили примерами самонадеянных попыток режима подчинить себе природу. Разница между социалистическим модерном и социалистическим типажом, надо заметить, лежит не в дизайне или форме, а в том, как жизненный опыт этих материальных миров способствовал переносу внимания с одних качеств на другие, изменяя ценность материальных предметов, а вместе с ними — и государственной идеологии. Эгалитаризм был дискредитирован отчасти потому, что оказался связан в повседневной практике со стандартизацией и однообразием. Сходным образом все рациональное и эффективное стало синонимичным дешевому и неудобному.

К 1980-м годам панельные дома стали парадигматическими пространст­вами «прошедшего будущего», то есть ассоциировались с мечтами о будущем того поколения, которое уже состарилось или умерло³⁰. И все же «ненор­мальность» предметов социалистического быта отчасти заключается в от­рицании ими воздействий времени. Модернизм отвергал понятие патины или идею роста материальной ценности со временем и употреблением, предлагая взамен вневременной и неклассифицируемый стиль. Технологическое разви­тие делало возможной постоянную замену вещей предметами более продви­нутой технологии — предметами, которые тем не менее все так же оставались в пределах бесстильного стиля модернизма. Панельные дома, как мне часто говорили информанты, строились на срок от 30 до 50 лет. Но экономика со­циализма испытывала постоянные трудности в удовлетворении спроса на жилье и предметы потребления; замена быстро устаревающих вещей и зданий была нереальной. В то же время благодаря своим свойствам пластик и бетон быстро теряли в качестве. Дизайн, чья откровенная утилитарность должна была бы поставить точку в истории моды, сам вышел из моды.

 

ОРГАНИЦИСТСКИЙ МОДЕРН

Социалистический типаж подвергся значительным трансформациям «снизу» в период между 1960-ми и 1980-ми: семьи, вселившиеся в панельные квар­тиры, пытались превратить свои интерьеры в гетеротопные пространства, максимально удаляющие жильцов от среды внутри бетонных стен³¹. Среди популярных декоративных трендов особое место заняли органические формы, так называемые природные цвета и материалы (кожа, лен, хлопок) и тради­ционные предметы венгерского народного искусства, с помощью которых жильцы пытались придать «холодным», «серым» и «однообразным» материа­лам жизнь, цвет и характер.

В конце 1960-х годов интеллектуалы возродили интерес к «аутентичной» венгерской материальной культуре. На выходных они прочесывали деревни в поисках крестьянских артефактов типа декоративных кувшинов и распи­санных вручную тарелок, которые можно было выставить на обозрение в го­родских квартирах. Самодельные объекты из глины, естественных тканей, кожи и кованого железа резко контрастировали с обезличенными товарами массового производства. В 1970-е годы эта тенденция охватила все социальные слои; женщины стали украшать традиционными венгерскими вышивками наволочки, салфетки и тканые подставки для столовых приборов. Когда я в детстве впервые приехала в Венгрию, я тоже испытала это воздействие на себе: моя двоюродная сестра, практикующий адвокат, научила меня вышивать цветными нитками. Крестьянство издавна романтизировалось как кладезь аутентичной венгерскойkultur³², однако в 1970— 1980-е годы эта практика возрождения традиционной материальной культуры стала особо политически значимой на фоне присутствия в стране советских войск. К 1980-м значимость этого тренда выросла на волне народного недовольства государственной политикой, которая игнорировала и тяжелое положение венгерских этнических меньшинств в соседних странах вообще, и судьбу около двух миллионов венгров в румынской Трансильвании в частности, подвергнутых гонениям при Николае Чаушеску. Стиль стал настолько популярен, что государство начало массовый выпуск народных тканей и керамики, и эти изделия, превращенные в товар, в свою очередь, покупались деревенскими жителями, переселившимися в большие города вслед за детьми³³. Одежда с национальными мотивами в 1980-е стала особенно популярной среди студенчества; студенчество же способствовало и широкому распространению сети домов народного танца³⁴.

В то время как город все сильнее насыщался бетоном, люди обклеивали стены своих квартир фотообоями с горными вершинами или лесными поля­нами, чтобы превратить четвертую стену в иллюзорное окно, распахнутое в мир дикой природы (мода, распространившаяся и в деревнях). Также по­пулярными были деревянные оконные рамы, дополненные белыми штора­ми и горшками с геранями на стенах. Дерево стало центральным элементом попыток гуманизировать и утеплить холодную стерильность панельных бе­тонных стен. Оно также стало и знаком возвращения маскулинного присутствия в феминизированном пространстве городских квартир³⁵. Дерево индексировало маскулинную природу разнообразных самодеятельных проектов и, как следствие, — возрождение «естественных» гендерных иерархий, подвергшихся искажению за годы социализма, когда женщины значительно снизили свою зависимость от мужчин благодаря участию в публичной сфере наемного труда.

Естественные материалы также внесли в квартиру ощущения внешнего мира, ассоциирующегося со «свежим воздухом» и полезной для здоровья де­ревенской почвой, — ощущения, которыми семьи часто наслаждались в вы­ходные на дачах. Это обращение к естественным материалам возникло в то время, когда люди начали все больше заботиться о последствиях промыш­ленного загрязнения, губительных для здоровья. Процент больных раком и распространение среди детей астмы в Дунауйвароше были непропорцио­нально высокими, и жители обвиняли государство в соучастии в этом про­цессе: штрафы за загрязнение окружающей среды, установленные государством, были столь низкими, что завод предпочитал выплачивать их, а не устанавливать на трубах дорогие фильтры. Хотя для многих ученых Чернобыль оказался событием, которое впервые заставило западный мир признать тот факт, что эксперты далеко не всегда могут удержать под своим контролем социальные «риски»³⁶, для венгров Чернобыль стал лишь крайней степенью проявления того, что они и так давно знали: Советскому Союзу и экспертам в социалистических правительствах доверять в вопросах общественного благоденствия нельзя³⁷. Попытки внести природу в дом воспринимались как способ сделать окружающую среду более здоровой. Например, домашние растения должны были улучшить ужасное качество воздуха в зданиях, стены которых «не дышат».

Замещение и маскировка «искусственных» материалов с помощью, условно говоря, их естественных аналогов происходили рука об руку с усиливающимися проклятиями в адрес модернистского «эксперимента», устроенного социалистическим государством с богоподобными амбициями. Эти амбиции проявлялись в виде попыток тотально контролировать будущее с помощью централизованного планирования, а также в уверенности в превосходстве человека над природой и желании искоренить веру в любые силы, кроме принципов научного марксизма-ленинизма. Социалистический проект ставил материальный мир в привилегированное положение, одновременно подавляя присутствие духовного своей верой в безграничную силу промышленности и научного знания. Искусственные материалы и промышленные технологии из агентов освобождения превратились в агентов угнетения, став его своеобразной материальной основой, придав ему опыт материальности (например, в виде бетона или пластика), не встречающийся «в природе». Бетон и пластик часто представлялись «холодными» материалами, поглощаю­щими тепло и препятствующими временны м процессам трансформации (готовка, закваска, гниение и удобрение ростков нового³⁸). Такие вещества, сделанные руками человека, во многих смыслах отражали теорию и практику государственного социализма.

Сохраняя торжество вневременного будущего со всей его безжалостностью, социалистическое государство было способно заменить светскими ритуалами традиционные ритуалы крещения, взросления, венчания. Но социалистическое государство так и не могло решить, что делать с главным триумфом природы — смертью³⁹. В итоге общее внимание с долговечности, которая изна­чально считалась ключевым свойством таких синтетических материалов, как ПВХ, стало смещаться в сторону проблем, связанных с «неестественной» сопротивляемостью этих материалов законам разложения и умирания.

Мы можем проследить взаимосвязи материальных свойств (или квалисигнумов) в повествованиях о семейных парах, вселившихся в бетонные много­этажные дома, — в нарративах, которые приобрели поразительно формульный характер в таких популярных изданиях, как государственный журнал о домаш­нем декоре «Lakaskultura». Например, статья 1983 года о крошечной (24 м²) «малосемейной» квартире хвалила молодоженов за то, что они нашли место и для выделения «интимного» уголка для постели, и для своей «страсти» — кол­лекционирования предметов старины. В этой квартире жизненные силы порождались деревянными полами, стеллажами из темного дерева (сделанными мужем), оленьими рогами и кожами животных, а также «льняной тканью, ко­торая излучает тепло», разложенной в обеденном уголке⁴⁰. В этом описании не может быть проигнорировано то обстоятельство, что уровень рождаемости в Венгрии долгое время был слишком низким для поддержания численности населения: настолько активно здесь подчеркивается, как материалы рождают и тепло (и жизнь), и интимные пространства для половых отношений.

Мое знакомство с сотнями фотографий интерьеров показывает, что средний класс венгерского общества тянулся к «естественным» прочным субстанциям (дерево, камень) и к новшествам, которые служили по крайней мере индексами — пусть лишь иллюзорными — свежего воздуха и неограниченных пространств мира природы. Эти фотографии также наводят на мысль о стремлении к неформальности и открытости, обещанных, но не реализованных со­циалистическим модерном. Такая привязанность к более уютной окружаю­щей обстановке неотделима от аффективного отчуждения от существующего политического порядка. Как я покажу в следующем разделе, эта привязанность породила особое влечение к противоположному социальному устройству — демократической системе свободного рынка⁴¹.

Более формальные выражения этого же движения возникли еще в 1960-х годах среди профессиональных архитекторов. Одна группа, например, по­пыталась дополнить социалистический модерн такими противоречивыми новшествами, как раскрашивание панельных домов гигантскими красными тюльпанами — фольклорным мотивом⁴². Другие категорически отрицали то, что называли дегуманизирующей архитектурой, связанной с «доминирова­нием бюрократии и строительной промышленности над архитектурным творчеством»⁴³. Вынужденная занять позицию диссидентов, эта неформальная группа архитекторов-органицистов защищала местные формы зодчества, ко­торые «выросли из венгерских традиций и искусных навыков таких деревен­ских ремесленников, как резчики по дереву, и заново связали людей с при­родной духовностью»⁴⁴. К концу 1970-х два ведущих представителя этой группы, Дьердь Чете и Имре Маковец, стали приобретать все большее влия­ние как внутри, так и вне официального сообщества профессиональных ар­хитекторов. Чете понимал органику как «нечто глубоко укорененное в душе родной традиции» и отрицал какие бы то ни было резкие углы при строительстве зданий, видя в них прежде всего убежища и святилища⁴⁵. Маковец заимствовал народные формы и фольклорное искусство (вдохновляясь при этом Рудольфом Штейнером), но расширил их лексикон, включив в него ана­томию человеческого тела и кельтские и дальневосточные мотивы как «па­мять о сходном коллективном бессознательном»⁴⁶. Он представлял свою ар­хитектуру как «защитную магию, противостоящую всем безликим силам» — коммунизму, а после 1990 года и корпоративному капитализму⁴⁷.

До 1980-х годов, когда режим начал испытывать финансовые трудности с проведением дальнейших реформ в направлении экономической либера­лизации, взгляды этих архитекторов и их проекты были известны в Венгрии довольно мало⁴⁸. И их растущую популярность нужно рассматривать скорее как часть более широкой народной эстетики этого периода, чем как стиль, изобретенный профессионалами и усвоенный простыми людьми.

Несмотря на то что органицистские перемены задумывались в первую оче­редь как противоположность социалистической типовой эстетике, они не были возвращением к миру буржуазной материальности. Не были они и возвратом к домодернистскому традиционализму. Скорее, они являлись согласованной попыткой произвести на свет более «гармоничный» модернистский стиль, который смог бы на практике реализовать некоторые мечты социалистической модерности и в то же время избавиться от других элементов соцмодерна как еретических и противоестественных. Природные материалы, ор­ганические формы и фольклорные мотивы оказались эмоционально увязаны с такими понятиями, как духовность, автономия, индивидуальность, творче­ское выражение и национальная гордость. И хотя эта эстетика была схожа со скандинавскими модификациями западного модернистского дизайна (вспомним IKEA), в Венгрии она выросла из опыта повседневности, специфически связанного с материальным миром государственного социализма.

 

СВЕРХ-ЕСТЕСТВЕННЫЙ ОРГАНИЦИЗМ

После коллапса социализма в 1989—1990 годах в новом, независимом Венгерском государстве органицистская эстетика переместилась с маргинальных позиций на место официальной идеологии в сфере дизайна. В 1992 году Имре Маковец был избран представлять страну на Всемирной выставке в Севилье, и его павильон уже больше не мог считаться оппозицией социалистическому модерну. Вывернув наизнанку модернистскую парадигму куба с плоской крышей, Маковец спроектировал здание, которое почти полностью скрыла крыша из шифера. Она была сделана из натуральных материалов, ни один стык деревянных балок не был похож на другой, а собиравшие его умельцы не пользовались электрическими инструментами. В противовес модернистскому акценту на будущем, начинающемся с чистого листа, центром этого здания стало дерево с видимыми сквозь стеклянный пол корнями — символ укорененности нации в прошлом, растущем в будущее⁴⁹.

По всей стране местные городские советы, ставшие независимыми, стали активно использовать органицизм, чтобы изменить или замаскировать типо­вой социализм публичных городских мест. К горсоветам присоединялись частные коммерческие организации, заинтересовавшиеся новой задачей «привлечения» людей, торговли и денег. Витрины и интерьеры новых приватизированных пространств — бары, кафе и театральные фойе — стали своеобразными холстами для реализации самых разных фантазий — от навороченного индустриального шика до стильного постмодерна. Расширяя свои границы, органицизм стал стилем, подходящим даже для магазинов бытовой и компьютерной техники. И, как мы уже это видели в начале статьи, итогом этого развития стало доминирование органических мотивов в экстерьерах новых частных жилищ.

Вряд ли можно видеть в этих эстетических трансформациях материаль­ного окружения лишь пассивное отражение политических изменений. На­оборот, они внесли ощутимый вклад в становление новых политических идеологий. В Венгрии «смена режима» в 1989 году прошла спокойно, в сотрудничестве между оппозиционными партиями и бывшей номенклатурой Венгерской коммунистической партии. Но, хотя чистки среди лидеров компартии не произошло, политический курс и реформы нового государства начали осуществляться в виде оппозиции коммунизму. Ни одна политическая партия не попыталась стать партией рабочего класса, а Партия социалисти­ческих рабочих Венгрии избавилась от «рабочих» в своем названии. Вслед за выводом советских войск на волне торжествующего венгерского национа­лизма к власти пришло первое демократически избранное правительство, ко­торое подняло вопрос о венгерских меньшинствах в сопредельных странах. Сравнительно быстро националистические чувства стали вызывать рознь. Вспышка гражданской войны в 1990 году в соседней Югославии быстро лишила романтического ореола доктрину национального самоопределения. Внутри страны многие граждане низшего и среднего класса, испытывая экономические трудности, стали выражать недовольство экономическими льготами, которые правительство Венгрии предоставило венгерским иммигрантам из Румынии. Расписанные вручную народные кувшины и вышитые наволочки начали незаметно исчезать из венгерских домохозяйств.

После четырех горьких лет жизни при «становящейся демократии» в 1994 году венгерские избиратели отказали в доверии националистическим партиям и вновь выбрали реформированную Венгерскую социалистическую партию, построившую свою предвыборную кампанию на образе опытного лидерства и обещаниях защитить социальные льготы. Однако вместо того, чтобы снизить темп неолиберальных реформ, социалисты объединились с прорыночным Альянсом свободных демократов и ввели суровые меры, продикто­ванные Всемирным банком и МВФ. Спустя четыре года социалисты были смещены Венгерской гражданской партией (Альянсом молодых демократов), опиравшейся в своей национальной и гражданской риторике на избирателей среднего класса. В венгерской политике в итоге утвердилась жесткая поля­ризация между Венгерской социалистической партией, либеральной в соци­альном плане и неолиберальной в финансовом, и консервативно-протекцио­нистской националистической партией. Хотя оба полюса претендовали на защиту интересов нации и благосостояния своих избирателей, никто не мог бы обратить вспять волну приватизации и реформ социальной политики. Это исходило, с одной стороны, от международных финансовых институтов и предпосылок членства в Европейском союзе, а с другой стороны, от условий участия в глобальном капитализме.

Несмотря на широко распространенное разочарование в капитализме и де­мократии, материальный мир социалистического модерна продолжал форми­ровать политических субъектов. Панельные многоэтажки все еще возвышались над горизонтом, давая кров четверти с лишним населения страны. Эстетика органицистского модерна структурировала постсоциалистические мечты о специфических формах зданий, мебели и дизайне, которые должны были бы прийти на смену типовому социализму. Это стремление было характерно для обеих сторон политического водораздела: и защитники неолиберальной экономики, и энвайронменталисты, и националисты брали курс на отрицание государственного социализма с его потрескавшимся бетоном⁵⁰. Эта эстетиче­ская чувствительность способствовала принятию неолиберальных идеологий даже тогда, когда они входили в противоречие с опытом выживания в усло­виях экономического кризиса, безработицы, радикального неравенства дохо­дов и развала в медицинской, образовательной и транспортной сферах.

В медиа и в публичном дискурсе изменившийся домашний декор часто описывался с помощью тех же идиом, что и «освобождение» Венгрии от советского диктата и ее политическое и экономическое «превращение» из социалистического государства в «открытое общество» и «свободный рынок». В опре­деленном отношении эти совпадения не были новыми. Прямолинейные формы и безликость типового бетонного жилья в течение многих лет прирав­нивались к закрытым границам, недостаткам плановой экономики и ограни­ченному репертуару выразительных средств, связанным с авторитарностью государства. Когда горожане расширяли окна, сносили межкомнатные стены или строили «американскую кухню», не отделенную от общего пространства квартиры, они, конечно, исходили из своих реальных возможностей по расши­рению и раскрытию жилой зоны. Но наряду с этим в постсоциалистические 1990-е люди нередко объясняли мотивы изменения жилых пространств в та­ких выражениях, как «Бежать от прямых углов!» и «На свободу из стандарт­ных кубометров!», как бы направляя в определенное русло освобождение Венгрии от ограничивающей власти коммунизма. В контексте регулярных раз­говоров о «жизни за стеной» и «жизни, отгороженной от остального мира»⁵¹, эти выражения тесно переплетали повседневный опыт материальной среды с собственным опытом политической жизни в закрытой стране. Мои собеседники в Дунауйвароше разделяли риторику журналов, посвященных дизайну интерьеров, в которых прямые линии и углы жилищ сопоставлялись с метафорическим заключением в тюрьму и на страницах которых постоянно публи­ковались статьи с названиями типа «Вырваться из нормализованного поряд­ка». Попытки вырваться из душных квартир на «свободу» и «свежий воздух» переводились на язык соматики при помощи постоянных ссылок на «дыхание»⁵². Карой, одинокий тридцатилетний менеджер, с гордостью показал мне свою обновленную квартиру в Дунауйвароше, где были снесены стены, отделяющие прихожую от остальной квартиры, постелен пробковый пол, а на месте балкона выстроена «американская кухня». Стоя в центре этого свободного пространства, он воскликнул, широко раскинув руки: «Здесь я могу дышать!»

Осуждение «неестественных» прямых углов сочеталось с торжеством округлых форм, асимметрией и эклектикой в форме и цвете. Все эти качества считались залогами процветания, творчества, воображения, способствующими «свободе импровизации» (название одной особенности дизайна интерьера)⁵³. Бывшая школьная учительница, пытающаяся прожить на свою маленькую пенсию, в то время как государство последовательно ликвидировало социальные льготы, тем не менее восхищалась разноцветными новыми домами, мимо которых проезжал наш автобус. Она с гордостью вспоминала, как тоже вводила элементы игры в обстановку своей маленькой квартиры и какое удовольствие испытала, когда заменила мощную стену, отделявшую ее спальный уголок от гостиной, на стену из стеклянных блоков, пропускающую солнечный свет вовнутрь.

«Сказочный» (mese), «волшебный» (varazslatos) и «очаровательный» (elbuvolo) — эти прилагательные постоянно использовались для описания домов и интерьеров. В отличие от новых зданий с башенками и большими подъездами, часто критикуемыми за претенциозность нуворишей, хоббитовская приземленность и по-детски радостные свойства этих проектов в основном вызывали удовольствие. Статья 1998 года, озаглавленная «Сказочный домик в Дабаше»⁵⁴, описывает, как гостя приветствует очаровательный внутренний вид с невероятно богатой игрой красок, форм и идей. Интервьюер превозносит его «экстравагантность, влияние Хундертвассера (австрийский художник-архитектор. — К.Ф.); это курьез, арлекинаж, пощечина буржуазному вкусу». В то же время владелец объяснил, что при проектировании дома он настаивал на том, чтобы «построить дом, который бы отличался от обычных образцов, но при этом оставался бы функциональным». Он подчеркнул, что «дом дарит своим жильцам душевный комфорт» — качество «более важное, чем функция»⁵⁵. Вызывая в памяти чувство близости, связанное с семейным покоем и веселой беззаботностью детства, эти интерьеры откровенно противостоят пуб­личности архитектуры государственного социализма с ее аскетическим функ­ционализмом и недостатком пространства для интимных отношений или ду­ховного роста. Игра, фантазия и цвет выступают здесь открытым отрицанием таких ценностей социалистического модерна, как эффективная функциональность, производительность, ответственность и жертвенность⁵⁶.

Постсоциалистические перестройки нашли выражение и в языке индивидуализма и автономии. Сожалея о росте социального неравенства, люди, однако, настаивали на индивидуальных потребностях в выражении творческих различий и на необходимости давать выход здоровому, «естественному» чув­ству соперничества. Журналистка местной сталелитейной газеты выразила общий настрой, описывая феномен квартирных обновлений:

Я хочу чего-то другого, уникального, чтобы мое не было похоже на соседское <...>, чтобы оно выделялось на фоне серости, обыденности и панельных толп. Пусть я ничего не могу сделать с наружными стенами, но по крайней мере я могу волшебным образом изменить все внутри, дав выход моей индивидуальности. Я не хочу жить в массовой застройке. Я хочу дом, настоящий, где могло бы отдохнуть не только мое тело, но и мой дух⁵⁷.

 

КАЧЕСТВА МАТЕРИАЛОВ, КАЧЕСТВА ЛЮДЕЙ

Высокая степень морализаторства, сопровождавшая процесс «материализа­ции» «венгерских» ценностей, помогла легитимировать появление и станов­ление среднего и зажиточного класса. Аффективная привлекательность ор- ганицистской эстетики новых жилых пространств сделала их неуязвимыми для критики. Действительно, моральное превосходство, связанное с приви­легированным положением природных материалов, отразило непрекращаю­щуюся критику модернистского проекта, включая и его «искусственные» попытки искоренить социальную стратификацию.

Социалистическое государство установило твердое соответствие между качествами материалов и качествами людей — соответствие, которое было безоговорочно воспринято и новой коммерческой риторикой. Фундаменталь­ное отличие заключается в том, что при новом порядке государство больше не несет ответственность за предоставление рабочему классу «пригодного для жизни» пространства. Рыночная экономика может обеспечить «каче­ственными» материалами только тех, кто в состоянии за это заплатить, тем самым объединяя множество полезных свойств качественных материалов с престижем, имеющим вполне определенную цену.

По контрасту, городской пролетариат и те, кто не имеет возможности при­нять участие в обживании этих материальных миров, однозначно восприни­маются как исчезающие остатки типового социализма. Телесный рефлекс от­вращения, вызванный изношенностью дешевых материалов и безличной стерильностью среды, увязан теперь и с социальными группами, когда-то олицетворявшими социализм. Это уравнивание делает очевидным знаковая статья во все еще популярном национальном журнале о домашнем декоре, в которой чета молодых профессионалов расхваливается за то, что они смогли «создать относительно приятный, годный для жизни и даже симпатичный дом из печально известного мира» панельного жилья. Чтобы добиться такого ре­зультата, пара была вынуждена «избавиться от всего того, что можно обычно увидеть в панельной квартире: двери из деревоплиты, унылый ковер и обои в гостиной — все, что характерно для вкуса нетребовательных людей»⁵⁸.

Дафна Бердаль проследила формирование сходной системы оценок в том, каквесси (Wessi, жители бывшей Западной Германии) в начале 1990-х годов описывали осси (Ossi, жителей ГДР):

Осси можно узнать по бледным лицам, жирным волосам, плохой стоматологии, застиранным бесформенным джинсам, скучной серой обуви и акриловым пакетам. Они пахнут потом, дешевыми духами или (как один весси сказал ей. —К.Ф.) «каким-то странным дезинфицирующим средством»⁵⁹.

 

Человеческие тела здесь прописываются с помощью материальных свойств неестественного модернизма: безликих тел с плохими зубами, ставшими наи­более очевидными свидетельствами бедности и распада. Их ценность — как работников и как телесных субстанций — приравнивается к инертным, типо­вым товарам, произведенным в массовом количестве из искусственных, а не аутентичных, живых, «природных» материалов. В итоге низкопробное каче­ство социалистических товаров из жупела репрессивного государства, подав­ляющего рабочих, превращается в качество самих рабочих. Осуждение низ­копробной продукции переносится с социалистической системы как формы производства на самоочевидное низкопробное качество труда и на неотъем­лемую черту социалистического рабочего класса — его «нетребовательную» (igenytelen) природу.

Появляющийся средний класс также постарался дистанцировать себя от еще одной маргинализированной группы — крестьянства, долгое время ассо­циировавшегося как с добром, природностью и здоровой почвой, так и с им- бецильной отсталостью. Как мы видели в начале статьи, органицизм новых пригородных домов подавался не как «возврат к природе», но как переход к сверх-естественному состоянию. Хотя эти материалы указывали на отличие от необработанной «природы» у крестьянства, они и сами трансформирова­лись с помощью могущественных технологий в высококачественные товары для взыскательных потребителей. Например, соломенные крыши новобуржуазных домов покрывались негорючими водонепроницаемыми материа­лами. Итальянская черепица, похожая на грубо обтесанные камни полов в средневековых замках или терракоту римских бань, произведена с исполь­зованием новейшей технологии, стойкой к давлению. По сравнению с пла­стиком, не имеющим природных аналогов, материалы, которые выглядят и ощущаются как натуральный камень, — другими словами, имеют квалиа камня, — индексируют природное происхождение, несмотря на то что мы легко можем заметить искусственность подобной категоризации.

Эта черепица и другие высококачественные строительные материалы вы­ражали моральное превосходство жизни в гармонии с природой по сравнению с доминированием над ней. Кроме того, как показывают покупательские отзывы на черепицу «Bramac», немалую роль в ее популярности сыграла увязка темы высокого качества и долговечности материала с моральным проектом по обеспечению условий жизни для будущих поколений и по созданию в доме материальной стабильности. Высокая цена этих товаров свидетельствует об их собственном качестве, а также о качестве тех, кто может себе позволить по­купку этих товаров. Высококачественные материалы в пригородных частных домах легитимируют людей, укрывшихся в них, как членов респектабельного среднего класса Венгрии. Их существование как людей с моральными прин­ципами стало возможным благодаря особому энтузиазму, с которым они вос­приняли власть естественного порядка вещей, включившего в себя как свободный рынок, так и естественный жизненный цикл. По существу, они заслу­жили такой материальный мир, где природа улучшена и управляема, — мир, который поможет им прожить долгую и здоровую жизнь.

 

КАЧЕСТВО И НЕРАВЕНСТВО

Связи между эстетическими идеологиями домашнего декора и политическими космологиями не оборвались. В 2010 году венгерский народ проголосовал за правые и ультраправые партии, программа которых провозглашала возвращение к протекционистскому регулированию рынка и национальную независимость перед лицом бюрократического контроля Европейского союза (не говоря уже о том, что эти партии обещали решить «цыганский вопрос», немало беспокоящий нацию). Как отмечает Ким Лейн Шеппели в статье «Конституционный трепет»⁶⁰, правящая партия «Фидес» попыталась оправдать переписывание конституции Венгрии, назвав его проектом по очищению нации от наследия коммунизма. Растущей популярности ультраправых во многом спо­собствовало творческое использование ими Интернета и социальных сетей. Однако свою роль сыграла и привязка к антисоциалистическим, органицистским материям. В 1990-е годы присутствие некоторых аспектов этих материй можно было заметить при попытках венгров идентифицировать себя в каче­стве морального и цивилизованного европейского среднего класса. Однако к 2004 году, когда Венгрия получила право войти в Европейский союз (но не в еврозону), энтузиазм по поводу «вхождения в Европу» уже значительно уменьшился. Последующий опыт жизни в рамках ЕС почти свел на нет стрем­ление «в Европу». В 2008 году Венгрия сильно пострадала от финансового кризиса. Членство в Евросоюзе начало сравниваться с членством в социалистическом блоке под руководством СССР⁶¹. Эти ассоциации стали возможными отчасти благодаря аффективным реакциям на безликие и нивелирую­щие попытки бюрократии господствовать издалека.

Внимание к свойствам вещей заставляет нас помнить, что мы больше не мо­жем видеть в различных качествах товаров, заполнивших материальные миры, лишь свидетельство «социальной сконструированности» или пример «товар­ного фетишизма». Поступая так, мы игнорируем радикальные различия между тем, как люди воспринимают «качество» материального мира, и тем, как этот мир на них воздействует. Как нам относиться к тому, что некоторые мате­риалы — скажем, черепица «Bramac» — действительно лучше, особенно когда речь идет о защите семьи от разрушительных действий природы (огонь, град, ветер) и времени? Есть немало оснований для того, чтобы испытывать страх по поводу монструозных продуктов, созданных по современным технологиям, и начинать поиск сверх-естественных решений в материалах, которые и сами не опасны, и способны защитить нас от опасностей. Нередко можно услышать, что платить дополнительную цену за органическое молоко для наших детей или за «природные» материалы для наших домов — это абсолютно разумно и этично. Трагическим следствием такого морально оправданного стремления к качеству является производство и легитимация неравенства. Моральные дилеммы, рожденные сверх-естественными вещами, и их мощное влияние дают пищу для размышлений о том, как эти материи касаются нас.

Пер. с англ. Николая Поселягина

 

ПРИМЕЧАНИЯ

1) Panelhaz в венгерском языке, panelak в чешском и словацком, панелки по-болгарски.

2) Callmeyer F, Rojko E. Hetvegi hazak-nyaralok. Budapest: Muszaki Konyvkiado, 1972. 5. oldal.

3) Bourdieu P. Outline of a Theory of Practice. Cambridge: Cambridge University Press, 1977; Idem. Distinction: A Social Critique of the Judgement of Taste / Transl. by R. Nice. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1984.

4) Humphrey C. Ideology in Infrastructure: Architecture and Soviet Imagination // Jo­urnal of the Royal Anthropological Institute. 2005. № 11. P. 39—58.

5) Holston J. The Modernist City: An Anthropological Critique of Brasilia. Chicago: Uni­versity of Chicago Press, 1989.

6) Эта статья представляет собой краткую версию выводов, сделанных в моей книге: Fehervary K. Politics in Color and Concrete: Socialist Materialities and the Middle-class in Hungary, 1950—2000. Bloomington: Indiana University Press, in press. Полевые ис­следования проводились в Дунауйвароше в 1996—1997 годах и во время коротких поездок в 2000, 2004 и 2008 годах, а также в течение моих более ранних визитов в новый соцгород в 1970—1980-е годы. Наиболее важными из печатных и визуаль­ных медиаресурсов стали городская газета (1951 — 1958) и статьи в национальном журнале «Lakaskultura», посвященном домашнему интерьеру. Это популярное и влиятельное издание представило на своих страницах сотни образцов жилых ин­терьеров, принадлежащих гражданам среднего достатка. Наши связи с материаль­ным миром остаются по большей части непроговоренными (Miller D. Appropriating the State on the Council Estate // Man. 1988. Vol. 23. № 2. P. 253—272), и эстетичес­кий выбор зачастую происходит неосознанно, даже если он и сформирован обществом (ср.: Bourdieu P. Distinction: A Social Critique of the Judgement of Taste). Таким образом, материальные объекты и конфигурации являются семиотической невер­бальной формой выражения (Auslander L. Beyond Words // American Historical Re­view. 2005. October. P. 1015—1045). Фотографии интерьеров вместе со знанием об их материальных квалиа — это документальные свидетельства тех способов, при помощи которых люди пытались «создать» свое домашнее пространство.

7) См., например: Mum N. The Fame of Gawa: A Symbolic Study of Value Transformation in a Massim (Papua New Guinea) Society. Durham, N.C.: Duke University Press, 1986.

8) Qualisign образовано от qualia — свойство и sign — знак. — Примеч. ред.

9) Keane W. Subjects and Objects // Handbook of Material Culture / Ed. by C. Tilley, W. Keane, S. Kuchler, M. Rowlands, P. Spyer. London: SAGE Publications, 2006. P. 188—189.

10) См.: Irvine J., Gal S. Language Ideology and Linguistic Differentiation // Regimes of Language: Ideologies, Polities, and Identities / Ed. by P.V. Kroskrity. Santa Fe: School of American Research Press, 2000. P. 35—84; Manning P., Meneley A. Material Objects in Cosmological Worlds: An Introduction // Ethnos. 2008. Vol. 73. № 3. P. 285—302.

11) Meneley A. Oleo-Signs and Quali-Signs: The Qualities of Olive Oil // Ethnos. 2008. Vol. 73. № 3. P. 303—326.

12) Чадага Ю. Объятия звезд: О телесных свойствах стекла в России // НЛО. 2013. № 120. С. 54—74.

13) Munn N. Op. cit.

14) Keane W. Op. cit. P. 200.

15) Примеры, которые я здесь использую для иллюстрации того, как сильно материал влияет и контролирует человеческую деятельность, довольно невинны. Более драматический пример — доклад Диего Кагуеньяса «Бесстрастие камней в центре ка­тастрофы» («The Impassivity of Stones and the Heart of Disaster») о результатах стихийных бедствий, представленный на конференции «Objects of Affection: To­wards a Materiology of Emotions» (Принстонский университет, 4—6 мая 2012 года).

16) Munn N. Op. cit.

17) См. обсуждение советских примеров: Buchli V. Khrushchev, Modernism, and the Fight against Petit-bourgeois Consciousness in the Soviet Home // Journal of Design History. 1997. Vol. 10. № 2. P. 161 — 176; Gerchuk I. The Aesthetics of Everyday Life in the Khrushchev Thaw in the USSR (1954—64) // Style and Socialism: Modernity and Material Culture in Post-War Eastern Europe / Ed. by S. Reid, D. Crowley. Oxford: Berg, 2000. P. 81—99; Reid S.E. Destalinization and Taste, 1953—1963 // Journal of Design History. 1997. Vol. 10. № 2. P. 177—201. О восточногерманской версии см.: Stade R. Designs of Identity: Politics of Aesthetics in the GDR // Ethnos. 1993. Vol. 3—4 P. 241—258. О шведском воплощении того же принципа см.: Ldfgren O. Consu­ming Interests // Consumption and Identity / Ed. by J. Friedman. Chur, Switzerland: Harwood Academic Press, 1994. P. 47—70.

18) Vadas J. A magyar butor szaz eve: Tipus es modernizacio. Budapest: Fortuna, 1992.

19) Papp G.Zs. Budapest Retro: Eletkepek a 60-as, 70-es evekbol. Budapest: Art Editor Studio, 1998.

20) Bars S. Modern lakas — modern butor. A lakasberendezes uj muveszete // Dunaujvarosi Hirlap. 1963. December 6.

21) Ibid.

22) Schneider J. In and Out of Polyester: Desire, Disdain and Global Fibre Competitions // Anthropology Today. 1994. Vol. 10. № 4. P. 2—10.

23) Foster G. Peasant Society and the Image of Limited Good // American Ethnologist. 1965. Vol. 67. № 2. P. 293—315.

24) Munn N. Op. cit.

25) Attfield J. Bringing Modernity Home: Writings on Popular Design and Material Cul­ture. Manchester: Manchester University Press, 2007.

26) См., например: A Lakas / Szerkesztette G. Bankuti. Budapest: Kozgazdasagi es Jogi Konyvkiado, 1958.

27) Berenyi J. Szekrenyfalak: Uniformizalt vagy oltoztet? // Lakaskultura. 1976. № 3. 3—5 oldal.

28) Средняя квартира в Швеции, построенная в рамках «Программы миллиона», со­стояла из трех комнат и была площадью около 75 м². В Венгрии большинство квар­тир были одно- или двухкомнатными и только 30—50 м² площадью, сильно влияя на организацию семейной жизни.

29) Fehervary K. Goods and States: The Political Logic of State-socialist Material Cul­ture // Comparative Studies in Society and History. 2009. Vol. 51. № 2. P. 426—459.

30) Koselleck R. Futures Past: On the Semantics of Historical Time / Transl. by K. Tribe. Cambridge, Mass.: MIT Press, 1985.

31) См. также: Miller D. Op. cit.

32) Hofer T. Construction of the «Folk Cultural Heritage» in Hungary and Rival Versions of National Identity // Ethnologia Europaea. 1991. № 21. P. 145—170.

33) Nagy K.S. Lakberendezesi Szokasok. Budapest: Magveto Kiado, 1987.

34) Taylor M. The Politics of Culture: Folk Critique and Transformation of the State in Hungary. Ph.D. dissertation. New York: Department of Anthropology, City University of New York, 2008.

35) См. также: Drazin A. A Man Will Get Furnished: Wood and Domesticity in Urban Ro­mania // Home Possessions / Ed. by D. Miller. Oxford: Berg, 2001. P. 173—199.

36) Beck U. The Anthropological Shock: Chernobyl and the Contours of the Risk Society // Berkeley Journal of Sociology. 1987. Vol. 32. P. 153—165.

37) Harper K. Wild Capitalism: Environmental Activists and Post-Socialist Ecology in Hungary. Boulder, C.O.: East European Monographs, Columbia University Press, 2006.

38) Ср.: Weiss B. The Making and Unmaking of the Haya Lived World. Durham, N.C.: Duke University Press, 1996. P. 76.

39) Black M. Death in Berlin: From Weimar to Divided Germany. Cambridge: Cambridge University Press, 2010.

40) VargaJ. Minilakasok: Szoba-konyha VOLT // Lakaskultura. 1983. № 2. 22—23. oldal.

41) Марта Ламплэнд демонстрирует, как колхозники переживали социалистическую технократическую организацию, которая противостояла их работе в собственном втором хозяйстве. Это было еще одной сферой, в которой свободный рынок счи­тался вознаграждением за тяжелый труд и делал ценностью автономию: Lampland M. The Object of Labor: Commodification in Socialist Hungary. Chicago: Uni­versity of Chicago Press, 1995.

42) Uj epiteszet, uj tarsadalom 1945—1978: Valogatas az elmult evtizedek epiteszeti vitaibol, dokumentumaibol / Szerkesztette M. Major, J. Ossko. Budapest: Corvina Kiado, 1981; Molnar V. Cultural Politics and Modernist Architecture: The Tulip Debate in Postwar Hungary // American Sociological Review. 2005. Vol. 70. P. 111 — 135.

43) Ferkai A. Hungarian Architecture in the Postwar Years // The Architecture of Historic Hungary / Ed. by D. Wiebenson, J. Sisa. Cambridge, Mass.: MIT Press, 1998. P. 290.

44) Heathcote E. Hungary: The Organic and the Rational Traditions // Architectural De­sign. 2006. Vol. 76. № 3. P. 34—39.

45) Ferkai A. Op. cit. P. 290.

46) Ibid. P. 291.

47) Ibid. См. также: Heathcote E. Imre Makovecz: The Wings of the Soul. London: Wiley Europe, 1997.

48) Crowley D. Organic Architecture // Design and Culture in Poland and Hungary: 1890— 1990. A Tempus «Design for Industry: East / West Europe» Reader Produced by the University of Brighton / Ed. by D. Crowley. Brighton: University of Brighton, 1993. P. 88—89.

49) Eke Zs. Gems of Timber Architecture — Pavilions of Expos: Hungarian pavilion in Se- villa and Swiss pavilion in Hannover // hej.sze.hu/ARC/ARC-060517-A/arc060517a. pdf (дата обращения: 27.02.2013).

50) В городской части Венгрии в 1990-е годы «ностальгия» по социализму была ограничена известными культурными отсылками, отмечающими знание об эпохе изнутри, или туристическими местами встречи (Nadkarni M. «But It's Ours»: Nostalgia and the Politics of Authenticity in Post-Socialist Hungary // Post-Communist Nos­talgia / Ed. by M. Todorova, Z. Gille. Oxford: Berghahn Books, 2010. P. 190—214).

51) Hixson W.L. Parting the Curtain: Propaganda, Culture and the Cold War, 1945—1961. New York: St. Martin's Press, 1997. P. 231.

52) Быстрое возрождение маскулинности в домашних интерьерах и экстерьерах про­явилось, например, в покраске стен в кроваво-красный цвет. См. также работу Джеральда Крида о гипертрофированном использовании «маскулинных» элемен­тов в болгарских шутовских костюмах в ответ на маргинализацию, спровоциро­ванную постсоциалистической безработицей (Creed G.W. Masquerade and Postso- cialism: Ritual and Cultural Dispossession in Bulgaria. Bloomington: Indiana University Press, 2011).

53) Ср. с описанием у супругов Комарофф того, как миссионеры в Ботсване пропаган­дировали прямолинейные формы домов в противовес круглым хижинам народа тсвана, чтобы привить правильные представления о частной собственности и гендерных отношениях (Comaroff J.L., Comaroff J. Homemade Hegemony // Ethnography and the Historical Imagination. Boulder, CO: Westview Press, 1992. P. 265—295).

54) Czegledi C. Mesehaz Dabasban: A rogtonzes szabadsaga // Lakaskultura. 1998. № 33. 38—44. oldal.

55) Ibid. 40. oldal.

56) В работе о моде среднего класса в Китае в 1990-е годы Сяобин Тан показывает, как овеществление внутреннего мира и различий контрастирует с морализаторскими дискурсами социалистического государства. Тяга к материальным благам дала вы­ход энергии, сплавившей воедино «объекты, желания, деньги и поступки», осо­бенно ярко заметные на фоне униженного состояния духа и «незамутненности», которые были вызваны к жизни идеологическим принуждением (Tang X. Decorating Culture: Notes on Interior Design, Interiority, and Interiorization // Public Cul­ture. 1998. Vol. 10. № 3 P. 532, 535).

57) Kozma E. «Az en hazam, az en varam» // Dunaferr Hetilap. 1995. Junius 29. 8. oldal.

58) Ruboczki E. Sablonok nelkul, szinesen // Lakaskultura. 1993. № 28. 5. oldal.

59) Berdahl D. Where the World Ended: Re-Unification and Identity in the German Bor­derland. Berkeley: University of California Press, 1999. В качестве неслыханного при­мера того, как продолжается клеймение социалистической Восточной Европы, упомяну одного норвежского художника, который недавно «(вос)создал» «запах коммунизма» для Выставки вымерших и экзотических запахов. Этот запах опи­сывается как состоящий из «запаха серости, изношенного бетона, легкого дунове­ния гнетущей промышленной вони, капельки дыма и чуть-чуть спертого воздуха» (Burr Ch. Whole Lot of Non-Scents: What do the Sun, An Atomic Blast and Commu­nism Smell Like? // New York Times Style Magazine. 2009. Spring. P. 110).

60) Шеппели К.Л. Конституционный трепет // НЛО. 2013. № 120. С. 75—93.

61) См.: Там же. С. 75—77, 89—93.