Публикуемая ниже подборка статей посвящена встрече — названной автором одного из текстов, Луизой Лоренцой Корной, «упущенной» — между архитектурой и утопией. Эту встречу, или столкновение, можно было бы описать как обоюдное отталкивание, если бы не основополагающий элемент взаим­ного притяжения, делающий это отталкивание возможным и даже неизбеж­ным. То есть в некотором смысле речь идет о диалектике архитектуры и уто­пии — об их, с одной стороны, несводимости, а с другой — крайней близости. На первый взгляд, ничто так не вторит утопии, имеющей дело с регулятивны­ми идеями, идеальными моделями и формальным планированием обществен­ной жизни, как архитектура. Она, по определению, обладает внушительным утопическим потенциалом. Утописты — это своего рода архитекторы обще­ства будущего: в их головах (или текстах, или сердцах) рождается нечто на­подобие футуристических бумажных (либо, если говорить о современности, цифровых) объектов, тех, что предъявляют публике архитекторы в качестве миниатюрных набросков зданий, которые предстоит построить. В то же время в судьбе архитектурного объекта можно увидеть своего рода метафору судьбы утопического проекта: рано или поздно идеальность модели разрушается, не выдержав встречи с тем, что принято считать реальностью самой жизни.

Однако это разрушение утопии никогда не происходит одинаково. И архитектура, и утопия не существуют сами по себе: идеальный дом, город или государство могут казаться подвешенными в пустоте или виртуально распо­лагаться на условном острове, на ничьей земле, — но они всегда уже являются частью игры проекций, в которую помимо них вовлечены конкретное время и конкретное место. Причем речь идет о двойной игре проекций — не только каждое конкретное время и место производят свои утопические проекции или, напротив, не только утопия, будучи спроецированной на реальную жизнь, так или иначе трансформирует, модифицирует, опрокидывает, ломает ее, — но оба эти процесса происходят одновременно, действуя разнонаправленно и параллельно.

В этой игре проекций участвует политика, участвует идеология, участвуют люди, населяющие городское пространство, адаптирующиеся под него и адаптирующие его для своей обыденной жизни. Население приспосабливает к жизни воплощенные в архитектурных объектах идеи, для них оно — нечто вроде испытания. Чем радикальнее идея, тем сложнее испытание жизнью: ар­хитекторы утопического общества, в котором все будет новым — и город, и человек, — планируют конструкции, в которых найдется место для этих но­вых людей. Но как сделать так, чтобы «новые» возникли, преобразились из «старых», как сделать предназначенное для них место пригодным не только для жизни, но и для ее тотального переустройства?

Октябрьская революция принесла с собой идеи радикального и тотального переустройства жизни. Двадцатые годы — время до начала сталинской ре­ставрации — обнажают удивительный разрыв в континуальности воспроиз­водства традиционных моделей жизни, быта, повседневности, семьи, госу­дарства, сексуальности, потребления, труда. Это период трудной, опасной, рискованной и двусмысленной открытости коммунистической утопии, пред­полагавшей смену не только режима и социополитической системы, но и всего планетарного порядка — смену, условием возможности которой, по­мимо прочего, должна была стать беспрецедентная по своим масштабам ант­ропологическая трансформация. История запечатлела следы этой открыто­сти в произведениях русского авангарда — в поэзии, литературе, искусстве и, конечно, архитектуре.

Именно этому периоду посвящены статьи Луизы Лоренцы Корны и Алана Смарта, предлагающие сравнительный анализ взлета и падения архитек­турной утопии 1920-х годов. Идеи трансформации и эмансипации человека и его быта посредством создания новых жизненных пространств лежат в ос­нове проектов социалистических городов, будущие обитатели которых — рабочие бесклассового общества — заживут полной и счастливой жизнью. Бу­дет ли им комфортно в новых домах? Какими воздушными конструкциями следует заменить стены неравенства — между женщиной и мужчиной, бед­ными и богатыми, взрослыми и детьми? Так появляются проекты клубов и тотальных коллективных домов, домов нового быта с общими кухнями и сто­ловыми, в которых, если бы жизнь только могла верно следовать плану, дол­жен был родиться и обрести себя — в гармонии жилых районов, зон отдыха, производственных кварталов и транспортных магистралей, послушных це­лям социалистического строительства, — свободный новый человек.

Архитектурная утопия 1920-х годов разбивается не только о реальный быт «старого» человека, не находящего себе места в новых квартирах, — она раз­бивается об идеологию, дрейфующую в сторону возврата к традиционным моделям, оправдывая этот возврат экономической и исторической необходи­мостью. Утопический проект сворачивается, и за ним начинается своего рода движение вспять (как в примере из фильма Медведкина «Новая Москва», когда на экране проектора из-за технической ошибки на месте новых зданий вдруг появляются старые дома и церкви, которые стояли здесь прежде); однако он не исчезает бесследно, а продолжает вдохновлять новое поколение левых западных архитекторов и дизайнеров, пытающихся сделать из архитектуры действенное средство социальной и политической критики капита­листического мира. Но как долго способна архитектура функционировать в качестве критики, если среди конечных ее определяющих инстанций — власть, госзаказ, рынок, статус-кво и т.д.?

Статья Виктора Вахштайна переносит нас из реальности СССР двадцатых и тридцатых годов в реальность России 2000-х, показывая, как пре­дельно конформистская, заказная архитектура (здание торгового комплекса «Охотный Ряд», сам проект которого, как указывает автор, был нацелен на минимализацию возможности политического протеста — через заполнение, застраивание открытого городского пространства) странным образом преломляет утопическую мечту о тотальных объектах. На территории мегамолла или торгового центра есть все, что необходимо для жизни современного по­требителя, который рассеянно фланирует между бутиками, ресторанными двориками, креслами для массажа или аппаратами для чистки обуви, дет­скими игровыми комнатами, банкоматами, пунктами обмена валют, киноте­атрами, туалетами и т.д. По контрасту, мегамолл представляется чем-то вроде пародийного извода дома нового быта. Но это такой дом, обживание которого происходит непринужденно, спонтанно, интуитивно. Это дом такого мира, в котором ничего не нужно менять, — дом, в который человек входит, как пластиковая карточка в банкомат.