С того момента, как социология осознала себя «наукой о действительном», ее арсенал непрерывно пополнялся способами определения «действитель­ного». Чаще всего «действительность» предмета социологических описаний связывалась с понятием «действия»: действительное = «задействованное», разворачивающееся в череде актов, подлежащее свершению. Реальность мно­гообразных человеческих действий стала специфической реальностью мира социологии.

Как полагают исследователи повседневных практик, технические дисцип­лины могут детально описать принцип работы ксерокса, слабые места его конструкции, удачные и неудачные инженерные решения разработчиков. Но именно социолог исследует ксерокс-в-действии, наблюдая обыденные рутин­ные практики его использования на рабочих местах. Исследователя интере­сует, что происходит с техническим объектом, погруженным в стихию повсе­дневной жизни: как сотрудники офиса регулярно изымают картридж для ритуального встряхивания, куда именно приходится удар пользователя, об­наружившего «ошибку Е11», и чем прижимают крышку ксерокса люди, желающие улучшить качество копирования¹. Эти «незначимые» и «неинте­ресные» тактики (на первый взгляд иррациональные) воплощают в себе ра­циональность повседневного социального мира. Пытаться «очистить» от них ксерокс, чтобы продемонстрировать его подлинную сущность (невыполни­мая мечта разработчиков), — все равно, что, по выражению Г. Гарфинкеля, «убрать стены, чтобы посмотреть, на чем держится крыша».

Различие практической рациональности и рациональности формальной (то есть рациональности норм, инструкций, запретов, императивов и арти­кулированных предписаний) — один из самых популярных сюжетов в совре­менных теориях практик. Такая исследовательская оптика делает явными различия между «правилами дорожного движения» и тем, как люди действительно водят, между «требованиями экспертизы» и реальными способами действия экспертов, между «представлениями об этничности» и ежедневным ее производством в привычных нерефлексивных действиях. (Каждый раз предикат «действительное» и «реальное» связывается с рутинным и повто­ряющимся действием, обладающим собственной — практической — рацио­нальностью.) Эта оптическая настройка, своего рода стратегия взгляда со­циолога-исследователя, позволяет находить социологически интересные феномены в объектах, которые традиционно изучаются другими дисцип­линами: географией, лингвистикой, биологией, психологией, экономикой. Достаточно сделать предметом анализа специфические способы инкорпори­рования исследуемых объектов в мир социальных взаимодействий. Так, го­родская среда изучается — помимо собственно специалистов по урбанистике и географии города — психологами, культурологами и экономистами. Социо­лога же в городе интересует прежде всего его социальная организация, соци­альная конструкция различных (приватных и публичных) мест. Далее мы попробуем показать, что означает такое различие между двумя типами ра­циональности для социологии архитектуры².

Проясним нашу постановку вопроса на примере. Как организовано дей­ствие входа в торговый центр «Охотный Ряд»?

...Пешеходы, входящие в ТЦ «Охотный Ряд» из подземного перехода метро, превращаются в посетителей торгового центра не одномоментно, не в силу самого пересечения невидимой формальной границы между «переходом» и «торговым комплексом», а совершая ряд зримых и регистрируемых на­блюдателем действий — темп их ходьбы замедляется, из перемещения ис­чезает целенаправленность, шаг становится прогулочным и неторопливым, взгляд рассеивается. Участок, на котором происходят все эти телесные перенастройки, протяженностью не более двадцати метров.

...Формальная граница между двумя местами — «Охотным Рядом» и не «Охотным Рядом» — маркирована прозрачными, открывающимися в обе стороны дверьми (такие же двери есть во всех переходах метро). Эта гра­ница не совпадает с границей практической — поскольку практически «Охотный Ряд» начинается через десять-пятнадцать метров от собствен­ного входа.

Из обобщения дневников наблюдений (май 2007 года)

 

Данный пример иллюстрирует особенности социальной конструкции одного из мест торгового комплекса — места пограничного и оттого наиболее инте­ресного для исследования. (Сам «Охотный Ряд» в целом — в силу некоторых особенностей собственного устройства — также может быть рассмотрен как «пограничное место», но это тема отдельного разговора; мы предпочитаем го­ворить о нем не как о месте, а как о регионе, то есть пространственном ком­плексе, «месте мест».) Несовпадение формальной и практической границы места обнаруживается лишь по результатам включенного наблюдения; два­дцатиметрового «зазора» между двумя этими границами нет ни на картах, ни в интервью наших информантов. Наблюдая за поведением людей, мы вычленяем устойчивые паттерны («…темп ходьбы замедляется, исчезает целе­направленность, шаг становится прогулочным и неторопливым, взгляд рассеивается»), которые образуют своего рода грамматику действия в данном конкретном месте. Далее можно выстраивать объяснения и интерпретации обнаруженных регулярностей. Например, можно предположить, что при пе­реводе «ходьбы по подземному переходу» во «фланирование по торговому центру» особую роль играет материальное оснащение границы: дверь, разде­ляющая два типа пространства, — это дверь-стоящая-в-переходах-метро (а не дверь-в-торговый-центр вроде той, что предваряет вход в «Охотный Ряд» со стороны бывшей гостиницы «Москва»). Поэтому она не обеспечивает соот­ветствующей перенастройки: толкнув ее и придержав, чтобы не ударить поза­ди идущего, вы — по ощущениям — просто выходите из метро, но еще не вхо­дите в торговый комплекс, дверь сообщает своему пользователю, как вести себя с ней, но умалчивает о том, как вести себя за ней. Вход в торговый комплекс — не «по идее», а «в действии» — происходит лишь через десяток шагов.

Подчеркнем: само по себе «место», понимаемое как фрагмент территории, участок географического пространства, не является предметом социологиче­ского интереса. Место становится таковым, если в фокусе внимания оказы­вается его социальное использование. Как именно место «производится» дей­ствиями тех, кто в нем непосредственно находится? В каких действиях фор­мируются его границы? Что придает границам принудительность и непре­ложность социального факта? Задавая эти вопросы, мы говорим не просто о «поведении в местах» (что само по себе является исконной темой социо­логических исследований), мы задаем вопросы о «действительном месте», «месте-в-действии», иными словами, о социальной логике места.

 

ДВЕ ИНТУИЦИИ МЕСТА: ЛОКАЛ И САЙТ

„Мы как кроты залезли под «Манеж» и гостиницу «Москва» <...>. Создали многоуровневую «этажерку», которая должна была стать московским Сохо <.>. Провели каналы с водой <...>. Расчистили пространство для взгляда.

 

Эта цитата взята из беседы с архитектором, предложившим один из первых проектов комплекса «Охотный Ряд». В общих чертах она отражает специ­фику формально-рационального понимания места. Проект не был реализо­ван. Но основные глаголы в нарративе автора проекта употреблены в мо­дусе прошедшего времени совершенного вида. В повествовании архитектора различия между проектом места и местом как совокупностью конкретных (в том числе физических) обстоятельств скрадываются: «создали… провели... расчистили... »

Проектирование — это действие, нацеленное на опережение времени, и в логике проектирования «спланировать» значит «создать». Однако здесь нас больше интересует не бег градостроителя наперегонки со временем, а специ­фическое устранение в языке архитектуры различий между проектом и его практической реализацией, «между картой и территорией» (А. Коржибски). Можно предположить, что любой в меру формализованный профессиональ­ный язык имеет тенденцию к такой экспансии — замене конкретных физи­ческих обстоятельств и материальных объектов их символическими рефе­рентами. В архитектуре своей высшей точки эта экспансия достигает в культе рационализации пространства, присущем мировоззрению так называемого высокого модернизма: «.человеческое счастье существует — выраженное в числах, в математике, в должным образом рассчитанных проектах, в планах, на которых города уже можно видеть»³. Далеко не каждый архитектор под­писался бы под этим тезисом из «Лучезарного города» Ле Корбюзье, но в логике проектировки заложен приоритет плана объекта перед самим объектом. Такова имплицитная аксиоматика проектировочного мышления: не план — отображение будущего объекта, а объект — воплощение плана, материальная тень идеи.

Этот тип социальных логик, следующих идеалу формальной рациональности, задает перспективу рассмотрения места по аналогии с веб-сайтом⁴. С точки зрения проектировщика, все «страницы» сайта должны быть легко доступны пользователю, снабжены тематическими «перекрестными ссылка­ми» и «открываться» в соответствии с заложенными разработчиками катего­риями приоритетности. «Зависание» (недоступность, плохая репрезентированность) отдельных «страниц»-помещений воспринимается как временный недостаток; запутанность и непрозрачность всей конструкции, «темная» структура места — как непростительная ошибка разработчика. Теперь не «архитектура веб-сайтов» является метафорическим производным от «архитек­туры помещений», а напротив, «архитектура мест» осмысливается в катего­риях веб-архитектуры.

Месту-сайту противополагается место-локал, то есть место конкретных практических действий и взаимодействий, место физического присутствия и отсутствия. Вот как определяет это понятие Энтони Гидденс:

Понятие локала подразумевает использование пространства с целью обес­печения среды протекания взаимодействия, необходимой для определения его контекстуальности. Формирование локалов определенно зависит от <...> тела, его средств и возможностей мобильности, коммуникации отно­сительно физических параметров окружающего мира. <...> Обычно локалы определяются в показателях их физических характеристик — как свойства материального мира или, в большинстве случаев, как комбинация послед­них с артефактами человеческого общества. Однако было бы ошибкой по­лагать, что локалы могут быть описаны исключительно посредством этих терминов; аналогичное заблуждение было свойственно бихевиоризму в от­ношении определения человеческих поступков. «Дом» осознается как та­ковой только тогда, когда наблюдатель отдает себе отчет в том, что он есть «жилище», обладающее рядом свойств и отличительных качеств, обуслов­ленных способами его использования в человеческой деятельности⁵.

 

Знание, о котором говорит Гидденс, отсылает нас к понятию «практического чувства места». В отличие от «знания о месте», имеющего эксплицитную и артикулированную природу (типичный пример построения такого нарратива: «Торговый комплекс "Охотный Ряд" был построен на месте площади, где до того неоднократно проводились стихийные митинги, построен с оче­видной целью апроприации пространства, вызывавшего опасения властей как аккумулятор протестных настроений»), практическое чувство места все­гда имплицитно и неартикулируемо («...здесь нужно вести себя так»).

Если место-сайт воплощает в себе идею формальной рациональности (ра­циональности проекта), то место-локал — это проявление рациональности практической, связанной скорее с физическими и телесными атрибутами дей­ствия, чем с его смысловыми и символическими содержаниями. Возвращаясь еще раз к примеру с входом в торговый комплекс из перехода метро, заметим: границы места-сайта и места-локала могут совпадать в большей или в мень­шей степени (хотя полностью они не совпадают никогда) — это зависит от того, насколько коррелируют между собой формальная определенность места и его практическая внятность. Рискнем предположить, что в местах, назван­ных И. Гофманом «тотальными институтами», степень таких совпадений выше — формальные пределы тюрьмы или психиатрической клиники яв­ляются также и практическими ее пределами, там не может быть двадцати­метрового зазора вроде описанного выше на примере входа в «Охотный Ряд».

Теперь сделаем шаг назад к выводам, касающимся соположения различ­ных социальных логик места. Место-сайт и место-локал — не ортогональные и взаимоисключающие теоретические конструкции. Это скорее два идеаль­ных типа социальных логик места, задающих крайние точки континуума.

Но какого континуума? По каким смысловым осям проводится их проти­вопоставление?

1) Кинестетическое — визуальное

Место-локал противостоит месту-сайту как практическое переживание — ви­зуальному образу. Мишель де Серто, подобно многим исследователям город­ской повседневности, напрямую связывает формально-рациональные логики места с возможностями его визуальной репрезентации. При этом «предель­ным местом» для него является современный город, ставший доступным взгляду наблюдателя благодаря небоскребам и высотным зданиям:

Желание увидеть город возникло прежде средств удовлетворить его. Сред­невековые и ренессансные художники изображали город в такой перспек­тиве, которая оставалась недоступна для глаза. Эта условность превращала средневекового зрителя в небесное око, она создавала богов. Много ли но­вого принесли нам технические средства, сделав возможной «власть всевидения»? Всеобъемлющее зрение, придуманное живописцами прежних эпох, живет в наших достижениях. Та же самая скопическая страсть сегодня пре­следует пользователей архитектурных сооружений, материализуя утопию, которую вчера возможно было лишь нарисовать⁶.

 

2) Практика — разум

Место-локал противостоит месту-сайту как практическое чувство смысло­вому единству. Данная оппозиция черпает свои теоретические ресурсы из противоположения двух описаний человеческого действия, основанного на двух типах рациональности. Формальная рациональность — это рациональ­ность, «основанная на действиях ума». Практическая рациональность — ра­циональность привычки.

Что это противопоставление значит для исследователя городской повсе­дневности? Прежде всего, необходимость сделать выбор между изучением места в актах его интеллектуальной репрезентации (тогда методологический фундамент исследования составит анализ нарративов — устных и письмен­ных) и изучением места в актах непосредственно наблюдаемых практических действий (тогда методологической основой исследования станут включенное наблюдение и эксперимент).

3) Проживаемое пространство — географическое пространство

Место-локал противостоит месту-сайту как проживаемое, гетерогенное, «на­полненное» пространство пространству «пустому», географическому или геометрическому. Данная оппозиция является практически точным отобра­жением многочисленных споров о природе времени: «пустое и гомогенное время», изобретенное эпохой модерна, подверглось сокрушительной критике со стороны философов-интуитивистов и феноменологов как «продукт евро­пейского интеллектуализма». Такому «внешнему» времени противопостав­лялось время «внутреннее», проживаемое, «гетерохронное», насыщенное со­бытиями, не имеющими коррелятов в физическом мире.

Отпечатки трех этих оппозиций мы легко найдем и в других парных поня­тиях, на первый взгляд не сводимых к основанию «формальная рациональ­ность / практическая рациональность».

а. Маршрут — карта

Место-локал противостоит месту-сайту, как маршрут противостоит карте. Эта понятийная оппозиция — которая может показаться искусственной — была эмпирически изучена исследователями-нарратологами У. Лэбовом и Ш. Линде, предпринявшими анализ описаний жителями Нью-Йорка своих квартир⁷. Карта — это нарратив типа «Гостиная находится через коридор от кухни». Маршрут — это повествование в духе «Вы спускаетесь по лестнице, поворачиваете направо и оказываетесь в подвале».

По свидетельству авторов, лишь 3% ньюйоркцев описали свое жилище в логике карты. Подавляющее же большинство избрали в качестве схемы по­вествования маршрут, то есть последовательность конкретных операций. Как комментирует результаты исследования Лэбова и Линде М. де Серто:

Иными словами, описание колеблется между альтернативными возмож­ностями: либо увидеть (ознакомиться с порядком мест), либо идти(спатиализующие действия). Оно либо представляет собой картину(«там есть то-то и то-то...»), либо организует движения («вы входите, пересекаете, по­ворачиваете.»)⁸.

 

Развивая эту мысль далее, можно более детально проанализировать различия локала и сайта применительно к конкретным повседневным логикам описания места по правилам «естественного языка». Но вопрос де Серто иной; он спрашивает не о различиях, а о взаимосвязях: «Каким образом действие и взглядсоотносятся друг с другом в этом царстве обыденного языка, при столь оче­видном доминировании первого?»⁹ Ответ он находит в истории картографии.

Дело в том, что маршрут не только обладает своего рода онтологическим приоритетом перед картой (как атрибут проживаемого пространства перед слепком пространства географического); карта исторически — производная от маршрута. Де Серто замечает:

…Если взять «карту» в ее нынешней географической форме, мы видим, что в течение периода, отмечающего зарождение современного научного дискурса (т.е. в XV—XVII веках), карта медленно освобождалась от путеводителей, служивших условием ее существования. Первые средневековые карты содержали только отмеченные прямыми линиями маршруты (руко­водства к действию, в основном относящиеся к паломничествам) вместе с остановками, которые необходимо сделать (города, через которые следует проходить, в которых останавливаться на ночь, совершать молитвы и т.д.), и расстояниями, измеренными в часах или днях, т.е. в единицах времени, требуемого для их преодоления пешим ходом. Каждая такая карта — это меморандум, предписывающий конкретные действия¹⁰.

 

В XV—XVII веках карта становится более автономной от породивших ее маршрутов, хотя на ней сохраняются «нарративные» фигуры (изображения кораблей, животных и персонажей); они выполняют функцию указания на предшествовавшие ее появлению операции — транспортные, военные, архи­тектурные, политические или коммерческие. «Так, нарисованный на карте парусный корабль, — отмечает де Серто, — указывает на морскую экспеди­цию, благодаря которой картограф сумел изобразить береговые линии. Он эквивалентен описателю "маршрутного" типа»¹¹. Однако карта постепенно берет верх над этими фигурами, колонизируя пространство и мало-помалу избавляясь от иллюстративных указаний на породившие ее практики. Марш­рутные дескрипторы исчезают, рациональность практического действия от­ступает под натиском рациональности формальной¹².

Отступает куда? Если вернуться к исследованию Лэбова и Линде — в об­ласть повседневных действий, в сферу, не «колонизированную» принужде­нием планировщика. В публичных местах, вроде торговых комплексов, как правило, висят планы помещений, но анализ прагматики их использования посетителями позволяет заключить: мало кто из заблудившихся фланеров пользуется картой для возвращения себе ясного представления о месте и своем положении в нем:

За эти два часа к карте подошло шесть человек. Ни один из них не смог вос­пользоваться ею «по назначению» — постояв около карты некоторое время (от нескольких секунд до полутора минут), посетители оглядывались и либо обращались к кому-то из прохожих с вопросом, либо продолжали дви­жение. «Работа» с картой часто включает физические действия — указание пальцем, жестикуляцию или «прокладывание курса» пальцем от одного места к другому.

Из дневников наблюдения (июль 2008 года)

 

Следуя инструкциям, я вошел в ТЦ со стороны бывшей гостиницы «Москва» и подошел к карте, чтобы найти «ресторанный дворик». Нашел карту нижнего уровня, нашел нужный мне номер, которым было помечено соответствующее место в «легенде» карты, но соотнести его со своим ме­стоположением не смог. Я спустился на нижний уровень и нашел ресторан­ный дворик стихийно, через 7 минут.

Самоотчет наблюдателя (июль 2008 года)

 

Почти в 75% зафиксированных случаев люди, подходившие к карте «Охот­ного Ряда», чтобы определить свое местоположение, после непродолжитель­ных попыток сориентироваться предпочитали обратиться за уточнением маршрута к оказавшимся поблизости сотрудникам торгового центра или дру­гим посетителям.

b. Утопия — гетеротопия

Место-сайт противостоит месту-локалу как утопическое противостоит гетеротопическому. В цитируемом тексте М. де Серто метафора «утопии» неодно­кратно применяется к модернистскому городу, «городу-концепции». Утопи­ческое воображение — один из мощных ресурсов формально-рационального мышления, воплощенного в планировании и проектировании мест. Прежде всего их объединяет представление о пространстве как однородном и гомо­генном, изначально не наполненном и лишь предназначенном для наполнения телами, объектами, действиями. Образцом такого «места без места», сплани­рованного в мельчайших деталях и созданного без малейших отклонений от плана, может служить веб-сайт. Каждый сайт — это утопическое место в вир­туальном пространстве. Если страницы-помещения «виснут», ссылки-кори­доры приводят «не туда» или вообще заканчиваются «тупиком», то проблема не в сопротивлении среды и не в несовершенстве человеческого материала — на которые всегда может сослаться преобразователь физического простран­ства, — а исключительно в ошибках плана или его реализации.

Философия практик выбирает уязвимые места утопического воображения для того, чтобы нанести удар по идее однородного пространства. Лучше остальных эту интуицию выразил М. Фуко:

Грандиозные труды Башляра, описания феноменологов научили нас, что мы живем не в гомогенном и пустом пространстве, но, напротив, в пространстве, заряженном качествами, в пространстве, которое, возможно, неотступно пре­следуют призраки <...>. Пространство, где мы живем, пространство, увле­кающее нас за пределы самих себя, пространство, в котором как раз и раз­вертывается эрозия нашей жизни, нашего времени и нашей истории, — это пространство, которое подтачивает нас и изборождает нас морщинами, само по себе является еще и гетерогенным. Иначе говоря, мы живем не в каком- то вакууме, внутри коего можно располагать индивидов и вещи. <„> Мы живем в рамках множества отношений, определяющих местоположения, не сводимые друг к другу и совершенно друг на друга не накладывающиеся¹³.

 

Эта нетождественность мест, присущая гетерогенному пространству, упус­кается из виду проектировщиками утопий, стремящимися к симметрии и прозрачности. Гетерогенное пространство повседневных практик априорно непрозрачно и внутренне противоречиво.

Для выражения этой противоречивости Фуко вводит понятие гетеротопии:

Гетеротопия имеет свойство сопоставлять в одном-единственном месте не­сколько пространств, несколько местоположений, которые сами по себе не­совместимы. Именно так театр сменяет на прямоугольнике сцены целый ряд чуждых друг другу мест; именно так кинотеатр являет себя нам как прямоугольный зал, в глубине которого, на двухмерном экране мы видим проекцию трехмерного пространства; но, возможно, самым древним из при­меров этих гетеротопий, имеющих форму противоречащих друг другу ме­стоположений, является сад¹⁴.

Современные ботанические сады сохранили эту гетеротопическую интен­цию — в них рядоположены растения, которые естественным образом про­израстают в разных концах света и не смогли бы «встретиться» нигде, кроме специально для этой «встречи» созданного пространства. Аналогичным об­разом гетеротопичны музеи и библиотеки. Гетеротопичны ярмарки и парки развлечений. Ту же гетеротопическую интенцию Фуко отмечает в кладби­щах: здесь рядом покоятся люди, жившие в разных эпохах, и эта биографи­ческая «гетерохронность», спроецированная на ограниченную площадь клад­бища, создает специфическую темпоральную асимметрию кладбищенского пространства. Город, сочетающий в себе районы тысячелетней, столетней и однолетней давности, также гетеротопичен. Лишь города-утопии — построен­ные единым усилием политической воли, одномоментно, безо всякого отне­сения к тому, что занимало их место ранее, города без истории — претендуют на преодоление гетеротопичности. Однако воплощенная утопия — это гете­ротопия. Сам акт воплощения привносит в нее гетерогенность.

В отличие от классических утопий, ставших гетеротопиями на этапе реа­лизации, торговый центр или супермаркет — гетеротопии изначальные, гетеротопии по замыслу, предшествующему их реализации. Мегамолл со-полагает разнородные пространства — бутики, сетевые продуктовые супермаркеты, кинотеатры, рекреационные зоны, «улицы» и «уличные кафе» — так же, как королевский сад со-полагал растения и диковины, привезенные со всего мира, или как современный мегаполис стремится стать «мировой проекцией», со-полагая символические маркеры других мест. В данном отношении у су­пермаркета немало общего с «Диснейлендом» или Лас-Вегасом, где копия Эйфелевой башни соседствует с копией Колизея и пирамиды Хеопса. Эта гетеротопичность шопинг-молла нередко выдвигает его на звание новой ме­тафоры современности¹⁵. Но такая логическая неконсистентность наклады­вается (а в некоторых случаях и вытесняется) практической неконсистентностью, столкновением разнородных социальных практик.

К примеру, торговый центр «Охотный Ряд» изначально представлял со­бой не только архитектурный, но и культурный проект. За каждым местом в нем была закреплена функция культурной репрезентации: элементы рез­ных теремов должны были считываться как коды традиционной русской культуры, даты исторических событий — напоминать о славном историче­ском прошлом, названия городов на прозрачном куполе (единственное, что из всего этого символического разнообразия сохранилось до сих пор) — слу­жить своего рода проекцией мира на данное конкретное пространство. По­скольку комплекс находится в туристическом центре, эта функция культур­ной репрезентации была в большей степени нацелена на туристов и «гостей столицы». Но логика рынка оказалась сильнее логики символа: все символи­ческие элементы, занимавшие дорогие торговые площади, были вскоре устра­нены, и лишь «псевдокарта мира» на прозрачном куполе над фонтаном оста­лась как напоминание об изначальном замысле.

На этом примере мы видим, как одна социальная логика места, накладываясь на другую, приводит к устранению символического референта. Однако эта утрата не означает гомогенизации — просто теперь гетерогенность торго­вого центра становится гетерогенностью не логической, а практической, она конструируется на пересечении разнородных действий: например, действий фланирования, фотографирования и пользования банкоматом. Человек у банкомата вправе рассчитывать на соблюдение дистанции со стороны фланеров. Но рядом находится фонтан — предмет постоянного фотографирования. По­этому зоны фланирования, фотографирования и «буферная зона» возле бан­комата постоянно пересекаются (фотограф — как правило, турист, — наводя аппарат на объект, делает несколько шагов спиной назад, толкая человека, снимающего деньги). Фотограф может попросить человека у банкомата «сде­лать кадр», что вызывает ответное раздражение. Такие примеры стихийного производства приватности и публичности — и столь же стихийные нарушения границы приватного / публичного — заслуживают особого внимания как при­меры мисфреймингов.

18:12. Подошла девушка. Начинает «работать» с банкоматом. Ее только что толкнули дети, играющие здесь же. Она обернулась. Осмотрелась. Продол­жила. Набирает код, загораживая плечом от человека за ее спиной. Люди про­ходят очень близко. Она опять оборачивается. Сняла сумму денег. Замечает рядом чистильщика обуви, который смотрит на то, как она снимает деньги. Девушка оборачивается. Видит компанию людей из четырех человек в двух метрах от себя. Те шумно общаются и разглядывают витрину. Человек с фо­тоаппаратом делает шаг, подходя очень близко к девушке у банкомата. Она забирает деньги, вытаскивает карточку и быстро уходит, оставив чек.

Из транскрипта наблюдений (декабрь 2007 года)

 

Безусловно, с точки зрения целей нашего анализа гетеротопическая социаль­ная конструкция места составляет предмет непосредственного интереса. Сама логика предпринятого в «Охотном Ряду» исследования — это логика гетеротопологическая, нацеленная на описание не гомогенных, а гетероген­ных пространств, пространств, созданных не проектом, а интерференцией по­вседневных действий.

Приведенные выше оппозиции очерчивают пространство доступных нам концептуализаций социальной логики места. Границы формальной рацио­нальности, с одной стороны, и практической рациональности — с другой, ка­жется, кладут пределы теоретическому поиску: какая бы концептуализация места ни была избрана в качестве основной «оптической настройки» в ин­струментарии исследования, она, по всей вероятности, будет соотноситься с континуумом «сайт — локал». Эта проблематика оказывается «точкой обя­зательного прохождения» для последовательного теоретического рассужде­ния о социальной конструкции места. Далее можно двинуться в одном из от­крывающихся направлений разработки темы.

1. Принять приоритет формальной рациональности в определении места. К этому решению тяготеют концептуализации, черпающие свои теоретиче­ские ресурсы в семиотике пространства («место как знак», «место как текст»), неокантианской социологии («место как смысловое единство»), некоторых социально-конструктивистских теориях («место как конструкт, объективи­рующий социальные отношения в физическом пространстве»).

2. Принять приоритет практической рациональности. Не отрицая того факта, что научное исследование оперирует лишь концептуальными образами места, мы все же можем классифицировать эти образы не только по степени логической непротиворечивости или внутренней консистентности, но и по ихреалистичности — то есть по тому, насколько восприятие места ученым близко или, напротив, удалено от восприятия этого же места обывателем. К подобному выбору тяготеют концептуализации, предложенные в этнометодологии («мес­то как практическая достижимость») и теории структурации («место как локал»), в феноменологии ландшафта («место как проживаемый фрагмент тер­ритории») и социальной драматургии («место как сцена взаимодействий»).

3. Третье решение — попытка уйти от сконструированной оппозиции практической и формальной рациональности. Она требует представления двух противополагаемых логик в качестве крайних точек континуума и поиска ключевых концептуализаций места где-то посередине: практическая и формальная рациональность могут различаться лишь аналитически; каждое место является одновременно созерцаемым и проживаемым, мыслимым и чув­ственным, утопичным и гетеротопичным и т.д. (Подобный теоретический прием Брюно Латур язвительно высмеивает как «использование среднего диалектического оператора»¹⁶.)

4. Наконец, четвертое решение — снятие оппозиций посредством ихраспроблематизации, переключения внимания на что-то лежащее за их пределами. Это возможно, в частности, путем дополнения основополагающего различения другим, ортогональным ему различением. К примеру, в социоло­гии пространства ключевая оппозиция «действие — наблюдение» доводится до более сложной конструкции «действие — наблюдение — коммуникация». Место в коммуникации принципиально отлично и от места как объекта на­блюдения, и от места как арены нерефлексивных практических действий, поскольку коммуникация не редуцируема ни к практическому действию (на­пример, фланирование), ни к теоретически нагруженному наблюдению (на­пример, исследование фланирования).

Данное решение — распроблематизация оппозиций — не сулит ответов на фундаментальные вопросы. В отличие от предыдущего решения — «пути синтеза», — это «путь сенсибилизации», он предназначен для импорта в социоло­гию пространства новых объяснительных схем и теоретических ресурсов, для повышения чувствительности наших инструментов и более точной их оптиче­ской настройки. Не больше. Но и не меньше. Попробуем, взяв за основу именно такое решение, продвинуться в своем поиске концептуализаций места немного дальше — за пределы, очерченные противостоянием «локала» и «сайта».

 

МЕЖДУ ФОРМАЛЬНОЙ И ПРАКТИЧЕСКОЙ

РАЦИОНАЛЬНОСТЬЮ: МЕСТО КАК МЕТАКОММУНИКАТИВНОЕ СООБЩЕНИЕ

Нетрудно заметить, что само место как конкретный фрагмент пространства взаимодействия является сообщением. Торговый центр с его галереями, ими­тирующими улицы, и бутиками, расположенными вдоль них подобно домам, «говорит» компетентному посетителю, как себя в нем вести. Поток взаимо­действий в локале форматируется метакоммуникативными сигналами: неко­торые из них производятся в самом этом потоке, некоторые — являются не­отъемлемой частью места благодаря его материальному оснащению или положению относительно других мест.

Вернемся ненадолго к примеру с входом в «Охотный Ряд» из перехода метро и с Манежной площади. Мы говорили, что

при переводе «ходьбы по подземному переходу» во «фланирование по тор­говому центру» особую роль играет материальное оснащение границы: дверь, разделяющая два типа пространства, — это дверь-стоящая-в-перехо- дах-метро (а не дверь-в-торговый-центр вроде той, что предваряет вход в «Охотный Ряд» со стороны бывшей гостиницы «Москва»).

 

На язык теории фреймов это наблюдение может быть переведено так: двум фреймам поведения соответствуют два места — «подземный переход» и «тор­говый комплекс». Смена одного типа поведения на другой («рефрейминг») связана с перемещением между двумя местами. Границы мест могут быть идентифицированы в действиях людей именно потому, что они соотносимы с границами фреймов: где происходит рефрейминг, там и граница. В данном случае мы видим, что рефрейминг совершается с некоторым запозданием — возможно, маркеры, предназначенные для перенастройки действий, плохо считываются посетителями. Отсюда повышенный интерес к форме и функ­циям двери — дверь со стороны подземного перехода не несет соответствую­щего метакоммуникативного сообщения, она не говорит входящему: «Это — торговый комплекс». Любопытно, что на обоих входах в торговый центр есть надписи «Охотный Ряд», но сила надписей как метакоммуникативных со­общений мала— они не вовлечены в действие непосредственно, не соотно­симы с телом действующего. Типичная дверь с позолоченными ручками и типичная дверь в переходе метро адресуют свое послание не взгляду, но телу; одна из них говорит: «Это уже торговый комплекс», другая: «Вы только что вышли из метро».

Как метакоммуникативные сообщения инкорпорируются в повседневную практику на уровне материальной аранжировки мест? Использование в ис­следовании формализованных карт наблюдения позволило описать различия между двумя классами таких материальных атрибутов:

• «декорации» (setting) — все, что непосредственно форматирует взаимодействие, направляя коммуникацию, обуславливая перемещения: стойки, витрины, лестницы, лифты, эскалаторы, временные заграждения, разные типы дверей и т.п.;
•  «реквизит» (equipment) — все, что инкорпорировано в поток взаимодействий и используется в них инструментальным (а зачастую и не инстру­ментальным) способом: банкоматы, металлоискатели, сами товары, игровые автоматы, камеры наблюдения.

Различия между ними — это именно различия между двумя типами мате­риализованных метакоммуникативных сообщений. Реквизит «вложен» в де­корации, и это может создавать диссонанс («банкомат в туалете» или «рояль на входе в овощную базу»). До некоторой степени реквизит служит связую­щим звеном между потоком взаимодействий и декорациями, в которых эти взаимодействия организованы. Очень условно мы можем говорить о трех ти­пах наблюдаемых метакоммуникативных сообщений, из которых два имеют стабильные материальные референты (декорации и реквизит), а один — метакоммуникативные маркеры, которыми обмениваются сами взаимодей­ствующие, — выражается телесно.

Каковы отношения между форматами взаимодействия? Нетрудно просле­дить переключение двух смежных фреймов, которым соответствуют два со­седних места в пространстве, — пример с рефреймингом при пересечении гра­ницы между «переходом» и «торговым центром» тому подтверждение. Но отношения между фреймами «драки» и «игры» принципиально различны. Разница между ними — как между расстановкой скобок и расстановкой ка­вычек. Второй тип соотношения фреймов (помещение в кавычки) — это классическое транспонирование. «Ходьба по переходу метро» и «фланирование по торговому центру» — это действия одного порядка, их смена является рефреймингом, но не транспонированием (они разделены «скобками», а не «кавычками»). Однако фланирование по галереям торгового центра оказы­вается транспонированием обычной прогулки по улице: с праздным время­препровождением, осмотром местных достопримечательностей, случайным шопингом, глазением на витрины, сидением в кафе и т.п. Тогда прогулка по шопинг-моллу может быть проанализирована как трансформированная версия «фланирования по улице» (так же, как «игра в драку» — это трансфор­мированная версия «драки»)¹⁷.

Что к этой схеме добавляет предпринятое в «Охотном Ряду» наблюдение? Несколько существенных с точки зрения социологии пространства деталей. Например, мы можем повторить вслед за Гофманом, что превращенные, трансформированные формы взаимодействия «пригнаны к миру повседнев­ных практик не столь плотно, как естественные рутинные операции», — причем эта «неплотность» имеет и вполне наблюдаемые пространственные корреляты¹⁸.Такие закавыченные формы коммуникации, как игра, фотографирование или промоакция нового товара, удалены, дистанцированы от рутинных действий. Причем метакоммуникативные сигналы, которыми размечают свое пространство участники игрового взаимодействия, должны быть наблюдаемы и считываемы. К примеру, играющие в «сокс» на Манежной пло­щади раскладывают вокруг себя вещи (выгораживая необходимую для игры буферную зону), туристка позирует около фонтана, пока ее молодой человек поднимает фотоаппарат (их скоординированные движения дают понять про­хожим, что между камерой и моделью какое-то время лучше не ходить), ве­дущий промоакции размещает свой реквизит таким образом, чтобы создать вокруг себя некое подобие сцены. Когда такие разграничения дают сбой, фреймы перестают выполнять задачу форматирования взаимодействий, накладываясь друг на друга, но не в виде наслоений транспонирования, а на­прямую — как в испорченном приемнике накладываются две мелодии, транс­лируемые на «соседних» волнах. Возникают ситуации неопределенности и непрозрачности (как в приводившемся выше случае с пересечением зон фланирования, фотографирования и обращения с банкоматом). Подобные «зоны непрозрачности» — одно из оснований гетеротопичности социальной логики «Охотного Ряда». Иными словами, гетеротопия — специфическая форма мисфрейминга.

Здесь возникает вопрос: фреймы предшествуют коммуникации или соз­даются в ней? Если мы допускаем, что коммуницирующие не создают фреймов ad hoc, но, напротив, рамки взаимодействия всегда предшествуют самому взаимодействию, очень скоро мы придем к фрейм-аналитической версии ме­ста-сайта. Если же допустим, что границы мест в публичном пространстве не фиксированы, места определяются в потоке человеческих действий и в нем существуют, а фреймы суть проекции этих действий, то обнаружим, что вер­нулись к концепции места-локала.

Вот, к примеру, наблюдение, подтверждающее версию о производстве метакоммуникативных сигналов самими действующими:

Около банкомата «Финсервис» на нижнем уровне расположен киоск Foto.ru. Все банкоматы, находящиеся на территории ТЦ, имеют функцию обмена валюты. Периодически (не чаще трех раз в час в выходной день и заметно реже в будние дни) к банкомату подходят посетители торгового центра с намерением обменять доллары и евро на рубли.

С точки зрения наблюдателей-социологов, эти люди внешне не отличаются от остальных посетителей, пользующихся банкоматами. Однако про­давец из киоска Foto.ru безошибочно распознает тех, кто подходит к банкомату для обмена валюты. Он успевает выйти из киоска, закрыть за собой дверь на ключ, подойти к человеку у банкомата и предложить ему обменять деньги по более выгодному курсу.

Как происходит распознавание интересующей его целевой группы? Ка­кие жесты, внешность и манера обращения с банкоматом выдают в посети­теле того, кто хочет именно обменять валюту (а не снять деньги, пополнить баланс телефонного счета или получить справку о кредите)? Что за «сигнал» посылают посетители «обменщику», сами того не сознавая?

Из обобщения дневников наблюдений (октябрь 2007 года)

 

Тем не менее производство метакоммуникативных сообщений, маркирующих место коммуникации, не является произвольным и случайным, всецело зави­сящим от воли взаимодействующих. Само это производство является частью места, оно вписано в его «архитектуру», подобно тому как жест пользователя банкомата, прикрывающего ладонью вводимый пин-код, вписан в грамматику обращения с банкоматом и является своего рода инвариантом в этом фрейме. Наблюдение в «Охотном Ряду» позволяет, например, эксплицитно описать «правило», которое нам хорошо известно из обыденного опыта: между чело­веком у банкомата и первым, стоящим в очереди, поддерживается зримая дис­танция. Эта дистанция маркирует зону приватного пространства пользова­теля — он должен быть уверен в том, что никто не заглядывает ему через плечо, не подсматривает пин-код и не оценивает состояние счета. Сохранение и поддержание такой дистанции — своего рода элемент грамматики публич­ных взаимодействий, его нарушение может привести к расшатыванию фрейма или мисфреймингу, о котором мы упомянули выше.

Иногда пользователь оборачивается. Он делает это быстро, не останавливая взгляда на ком-то конкретном. Если люди за его спиной в тот момент вни­мательно рассматривают экран банкомата, после движения пользователя они сразу отворачиваются, переводят взгляд на витрины или достают телефон.

Из обобщения дневников наблюдений (октябрь 2007 года)

 

Именно люди в очереди, а не поток проходящих мимо посетителей торгового центра воспринимаются как нарушители приватности:

Пользователь практически не реагирует на поток проходящих мимо людей. Он не отгораживается от него, несмотря на то что люди проходят очень близко (гораздо ближе, чем стоящие в очереди). Идущие посетители, по- видимому, не «распознаются» как нарушители приватного пространства — наблюдатель должен следить за действиями пользователя некоторое время, чтобы вызвать реакцию.

Из обобщения дневников наблюдений (октябрь 2007 года)

 

Даже тогда, когда пользователь совершает набор ожидаемых операций взаи­модействия с банкоматом, он непрерывно обеспечивает «читаемость» своих действий и транслирует метакоммуникативные сообщения, поддерживаю­щие фрейм. Элементами таких сообщений могут выступать поза, поворот го­ловы, дистанция между телом и объектом, скорость движений и т.п.

Является ли поддерживаемая дистанция между очередью ожидающих и пользователем банкомата метакоммуникативным сообщением? Как мини­мум, она является элементом такого сообщения, указанием: «Это банкомат». Производится ли дистанция действиями людей в очереди? Несомненно. Но является ли она производной от их желаний и намерений? Вряд ли. Скорее, дистанция в очереди к банкомату — равно как и сам банкомат — атрибут фрейма пользования банкоматом в общественных местах.

Можно заметить и более тонкие «правила» грамматики пользования банкоматами в «Охотном Ряду». Если к аппарату подходят два человека, из которых воспользоваться им требуется только одному, правило соблю­дения дистанции на второго не распространяется; он не обязан отходить в сторону или присоединяться к очереди ожидающих. Однако он дол­жен некоторым образом выразить незаинтересованность в действиях поль­зователя (исключения составляют ситуации, в которых пользователь не в состоянии справиться с банкоматом и сам привлекает внимание ожи­дающего и демонстрирование близких отношений между пользователем и ожидающим).

Пользователи обычно «впускают» в свое взаимодействие с банкоматом близких людей (демонстрирование родственных или партнерских отноше­ний) — им позволяется смотреть в экран, от них не пытаются загораживать панель, им также позволяют брать чеки. «Неблизкие» знакомые стоят ря­дом с банкоматом, отгораживая пользователя и банкомат от потока людей (при этом во время ввода пин-кода пользователь все равно загораживает панель управления), либо сбоку от банкомата, оглядываясь по сторонам, демонстрируя свою отдаленность от пользователя.

Из обобщения дневников наблюдений (октябрь 2007 года)

 

Это выражение незаинтересованности может быть произведено посредством «глазения по сторонам», «отворачивания», «изучения ближайшей витрины». Однако, как показывают результаты наблюдения, чаще всего для демонстра­ции невнимания к действиям пользователя ожидающий использует сотовый телефон. Ожидающий достает сотовый, стоя рядом с пользователем. Он не обязан теперь отворачиваться и не производит впечатления томящегося-без-дела-в-ожидании-друга. Коммуникация с банкоматом разрывает цепь диадических взаимодействий пользователя и ожидающего — переключение вни­мания на сотовый телефон позволяет восстановить симметрию. (В компании из трех человек симметрия восстанавливается простым переключением вни­мания двух ожидающих друг на друга.) Мы не знаем, действительно ли с этого места (рядом с банкоматом) было отправлено больше смс-сообщений, чем с любого другого места в данной части торгового центра, но мы можем с уверенностью сказать, что сотовый телефон — универсальный, распозна­ваемый, активно используемый маркер ожидания.Сокращение дистанции первым из людей в очереди — это также распознаваемый конвенциональный маркер, маркер проблематизации.

Девушка нажимает на кнопки через очень длинные паузы. Непонятно, что именно она сейчас делает <...>. Стоящие за ней две женщины делают пол­шага вперед и смотрят в экран банкомата <...>. Девушка быстро сворачи­вает операцию и вытаскивает карточку <...>. Не оборачиваясь, уходит.

Из транскрипта наблюдений (октябрь 2007 года)

Люди в очереди восстановили порядок взаимодействия, оперируя распозна­ваемым маркером проблематизации (вопрос «Что здесь происходит?» зада­ется хоть и не вербально, но эксплицитно — посредством шага вперед и при­стального взгляда на экран). Сравним это с тем, как «оперируют» дистанцией покупатели в супермаркетах при оплате покупок на кассе. Если покупатель, уже оплативший покупки, медлит с их упаковкой, следующий в очереди — чьи покупки кассир уже начал пробивать — надвигается на медлящего поку­пателя, пока тот не поспешит сложить все свои покупки в тележку, отвезти их в сторону и уже там упаковать. Маркеры используются при трансляции метакоммуникативных сообщений, но не создаются взаимодействующими. Маркеры устойчивы и инвариантны по отношению к взаимодействиям здесь-и-сейчас, что и делает их столь легко распознаваемыми.

Распознаваемость маркера исключительно важна для адекватного прочте­ния места как метакоммуникативного сообщения¹⁹. Достав телефон, ожидаю­щий «сообщил» пользователю, что не подглядывает за совершаемыми им операциями, очереди ожидающих — что не претендует на банкомат и не будет задерживать естественного хода событий. Сократив дистанцию, человек в очереди «сообщил» пользователю свое понимание происходящего. Если естественный ожидаемый ход событий нарушается (например, человек не на­ходит «общего языка» с аппаратом), пользователь должен сделать свои за­труднения эксплицитными, чтобы сохранить сам фрейм: «Это по-прежнему работающий, исправный банкомат, но пользование им у меня займет больше времени, чем предполагалось, — пожалуйста, проявите терпение». Алгоритм такой экспликации выглядит следующим образом.

1. Если человек испытывает сложности пользования банкоматом после пер­вых нескольких секунд, он наклоняется ближе к аппарату.

2. Если сложности не разрешаются — начинает нажимать на кнопки ради получения реакции (между нажатиями следуют продолжительные паузы).

3. Если затруднения не решаются — пользователь делает небольшой шаг назад и оглядывается («запрос помощи»).

Если помощи нет:

- Снова наклоняется поближе и начинает нажимать кнопки более резко («демонстрация раздражения»).

- Водит пальцем по инструкции («делает видимыми свои усилия, на­правленные на нормализацию ситуации»).

- Если не получается и дальше — делает шаг назад, отходит.

Находит возможный источник помощи (консультант, человек в очереди, тот, кто пришел вместе с ним).

- Пускает консультанта в сферу своего взаимодействия с банкоматом — показывает на экран — отступает в сторону.

 

Каждое из описанных действий (включая легкие наклоны, приближения и рефокусировку взгляда) содержит в себе элемент метакоммуникации — не коммуникации с банкоматом, а коммуникации о коммуникации с банкома­том, — нацеленной на прояснение, опрозрачнивание собственных действий.

Аналогичным образом водители используют сигнал «аварийки» отнюдь не только тогда, когда что-то в автомобиле выходит из строя, а всякий раз, когда хотят послать сигнал «проявите терпение».

Распознаваемость делает место прозрачным, то есть читаемым. Прозрач­ность места — достижимая характеристика экспликации его социальной ло­гики. Непрозрачность (то есть нечитаемость, нераспознаваемость места как метакоммуникативного сообщения) приводит к мисфреймингу. Напротив, читаемость места делает действие в нем непроблематичным, инструменталь­ным. Теоретики «практического чувства» места и сторонники концептуализации места-локала зачастую забывают, что метакоммуникативные сообщения являются сообщениями с приставкой «мета-» — по сути, речь идет о фреймах как символических структурах, пронизывающих повседневный мир, который лишь благодаря присутствию такого неповседневного измере­ния становится читаемым. Именно поэтому метакоммуникативные сообще­ния относительно легко формализовать, представить в виде набора «кодов».

«Коды» инструментального действия

1. Пользователь достает карточку в процессе подхода к банкомату.

2. Пользователь стоит, опираясь на одну ногу («расслабленная поза»).

3. Дистанция близкая, не более 50 см.

4. Пользователь подносит руку к «щели» за секунду до того, как банкомат выдаст деньги.

5. Смотрит на чек, уже сделав шаг от банкомата.

6. Пользователь осуществляет мониторинг места короткими беглыми взгля­дами направо и налево.

7. Пользователь не меняет дистанции в процессе взаимодействия с банкоматом.

8. По окончании взаимодействия пользователь убирает кошелек быстрым движением после или в процессе отхода от банкомата.

«Коды» неинструментального действия

1. Дистанция более 50 см (пользователь взаимодействует со «всем банкома­том в целом»).

2. Прежде чем нажать кнопку, читает текст на экране.

3. После нажатия каждой кнопки отводит руку (принятие решения).

4. Кнопки нажимает через паузы.

5. В ходе взаимодействия меняет дистанцию — приближается и отдаляется.

6. Мониторинг места осуществляется в более широком диапазоне и занимает больше времени (долгие взгляды по сторонам).

7. Взаимодействие неритмично, прерывисто.

 

Действие человека у банкомата уже несет в себе ответ на вопрос, в каком фрейме оно должно быть «прочитано», — каждый пользователь «разговари­вает» одновременно и с банкоматом, и с потенциальными зрителями. Однако неинструментальные действия делают границы фрейма более подвижными, а архитектуру места — менее устойчивой. Например, в случае затяжных неинструментальных действий у людей в очереди возникает сомнение в ис­правности банкомата, стоящие сзади могут «подойти посмотреть», и очередь стремительно преобразуется в «толпу», которая затем трансформируется в «консилиум» по обсуждению потенциальной неисправности. «Консилиум» (в отличие от «толпы») — уже устойчивый, читаемый фрейм, прозрачность места восстанавливается за счет трансформации порядка взаимодействия в нем (появляется новый ответ на вопрос «Что здесь происходит?»). Устойчивость дистанции (между пользователем и банкоматом, пользователем и оче­редью, пользователем и пришедшим вместе с ним ожидающим) является на­блюдаемым коррелятом устойчивости фрейма.

Мы начинали исследование с констатации того, что

как только в фокусе исследовательского внимания оказывается не «идея мес­та» (т.е. идеально-типическое представление об этом месте, которым руко­водствуются его создатели), а действительное место,конкретное место-в-действии, мы наблюдаем все тот же «парадокс ксерокса»: разработчики упорно пытаются абстрагироваться от рутинных тактик использования раз­работанного ими объекта — для них несомненно различение «правильного» и «неправильного» использования, и если место используется «непра­вильно», то винить следует «неправильных пользователей» и «неправильных управляющих». Но для социологического изучения производства места важно другое: девушка, которая, занимая в кафе место для друзей, расклады­вает зонтик и сумочку на стульях; подростки, отграничивающие «свое» про­странство музыкой и громким смехом; турист, наводящий фотоаппарат на фонтан и тем самым прерывающий поток фланеров между камерой и объ­ектом; человек, создающий очередь, разбираясь со строптивым банкома­том, — все они активно производят место взаимодействия, устанавливая «правила игры» и подчиняясь им²⁰.

 

Увы, автор этих строк сам подпал под обаяние очевидности разграничения «правильных» и «неправильных» логик — только правильной в приведенном рассуждении априорно полагалась трактовка места «от взаимодействую­щих», «от рутины», «от потока обыденных ничем не примечательных дей­ствий». Теперь же мы вынуждены более критично посмотреть на собствен­ный концептуальный аппарат: фреймы суть формы действия, относительно статичные и воспроизводимые. Они не сводимы ни к самим действиям, ни к тому, что мыслится как их прямая противоположность: концептам, про­ектам, планам и иным атрибутам формальной рациональности.

С точки зрения фрейм-анализа практическая рациональность гораздо бо­лее «формальна», чем готовы допустить теоретики практик, и именно фор­мальные ее компоненты (а также ситуации разрушения форм, их транспони­рования или наложения друг на друга) следует более детально изучать на конкретных эмпирических примерах.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

1) См.: Suchman L. Plans and Situated Action. Cambridge etc.: Cambridge University Press, 1987.

2) Иллюстративной базой мне послужат материалы проекта «Гетеротопология Моск­вы: Фреймы, потоки и места маргинализации», выполненного коллективом Центра фундаментальной социологии ИГИТИ НИУ ВШЭ по заказу Института Восточной Европы. Я хотел бы выразить искреннюю признательность коллегам, чьи идеи, рас­суждения, тексты и наблюдения позволили реализовать замысел этой статьи, — А. Филиппову, С. Баньковской, Н. Харламову и Н. Фархатдинову. А также П. Степан- цову, Д. Хлевнюк, Н. Комаровой, Д. Филипповой, И. Груздеву, Е. Варшаверу и мно­гим сотрудникам Центра фундаментальной социологии НИУ ВШЭ и Лаборатории экспериментальной социологии МВШСЭН, принявшим участие в эмпирическом исследовании. Впрочем, все ошибки и неточности в анализе материала остаются це­ликом на совести автора.

3) Le Corbusier (Charles-EdouardJeanneret). The Radiant City: Elements and Doctrine of Urbanism to Be Used as the Basis of Our Machine-Age Civilization / Trans. by Pamela Knight. New York: Orion Press, 1964. Цит. по: Скотт Дж. Благими намерениями государства / Пер. Э. Гусинского и Ю. Турчаниновой. М.: Университетская книга, 2005. С. 123.

4) Эта метафора принадлежит С. Баньковской и была предложена ею в одном из об­суждений.

5) Гидденс Э. Устроение общества: Очерк теории структурации. М.: Академический проект, 2003. С. 185.

6) Здесь и далее цитируется перевод главы «Пространственные практики» из книги М. де Серто «Практика повседневной жизни» (Certeau M. de. The Practice of Eve­ryday Life. Berkeley: University of California Press, 1984), сделанный Н. Эдельманом: Серто М. де. Практика повседневной жизни. Часть III: Пространственные прак­тики // Прогнозис. 2010. № 1. С. 152.

7) Linde Ch, Labov W. Spatial Networks as a Site for the Study of Language and Thought // Language. 1975. № 51. P. 924—939.

Серто М. де. Указ. соч. С. 174.

9) Там же.

10) Там же. С. 175.

11) Там же. С. 176.

12) Впрочем, де Серто еще не имел возможности наблюдать возвращение маршрутных дескрипторов в победном шествии автомобильных навигаторов — этих новых ма­шинных переводчиков с языка визуального на язык практического («.через 300 мет­ров поверните направо. изменение маршрута.»). Навигатор, будучи порождением формальной рациональности технического прогресса, возвращает «маршрутность» практике вождения автомобиля и потому не вписывается в схему «маршрут — кар­та / практическое — визуальное». Хотя, вероятно, в самом факте распространения навигаторов де Серто усмотрел бы новый виток колонизации жизненного мира «паноптической системой» современного общества.

13) Фуко М. Другие пространства // Фуко М. Интеллектуалы и власть: Избранные политические статьи, выступления и интервью / Пер. с франц. Б.М. Скуратова, под общей ред. В.П. Большакова. М.: Праксис, 2006. Т. 3. С. 194—195.

14) Там же. С. 200.

15) Уэльбек М. Мир как супермаркет. М.: Ad Marginem, 2004.

16) Латур Б. Об интеробъективности // Социология вещей / Под ред. В.С. Вах- штайна. М.: Территория будущего, 2006.

17) Ср.: Бейтсон Г. Экология разума: Избранные статьи по антропологии, психиатрии, эпистемологии / Пер. с англ. М.: Смысл, 2000.

18) Гофман И. Анализ фреймов: Эссе об организации повседневного опыта / Под ред. Г.С. Батыгина и Л.А. Козловой; вступ. статья Г.С. Батыгина. М.: Институт социо­логии РАН, 2003.

19) Можно сказать, что распознаваемые маркеры (например, маркер фланирования) устанавливают фрейм «Охотного Ряда» в большей степени, чем надпись «Охот­ный Ряд» над входом в торговый комплекс. Тем не менее для нас надпись «Охот­ный Ряд», позолоченная ручка на входе и сообщения, посылаемые фланерами, рядоположны — все они являются метакоммуникативными сообщениями, с разной степенью укорененными в логике места.

20) Вахштайн В.С. Места большого города: К изучению социальной логики «Охотного Ряда» // Прогнозис. 2007. № 4. С. 4.