Фетисенко О.Л. «ГЕПТАСТИЛИСТЫ»: КОНСТАНТИН ЛЕОНТЬЕВ, ЕГО СОБЕСЕДНИКИ И УЧЕНИКИ: (Идеи русского консерватизма в литературно-художественных и публицистических практиках второй половины XIX — первой четверти XX века). — СПб.: Изд-во «Пуш­кинский Дом», 2012. — 784 с. — 1000 экз.

 

О.Л. Фетисенко уже полтора десятилетия интенсивно и целенаправленно зани­мается изучением творчества К.Н. Леонтьева, вместе с В.А. Котельниковым го­товит выходящее в петербургском издательстве «Владимир Даль» Полное собрание его сочинений (на данный момент вышли 8 томов академического издания, из них 6-й, 7-й и 8-й — в двух книгах каждый); в 2012 г. изданы подготовленные ею тома переписки Леонтьева с Т.И. Филипповым и о. И. Фуделем^[2]. Все это заставляет с особенным интересом отнестись к первой монографии О.Л. Фетисенко, представляющей собой итог многолетних изысканий о Константине Ле­онтьеве и круге его собеседников, оппонентов и учеников. Цель работы, как она формулируется автором: «„с оглядкой на "тайную доктрину" гептастилизма, в ее свете <...> взглянуть на наследие Леонтьева и его попытки донести свое учение до ближайших современников — собеседников и учеников» (с. 18).

В монографии, на наш взгляд, приходится различать внешний композиционный прин­цип и фактическое содержание. Первым стано­вится уже названный «гептастилизм», учение о «семи столпах», оформление которого отно­сится, по мнению исследовательницы, к «1882— 1883 гг., когда "одинокий мыслитель" обрел по­стоянных слушателей — в лице Вл. С. Соловьева, П.Е. Астафьева, наконец, небольшого круж­ка учеников» (с. 82). В письме к Филиппову (датируемом концом декабря 1885 г.) Леонтьев признается: «Я хочу, до смерти хочу — написать хоть для рукописного распространения в выс­ших кругах наших: мои реальные пророчества будущей культуры — "Премудрость созда себе дом и утверди столпов семь"» (с. 82). Опубликованные тексты самого Леонтьева и его учени­ков практически не содержат указаний на «гептастилизм», за исключением мемуарного очерка Замараева, одного из московских молодых друзей Леонтьева. Если бы не обнаруженная в бумагах И.И. Кристи за­метка Леонтьева «Денисову. 7 столбов новой культуры», начало записки «Эптастилизм — или Учение о семи столпах Новой Восточной культуры» и некоторые другие записки, то содержание «гептастилизма» («эпастилизма») было бы невоз­можно реконструировать. Однако и осуществленная реконструкция на основании новонайденных текстов и перечитывания под этим углом зрения текстов уже хо­рошо известных, по нашему мнению, не дает возможности говорить о некой «тай­ной доктрине» — напротив, все основные темы и идеи, в ней присутствующие, уже наличествуют в известных ранее публицистических, художественных и эпистоляр­ных текстах Леонтьева, позволяя не столько переоценить, сколько выделить те темы или аспекты, которые были наиболее существенны для Леонтьева в 1882— 1885 гг.: 1) «возвеличение Вселенского Патриарха, избираемого всеми националь­ными церквами» (с. 133, идея своеобразного «окатоличивания православия», объ­ясняющая, помимо прочего, причины близости Леонтьева с Вл. Соловьевым); 2)«принудительная организация собственности и труда»; 3) «пессимизм в науке (отвержение демократич<еского> прогресса; уничтожение религии самодовлеющего, утилитарного человечества <...>»; 4) «Великий Восточный Союз (Россия во главе; — Царьград центр; — славяне; греки; румыны; мадьяры; турки; персияне; ин­дусы.): систематическое объединение против Западно-Европейских и Амери­канских Государств (противу разлагающейся Романо-Германской Государствен­ности)»; 5) «новая привилегированная аристократия»;6) «Отношение к сектам и др. верам. — Предпочитать вообще Веры и Секты мистико-пластические (скопцы, мормоны, — Хлысты, Мусульмане, и т.д.) религиям и сектам разрушительно-рацио­налистическим (Лютеране, Молоканы, Редстокисты и т.д..)»; 7) «Эстетический аскетизм; — перемена одежды и обычаев, новые пляски. Предпочтение стесни­тельной и упражняющей роскоши,рациональному и все-распускающему комфорту» (с. 133—134). Названные «7 столпов» приведены по записке, адресованной Денисову и осторожно датируемой О.Л. Фетисенко широким промежутком 1883— 1887 гг. (когда Денисов уехал из Москвы). Характерно, что и в этой записке Ле­онтьев к «семи столпам» храма Соломона добавляет восьмой: « О Самодержавии я не упомянул, ибо оно есть condition sinequanon, — это ось всего движения, рычаг, —срединный столп; — оно-то — и называется у меня той Премудростью научно-со­знательной или практическ<ой> полу-сознательной, — которая должна постепен­ным ходом дел — создать себе тот дом, тот культурный храм, который будет утвер­жден на этих 7 столпах, и я хочу надеяться на целый нормально-государственный период, т.е. на 1000 или на 1200 лет. — Больше нельзя: — и то, вероятно, много^[3]. — Дело не в вечности, — а в великом следе» (с. 134). Аналогично в известном письме к о. И. Фуделю от 6—23 июля 1888 г. Леонтьев перечислил пять принципов, содер­жательно однородных названным в «7 столпах», хотя в данном случае Леонтьев не дает такой воли своим «пророчествам» (слово, употребляемое им нередко в значении «мечта», «надежда»)^[4]. Иными словами, количество «принципов», «начал», «ос­нов» здесь не устоявшееся — Леонтьеву ценен библейский образ, а отнюдь не кон­кретное число «начал», которое он конкретизирует по ходу дела, объединяя или разъединяя их.

В результате концепция «гептастилизма» закономерно оказывается излишней на протяжении большей части работы, обращение к ней происходит лишь тогда, когда речь заходит об учениках Леонтьева 1882—1885 гг., собственно, в тот момент, когда Леонтьев «пробует» эту идею, пытаясь систематизировать свое уче­ние. Леонтьев был человеком с очень цельным мировоззрением, но отнюдь не си­стематиком — ни по форме, ни по духу, не случайно и практически все его работы написаны «по поводу», а «конспект» «гептастилизма», сохранившийся в архиве И.И. Кристи, также написан Леонтьевым по просьбе ученика (Я.А. Денисова), как попытка суммировать круг идей, осаждавшихся в личных и коллективных беседах той поры. Собственно, реальное содержание «гептастилизма», реализую­щееся в книге, — это устное и эпистолярное «учительство» Леонтьева, тем более что эта «знакомость» взглядов Леонтьева, раскрывающаяся в «гептастилизме», существует для нас, на основе изучения всего массива принадлежащих ему текс­тов, тогда как современникам, даже достаточно близко знакомым с автором, его тексты были известны весьма неполно, в первую очередь — художественная проза и в куда меньшей степени — публицистика. В этом смысле когда Леонтьев гово­рит: «мое новое учение», то применительно к 1882—1885 гг. оно действительно вполне новое для окружающих, в особенности для молодых учеников (напомним, что два тома «Востока, России и Славянства» вышли только в 1885—1886 гг., а целый ряд наиболее значительных статей появился лишь в 1887—1891 гг., пре­имущественно на страницах «Гражданина»). «Гептастилизм» оказывается не столько обозначением «тайной доктрины» в виде особого учения, «для посвящен­ных», разграничивающим по модели Академии экзотерическое учение и эзотери­ческое, сколько указанием на круг мыслей, в тот момент (да отчасти и в последую­щем) не выраженный в публицистике и распространяемый в близком общении. Уходя от первого («эзотерического») понимания как наличия особого учения «для посвященных», отличного от взглядов, высказываемых Леонтьевым пуб­лично, и переходя к «гептастилизму» как кругу идей, обсуждавшихся в близком кругу и слабо находивших отражение в печати^[5], мы получаем менее яркое, но, по нашему мнению, более убедительное описание феномена.

Если первая часть работы представляется нам наименее убедительной, то две остальные, на которые приходится более 4/5 объема книги, представляют боль­шую ценность, либо освещая интеллектуальные и житейские биографии персо­нажей, ранее остававшихся за пределами внимания специалистов, либо вводя принципиально новый материал, в первую очередь, разумеется, об отношениях рассматриваемых лиц с К.Н. Леонтьевым, об их интеллектуальных позициях — в ракурсе, проясняющем сближения и противостояния с леонтьевской мыслью. Вторая часть «посвящена творческим диалогам Леонтьева с его современни­ками — собеседниками. Это и "диалог наследий", и явная и скрытая полемика, и многолетнее общение, включающее в себя эпистолярные диалоги, и даже обыч­ные житейские взаимоотношения, сопровождавшиеся острым и вдумчивым вглядыванием Леонтьева в другого» (с. 143). В число собеседников, отношения с ко­торыми рассматриваются в этой части, вошли И.С. Аксаков, Н.П. Гиляров-Платонов, Т.И. Филиппов, Ф.М. Достоевский, гр. Л.Н. Толстой, М.Н. Катков, К.П. Победоносцев, кн. В.П. Мещерский, Б.М. Маркевич, А.А. Фет, Вл.С. Соловьев, Н.П. Дурново, С.Ф. Шарапов, Ю.Н. Говоруха-Отрок, Л.А. Тихомиров и В.В. Ро­занов. Отметим, что акценты исследования расставлены таким образом, что наи­более известные сюжеты не пересказываются или отмечаются конспективно (как, например, идейный спор-беседа-вражда с Вл. Соловьевым), напротив, речь идет о раскрытии событий и эпизодов интеллектуальных биографий названных лиц, ранее не попадавших в фокус внимания или изученных явно недостаточно. В це­лом же возникает энциклопедическая по своей полноте картина интеллектуаль­ных споров в консервативной среде — достаточно указать, в качестве примера, на подробную характеристику отношений И.С. Аксакова с К.Н. Леонтьевым или на новаторский очерк о Николае Дурново — одной из ярких фигур в церковной пуб­лицистике 1880—1900-х гг., чья жизнь и суждения оставались до сего времени практически неизученными.

Третья часть повествует об учениках и младших знакомых К.Н. Леонтьева. Значительную часть своей жизни стремившийся к учительству, к тому, чтобы быть услышанным, и ценивший любой отклик, хотя бы предельно критический, тяжело переживая именно «немоту», его окружавшую, — он в последнее десяти­летие своей жизни обретает круг молодых людей, проявляющих интерес к его взглядам. При этом особую роль играло именно личное воздействие Леонтьева, общение с которым нередко описывалось современниками по принципу контрас­та — автор зачастую жестких текстов, он лично представал человеком старой, мяг­кой барственной культуры, житейски привлекательным. Не избалованный вни­манием, он с нежностью (хотя и не исключающей строгости в соответствующих случаях) относится к своим молодым друзьям, стремясь не только влиять на них, но и сплотить, сдружить между собой, помогая им во всем, что было в его силах, и делясь самым драгоценным — сердечным вниманием и заботой. Впрочем, от учеников Леонтьев так и не дождался главного — ни в ком из них он не нашел хотя бы относительно равного себе интеллектуально, того, кто мог бы стать его продолжателем. Единственный из молодых людей, окружавших Леонтьева, кто демонстрировал подобные качества, Иван Кристи, умер молодым, в 1894 г., за не­сколько лет до этого заболев неизлечимо психически. Третий том «Востока, Рос­сии и Славянства», об издании которого вновь зашла речь после смерти Леонть­ева, так и не был издан — не только и даже не столько по возникшим трудностям практического порядка, сколько потому, что идеи Леонтьева в десятилетие после его смерти были мало кому интересны (отметим, что возрождение интереса к леонтьевской мысли, приходящееся на первые десятилетия XX в., связано преиму­щественно с созвучием «эстетизма» новым культурным веяниям, что и породило одностороннее, остающееся расхожим до сих пор, восприятие леонтьевского творчества сквозь призму «серебряного века»). Только в 1912 г. о. Иосиф Фудель смог приступить к изданию собрания сочинений Леонтьева, но его не удалось до­вести до конца. Однако его идеи и его личность, не будучи востребованы в поли­тических спорах эпохи, были значимы для русской церкви — его ученики и люди, уже после смерти мыслителя обратившиеся к его трудам, были в числе тех, кто принял самое деятельное участие в Соборе 1917—1918 гг. Один из немногих среди мыслителей своего времени, Леонтьев не уставал настаивать, что Церковь не может быть сведена к политическому или социальному институту, не может оцениваться лишь с прагматической точки зрения, — для того, кто принимает веру всерьез, она есть нечто неизмеримо более ценное, чем любая практическая полезность, и потому в ситуации выбора между церковью и политическими или какими угодно другими целям для верующего выбора нет. До тех пор, пока не на­ступили катастрофические события 1917—1918 гг., можно было пренебрегать по­добными взглядами, считая их «излишне радикальными», «парадоксальными» и т.п., но в ситуации обрушения старого жизненного порядка на первый план церковно мыслящих людей вышло именно это леонтьевское убеждение (в отличие от его историософских «мечт», «фантазий», «пророчеств», как он сам их называл), оказавшееся актуальным для его последователей.

С концептуальной точки зрения основная ценность работы О.Л. Фетисенко — плотное включение Константина Леонтьева в контекст русской консервативной мысли. Если традиционный образ «одинокого мыслителя» (созданию и утвер­ждению которого много способствовал сам Леонтьев) имеет свои основания, то не в меньшей степени верно, что идеи Леонтьева были глубоко встроены в рус­скую политическую мысль того времени. Характерна полемичность его мысли — он был моноидеен в своей публицистике^[6], но для выражения своих идей ему прак­тически всегда был нужен внешний, причем близкий повод — от политических новостей до письма знакомого. Адекватное прочтение мысли Леонтьева непре­менно предполагает своим условием реконструкцию отношений внутри консер­вативного направления, тем более что «недоговоренность» свойственна не только оппозиционно настроенным изданиям, но и вполне «консервативным»: так, на­пример, степень «либерализма» И.С. Аксакова и позднеславянофильского круга открывается Леонтьеву только при непосредственном знакомстве с ним: публич­ные выступления предполагали куда большую «обтекаемость» выражений и, со­ответственно, границы интерпретации; в итоге, оценив позицию славянофилов как либеральную и националистическую, Леонтьев в дальнейшем будет последовательно оппонировать им. Аналогичным образом позиция Леонтьева по во­просам православной церкви выстраивается в рамках вполне жестких, но редко напрямую выражаемых размежеваний в рамках условных «консерваторов»: от славянофильской позиции «освобождения» русской православной церкви от государственной опеки и, одновременно, отношения к православию как к «мар­керу» национальной идентичности (выстраиваемой на основе идентичности конфессиональной), через «прагматическое» видение русского православия Кат­ковым, в пределе сводящим церковь до одного из важнейших, но тем не менее всего лишь государственных институтов, оценка которого целиком задана пер­спективой стоящих перед государством задач, до позиции Т. Филиппова, мысля­щего церковь безусловно стоящей выше любых государственных потребностей. В итоге подобного прочтения мысль Леонтьева, разумеется, утрачивает универ­сализм, наличествующий в ряде предшествующих интерпретаций, но приобре­тает историческую конкретность, осмысляясь как философская публицистика, где второй член определения не менее важен, чем первый. В заключение отметим: автор реконструирует рассматриваемые ситуации наиболее близко к леонтьев- ской позиции — можно сказать, что это история «собеседников и учеников» Ле­онтьева, увиденная, насколько это возможно, его глазами.