IMPACT BOOM! The Com/modification of the University / Ed. E. Mechoulan // SubStance: A Review of Theory and Literary Criticism. 2013. Vol. 42. № 1. P. 3—81.

Едва ли не самым громким событием в российском образовании за минувший учебный год была публикация Министерством образования и науки результатов мониторинга работы высших учебных заведений, прежде всего — списка «обра­зовательных учреждений, имеющих признаки неэффективности», куда включили относительно немало гуманитарных вузов, в том числе знаменитый РГГУ. Эф­фективность — значит «действенность», «производительность»; в отличие от ка­чества, она предполагает возможность количественного измерения, то есть вы­числения «отдачи» от вложенных ресурсов. Этот принцип администрирования академической жизни не является ни чем-то совсем новым, ни, тем более, рос­сийским изобретением.

Как известно, современный университет возник в Пруссии начала XIX в. Классическая, гумбольдтианская модель университета пред­полагала независимость научных исследова­ний и преподавания от экономических и поли­тических обстоятельств окружающего мира, их дистанцированность от внешних и сиюминут­ных интересов. Ранние американские универ­ситеты ориентировались именно на немецкую (а не британскую) модель; тогда их концепция имела в виду долгосрочный эффект, а в ка­честве целей провозглашала демократизм, ус­тановление академической свободы и, среди прочего, обучение политическому суждению. Сегодня уже американская модель управления высшим образованием служит ориентиром для европейских и российских администраторов и проблемы, с которыми сталкивается универси­тет по обе стороны океана, во многом являются общими.

Согласно новой, «предпринимательской» модели, вклад университета в бла­гополучие общества (прежде всего экономическое) должен быть измерен и учтен. Как писал Билл Ридингс в классической книге «Университет в руинах» (1996): «Множество людей, рассуждающих об Университете, придерживаются одной из двух позиций: либо звучат ностальгические призывы вернуться к гумбольдтовским идеалам образцового сообщества и социального функционирования, либо к Университету предъявляется технократическое требование признать свою кор­поративную идентичность и стать более продуктивным, более эффективным»^[1]. Академическую жизнь подчиняют новой логике, и профессура (в первую оче­редь — гуманитарии) волей-неволей задумывается о прагматике своей работы и о будущем университета как институции — одной из старейших действующих институций западного мира.

Авторитетный американский журнал «SubStance», посвященный литературо­ведению и смежным областям (философии, социологии, искусствознанию) и по­служивший в свое время проводником «французской теории» в США, уделил значительную часть 130-го номера теме «Коммодификация университета». Вы­несенное в заглавие блока статей слово «impact» переводится как «вклад», «влия­ние», «воздействие», «эффект», а применительно к университету оно практически означает то же, для чего у нас используется термин «эффективность» (и будет ниже переводиться соответственно). Составитель подборки статей Эрик Мешулан, профессор французской литературы в Монреальском университете, пишет в предисловии: «Подлинный эффект использования "эффекта" как критерия в высшем образовании состоит в том, что оно резко снижает реальный эффект — прямой и непрямой — от воздействия университета на жизни его обитателей. <...> важно, чтобы сообщество университетов, пока оно еще существует, предъявило необходимые инструменты для осмысления этого феномена — его устройства, динамики, недостатков и (быть может) достоинств. Обдумывание влияния, ко­торое мы как профессора и исследователи можем оказывать на наших студентов и на общество в целом, — слишком важное дело, чтобы оставлять его администра­торам» (с. 6).

Далее, в статье «Воздействие на университет: Археология будущего», посвя­щенной памяти Билла Ридингса, Мешулан обращается к вопросам о происхож­дении термина «impact» и «устройстве» феномена. В прямом смысле термин упо­требляется в физике, где он обозначает давление при столкновении тел. Первое фигуральное использование термина (в значении «эффект», «влияние») Мешулан возводит к временам Гумбольдта — он обнаружил его в «Литературной био­графии» Кольриджа — и показывает, что поначалу это значение было в соци­ально-экономическом дискурсе тесно связано с темой насилия. А что значит это слово сейчас? Экономически исчисляемый «эффект» какого рода предполагается новой моделью? «Эффективность» ли это в отношении знания, общества в целом или промышленности? Какая цель стоит перед университетом: формирование критически мыслящего гражданина демократического мира или производство ресурсов для рынка труда на благо промышленного прогресса? По мысли автора, речь теперь идет не о гармонии граждан между собой, как было задумано при соз­дании университета, а о гармонии образования с «потребностями общества». Но кто же определяет эти потребности? Мешулан указывает на приверженцев тео­рий «человеческого капитала» (термин был введен в 1964 г. будущим нобелев­ским лауреатом Гэри Беккером) и «общества знания». «В экономике, основанной на знании, университет становится ключевым элементом системы новаторства и как поставщик человеческого капитала, и как грядка с идеями для создания новых фирм», — цитирует он статью из журнала «Research Policy» (с. 15). Таким обра­зом, новая модель университета обусловлена капитализацией знания, его превра­щением из общественного блага в товар.

Мешулан заключает: как и понятие «совершенство», чью пустоту в свое время продемонстрировал Ридингс, понятие «эффект» — всего лишь вошедшее в моду словечко, его пользу нельзя сформулировать, как нельзя подсчитать эффектив­ность. Скорее это вредное понятие, редуцирующий критерий, жертвой которого оказываются гуманитарные науки. Однако за пределами США и Европы именно в них вкладываются как никогда страны с наиболее динамичными экономиками. Дело здесь, уверен Мешулан, в политическом интересе; так, усилия британских властей «нацелены на ограничение доступа к экономическому ресурсу, который становится все более важным, — к общему образованию, предоставляемому гу­манитарными науками» (с. 22).

Энтони Меллорс из Бирмингемского городского университета (статья «Отказ от эффекта») согласен с Мешуланом в том, что понятие эффекта вредно для уни­верситета. Он заявляет, что оно должно быть отвергнуто, поскольку, по крайней мере в Великобритании, «его истинная цель не улучшение научной "выдачи", а на­ложение бизнес-модели продуктивности на относительно незаинтересованное ис­следование для того, чтобы подготовить университеты к приватизации» (с. 57—58).

Профессор французской литературы в Дюкском университете и директор Ас­пирантской лаборатории цифрового знания при Франклинском гуманитарном институте Дэвид Белл в статье «Эффект, или Бизнес университета» обращается к рынку образовательных онлайн-курсов как одному из главных, по его словам, «рубежей» в спорах об общественном вкладе американских университетов. Белл напоминает о произошедшем в июле 2012 г. скандале в Виргинском университете, где консультативный совет — бизнесмены, назначенные губернатором штата, — вынудил уволиться президента, будучи встревожен неучастием университета в растущем рынке онлайн-курсов (и участием в этом рынке Стэнфордского уни­верситета^[2]), однако позднее из-за протестов профессуры все же позволил прези­денту вернуться на место. По Беллу, бесплатные онлайн-курсы представляют со­бой величайший вклад в общественное благо. Но это также и рынок, в котором ведущие университеты укрепляют свое положение, а вопрос о прибыли пока не имеет решения. Наконец, появление подобных курсов, читаемых ведущими экс­пертами в разных областях, выбираемых слушателем строго в соответствии с вы­бранной специализацией и оканчиваемых в срок, также выбранный самим слу­шателем, ставит под вопрос традиционную организацию университетского образования и может явиться основанием для ее радикальной трансформации^[3].

Математик, член Французской академии наук Венделин Вернер («Столкнове­ния с эффектом») — единственный негуманитарий из участников дискуссии — пишет: понятия эффективности и совершенства проникли в каждое подразделе­ние наших академических институтов; гуманитарии апеллируют к математикам как к представителям «жесткой» науки, однако «измерение эффективности про­блематично на более фундаментальном уровне, чем просто преобразование ин­формации в цифры» (с. 62). Вернер рассказывает о своих столкновениях с тех­нократическим, вдохновленным бухгалтерским делом и маркетингом подходом к академической науке — и о его неудовлетворительности. По словам автора, ака­демический мир не может функционировать только за счет соревнования, он дол­жен работать как сообщество, чтобы в целом быть более эффективным; в качестве примера приводится неоценимый — и неоплачиваемый — вклад в науку аноним­ных рецензентов, которые пишут отзывы на статьи, присылаемые в научные жур­налы. Отдельно обсуждаются в статье рейтинги университетов. По Вернеру, рей­тинги работают тогда, когда в оценке задействованы нерациональные механизмы, такие как вкус или обоняние, и в этом смысле рейтинги вузов подобны рейтингам вин. В обоих случаях мало кто понимает процесс создания рейтинга и в момент выбора никто не руководствуется одним лишь рейтингом. Кроме того, рейтинг обладает ретроактивным действием: как виноделы стремятся привести свой про­дукт в соответствие с критериями оценщиков и в результате получают однообраз­ный вкус вин, точно так же и вузовские стандарты не идут на пользу науке, по­тому что «инновационное научное исследование возникает из оригинальности и креативности, из неожиданного совмещения разных миров или понятий» (с. 66).

Последняя, пятая статья в подборке («Переосмысление "эффекта"») принад­лежит специалисту по французской литературе XVIII в., профессору Универ­ситета Гренобль III им. Стендаля Иву Циттону и отличается от остальных из­вестной провокативностью. По мнению автора, «эффективность» не следует ни приветствовать в качестве адекватного способа измерения результатов работы ученого, ни отвергать как скандально унизительную форму контроля над про­фессурой со стороны администрации. И та и другая хотят эффективности, вот только принятое сегодня понятие о ней «скорее скрывает то, что стремится вы­явить», а главное, «основывается на устаревшем представлении о том, как и зачем мы занимаемся исследованиями. Скажем прямо: мы все еще держимся тради­ционной идеи, будто статьи и книги пишутся для того, чтобы быть прочитанными (как можно большим числом людей), тогда как следовало бы признать тот факт, что они чаще пишутся, чтобы быть написанными — вне зависимости от того, чи­тает их потом кто-нибудь или нет» (с. 69).

Циттон называет три уровня, на которых говорят об эффективности универ­ситета. Во-первых, университеты понимаются как инкубаторы «новых идей», го­товых для освоения инвесторами. Эта модель годится для нанотехнологий и т.п., но отрицает существование целого ряда научных областей. Во-вторых, универ­ситет — вне зависимости от направленности обучения и исследований — несет расходы, поэтому нужно вести учет доходов (грантов и т.д.). В «"когнитивной" фазе капитализма» университеты — как заводы при «индустриальном капита­лизме». Наконец, человечество вообще пребывает во власти логики экономиче­ской продуктивности: мы все что-то производим (должны производить), тем са­мым внося вклад в общий экономический рост. Вот почему администраторы подчиняют университетскую жизнь идее «эффективности», а преподавателям предъявляется императив: «Публикуй или проиграешь». В 2009 г. молодой фран­цузский историк философии Грегуар Шамайю вывел из этого императива «крат­кие рекомендации для преподавателей и исследователей, которые хотят добиться успеха при оценке их работы»: не проводите исследований — пишите статьи; раз­бейте свою книгу на ряд статей и публикуйте их по отдельности; цитируйте дру­зей — и пусть они в ответ цитируют вас и т.д.^[4]

Количественная оценка академической работы, пишет Циттон, уже никуда не денется, а потому следует «дистанцироваться и определить императив "эффек­тивности" в более широком цивилизационном контексте. Для этого нам необхо­димо определиться с собственными противоречиями — с двойственностью уче­ных» (с. 71). Если Мешулан размышлял об университете в контексте «экономики знания», то Циттон обращается к проблеме экономики иного рода — так назы­ваемой «экономики внимания». Он возражает теоретикам «информационного общества», которые часто заменяют в своих построениях дефицит материальных благ на дефицит информации: на самом деле мы в этой информации тонем, а не хватает нам внимания для ее осмысления. Наша судьба — публиковаться и не быть прочитанными, и удостоиться чьего-то внимания — это «милость господня» (с. 73). Любая статья или книга сегодня — это письмо в бутылке, и так к ним и нужно относиться. А стало быть, нужно пересмотреть понятие академической «эффективности» с ее индексами цитирования: быть прочитанным — не может служить минимальным требованием, это — чудо. Строго говоря, идея «эффек­тивности» должна быть вовсе отвергнута: у нее, убежден Циттон, есть связь с «доктриной шока», по сути, это «неолиберальное реструктурирование мира уни­верситетской науки» (с. 75). А пока она не отвергнута и даже не переосмыслена, амбициозному ученому не остается ничего, кроме как осваивать менеджмент и маркетинг.

Циттон критикует и индивидуалистический подход, лежащий в основе эконо­мики; вслед за Вернером он подчеркивает, что способность к научному нова­торству носит коллективный характер: в науке ошибка или безумие одного ис­правляется здравым смыслом остальных. Он называет академический мир «писательской братией без читателей» и уподобляет его пчелиному рою, на кол­лективный разум которого не влияет относительное безразличие пчел к поведе­нию друг друга. Вопреки авторам концепции эффективности, пишет Циттон, «чи­тать работы друг друга может быть для ученых менее важно, чем писать собственные работы», потому что «коллективная динамика открытия получает пользу скорее от того, что ученые пишут статьи, а не от того, что их читают другие ученые» (с. 78). Таким образом, принцип «эффективности», в отличие от прин­ципа продуктивности, не работает. Полагая идеальным вариантом сочетание воз­можности читать написанное другими и права писать никем не читаемое, Циттон призывает университетских чиновников понять, что чтение чужих работ не менее продуктивно, чем написание собственных, и начать выдавать гранты на чтение.

Видимо, из текущих и грядущих конфликтов между преподавателями и уче­ными, такими как авторы журнала «SubStance», — с одной стороны, и менедже­рами и бизнесменами — с другой, конфликтов, связанных с разными представле­ниями о надлежащем устройстве жизни университета и месте университета в общественной жизни, должен будет возникнуть университет какой-то новой формации. Университетские преподаватели настаивают на том, что сами знают и сами вправе решать, как им работать. Как писал недавно профессор и член Уче­ного совета РГГУ Сергей Неклюдов в своем отклике на составленный в Минобрнауки перечень «неэффективных» вузов: «Что такое университет? Это — вольное, самоуправляемое сообщество ученых, педагогов и учащихся <...>. Это — центр научных исследований, опирающихся на фундаментальные знания и проводимых в тесной связи с преподаванием, причем их направленность и методология опре­деляется самими учеными <...>»^[5]. Но те, кем определяется научно-образователь­ная политика, очевидно, имеют в виду нечто иное. В предисловии к разобранной выше дискуссии Эрик Мешулан, кратко описав прошлое и настоящее универси­тета, сразу попытался представить дальнейшее развитие событий. По его про­гнозу, со временем дипломы о высшем образовании будут выдавать лишь немно­гие элитные университеты, где будут читаться курсы по общей культуре (тому, что сегодня называется «гуманитарные науки») и ряд специализированных кур­сов, часто в онлайн-режиме. Остальные учреждения будут нанимать лекторов- тренеров, как в спорте, и обучать не осмыслению феноменов, а овладению новыми возможностями и технологиями и адаптации к рынку труда. Что до научной ра­боты, то команды специалистов будут покупаться, как в хоккее^[6], и «исследователи перестанут быть теми, кто ставит вопросы, а будут поставщиками "клиентских решений"» (с. 5). Такое представление кажется утрированным — и вместе с тем вполне правдоподобным.