Миле Назыровой

 

Мне очень хочется рассказывать историю нормального русского человека, сегодняшнего городского жителя. Ну не европейско­го, а вообще просто нормального... Иначе детали, которые могут быть вообще сугубо русскими, будут серьезно отвлекать зрите­ля... Я занялся универсализацией своего тек­ста... Я пишу свой текст на русском языке и для русского читателя, полагая, что русский читатель — это такой же нормальный чело­век, как и я.
Гришковец

 

1. БАБУШКИН МИР — УЛИЦА КРОПОТКИНА

 

Ацетатное платьишко, мертвый и мертвящий шелк, как будто надеваешь на себя пластиковый пакет, потеешь, следовательно, пахнешь лисицей (твой брезгливый отчим так и говорил — ты опять пахнешь лисицей, дорогая). В прошлом году тебе выпало — синее в горошек, а в этом — чайно-розовое, в гуашных взрывах и акварельных подтеках.

Бабушка, причмокивая и вздыхая от умиления, вручает маме десятку, и вы едете в Детский Мир выбирать себе трофей этого лета. Платья из мертвенных недыщащих материй, нанизанные на вешалки, зазывают вас крылышками, издают скорбный шелест.

Висят как лярвы, вот-вот вылупятся — мама, королева-нищенка, королева в изгнании, перебирает их обезьяньими брезгливыми ловкими пальцами кра­соты и говорит неодобрительно, с упреком — ну хотя бы вот это.

Так Иродиада, думая, как бы ей скоротать вечерок, остановила выбор на по­становке с танцами и головой угрюмого иноземца: «Ну хотя бы вот это», — хмурясь, назначала она.

 

Вы снимали наряд с железной дыбки, на которой оно было растянуто, и, не дыша, несли в кассу. Вы возвращались к бабушке на Улицу Кропоткина, и ты мерила платье перед вздыхающей, ухающей бабушкой, тетушкой и двоюродным братом, странноватым юношей, обучившим тебя соблазнам астрономии и ботаники, рассказывавшим в полутьме пыльной комнаты о великих путешественниках. Пока он, размахивая слишком длинными руками, ходил по комнате и выкрикивал свои сообщения, ты лежала зажмурив глаза от на­пряжения, иногда ты просила его помолчать, чтобы ты могла обдумать ска­занное, обдумывая сказанное, ты иногда засыпала, и он тихо сидел, ждал.

 

Потом за тобой забегал другой двоюродный брат, бликующий арлекин, пловец (стиль дельфин) и насмешник, он брал тебя за руку, и вы бежали В ЦЕНТР, ты не поспевала, он смеялся, а тот другой оставался в пыльной комнате с ботаническими атласами, подпиравшими его девственное ложе.

 

Оставался на Улице Кропоткина — географа и бунтовщика, еще в среду Кропоткин выдумал-сообщил о сущестовании Ледникового периода (вспотевшие в пятнушко лысины академиков, шум, будут ли еще вопросы), а уже в четверг его отправили в Крепость.

 

На каждый год тебе полагалось два платья: школьное и другое, тайное, для игр, для танцев в сумеречной стране, куда никому не удавалось тебя высле­дить-проследить.

 

2. ПУГОВИЦА

 

Напоследок еще оставались последние дни августа — самый сладкий ме­довый кусочек лета, сладость уже переходит в горечь, уже встречаются на улице однокашники, разрываемые желаниями поделиться своим летом и не пускать тебя в него — тебя, разведчика вражеской армии серых стен и бурых передничков.

 

Пока ты еще сам по себе.

 

Она была смуглая кудрявая живая и ласковая девочка, что-то в ее темных спокойных глазах в ровной походке было особое

Откуда ты знаешь?

 

Библиотечный формуляр из самой дешевой бумаги с вкрапленными опилочками: наклоняющимся вправо почерком (чернила всегда кончаются, исте­кают к третьей букве) перечисляет все новые и новые сокровища.

 

Библиотекарь, женщина с тематически уместной базедовой болезнью, покорно и неприязненно вручала тебе все новые и новые тома — «Детские годы Ильича», «Начало», «Удивительный год», «Три недели покоя», «Снегирь», «Общество чистых тарелок», «Мальчик и Ленин», «Встреча в лесу», «Ленин и часовой», «Сердце матери», «Дорогое имя», «О том, как тетушка Федосья беседовала с Лениным», «О том, как Ленину подарили рыбу», Бонч-Бруевич, Кржижановский, Полежаева, Воскресенская и, конечно, ты, мой дивный нервный шафрановый эльф, трус и предатель (семья и сумасшедший сын оставлены в блокадном городе), а ты бродишь, нищий, по восточному страшному рынку, жирные старухи пялятся на твою пагубную красоту. Вы продаете или покупаете?

 

Я жадно, по-беличьи уносила книги в свою комнату и там эскапировала, входя тенью в этот радушный радужный хоровод, избегая теней собственного дома, молчаливых, отчаявшихся, горьких, прозрачных, слабых.

 

«Какая же это была дружная семья: жили мы очень дружно... По наружности Мария Александровна была очень красива — во всем ее су­ществе чувствовалась большая нравственная сила, выдержка и цельность. Илья Николаевич был очень счастлив в семейной жизни».

 

Уход на виселицу старшего сына, неловко покусившегося на цареубийство, седовласая красавица-мать оркестрировала, как и положено римлянке, акку­ратным: мужайся.

 

Все это было упоительно-непохоже на незадавшуюся домашнюю полутьму: отец и кот сидели на кухне, пропахшей вареной рыбой хек (изредка — спинки путассу), они ждали, когда вернется мать, та всегда задерживалась, жизнь происходила в невыносимой тишине ожидания.

Тем временем в семье Ульяновых играли шумно и весело: «Всегда выступали солидарно». Игры: брыкаски, индейцы, черная палочка.

 

Почему из шести образцово златоволосых образцовых детей ты прильнула сердцем именно к ней?

Близость к брату, чуть ли не мотив двойничества, при этом почти ничего неизвестно, пустяковая внезапная гибель в тифозном корпусе. Пока родители расходились молчать по своим комнатам, ты бежала надевать то платье и перед зеркалом начинался обряд преображения: Оля/Яло.

 

Когда силы играть в брыкаски (что же это все же была за игра?) иссякали, дети вели журнал и записывали туда загадки.

«Из меди, из рога, из льна, из стекла,
Сижу у порога светла и кругла.
К земле приникаю единым ушком
И только впускаю хозяина в дом».

 

Мое лучшее платье, пуговичка у пояса — мы с Володей на катке, никто не сравнится с моим братом — он несется по льду, целенаправленный и грозный, ледяная пыль стоит за ним столбом как торнадо, и сердце сестры стучит бумбумбум.