Я думаю, что в России вся эта история в ближайшее время не выльется ни во что серьезное, потому что, к счастью, мы страна консервативная. В Европе миллионы лю­дей протестуют против законов однополой любви, вступающих в противоречие с самы­ми элементарными и здравыми ценностями общества, но каким-то образом восхититель­ная западная демократия не учитывает мне­ние колоссального количества своих разум­ных и не самых последних граждан. Что там творится — вопрос к поборникам либера­лизма. Несколько утрируя, я в этом смысле рад, что Россия остается страной, так сказать, просвещенного «мракобесия» и будет тако­вой и впредь. То есть государством светской культуры, защищающим ценности, близкие и базовые для любого вменяемого человека.
Захар Прилепин, 2013

When true simplicity is gain'd,
To bow and to bend we shan't be asham'd,
To turn, turn will be our delight,
Till by turning, turning we come 'round right.
«Simple Gifts» (a Shaker song)

 

Прежде всего, я хотел бы поблагодарить Ольгу Брейнингер и «НЛО» за пре­доставленную возможность принять участие в дискуссии, которая, с одной стороны, напрямую затрагивает мои собственные исследовательские инте­ресы, а с другой — вносит вклад в обновление науки, своевременность которо­го трудно переоценить в свете недавних событий в России и мире. Совершенно очевидно, что понятия «открытых» и «закрытых» сообществ, «универсальных моделей», «национальной исключительности» используются в настоящее время не только в научных спорах, но и в политическом дискурсе.

Я воздержусь от подробного комментирования идей, высказанных Ольгой Брейнингер, — тем более что ей удалось чрезвычайно убедительно и, на мой взгляд, вне всякой провокативности резюмировать дискуссию, развернув­шуюся на страницах журнала. Но при этом мне хотелось бы несколько сме­стить расставленные ею акценты и вынести на передний план насущную и действенную связь между социополитическими преобразованиями конца XX века и изменениями в науке о литературе и культуре. Что же именно про­изошло с миром и с нашим пониманием культуры на исходе прошлого сто­летия? Некогда господствовавшее во всем мире представление о ключевой роли культурной жизни в определении национальных и цивилизационных границ утратило свои позиции как в политическом, так и в научно-гумани­тарном сообществах. Концепция культурной исключительности, служившая, как представлялось, надежной основой для разграничения политико-соци­альных режимов и исследовательских дисциплин, оказалась на поверку не более чем идеологическим конструктом, созданным в расчете на разного рода парохиальные проекты. Локальность в каком-то смысле присуща любой культуре. При этом ценности, порождаемые локальными культурными про­ектами, могут вызывать в нас как позитивное стремление к идентификации с ними — например, в случае политических традиций инклюзии и толерант­ности, — так и отторжение — в случае разрушительных по своей природе экс­клюзивных форм национализма. На мой взгляд, исследовательские интересы должны быть в любом случае шире установления простых идентификаций с подобными формами локального знания. В этом, как мне кажется, и заклю­чается сущностное содержание антропологического поворота: он приглашает нас отказаться от роли пестователей и ревнителей парохиальных проектов и перейти к модели, основной задачей которой было бы посредничество между локальными культурными особенностями и знаниями, ценностями и поли­тическими проектами глобального характера.

Констатация того, что концепция множественных культурных исключительностей «существенно сдала позиции» к концу XX века, не означает, что этот режим знания и власти был преодолен (vanquished). Напротив: он до сих пор владеет миром — особенно в том, что касается определения полити­ческих границ национальных государств, представляющих собой зоны с раз­ными политическими установлениями, экономическими привилегиями и гражданскими правами. Несмотря на то что с момента принятия Всеобщей декларации прав человека прошло шестьдесят пять лет, огромное (или даже подавляющее) число людей на земле понимают, что король — голый. По всему миру политика неравноправия (politics of exclusion) черпает свои силы из отрицания этого знания. Именно в этом и заключается насущная своевре­менность нашего общего проекта: культурология должна стать орудием пре­одоления этого отрицания.

На основании моих призывов к тому, что обновленная наука о культуре должна стремиться к построению универсальных моделей, Брейнингер делает вывод, что я свожу «антропологию» к социологическому методу. В ка­кой-то мере это соответствует действительности: не имея прямого отношения к социологии, я, должно быть, сваливаю в одну кучу целый ряд дисциплин и, игнорируя методологические различия между ними, конструирую из них единый «объект желания» («object of desire»). С другой стороны, возможно, только неспециалист и способен дать трезвую оценку методологическим спо­рам между социологами. Я многое почерпнул для себя из социологии куль­туры и вижу в ней несомненный потенциал количественных исследований для гуманитарных наук в целом. При этом моя концепция антропологиче­ского поворота предполагает весьма специфическое понимание «универсаль­ного», основанное на одной важнейшей методологической установке куль­турной антропологии. Здесь я сошлюсь на слова Брюса Гранта, известного антрополога из Нью-Йоркского университета, сказанные им на недавнем се­минаре в Университете Пенсильвании: антропология — это единственная со­циальная наука, которая требует от ученого встретиться и поговорить с теми людьми, которых он изучает.

В рамках этого практически ориентированного этнографического подхода целью культурной антропологии становится встреча исследователя с непри­вычной для него культурой и попытка описать ее «инаковость» («strange­ness»). Сто лет назад подобный метод применялся — под знаменами научной объективности — к изучению отдаленных, «примитивных» культур. Однако в 70-х годах XX века культурная антропология неожиданным образом обрела в нем способ критического осмысления самой фигуры объективного наблю­дателя как представителя метрополии, империи или страны-гегемона времен холодной войны, неизбежно испытывающего влияние локальных институ­ций и структур власти. Объектом этнографического описания стали кон­такты между разными формами локального знания, а его целью — перевод парохиальных явлений на язык глобального обмена. «Универсальность мо­делей» стала нарождающимся свойством глобального круговорота культур­ных ценностей, обобществления общего для нас мира.

Опасность, которая кроется в приравнивании научной деятельности к «номотетическому» производству знания обо «всех культурах» с позиции якобы безучастного наблюдателя, понятна. Она заключается как минимум в выве­дении «универсальных объективных категорий» из собственного культурного и институционального опыта. Но еще опаснее принимать всемирное распро­странение культуры-гегемона за бескорыстное производство знания. Именно поэтому нам нужен не социологический, а антропологический поворот.

В предыдущую эпоху исследователи культуры играли роль интерпрета­торов и защитников сокровищ национальных и локальных канонов, служив­ших основой эксклюзивных форм политического бытия. В определенных условиях эта задача вполне могла служить прогрессивным целям закрепле­ния и усовершенствования режимов, благоприятствовавших развитию куль­турных ценностей и политических прав. Однако в мире, где закрытые грани­цы и представления о культурной исключительности служат политическим и экономическим интересам коррумпированных режимов, а «открытые гра­ницы» нередко представляют собой средства распространения (projection) привилегированных культурных и экономических гегемоний, роль «специа­листа по местной культуре» неизбежно меняется. Наша задача как ученых и конструктивно настроенных членов общества состоит в поиске надлежащего места для культурной специфики в глобальном контексте. Остается наде­яться, что глобализация приведет в конце концов к установлению во всем мире эгалитарного режима с равным доступом к правам и свободам. Иссле­дователи культуры должны выбрать, какого рода академические институты и сообщества они хотят создавать: те, в которых продолжалось бы священ­нодействие над гибельными и обреченными на забвение концепциями куль­турной исключительности, или лаборатории по поиску более справедливых и менее разрушительных способов взаимодействия между локальным и гло­бальным знанием, между политикой и культурой.

Пер. с англ. Андрея Логутова