ИНТЕЛРОС > №122, 2013 > Об ученых степенях и о том, как диссертация в России обретала научную и практическую значимость

Елена Вишленкова, Кира Ильина
Об ученых степенях и о том, как диссертация в России обретала научную и практическую значимость


26 сентября 2013

В последнее время Россия, да и многие другие европейские страны взбудо­ражены разоблачениями фальшивых диссертаций и приобретениями поли­тиками и чиновниками ученых степеней. Возмущение порождено тем, что в нашем сознании прочно укоренено представление, что текст кандидатской и тем более докторской диссертации должен содержать открытия или по крайней мере результаты разработки нового научного направления, а ученая степень обретается многолетним подвижничеством и присуждается за глу­бокие знания в выбранной специальности.

Такое представление досталось нам по наследству от Российской импе­рии, а в ней достигалось совместными усилиями нескольких поколений про­фессоров и министерских чиновников. Ретроспективно можно утверждать, что, разрабатывая университетскую реформу, правительство с самого начала видоизменило западную систему научной аттестации (где ученая степень чаще всего была почетной и не влекла за собой материальных выгод), при­способив ее к потребностям империи в знаниях. Для стимуляции развития науки и образования реформаторы предоставили университетским интел­лектуалам особые преимущества государственной службы, уравняв ученые степени с определенными чинами Табели о рангах. Сделав тем самым ученую карьеру привлекательной, правительство запрограммировало появление со­циальной магии научной степени и одновременно с этим прагматической ее ценности в чиновном мире. Негативные следствия этого феномена нам не удается преодолеть даже сегодня.

В статье мы рассмотрим исторические обстоятельства, при которых сфор­мировалось восприятие диссертации и как результата научной работы, и од­новременно как способа ускорить чиновную карьеру.

 

ДИССЕРТАЦИЯ КАК ОБЪЕКТ ИЗУЧЕНИЯ

В отличие от западных коллег1, российские историки изучали диссертацион­ные исследования мало, и интерес к ним проявился сравнительно недавно. В раннесоветский период исследовательская реконструкция дореволюцион­ной системы научной аттестации была невозможной в силу простого сообра­жения: нельзя же, в самом деле, писать о том, что только что уничтожили. В той обстановке интерес историков к феномену независимой научной экс­пертизы был бы однозначно расценен властями как проявление фронды.

Восстановление системы ученых степеней во второй половине 1930-х го­дов сопровождалось созданием библиографических указателей авторефера­тов и диссертаций2. На их основе К.Т. Галкин в 1950-е годы описал тенденции в советской университетской политике и в качестве предыстории дал краткий обзор дореволюционной практики защит3. В те годы наличие систематизи­рованных сведений о советских диссертациях и наметившаяся реабилитация университетского прошлого4 породили желание университетских историков закамуфлировать с помощью биографических и библиографических слова­рей разрыв в научно-учебной традиции.

Кажется, первый призыв провести работу по выявлению данных о доре­волюционных защитах прозвучал от библиографа Г.Г. Кричевского5. Судя по всему, поддержки и официального одобрения он не получил. Поэтому почти пятьдесят лет Кричевский в одиночку собирал сведения о диссертациях, ус­пешно защищенных в императорских университетах. С этой целью он изучил 217 наименований журналов и 68 наименований газет, а также изданные от­четы и протоколы заседаний университетских советов6. Единственная под­готовленная на основе собранных данных статья появилась в 1985 году не­задолго до смерти исследователя7.

Справочник Кричевского многократно (целиком и по частям) издавался и переиздавался в 1984—2004 годах ставропольским исследователем А.Н. Яку­шевым8. Из-за чрезвычайно малых тиражей все эти издания почти сразу попа­ли в разряд «библиографических редкостей» и редко используются истори­ками. Однако собранные Кричевским сведения, хотя и неполные (например, данные по Казанскому университету начинаются только с 1842 года), позво­лили Якушеву сделать первые обобщения и статистические срезы тематиче­ского, дисциплинарного, регионального, возрастного характера9. Теперь на них ссылаются почти все исследователи ученых степеней.

В те годы на фоне развала государства и советской науки интерес к им­перскому опыту научной экспертизы получил легитимацию и даже был ин­ституционализирован. В 1994 году Якушев выдвинул план коллективной разработки этой темы и почти десять лет реализовал ее через институт аспи­рантуры и докторантуры по специальности «История науки и техники»10.

В отличие от библиографического замысла Кричевского, этот проект имел юридическую направленность11. Предстояло выявить законодательные акты и законопроекты, которые определяли правила научной аттестации в импе­рии. В силу довольно аморфной аналитической рамки правовые исследова­ния не сделали историко-культурных открытий, а потому оказали слабое влияние на историографию темы. Главная заслуга Якушева и его последова­телей перед исторической наукой видится в другом: изданные ими сборники законодательных документов, извлеченных из архива Министерства народ­ного просвещения, радикально расширили источниковую основу изучения ученых степеней12.

Не взаимодействуя с этой группой исследователей и не используя вы­явленные ими документы, в 1980—2000-е годы эту же тему разрабатывали московские историки А.Е. Иванов13, Ф.А. Петров14 и А.М. Феофанов15. Спе­цифика их интерпретации обусловлена плотной контекстуализацией темы в университетской истории. Исследователи реконструировали линии госу­дарственной политики в деле научной аттестации за «долгий» XIX век (с кон­ца XVIII века до 1917 года). Повествование о правительственных замыслах они дополняли историей корпоративных идей, иллюстрировали их доступ­ной статистикой и извлеченными из мемуаров случаями «выдающихся» (в том числе безуспешных или возмутительных) защит.

Однако диссертация как репрезентация научного знания российских ис­следователей истории университетов интересовала мало. В их публикациях наука фигурирует как сумма достижений, открытий, новых текстов и, соот­ветственно, как цепочка имен известных ученых. Организация и технология исследовательской работы, институционализация новых дисциплин, соци­ально-культурные аспекты производства знания изучались по преимуществу историками империи. За редкими и важными исключениями16, эти штудии ведутся на пространстве второй половины XIX — начала XX столетий17. Ве­роятно, вследствие слабой разработанности более раннего периода в исто­риографии без всяких оговорок живет аксиома о российской модели «клас­сического», «исследовательского» или «модернизированного» университета, которая подразумевает почти автоматическое наличие в российских универ­ситетах синтеза науки и образования18. Доказательства самоценности иссле­довательского труда («научный императив» университета) черпаются сто­ронниками этой теории из речей политиков и законодательства, т.е. из деклараций о намерениях, а не из университетского делопроизводства, фик­сировавшего рутину.

Казалось бы, ученые степени должны были стать объектом пристального внимания историков науки. Тот факт, что этого не произошло, объясняется особенностями развития этого научного направления в нашей стране. Долгое время его определяла структурно-функционалистская парадигма исследо­вания. Созданные в ее рамках тексты 1940—1970-х годов были своего рода эпосами отдельных научных дисциплин и национальной науки в целом. Глав­ными факторами развития считались философско-методологические кон­цепции познания. Такая перспектива сделала статистику диссертационных защит показателем роста ценности науки, слабо связанным с социальными процессами. Законодательство, типы научных сообществ, правовое и финан­совое положение ученых и система подготовки научных кадров попали в поле внимания историков науки только в 1980-е годы, что было вызвано падением социального статуса ученых19.

С призывом изучать социальные аспекты исследовательской культуры российских университетов еще в начале 1990-х годов к историкам обращался Д.А. Александров20. В своих последующих штудиях он проблематизировал тему инноваций и «консервативного сопротивления» в деле утверждения диссертационных тем21. Но в 1990-е и 2000-е годы его призыв отклика в Рос­сии не нашел. Зато американский историк Т. Сандерс обнаружил в изучении процедуры защиты как публичного действия потенциал для раскрытия спе­цифики социального поведения университетских людей22. Он пришел к вы­воду, что диспуты первой половины XIX века демонстрируют «способ, каким разрешенные "сверху" практики могли быть преобразованы возникающей общественной группой в соответствии со своими собственными изменяющи­мися стандартами»23. Это обнаружение разрушает одномерное видение темы как истории чиновного давления на профессоров, вынужденных исполнять чуждые им предписания.

А недавно призыв изучать социальные аспекты «диссертационной куль­туры» вновь прозвучал в России от лица антропологически ориентирован­ных исследователей интеллектуальных сообществ24. Нам он близок в силу того, что, в отличие от исследователей социально-политической истории уни­верситетов, нас интересуют не только правовые нормы, статистика защит и память о них, но и ответ на вопрос: была ли процедура защиты диссертаций в первой половине XIX века формой научной экспертизы или это был ис­ключительно механизм построения иерархий и просветительское действо? И если «да», то мы бы хотели понять, как происходил переход соискательства степени в исследовательский режим. Лишь после этого можно было бы утвер­дительно ответить и на более глобальный вопрос: превратилась ли в условиях России первой половины XIX столетия идея исследовательского универси­тета в реальный исследовательский университет или его наличие есть только ретроспективное желание историков?25

В отличие от предшественников, нам нужны были тексты, которые зафик­сировали не намерения и необыкновенные события, а рутинные процессы, т.е. не законодательство и мемуарные рассказы, а делопроизводственные докумен­ты университетских и факультетских советов. Комплексы таких свидетельств мы обнаружили в фондах Казанского (Национальный архив Республики Та­тарстан, далее — НА РТ) и Московского (Центр хранения документации до 1917 года Центрального государственного архива Москвы, далее — ЦХД до 1917 года ЦГА Москвы) университетов, а также в архиве Департамента на­родного просвещения (Российский государственный исторический архив, да­лее — РГИА). Они позволили нам увидеть тему в новой перспективе.

 

СОЦИАЛЬНЫЙ ЛИФТ

Указ об ученых степенях появился в России даже раньше, чем стало известно об основании новых университетов, — 24 января 1803 года26. Вместе с поло­жениями университетского устава 1804 года этот законодательный акт утвер­дил еще одну (наряду с чиновной, придворной и военной службой) лестницу социального восхождения. Университеты получили право выдавать студен­там аттестаты и присуждать три ученые степени: кандидата, магистра и док­тора. Их обладатели стали получать соответственно 14-й (выпускники уни­верситета), 12-й (кандидаты), 9-й (магистры) и 8-й (доктора) классные чины, открывавшие доступ к государственным должностям и жалованьям.

В 1814 году в письме к казанскому попечителю М.А. Салтыкову министр А.К. Разумовский объяснил это решение правительства так:

Учреждением в империи университетов желало правительство доставить способы юношеству почерпать в них познания в высшей степени. Дабы более приохотить каждого продолжать учение в сих высших учебных заве­дениях, установлены для тех, кои в оных образованы будут, разные по службе выгоды, как то по 26 статье высочайше утвержденных правил народ­ного просвещения, студенты по окончании учения должны быть прини­маемы в службу 14 классом; а именным Высочайшим указом, состоявшимся в 6-й день августа 1809 года повелено в 8-ми классные чины и выше (т.е. док­тора наук. — Е.В., К.И.)производить тех только, которые предъявят свиде­тельство одного из состоящих в империи университетов, что обучались в них с успехом в науках, гражданской службе свойственных, или что пред­став в университете на испытание, заслужили на оном одобрение27.

 

Предоставленные привилегии сановники объясняли государственной значи­мостью российских университетов, тем, что они производят специально под­готовленных, ученых чиновников для казенной службы.

Заданная правительством мотивация стимулировала не только рост значимости знания, но и рост ценности университетских документов — ат­тестатов и дипломов. Поскольку поначалу они выдавались профессорскими советами за любые сроки обучения, то часть казеннокоштных студентов пре­рывали свою учебу через год или два, не отрабатывали затраченные на них государством средства и, заполучив заветный аттестат, поступали на службу с классным чином.

Столкнувшись с такой смекалкой молодых подданных, правительство стало вводить ограничения на выдачу аттестатов. Тот же Разумовский настаивал:

Прошу Ваше превосходительство распорядить, дабы полные аттестаты от Казанского университета выдаваемы были тем только студентам, которые окончат полный курс учения; прочим же студентам, которые не пройдут полного курса учения, выдавать аттестаты с означением времени бытности их в университете и с присовокуплением, что как они не окончили полного курса учения, то и не распространяется на них сила указа 1809-го года и 26 статья предварительных правил народного просвещения28.

 

Студенты, пожелавшие поступить на службу в 12-м, а не в 14-м чине или рас­считывавшие на ученую карьеру, соглашались по окончании курса обучения сдавать экзамены на кандидатскую степень по главной и вспомогательным наукам своего отделения. Им предстояло ответить на два вопроса письменно и на два устно. Диссертация от кандидатов не требовалась.

Глава IX университетского устава 1804 года содержала описание пути, ко­торый правительство предписывало пройти соискателю на степень магистра и доктора29. Это были правила «испытаний и производства в высшие универ­ситетские достоинства». Сначала соискатель должен был подать прошение в университетский совет. Получив его, декан и два профессора должны были провести предварительный «искус», или «тентамент», дабы выявить готов­ность претендента. Если они считали соискателя подготовленным, то тот до­пускался до публичного экзамена. Документы, фиксирующие это событие, есть в архивах и Московского, и Казанского университетов. Как писал в совет Московского университета Август Вильгельм (впоследствии — Василий Ва­сильевич) Шнейдер:

В прошлом 1816 году в мае месяце, по данному от меня в отделение этико-политических наук прошению, позволено мне было приступить к экзамену на степень доктора, почему и произведен мне был предварительный искус, по коему сим отделением признан я достойным допущения к публичному испытанию30.

 

Во время экзамена из определенного числа написанных и хранимых в тайне вопросов, относя­щихся до каждой особенно науки, к отделению принадлежащей, выбираются по жребию два вопроса для магистра и четыре для доктора, кои они должны решить основательно и подробно. За сим следует произвольное словесное испытание в других предметах, назначаемых экзаменаторами. Потом долж­ны они решить такое же число и также по жребию выбранных вопросов31.

Кроме проверки в теоретических знаниях соискатель должен был продемон­стрировать умение применить их на практике. Для этого он получал практи­ческое задание.

Параграф 98 университетского устава предписывал, чтобы во время ис­пытаний на магистерские и докторские звания в аудитории присутствовали декан и «депутаты других отделений, два члена университетского совета по жребию избранные»32. Будущие магистры должны были прочитать одну, а доктора — три лекции «сряду» на темы, выбранные отделением. И в конце испытания им предстояло написать на латыни рассуждение на предложен­ную профессорами тему, а также защитить свои тезисы на публичном дис­путе. Неудачник мог через год еще раз попытать счастья.

Правительство не предписало последовательности прохождения ученых степеней и сроков пребывания в них. Более того, обратившиеся в мини­стерство за уточнением по этому поводу харьковские профессора получили в 1814 году недвусмысленное разъяснение, что ученые звания зависят не от служебной выслуги, а от знаний, и «посему следует к испытанию допущать всякого, невзирая на время»33. Это противопоставление выслуги (т.е. опыта) и научных знаний чрезвычайно важно для нашей истории.

Правящая власть настаивала лишь на том, чтобы ход и результаты испы­таний были тщательно зафиксированы в «журналах заседаний факультета». В архиве Московского университета они представляют собой склеенные ли­сты с записями34, а в Казани протоколы вписывались в толстые книги, про­шитые шнуром35. Копии с них передавались в университетский совет, который давал «позволение и назначал время публичного защищения представленной диссертации под председательством декана»36.

Из одного из этих документов следует, что в 1815 году этико-политическое отделение поручало кандидату М.Я. Малову написать рассуждение «о том, что монархическое правление есть приличнейшее обширнейшему государству рос­сийскому», Ф.А. Бекетову оно выдало для испытаний тему «De brevi Historia juris Naturalis, tanquam disciplinae»37, а С.И. Любимову — «Num hereditas ab in­testate ex jure nature probari protest» (в окончательном варианте — «De hereditate ab intestato, utrum ea possit probari ex principiis juris naturalis vel civilis»)38.

Полный текст диссертации предназначался только для прочтения профес­сорами отделения, которые на основании его решали — допустить соискателя на защиту или нет. После их одобрения текст передавался секретарю, кото­рый должен был «подлинные диссертации хранить при архиве отделения»39.

«Защищение» подразумевало приглашение внешних гостей, студентов и коллег, их знакомство с тезисами или положениями диссертации. Отпеча­танные на одной стороне бумажного листа, они раздавались присутствующим и сохранились в архивах. На диспуте соискатель озвучивал тезисы, после чего получал возражения «посторонних состязателей». В завершение «противо­положения делали три профессора того же факультета по старшинству»40. Формулировки «все сии противоположения <...> надлежащим образом ре­шены и удовлетворены» или «кандидат <...> с успехом выдержал состязания и умел основательно опровергнуть все сделанные ему прекословия» вос­производятся во многих протоколах защит на степень магистра41.

Ссылаясь на мемуары московских профессоров, Т. Сандерс утверждает, что в первые два десятилетия XIX века студенты и горожане принимали жи­вое участие в диссертационных защитах. Поэтому на диспутах важной была фигура защитника — своего рода модератора, реагирующего на реплики из зала. Профессора выступали последними, в качестве судей, выносящих приговор42. В Казани нам не удалось обнаружить следов такого сценария. Воз­можно, что в провинциальных университетах защита имела менее публичный и более академический характер.

То обстоятельство, что ответы оппонентам считались частью устного эк­замена, а диссертация — продолжением письменного испытания, отразилось в формулировках протоколов: «.означенные кандидаты представили на ос­новании § 105 университетского устава положения для публичного защищения из читанных ими диссертаций»43.

Университетские архивы сохранили образцы ранних диссертаций. В ЦХД до 1917 года ЦГА Москвы имеется текст диссертации соискателя докторской степени, сына попечителя Ивана Голенищева-Кутузова44. Это тетрадь из си­ней бумаги размером чуть больше современного формата А5 («четвертуш­ки»). На титульном листе стоит название «Опыт о воздушных камнях», имя автора и дата — «1814 года июня 19». На титульный лист профессора универ­ситета поставили отметки о прочтении рукописи (А.А. Прокопович-Антонский, Г.И. Фишер, Г.Ф. Гофман, И.А. Двигубский, Ф.И. Чумаков, М.М. Сне­гирев, М.Г. Гаврилов). В том же году Иоанн Готлиб Иона, претендент на докторское звание в Казани, издал в университетской типографии несколько экземпляров своей диссертации45. Ее объем составляет 25 страниц размером чуть меньше современного формата А4 (26x22 см). Судя по этим и им подоб­ным диссертационным текстам 1810-х годов, соискатели выставляли на за­щиту не результаты исследования, а «рассуждения», содержащие взгляды или изложение теорий научных авторитетов. От диссертантов требовались знания языков науки, умение понять суждения ученого, передать их и в от­ветах на вопросы объяснить чужую логику. И поскольку диссертация была ученическим заданием, на ее подготовку выделялось всего несколько недель.

Это наблюдение подтверждается отзывами оппонентов. Игнорируя воп­рос научной новизны и оригинальности представленного текста, профессор Е.В. Врангель сообщал коллегам, что «рассуждение (докторанта Ионы. — Е.В., К.И.)доказывает хорошие юридические познания»46. П.С. Кондырев тоже поддержал соискателя: «В бывшем публичном докторском защищении диссертации г[осподином] Ионом хотя он и не мог ответствовать удовлетво­рительно по форме диспутов, однако ж на многие вопросы ответствовал так, что показал довольные сведения в праве естественном, и на мои вопросы от­вечал хорошо»47.

 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ КОНВЕНЦИЙ

В первые два десятилетия профессора и адъюнкты активно обсуждали и про­писывали детали процедуры испытания и присуждения ученых степеней, определяли объем и структуру необходимых соискателю знаний. Такие про­екты поступали от советов к попечителям, а затем в министерство, отсыла­лись к коллегам в другие университеты. В результате этого сотворчества пра­вительство приняло целый ряд постановлений, имевших локальный характер и определявших последовательность обретения ученых степеней, ужесточав­ших экзамены, усиливавших роль факультетских советов в оценке компе­тентности и знания русского языка соискателями. Нарушения разработанной процедуры со стороны чиновников или соискателей настолько возмущали профессоров, что они писали о таких вопиющих случаях в письмах и мемуа­рах. Естественно, что столь быстрое изменение ситуации породило жертвы.

Одной из них в 1815 году стал учитель французского и немецкого языков астраханской гимназии и издатель первой астраханской газеты «Восточные известия» И.А. фон Вейскгопфен. Вознамерившись получить ученую степень доктора так же, как еще недавно многие его соотечественники обретали долж­ности профессоров, т.е. послав императору или попечителю свои изданные и рукописные труды, он отослал в Санкт-Петербург

a) на латинском языке метафизическое сочинение под заглавием: Probabilia de origine mali; b) на немецком языке театральное сочинение под заглавием: Der gute Sohn; c) на российском языке грамматическое сочинение под загла­вием: Руководительная тетрадь для преподавания немецкого языка в 1-м, 2-м и 3-м классах; d) такового же рода сочинение для преподавания фран­цузского языка в 1-м классе48.

 

Когда его прошение, проделав путь из канцелярии императора в канцелярию казанского попечителя, достигло училищного совета Казанского универси­тета, на нем появилась резолюция: «Совет не имеет права давать степень док­тора без надлежащего испытания, ни посылать вопросных пунктов, почему и предписывается объявить г[осподину] учителю гимназии Вейскгопфену, что предоставляется ему явиться в Казань для экзамена»49.

По всей видимости, появившееся в результате местных законодательных инициатив многообразие форм университетской жизни не соответствовало направлению модернизационного движения империи с ее тяготением к уни­фикации. Присланные в министерство предложения преподавателей из Москвы, Харькова, Казани и иных городов запустили механизм бюрократи­ческой реакции на инициативы, а также на свидетельства автономных дей­ствий и разнообразия решений50. Во второй половине 1810-х годов это сти­мулировало правительственную ревизию механизма университетского рекрутинга и воспроизводства.

Формальным основанием к введению плотного бюрократического конт­роля над присуждением ученых степеней стал казус в Дерптском универси­тете. В 1816 году петербургские чиновники получили сообщение, что в Дерпте соискатели «Валтер, Вебер и другие»51 обрели степени докторов правоведения (а значит, и классные чины) с нарушением процедуры испытаний, предписан­ной уставом. Еще в XIX веке историк Н.Н. Булич подробно описал обстоя­тельства этого дела52.

По, казалось бы, частному поводу министр А.Н. Голицын направил в Се­нат ходатайство о превращении его в показательный процесс, приостановив во всех университетах присуждение ученых степеней и разослав правитель­ственное решение по присутственным местам империи. В этом тексте содер­жится сделанное от лица Сената поручение министру, «дабы пресечь злоупо­требления», взять на себя ответственность за присуждение ученых степеней (кроме медицинских) в российских университетах.

Очевидно, пришедшая к власти в послевоенные годы политическая группа стремилась лишить профессоров политической и административной субъектности. Во всяком случае, в ученой степени она предпочитала видеть не знак корпоративной принадлежности, а государственную награду. В этой связи процедура ее присуждения стала обретать оценочный характер соот­ветствия кандидата чину и занятию государственной должности. Эти уста­новки задали направление принятых в те годы постановлений.

Согласно одному из них, от соискателей степеней требовались «достаточные доказательства о способности для занятия оных (должностей. — Е.В., К.И.)», ибо легкость их обретения «унижает и цену самых знаний»53. Так что знания в глазах чиновников имели вполне конкретную цену и входили в должностные требования. Места государственной службы, считали они, должны предостав­ляться «в награду истинных только дарований и отличных знаний». А свиде­тельством их наличия мог быть только документ. Поэтому на все российские университеты было распространено действие 79-го параграфа устава Дерптского университета о том, чтобы все преподаватели университетов, занимающие должности профессора, имели дипломы доктора, а адъюнкты — магистра.

В таком раскладе профессорским советам досталась роль отборочных и оценочных комиссий, которым поручалось осуществлять техническую атте­стацию и высказывать свое мнение. За собой министерство оставляло право согласиться с этим мнением или отвергнуть его. А раз так, то оценочные ко­миссии должны были руководствоваться едиными критериями.

Эта логика объясняет порыв министерства разработать единые для всех университетов «Положения об ученых степенях». Благо для этого чиновники могли воспользоваться присланными предложениями профессоров, допол­нив их сведениями о действующих практиках испытаний. Любопытно, что, судя по ним, в те годы в российских университетах обсуждалась возможность раздельного сосуществования трех систем научной аттестации: 1) для всех специальностей, 2) для медиков и 3) для правоведов отдельно.

Интересный проект, касающийся юридических дисциплин, прислал в ми­нистерство казанский профессор Г.И. Солнцев54. В отличие от прочих спе­циальностей, претенденты на степень доктора права должны были предо­ставить «сочинение или диссертацию на латинском языке по теме, назна­ченной отделением из главных наук, или самостоятельно выбранной теме самим испытуемым по одному изважных умозрительных или практичес­ких предметов». Принципиальным отличием такого текста должна была быть оригинальность предложений соискателя. Вероятно, особый статус диссертаций в области законоведения объясняется острой потребностью власти в проведении кодификации законов и, следовательно, в практикую­щих правоведах.

Соответственно, публичная защита таких диссертаций должна была вы­полнять функцию не просветительского спектакля, а профессиональной экс­пертизы. В ходе диспута оппоненты и остальные члены совета должны были выяснить, «сам ли он сочинил оную» и «не скомпилирована ли она с чужих каких-либо сочинений»55. Поскольку ученая степень давала ее обладателю финансовые и служебные преимущества, Солнцев предлагал ввести уголов­ную ответственность за подлог или обман со стороны соискателей, т.е. за украденные мысли и тексты, «списание с чужих сочинений». Такая же ответ­ственность распространялась на экзаменатора, если он «исправлял диссер­тацию относительно смысла, или собственную свою списать дал, или сочи­ненную передал, или другим каким-либо образом к тому воспомоществовал, или знал о том, но не уведомил о том, где следует»56.

На основании полученных из университетов писем (известно, что их писа­ли Т.Ф. Осиповский, И.М. Ланг, Г.П. Успенский, П.В. Кукольник, Д.С. Чижов, М.Ф. Соловьев, П.С. Кондырев) министерство разработало общие правила для всех факультетов и университетов Российской империи. Переработку по­лученных предложений Главное правление училищ поручило попечителю Санкт-Петербургского учебного округа С.С. Уварову. А тот привлек к этой работе профессоров М.А. Балугьянского, Н.И. Бутырского, К.Ф. Германа, Ф.Б. Грефе и А.П. Куницына57.

Судя по всему, тогда же обсуждался вопрос об организации экспертизы диссертационных текстов. Академик Н.И. Фус скептически отнесся к пред­ложению Уварова, чтобы министерство направляло все приходящие в сто­лицу диссертационные тексты на оценку петербургским профессорам и ака­демикам. Молодому попечителю он отвечал:

Когда [Главное] правление [училищ] заставит присылать себе диссертации для рассмотрения их здешними учеными, то чем оно уверится, что поданное мнение о какой-нибудь диссертации справедливо, что оно беспристрастно, что оно не основано на каких-нибудь личных предубеждениях? Такое-то со­чинение, на примере, как бы хорошо оно ни было, может быть осуждено пото­му, что оно содержит положения, несходные с системой испытателя. Другой одобрит посредственное сочинение потому, что в оном содержатся идеи, сход­ствующие с идеями испытателя. И так одно сомнение заменяется другим.

Мне же кажется, что суждение целого факультета того университета, основы­вающееся при том и на словесном испытании, заслуживает преимущество58.

 

Академик считал оценку диссертации привилегией факультетских советов и не советовал вырывать ее из контекста общего словесного экзамена. На­учного значения этому тексту он не придавал.

Обретшее в январе 1819 года силу закона «Положение» разрешило воз­обновить деятельность университетских советов по проведению испытаний на степени. Оно допустило сосуществование в России не трех, как предлага­лось, а двух систем научной аттестации — общей для всех специальностей и отдельной по медицинским наукам.

В «Положение» было включено предложение Солнцева об усилении в ис­пытаниях значения диссертации. «Ищущий степени доктора сочиняет дис­сертацию на латинском языке о предмете, какой сам (курсив наш. — Е.В., К.И.) изберет с одобрения факультета, потом извлекает из нее главные тезы, или положения, с одобрения факультета, и как сии последние, так и диссер­тацию защищает публично на латинском языке»59. И поскольку теперь не со­вет, а докторант выбирал тему диссертации, это неизбежно должно было по­влечь за собой практику ее обоснования, т.е. размышлений соискателей и членов факультетского совета над научной новизной и значимостью диссер­тационного сочинения.

Такую цепочку вряд ли могло предвидеть правительство, но явно могли иметь в виду сотрудничавшие с ним профессора. Что касается качественной оценки исследования, то в «Положении» есть только самые общие формули­ровки требований: у магистра должно быть представление о системе его науки, а доктор должен знать науку в существенных ее основаниях. Вероятно, профессора считали невозможным формализовать критерии оценки содер­жания научного сочинения.

После успешно проведенного диспута каждый университет должен был от­правлять в министерство «обстоятельное описание всего производства испы­тания с присовокуплением мнения своего, равным образом диссертации и всего того, что к удостоверению в его знании послужило, и ожидает утверждения»60. Отныне министр, а не совет профессоров, утверждал или не утверждал соискателей в магистерских и докторских степенях. Только после одобрения столичными чиновниками действий и мнений совета, а также проверки всех документов, фиксирующих процедуры испытаний, университет получал пра­во печатать и выдавать соискателю диплом с указанием обретенного звания.

Университетское делопроизводство показывает, что, несмотря на разре­шение выбирать темы самим, в 1820-е годы казанские магистранты продол­жали получать заказы от советов соответствующих отделений. Например, после успешно сданного экзамена совет отделения этико-филологических наук предложил кандидату Ф.Е. Кондакову тему «О складе языка россий­ского». А через год, рассмотрев представленный им текст, он же заключил:

Сочинение сие хотя не во всех частях в желаемом виде обработано, не вполне удовлетворяет требованиям излагаемого им предмета; имеет много промежуточных мыслей, кои стороною только касаясь его материи, преры­вают, некотором образом, связь главных идей; да и по терминологии слог оного тяжел и недовольно вразумителен: но, как при изложении такового рода материй, требующих ученых, глубоких разысканий не всегда можно удержаться в пределах строгой точности, а тем менее молодому человеку, желающему ознакомиться с своим предметом; а равно весьма трудно сохра­нить чистоту слога, при недостатке в языке нашем терминов, до наук отно­сящихся; то факультет, принимая в уважение похвальный труд кандидата Кондакова, в котором, при всей обширности материи, умел он показать, с здравым суждением, весьма хорошие сведения и обширную начитанность, полагает, признав его достойным степени магистра словесных наук, допу­стить к публичному защищению своей диссертации61.

 

Этот отзыв содержит элементы оценки, которых ранее не было в экзамена­ционных листах, — выявление исследовательской оригинальности и но­визны, оценку вклада соискателя в научную разработку темы.

После принятия нового университетского устава министерство в апреле 1837 года опубликовало новое «Положение об испытании на ученые сте­пени»62. Оно было принято на три года «в виде опыта», и поэтому мини­стерство потребовало от попечителей провести с профессорами обсуждение статей этого документа. В архиве Казанского университета хранится копия послания 1839 года, в котором местные профессора детализировали и раз­граничили компетенции кандидата, магистра и доктора. Казанцы предлагали:

От кандидата требуется полное и систематическое познание предметов, по руководствам, признанным за лучшие и одобренным для университетского преподавания, от магистра требовать полного знания избранной им науки в современном состоянии, и в историческом ее развитии, оказывающим на­читанность ищущего этой степени, — а от доктора требовать не только све­дений о происхождении и изменении разных систем науки, но также иссле­дования и отчетливой оценки всех переворотов в ходе науки, довершенной собственными его критическими воззрениями, таким образом, чтобы он знал не какую-либо известную систему науки, но самую науку в существен­ных ея основаниях, развитии и направлениях к общей и частным целям, и чтобы мог собственными силами совершенствовать ее63.

 

Их коллеги из Москвы рассуждали почти так же64. В этих формулировках зафиксирован переход от нормативного знания (для кандидата) к производ­ству нового знания (для доктора), основанному на рефлексии дисциплинар­ного прошлого и критическом мышлении.

 

ДИССЕРТАЦИЯ КАК ИНСТРУМЕНТ КАДРОВОЙ ПОЛИТИКИ

Во времена управления учебным ведомством С.С. Уваровым (1833—1849) присуждение ученых степеней стало использоваться министерством не только для государственного признания должностного соответствия пред­ставителей ученого сословия, но и в качестве средства модернизации самих университетов. Университетских выпускников, которых по каким-то причи­нам министр или приближенные к нему сановники считали особо одарен­ными и многообещающими, чиновники практически вгоняли на верхние сту­пени лестницы ученых степеней. В благодарность молодые профессора истории, филологии и права, получившие кафедру и статус, искренне испо­ведовали этику государственного служения.

Тенденция министерского патронажа (или «политика ручного управле­ния») обозначилась еще при предшественнике Уварова, графе К.А. Ливене. С его подачи в 1830 году воспитанникам Дерптского профессорского инсти­тута было разрешено претендовать сразу на степени докторов исторических наук65. А в середине 1830-х интерес к ученой степени как способу наделять сотрудников высокими классными чинами, минуя выслугу, проявил глава II Отделения собственной Е.И.В. канцелярии М.М. Сперанский. Для его обу­ченных в России и за границей молодых правоведов это был шанс получить начальнические должности и университетские кафедры. В этой связи ре­форматор российского законодательства использовал личное влияние на им­ператора, дабы шаг за шагом облегчать своим выдвиженцам путь к ученым званиям. Подобный же интерес к испытаниям на ученые степени продемон­стрировал Уваров, озаботившийся проблемой обновления профессорских кадров в российских университетах. В 1835 и 1838 годах в университетские советы пришли правительственные постановления, освобождавшие соиска­телей докторских степеней от длительных изнуряющих экзаменов.

Красноречивой иллюстрацией последовательной реализации правительст­венной научной политики тех лет являются архивные протоколы испытаний В.И. Григоровича66. Для учрежденной по уставу 1835 года кафедры истории и литературы славянских наречий в Казани не было подготовленных канди­датов. В этой связи местный попечитель получил от министра поручение как можно скорее сделать профессором понравившегося ему в Дерпте действи­тельного студента В.И. Григоровича. В январе 1839 года М.Н. Мусин-Пушкин объяснял свое вторжение в корпоративные дела казанского совета так:

Занятия его филологическими науками и познание в славянских наречиях дают повод думать, что он в состоянии будет удовлетворить со временем всем требованиям, сопряженным с делом, столь важным, кроме языков древ­них, также французского и немецкого, он совершенно владеет польским и имеет познание в сербском и чешском. Кроме того занятия его имели счастье обратить внимание на себя г[осподина] министра народного просвещения67.

 

Григорович был, действительно, увлеченным славянской филологией моло­дым человеком. Однако в его экстремально быстром восхождении сыграли роль не особые знания и достижения, а административная опека мини­стерства. Поскольку студента без степени нельзя было назначить ни профес­сором, ни адъюнктом, попечитель предписал казанскому совету дать ему жа­лованье и свободное время для подготовки к экзаменам. Летом следующего года Григорович прошел кандидатские испытания.

Несмотря на то что все местные профессора знали о заинтересованности министерства, они попытались применить к соискателю общие требования. Влиятельный на факультете профессор Н.А. Иванов дал диссертации Григо­ровича отрицательный отзыв. Будучи секретарем совета, он вписал его в про­токол от третьего лица: «рассуждение действительного студента Григоровича представляет неудачную попытку сделать вероятным известное мнение Копи- таря»68 и «особенно слаба историческая часть, в которой доказательства осно­ваны преимущественно на догадках, а не на положительных источниках. Что же касается языка, то диссертация Григоровича по значительным грамматиче­ским ошибкам чрезвычайно неудовлетворительна для предоставления ему кандидатской степени»69. Второй оппонент, профессор К.К. Фойгт, тоже нашел в тексте немало недостатков, но согласился дать соискателю искомую степень:

<...> диссертация Григоровича, заключая в себе развитие мысли Копитаря о переводе книг Св. Писания и доказательства, вполне удовлетворяет усло­виям кандидатской степени, но язык и слог требует многих исправлений, а цитаты большей точности, и что по сделании этих исправлений, рассужде­ние может быть помещено в Ученых записках Казанского университета70.

 

Взбешенный строптивостью Иванова, попечитель потребовал от профессора оправданий за нерасторопность в подготовке выписок из протоколов. Обод­ренный деканом словесного отделения О.М. Ковалевским, тот ответил по­печителю дерзким письмом:

Экстраординарный профессор Иванов не успел переписать протокол об ис­пытании Григоровича, потому, что с 30 мая был занят: во-первых, экзаме­нами учеников обеих казанских гимназий, во-вторых, исполнением поста­новлений отделения о сочинениях, писанных для получения медалей и на степень кандидата, также о темах на будущий академический год, в-третьих, просмотром речи, произнесенной им в торжественном собрании универ­ситета; <...> в-четвертых, доставлением правлению сведений об успехах студентов, выбывших прежде окончания курса; в-пятых, изготовлением до­несений на предписание Вашего Превосходительства о последствиях ис­пытания действительного студента Шутова, Тиханова, Ковнацкого и Ва­сильева, о рассуждениях кандидатов Диттеля и Березина и о плане занятий тех из студентов восточной словесности, кои остаются при университете впредь до помещения их в должностях; в-шестых, составлением полного и современным требованиям науки соответствующего написания преподава­ния общей истории. Сверх того профессор Иванов в течение вышеупомя­нутого срока был дважды болен71.

 

Профессоров и адъюнктов не могла не раздражать политика министерства, иерархическое разделение преподавателей на «молодых» и «старых», т.е. «пе­редовых» и «отсталых», а также рьяное вмешательство отставного офицера- попечителя в ученые дела. Однако опыт защиты Григоровича показал, что казанским профессорам не удалось объединиться в этой борьбе. Открыто воз­ражал только Иванов, остальные его коллеги по отделению робко присоеди­нились к мнению Фойгта.

Не встретив дальнейшего сопротивления, попечитель утвердил за соис­кателем кандидатское звание по дате протокола совета отделения (30 мая 1840 года), минуя необходимое в таких случаях голосование на университет­ском совете и выписку из его протокола72. В ноябре Григоровичу было вы­дано отпечатанное в типографии и заверенное печатью свидетельство канди­дата словесных наук.

А через полгода, в феврале 1841 года, Мусин-Пушкин сообщил, что ми­нистр разрешил провести Григоровичу испытания на звание магистра рос­сийской и славянской словесности уже в апреле, чтобы «окончить его непре­менно в течение месяца», т.е. чтобы можно было присудить ему магистерское достоинство ровно через год после кандидатской степени73. Поспешность об­основывалась государственными интересами — необходимостью замещения вакантной кафедры и началом обучения студентов по этой важной для Рос­сийской империи дисциплине.

Обстоятельства испытаний Григоровича отражены в ряде архивных дел. Одно из них содержит документы об испытаниях на степень магистра74. Вложенное в них прошение сильно отличается от подобных текстов 1810— 1820-х годов. Тогда упор делался на знания и социальное происхождение, а также на желание быть достойным ученого сословия. В прошении о защите Григоровича акцент сделан на научной новизне и государственной значимо­сти выбранной молодым ученым темы. Видимо, именно это оправдывало его поспешность в глазах коллег.

Текст магистерской диссертации Григоровича не был отпечатан из-за го­родского пожара 24 августа 1842 года, в результате которого сильно постра­дала университетская типография. Весь центр города выгорел, обуглились многие учебные и научные корпуса, погибли люди и их имущество. Со всей страны правительство собирало средства на восстановление Казани. Не­смотря на все это, 11 октября состоялась публичная защита. Судя по доку­ментам в деле соискателя, никто из казанских профессоров ему тогда не воз­ражал (или эти возражения не попали в делопроизводство). А через два года магистр, который был так срочно нужен для преподавания, был отправлен в двухгодичную зарубежную стажировку для подготовки докторской диссертации75, которую так и не написал.

Столь же стремительно при поддержке министра взошел на пьедестал уче­ности историк Московского университета С.М. Соловьев. Защитив 3 октября 1845 года магистерскую диссертацию «Об отношении Новгорода к великим князьям», он 5 апреля 1847 года представил докторское исследование «Ис­тория отношений между Русскими князьями Рюрикова дома»76.

В этих персональных историях нас интересовала новая практика админи­стративно-бюрократического ускорения процедуры научной аттестации. Же­лание министерства обойтись в таком деле без мнения «старых» (слабо свя­занных с чиновниками) профессоров неожиданным образом стало причиной появления института внешней экспертизы. Примечательно, что родилась она не в ходе уплотнения научных коммуникаций, роста репутационного созна­ния и требований ученого сословия, а как государственно организованный фильтр доступа к научно-чиновным «градусам».

 

ГОСУДАРСТВЕННАЯ АТТЕСТАЦИЯ

В апреле 1838 года в университеты пришло циркулярное письмо министра, имевшее интригующий заголовок «О временном изъятии из общего правила касательно формы экзаменов для приобретения ученой степени». В нем со­общалось, что

в течение настоящего года в формах испытания на получение ученых сте­пеней профессорами и адъюнктами допустить то же самое изъятие, которое было в действии со времени преобразования университетов, то есть чтобы вновь дозволено было состоящим ныне в университетах преподавателям, не имеющим еще звания ординарных профессоров, для получения прямо докторской степени написать и публично защищать диссертацию по глав­ному предмету каждого77.

 

То есть можно было избежать длительной и трудной процедуры письменных и устных испытаний, публичных лекций и согласования решений факуль­тетского и общеуниверситетского советов, предоставив профессорам только текст диссертации.

В постановлении есть отсылка к прецедентам, в частности к распоряже­нию 1835 года «Об утверждении некоторых мер при преобразовании универ­ситетов». В его четвертой части говорилось:

Для состоящих ныне при университете экстраординарных профессоров и адъюнктов, не имеющих ученых степеней, требуемых 76-м пунктом общего устава университетов, но долженствующих в свое время поступить в орди­нарные профессоры, назначается со дня введения устава годовой срок, в про­должении коего для получения прямо высшей ученой степени обязаны они написать диссертацию, каждый по своему главному предмету и потом защи­щать публично взятые из оной тезы. Нынешние преподаватели восточных языков и архитектуры в университетах не подвергаются сему обряду и могут получать звание ординарного профессора, не имея степени доктора78.

 

В архиве Департамента народного просвещения сохранились списки соиска­телей, удостоенных докторской степени без экзаменов на основании текста диссертации. Они были составлены А. Мартыновым по запросу Комитета устройства учебных заведений. Этот комитет занимался в то время подготов­кой новых правил присуждения ученых степеней. Из него явствует, что при­вилегией 1835 года воспользовались историк и археограф Н.Г. Устрялов и историк литературы А.В. Никитенко из Петербургского университета, юрист Ф.Л. Морошкин, математик Н.Е. Зёрнов и историк литературы С.П. Шевырев из Московского университета79.

Обстановку напряжения и противостояния профессоров и попечителей, в которой проходили защиты диссертаций министерских выдвиженцев, опи­сал в дневнике один из них, Никитенко:

Эта травля ученых уже была в университете недели две тому назад. Устрялов, профессор русской истории, защищал свою диссертацию «О возмож­ности прагматической русской истории в нынешнее время». Странная за­дача: прагматическая история в наше время, при нынешней цензуре и источниках, не очищенных и не разработанных критически, — да разве это мыслимо? Немудрено, что Устрялов защищался слабо против возражений Плетнева, особенно Германа и Литвинова, бывшего профессора в Виленском университете. Последний вышел на арену, когда Устрялов начал до­казывать, что Литва всегда составляла часть России; попечитель испугался, как он сам потом мне говорил, чтобы не вышло соблазнительного спора, а потому он поспешил прекратить диспут80.

 

Правительственным туннелем 1838 года воспользовались 18 соискателей докторской степени: историк М.С. Куторга, экономист В.С. Порошин и пра­вовед Н.Ф. Рождественский в Санкт-Петербурге, экономист А.И. Чивилев в Москве, лингвист М.П. Розберг, богослов К.-Ф. Кейль и математик К.Э. Зенф в Дерпте, математик Г.В. Гречиня, ботаник и натуралист Р.Э. Траутфеттер и астроном В.Ф. Федоров в Киеве, юрист Г.С. Гордеенков, математик Н.А. Дья­ченко, филолог В.А. Якимов, философ М.Н. Протопопов и физик В.И. Лап­шин в Харькове, а также историк литературы К.К. Фойгт, химик К.К. Клаус и юрист Г.Л. Фогель в Казани81.

Архив Казанского университета сохранил документы, зафиксировавшие появление в ходе реализации этого министерского замысла новых админи­стративных практик и альянсов. Узнав о возможности получить высшую ака­демическую степень без экзаменов, четыре казанских преподавателя: адъ­юнкт формации К.К. Клаус, адъюнкты права Г.Л. Фогель и Л.Ф. Камбек, а также адъюнкт русской словесности К.К. Фойгт — подали попечителю про- шения82. 23, 24, 28 и 29 декабря 1838 года в Казани успешно прошли защиты их диссертаций, а через месяц из Петербурга пришло известие, что министр утвердил докторами наук троих из них — Фойгта, Клауса и Фогеля83.

Отказ признать диссертацию Камбека был, вероятнее всего, порожден со­мнениями чиновников в его политической благонадежности, нежеланием предоставлять государственные преимущества «чужаку». Это понятно, учи­тывая, что речь идет о времени ликвидации последствий польского восстания 1831 года и распределения варшавских и виленских профессоров по внут­ренним университетам империи. Их тоже ограничивали в получении ученых степеней. В случае же Камбека важна не причина отказа, а то, как это было сделано и как аргументировано. То и другое имело для университетской культуры не менее значимые последствия, чем уравнение ученых степеней с классными чинами.

Потомок французских эмигрантов и выпускник прусского университета в Кёнигсберге (Academia Albertina Regiomonti), к моменту защиты в Казани Камбек уже обладал степенью доктора права. Однако с 1819 года зарубежные степени перестали гарантировать их обладателям право на соответствующие чины на российской службе84. Поэтому Камбек решил защищаться вновь. После одобрения диссертации профессорами-юристами и успешного диспута бдительный М.Н. Мусин-Пушкин сообщил министру, что министерской при­вилегией воспользовался нежелательный претендент и что сам попечитель не поддержал бы решение совета присудить Камбеку докторскую степень, ссы­лаясь на краткость его службы в Казани85. Очень вероятно, что истинной при­чиной была осведомленность попечителя об инциденте, произошедшем с дис­сертацией Камбека в Дерпте. В 1822 году молодой правовед уже пытался стать доктором права в этом российском университете. Но ему было не только от­казано в возможности защищать представленный текст, но и приказано уни­чтожить все печатные экземпляры. Тогда же Камбеку запретили читать лек­ции в России. Нам не удалось установить, что в рассуждениях соискателя так испугало соединенное министерство А.Н. Голицына.

Получив письмо Мусина-Пушкина и диссертацию Камбека, министр пе­редал ее для прочтения профессору Санкт-Петербургского университета В.В. Шнейдеру. Ответ маститого правоведа был жестким:

Это сочинение есть не что иное, как буквальный перевод мест, часто даже целых страниц, заимствованных из сочинений Савиньи, Швеппе86 и других юридических писателей. Извлеченные эти места соединены иногда даже без надлежащей связи, а иногда г[осподин] Камбек, желая казаться само­стоятельным, переделывает их не самым выгодным для них образом. Разу­меется, что сочинитель не указывает на источники, из которых он почерпал, а если приводит однажды страницу на немецком языке из Savigny Gechichte des Rom Rechts im Mittelalter87, называя самого Савиньи, то это делается для устранения всякого подозрения, что большая часть сочинения состав­лена из чужого добра. Один взгляд на рассуждение г[осподи]на Камбека удостоверит и не юриста в том, что оно есть просто только компиляция, ибо пестрота слога и разбросанные там и сям мысли рождают легко во всяком несколько опытном читателе предположение, что он имеет пред собою смесь отрывков из разных писателей88.

 

Для доказательства выдвинутого обвинения оппонент свел в таблицу резуль­таты параллельного анализа текста Камбека и книг, на основе которых со­искатель сделал реферативный обзор темы. Отзыв содержал убийственное заключение: «Приведенные мною примеры, кажется, достаточны для того, чтобы составить себе понятие о достоинстве компиляции, для которой под­робнейшая ученая критика была бы совершенно излишняя»89. Это один из ранних примеров внешней экспертизы90, требовавшей от диссертанта на­учной новизны и оригинальности защищаемого исследования.

Получив обвинение столичного коллеги, совет юридического факультета Ка­занского университета должен был объясниться. По приказу попечителя декан собрал совещание. В произошедшем был виновен не только диссертант, обви­ненный в компиляции, но и все члены факультета — кто в покрывании преступ­ления, а кто и в профессиональном несоответствии. По всей видимости, непо­нимание и досада объединили членов совета. Они не могли взять в толк, почему еще недавно признавались достойными ученой степени обзорные рассуждения на заказную тему и мнение совета о диссертации было конечным, а теперь ми­нистр готов видеть мошенников как в диссертанте, так и в членах совета.

Сначала на отзыв Шнейдера написал объяснение сам Камбек91, затем — члены юридического факультета, а потом и совет Казанского университета92. Казанцы парировали:

Вопреки унизительному мнению г[осподина] Шнейдера, диссертацию Камбека отнюдь нельзя лишить ученого достоинства, и некоторые мнения Савиньи и Швеппе, приведенные в ней, отнюдь не обращают ее в простую ком­пиляцию, напротив того диссертация сия написана отчетливо, с знанием новейшей литературы права и с новыми взглядами на науку. Факультет, при­няв все сие в уважение, не смог не сделать снисхождения на счет худого язы­ка, коим писана диссертация и коему автор изучается с недавнего времени93.

 

Аргументом в пользу правильности решения совета служила научная репу­тация соискателя. В письме приведены ссылки на положительные отзывы ученых разных стран о работах Камбека94. «Наконец, — заканчивали профес­сора свою петицию, — юридический факультет не мог не принять в уважение и того, что г[осподин] Камбек, во время службы своей в Остзейских провин­циях занимаясь практическим применением права римского в судопроизвод­стве, приобрел такия сведения, которые могут сделать его весьма полезным преподавателем в университете, где он уже и исполняет обязанности профес­сора права римского вполне»95.

Коллеги просили министра наградить «его сею ученою степенью, или же, по крайней мере, дозволить ему г[осподину] Камбеку написать и защищать другую диссертацию, не подвергая его формальному испытанию столь тягост­ному для наставника двух учебных заведений, обремененного весьма много­численным семейством»96. Все эти доводы профессоров Уварова не убедили: «…рассмотрев означенное мнение и объяснение и находя их неудовлетвори­тельными, Его высокопревосходительство остается при прежнем заключении»97. Получить докторскую степень Камбеку удалось лишь в 1852 году, только после смены казанского попечителя и отставки Уварова.

По всей видимости, в данном случае мы имеем дело с моментом переко­дирования практики научной аттестации в Российской империи, латентно осуществленной министерством ради модернизации государственной жизни и управления. Используя установленную в начале века корреляцию ученых степеней и государственных чинов, Сперанский и Уваров провели с помо­щью диссертаций смену кадрового состава своих ведомств. Предприятие ока­залось весьма эффективным, так как позволило осуществить тихую револю­цию, лишив противников возможности сопротивления. Последствия этого фиксируются в исследовательской литературе через феномен «просвещенная бюрократия»98. В мемуарах, созданных уваровскими профессорами, эти дей­ствия министра (к тому времени находящегося в отставке) интерпретиро­ваны как естественная смена поколений: «отсталых» профессоров заместили «передовые» «берлинцы», т.е. получившие образование и практику исследо­вательской работы в западных университетах магистры.

Нежелание наделить докторской степенью права пришлого Камбека под­толкнуло Уварова к апробированию административного ресурса внешней экспертизы. С помощью управляемых рецензий министр смог регулировать доступ к ученым степеням и чинам, а следовательно, участвовать в строи­тельстве университетских иерархий. Посредством рецензирования можно было остановить неблагонадежных или лукавых соискателей, которых ща­дили на экзаменах коллеги. Однако этот механизм работал только в том слу­чае, если диссертации признавались не частью письменного экзамена, а ори­гинальной исследовательской работой и подвергались процедуре качест­венной оценки.

Что касается университетской культуры, то последствия введения новых практик аттестации оказались для нее амбивалентными. Внешняя экспертиза и государственный контроль способствовали росту статуса диссертации, утверждению параметров актуальности, научной значимости и практической пользы университетского исследования. В 1840-е годы при совершенствова­нии правил производства в ученые степени многие профессора, среди которых уже вполне уверенно звучали голоса «уваровских» докторов, настаивали на том, чтобы считать диссертацию «собственным произведением», которое должно являть собой «подробное и основательное исследование, обогащаю­щее науку»99. В правила 1844 года они ввели требование оригинальности. При этом магистерские и докторские экзамены стали рассматриваться как подго­товительная процедура к защите диссертации. Такое изменение конвенции легитимировало статусные амбиции «новых» профессоров среди коллег.

Вместе с тем прямое вмешательство министра в процедуру научной экс­пертизы и аттестации нарушило прежнюю договоренность о разграничении сфер ответственности («регулятивное соглашение»). Пример министра по­будил попечителей вторгаться в сугубо академические процедуры и присваи­вать право оценки научной продукции. Именно поэтому в 1840-е годы учас­тились случаи, когда попечители писали в министерство отзывы если не о научной значимости, то, во всяком случае, об актуальности и практической пользе / вреде доступных их пониманию диссертационных исследований фи­лологов, экономистов, историков и правоведов. Ярким примером тому яв­ляется несостоявшаяся защита диссертации Н.И. Костомарова в Харькове, которую остановил попечитель и на которую внешний отзыв министру пред­ставил Н.Г. Устрялов — один из первых докторов «уваровского призыва»100.

По всей видимости, в 1840-е годы чиновники уже не считали магистерские и докторские испытания процедурой простого воспроизводства ученого со­словия. Способность ученых степеней ускорять продвижение по статской службе сделала их привлекательными для представителей иных сословий и превратила в объект административных манипуляций. А заинтересованное, казалось бы, в защите корпоративных ценностей поколение профессоров «уваровского призыва» получило настолько сильную прививку лояльности, столь очевидную демонстрацию их персональной зависимости и зависимости их научной репутации от благожелательности «высшего начальства», что не захотело стать реальным борцом против этой узурпации.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

1) Например, в Германии эта тема активно разрабатывается с конца XIX века. В поле зрения исследователей попадали списки диссертаций, организованные по универ­ситетам или по специальностям, сведения о меняющихся правилах присуждения степеней, их академическом и социальном статусе, объеме и характере экзаменов. Среди последних работ немецких историков назовем: Wollgast S. Zur Geschichte des Promotionswesens in Deutschland. Bergisch-Gladbach, 2001; Promotionen und Promotionswesen an deutschen Hochschulen der Fruhmoderne / Hg. R.A. Muller. Koln, 2001 (Abhandlungen zum Studenten- und Hochschulwesenz. Bd. 10); Jarausch K.H. Der Lebensweg der Studierenden // Geschichte der Universitat in Europa / Hg. W. Ruegg. Bd. 3: Vom 19 Jahrhundert bis zum Zweiten Weltkrieg 1800—1945. Munchen, 2003. S. 301—322; Wex P. Bachelor und Master: Die Grundlagen des neuen Studiensystems in Deutschland Ein Handbuch. Berlin, 2005; Titel, Promotionen: Aka demisches und staatliches Qualifikationswesen vom 13. bis zum 21. Jahrhundert / Hg. R.C. Schwingers. Basel, 2007. S. 625—706.

2) Ежегодник диссертаций. 1936. Год издания 1. М., 1938; Ежегодник диссертаций. 1937 год. Год издания 2. М., 1940; Воинов М.С. Библиография диссертаций. Док­торские диссертации за 1941 — 1944 гг. М., 1946; Он же. Библиография диссерта­ций. Вып. 2: Докторские диссертации за 1945 г. М., 1947; Кондратьев А.А. Каталог кандидатских диссертаций, поступивших в Библиотеку им. В.И. Ленина за 1954— 1956 гг. Вып. 1—4. М., 1956—1958; Он же. Каталог докторских диссертаций, посту­пивших в Библиотеку им. В.И. Ленина в 1956 г. М., 1957; Летопись авторефератов диссертаций. М., 1981—2007; Каталог кандидатских и докторских диссертаций, по­ступивших в Библиотеку им. В.И. Ленина и Государственную центральную на­учную медицинскую библиотеку. М., 1946—1991.

3) Галкин К.Т. Высшее образование и подготовка научных кадров в СССР. М., 1958.

4) Вишленкова Е.А., Дмитриев А.Н. Прагматика традиции, или Актуальное прошлое для российских университетов // Сословие русских профессоров: Создатели ста­тусов и смыслов / Под ред. Е. Вишленковой и И. Савельевой. М., 2013. С. 79—80.

5) Кричевский Г.Г. Библиография диссертаций: ( Опыт обзора и план дальнейших ра­бот в этой области) // Из трудов Библиотеки Академии наук СССР. Л., 1948. С. 103—104.

6) Кричевский Г.Г. Магистерские и докторские диссертации, защищенные на юриди­ческих факультетах университетов Российской империи: (1755—1918): Библио­графический указатель / Сост., предисл., науч. ред. и посмертное издание А.Н. Яку­шева. Ставрополь, 1998. С. 5.

7) Кричевский Г.Г. Ученые степени в университетах дореволюционной России // Ис­тория СССР. 1985. № 2. С. 141 — 153.

8) Кричевский Г.Г. Диссертации университетов России: 1805—1919 гг.: Библиографи­ческий указатель. М., 1984; Он же. Магистерские и докторские диссертации, за­щищенные на юридических факультетах университетов Российской империи: (1755—1918). Ставрополь, 1998; Он же. Магистерские и докторские диссертации, защищенные на юридических факультетах университетов Российской империи: (1755—1918) / Сост., предисл., науч. ред. и посмертное издание А.Н. Якушева. 3-е изд., испр. и доп. Ставрополь, 2004; Он же. Магистерские и докторские диссертации, защищенные на историко-филологических факультетах университетов Россий­ской империи: (1755—1918): Библиографическое пособие / Сост., предисл., науч. ред. и посмертное издание А.Н. Якушева. Ставрополь, 1999; Он же. Магистерские и докторские диссертации, защищенные на историко-филологических факульте­тах университетов Российской империи: (1755—1918) / Сост., предисл., науч. ред. и посмертное издание А.Н. Якушева. 3-е изд., испр. и доп. Ставрополь, 2004; Он же. Магистерские и докторские диссертации, защищенные на физико-математических факультетах университетов Российской империи: (1755—1919): Библиографиче­ское пособие / Сост., предисл., науч. ред. и посмертное издание А.Н. Якушева. Ставрополь, 2000; Он же. Магистерские и докторские диссертации, защищенные на физико-математических факультетах университетов Российской империи: (1755— 1919) / Сост., предисл., науч. ред. и посмертное издание А.Н. Якушева. 2-е изд., испр. и доп. Ставрополь, 2004.

9) Якушев А.Н. Магистерские и докторские диссертации по государственному праву университетов Российской империи: Библиографии, сведения о защитах, оглав­ления, положения и заключения. Ставрополь, 2006; Якушев А.Н., Кузнецов А.В. Ис­тория русской диссертации в исследованиях Г.Г. Кричевского // Омский научный вестник. 2007. № 3. С. 8—11.

10) Якушев А.Н. Комплексная программа научных исследований «История ученых степеней в России XVIII в. — 1918 г.». М., 1996.

11) Якушев А.Н. Организационно-правовой анализ подготовки научных кадров и при­суждения ученых степеней в университетах и академиях России: (1747—1918): Ис­тория и опыт реализации: Дис. ... канд. юрид. наук. СПб., 1998. С. 69—76.

12) Якушев А.Н. О производстве в ученые степени в России: (1802—1917 гг.): Указа­тель дел РГИА. СПб., 1995; Он же. Законодательство в области подготовки на­учных кадров и присуждения ученых степеней в России: (1747—1918): История и опыт реализации. СПб., 1998; Он же. Развитие и реализация правовой мысли и нормативных правовых актов о порядке присуждения ученых степеней в России: (1747—1918): В 2 т. 2-е изд., перераб. и доп. М., 2003. Т. 1—2; Присуждение ученых степеней в Российской империи: Полное собрание правовых актов: (1724—1917) / Сост. А.Н. Якушев. 2-е изд., доп. Ставрополь, 2006; Присуждение ученых степеней в Российской империи: Полное собрание правовых актов: (1917—1961) / Сост. А.Н. Якушев. Ставрополь, 2006; Якушев А.Н. Научная подготовка и аттестация кад­ров в России: (1724—2004): Библиография нормативных правовых актов. 2-е изд., испр. и доп. Пятигорск, 2004; Он же. Статистика присуждения ученых степеней в Российской империи: (1794—1918). Пятигорск, 2005; Лаута О.Н. Научная под­готовка и аттестация кадров на историко-филологическом факультете Москов­ского университета (начало XIX — XX вв.): Дис. ... канд. ист. наук. Невинномысск, 2000; Горошко О.Н. Роль Министерства народного просвещения, Академии наук и университетов Российской империи в истории развития института диссертаций (1774—1919): Дис. ... канд. ист. наук. Пятигорск, 2002; ЛебедеваЛ.И. Магистратура в XIX — начале XX вв. как институт подготовки научных и научно-педагогических кадров в России // Вопросы образования. 2005. № 4. С. 297—303; Климов А.Ю. Кан­дидатские экзамены в России: (1802—2004): Историко-правовой аспект. Ставро­поль, 2005; Он же. История создания Положений о производстве в ученые степени в архивных документах Российской империи. Ставрополь, 2005; Он же. История создания Положения о производстве в ученые степени в архивных документах Российской империи: (1814—1819). Краснодар, 2007.

13) Иванов А.Е. Высшая школа России в конце XIX — начале ХХ века. М., 1991; Ива­нов А.Е. Ученые степени в Российской империи: XVIII в. — 1917 г. М., 1994.

14) Петров Ф.А. Российские университеты в первой половине XIX века: Формирова­ние системы университетского образования. Кн. 2: Становление системы универ­ситетского образования в России. Ч. 3. М., 1999; Он же. Российские университеты в первой половине XIX века: Формирование системы университетского образова­ния. Кн. 3: Университетская профессура и подготовка устава 1835 года. М., 2000; Он же. Российские университеты в первой половине XIX века: Формирование си­стемы университетского образования. Кн. 4: Российские университеты и люди 1840-х годов: (Профессура и студенчество). М., 2001. Ч. 1: Профессура; Он же. Формирование системы университетского образования в России. Т. 1: Российские университеты и Устав 1804 года / Предисл. В.А. Садовничего. М., 2002.

15) Феофанов А.М. Ученые степени в Московском университете во второй половине XVIII в. // Вестник Православного Свято-Тихоновского гуманитарного универси­тета. Серия II: История; История Русской православной церкви. 2011. Вып. 4 (41). С. 7—14; Он же. Окончание учебы: Ученые степени // Он же. Студенчество Мос­ковского университета XVIII — первой четверти XIX века. М., 2011. С. 126—150.

16) Таковыми являются работы М.В. Лоскутовой. См., например: Лоскутова М.В. «Влияние лесов на обмеление рек есть только недоказанная гипотеза»: Приклад­ная наука и государственная политика по управлению лесным хозяйством Рос­сийской империи второй четверти XIX века // Историко-биологические исследо­вания. 2012. № 1. С. 9—32; Она же. «Сведения о климате, почве, образе хозяйства и господствующих растениях должны быть собраны.»: Просвещенная бюрокра­тия, гумбольдтовская наука и местное знание в Российской империи второй чет­верти XIX века // Ab Imperio. 2012. № 4. С. 111 — 157.

17) Могильнер М.Б. Homo imperii: История физической антропологии в России: (Ко­нец XIX — начало XX в.). М., 2008; Расписание перемен: Очерки истории образо­вательной и научной политики в Российской империи — СССР (конец 1880-х — 1930-е годы) / Под ред. А.Н. Дмитриева. М., 2012.

18) Андреев А.Ю. Российские университеты XVIII — первой половины XIX века в кон­тексте университетской истории Европы. М., 2009. С. 398; Андреев А.Ю, Посохов С.И. От составителей // Университетская идея в Российской империи XVIII — начала XX веков: Антология / Сост. А.Ю. Андреев, С.И. Посохов. М., 2011. С. 11.

19) Соболева Е.В. Организация науки в пореформенной России. Л., 1983; Фундаминский М.И. Социальное положение ученых в России XVIII столетия // Наука и культура России XVIII века. Л., 1984. С. 52—70; Павлова Г.Е. Организация науки в России в первой половине XIX века. М., 1990.

20) Александров Д.А. Историческая антропология науки в России // Вопросы истории естествознания и техники. 1994. № 4. С. 4, 5.

21) Александров Д.А. Немецкие мандарины и уроки сравнительной истории // Рин- гер Ф. Закат немецких мандаринов: Академическое сообщество в Германии, 1890— 1933. М., 2008. С. 617.

22) Sanders T. The Third Opponent: Dissertation Defenses and the Public Profile of Acade­mic History in Late Imperial Russia // Historiography of Imperial Russia: The Profession and Writing of History in a Multinational State / Ed. T. Sanders. Armonk, 1999. P. 69— 97; Сандерс Т. Третий оппонент: Защиты диссертаций и общественный профиль академической истории в Российской империи // Историческая культура импера­торской России: Формирование представлений о прошлом / Отв. ред. А.Н. Дмит­риев. М., 2012. С. 161 — 192.

23) Сандерс Т. Третий оппонент. С. 163.

24) Этой теме посвящен специальный выпуск сборника «Мир историка». См.: Мир ис­торика: Историографический сборник / Под ред. В.П. Корзун, А.В. Якуба. Вып. 6. Омск, 2010.

25) Сумма сменивших друг друга уставов и положений и даже совокупность казусов ус­пешных и неуспешных защит, описаниями которых изобилуют сочинения истори­ков рубежа XIX—XX веков Н.Н. Булича, Н.П. Загоскина и Д.И. Багалея, не позво­ляют ответить на поставленные вопросы. Мы упоминаем имена этих исследователей университетского прошлого потому, что именно на них чаще всего ссылаются со­временные исследователи, затрагивая проблему реализации правительственной по­литики в провинциальных университетах. То обстоятельство, что Булич и Загоскин пересказали содержание архива Казанского университета за первые два десятилетия его существования, а Багалей — архива Харьковского университета, породило со­блазн использовать их в качестве своего рода тематических сборников архивных ци­тат, позволяющих не обращаться к архивам. Именно поэтому исследование ученых степеней в коллективной монографии под редакцией А.Ю. Андреева и С.И. Посохова обрывается (так же, как и повествование их «источников») на 1820-х годах (см.: Ученые степени в российских университетах // Университет в Российской империи XVIII — первой половины XIX века / Под ред. А.Ю. Андреева и С.И. Посохова. М., 2012. С. 326—388). Но, сберегая время и силы, исследователи попадают в зависи­мость от master narrative университетского прошлого начала XX века.

26) Об устройстве училищ, 24 января 1803 // Сборник постановлений по Министерству народного просвещения. СПб., 1864. Т. 1: Царствование императора Александра I: 1802—1825. № 6. Стб. 17—18.

27) НА РТ. Ф. 977. Оп. «Правление». Д. 42: «Предложение попечителя о выдаче атте­статов студентам, окончившим полный курс», 1814. Л. 3.

28) Там же.

29) Уставы императорских Московского, Харьковского и Казанского университетов, 5 ноября 1804 // Сборник постановлений по Министерству народного просвеще­ния. Т. 1. № 46. Стб. 283—285.

30) ЦХД до 1917 года ЦГА Москвы. Ф. 418. Оп. 81. Д. 17: «Дела о допуске к экзамену на степень доктора этико-политических наук Шнейдера В.», 1821. Л. 1.

31) Уставы императорских Московского, Харьковского и Казанского университетов. Стб. 284.

32) Там же. Стб. 283.

33) Относительно сроков для получения ученых степеней // Сборник распоряжений по Министерству народного просвещения. СПб., 1866. Т. 1: 1802—1834. Стб. 253.

34) См., например: ЦХД до 1917 года ЦГА Москвы. Ф. 418. Оп. 461. Д. 2: «Журналы заседаний физико-математического отделения», 1814; Там же. Оп. 477. Д. 1: «Пе­реписка совета императорского Московского университета с отделением словес­ных наук по учебным вопросам», 1813; Там же. Оп. 496. Д. 8: «Бумаги, поступив­шие в нравственно-политическое отделение с сентября 1828 по июль 1829».

35) См., например: НА РТ. Ф. 977. Оп. «Физико-математический факультет». Д. 40: «Протоколы отделения физико-математических наук Казанского университета с 30-го Сентября 1819 года», 1819—1821; Там же. Оп. «Историко-филологический факультет». Д. 58: «Протокол отделения нравственно-политических наук», 1822— 1827; Д. 235: «Протоколы словесного отделения императорского Казанского уни­верситета», 1833—1836.

36) Уставы императорских Московского, Харьковского и Казанского университетов. Стб. 285.

37) ЦХД до 1917 года ЦГА Москвы. Ф. 418. Оп. 496. Д. 1: «Журналы собрания этико-политического отделения; сообщения совета Московского университета; проше­ния студентов о допущении к экзаменам на степень», 1815. Л. 6.

38) Там же. Л. 17, 25.

39) Там же. Л. 9.

40) Уставы императорских Московского, Харьковского и Казанского университетов. Стб. 285.

41) См., например: ЦХД до 1917 года ЦГА Москвы. Ф. 418. Оп. 496. Д. 1. Л. 28; Оп. 461. Д. 2: «Журналы заседаний физико-математического отделения», 1814. Л. 47 об.

42) Сандерс Т. Третий оппонент. С. 169.

43) ЦХД до 1917 года ЦГА Москвы. Ф. 418. Оп. 496. Д. 1. Л. 12.

44) Там же. Оп. 461. Д. 2. Л. 52—66.

45) Dissertatio inauguralis de jure puniendi, non nisi in statu civili fundando, quam pro summis in jure honoribus capessendis dic mens, octobr. Anni MDCCCXIV, publice de- fendet auctor I.G. John Sondershusano-Thuringensis. Kazan, 1814.

46) НА РТ. Ф. 87. Оп. 1. Д. 8828: «По прошению студента Московского университета саксонского уроженца Иоганна Иона об удостоении его, по надлежащем испыта­нии, звания доктора прав», 1812—1814. Л. 113.

47) Там же. Л. 114.

48) Леонтьев Н. Иосиф Антонович фон Вейскгопфен, издатель первой астраханской газеты «Восточные известия» (1813—1816 гг.). Астрахань, 1885. С. 28. Приложение № 25.

49) Там же. С. 29. Приложение № 26.

50) См.: РГИА. Ф. 733. Оп. 86. Д. 419: «Правила для производства испытаний на уче­ные степени по отделению нравственно-политических наук», 1815. 196 л.

51) Об удалении от должностей профессоров Дерптского университета за незаконное производство в докторы правоведения, 25 июня 1817 // Сборник постановлений по Министерству народного просвещения. Т. 1. № 295. Стб. 964—965.

52) Булич Н.Н. Из первых лет Казанского университета: 1805—1819. Казань, 1891. Т. 2. С. 734—736.

53) Циркулярное предложение о том, чтобы ищущие профессорских и адъюнктских [должностей] имели степень докторов и магистров, 19 февраля 1820 // Сборник распоряжений по Министерству народного просвещения. Т. 1. № 184. Стб. 406.

54) РГИА. Ф. 733. Оп. 86. Д. 419: «Дело о выработке правил для получения ученых степеней с целью прекращения злоупотреблений при их присвоении», 1816—1828. Л. 66—73 об.

55) Там же. Л. 71.

56) Там же. Л. 71 об.; Климов А.Ю. История создания Положений о производстве в уче­ные степени в Российской империи (1747—1837 гг.): Дис. ... д-ра ист. наук. Пяти­горск, 2008. С. 177.

57) По поводу нового положения об испытаниях на звание действительного студента и на ученые степени / / Журнал Министерства народного просвещения. 1864. Март. Ч. СХХ1 Отд. II. С. 476.

58) Цит. по: Климов А.Ю. Указ. соч. С. 188.

59) Положение о производстве в ученые степени, 20 января 1819 // Сборник поста­новлений по Министерству народного просвещения. Т. 1. № 340. Стб. 1144.

60) Там же.

61) НА РТ. Ф. 977. Оп. «Совет». Д. 924: «Документы об удостоении кандидата Конда­кова степени магистра», 1822—1834. Л. 1 — 1 об.

62) Положение об испытаниях на ученые степени, 28 апреля 1837 // Сборник поста­новлений по Министерству народного просвещения. СПб., 1864. Т. 2. Отд. 1: Царствование императора Николая I: 1825—1855. № 484. Стб. 984—988.

63) НАРТ. Ф. 977. Оп. «Историко-филологический факультет». Д. 310: «Дело о до­ставлении мнений Отделения о Положении об ученых степенях», 1839. Л. 6—6 об.

64) ЦХД до 1917 года ЦГА Москвы. Ф. 418. Оп. 3. Д. 290: «Проект устава университе­тов о возведении в ученые степени», 1834. Л. 24—24 об.

65) См.: РГИА. Ф. 733. Оп. 56. Д. 668: «Дела об установлении правил экзаменов вос­питанников Профессорского института при отъезде их в научные командировки за границу при производстве в ученые степени; об утверждении в ученых степенях воспитанников института», 1830—1832. Л. 29.

66) Григорович Виктор Иванович (1815—1876) — русский филолог-славист, один из основоположников славянской филологии в России, профессор в Казани, Москве и Одессе.

67) НА РТ. Ф. 977. Оп. «Историко-филологический факультет». Д. 312: «Дело 1) Об определении действительного студента Григоровича преподавателем истории и ли­тературы славянских наречий в Казанском университете; 2) Об испытании Григо­ровича на степень кандидата, и об утверждении его в сем звании; 3) Об испытании Григоровича на степень магистра российской и славянской словесности и выдаче на это звание диплома; 4) Об отправлении его в путешествие», 1839—1850. Л. 1 об.

68) Имеется в виду Варфоломей (Ерней Бартол) Копитар (1780—1844) — словенский лингвист, один из основоположников славистики.

69) НА РТ. Ф. 977. Оп. «Историко-филологический факультет». Д. 339: «Книга данная из правления Казанскаго университета 1-му отделению философского факультета на записку протоколов оного в 1840 году». Л. 10. См. также: Там же. Д. 312. Л. 12— 12 об.

70) Там же. Д. 339. Л. 10. См. также: Там же. Д. 312. Л. 12.

71) Там же. Д. 312. Л. 18 об.

72) Там же. Л. 15 об., 19.

73) Там же. Л. 26.

74) Там же. Д. 370: «Дело о начатии испытания кандидата Григоровича на степень ма­гистра с 7 апреля сего года», 1842.

75) Там же. Д. 312. Л. 49.

76) РГИА. Ф. 733. Оп. 95. Д. 1145: «Сборник документов из уничтоженных дел за пер­вую половину XIX века по Московскому университету». Л. 161 — 162, 168—170 об.

77) О временном изъятии из общего правила касательно формы экзаменов для при­обретения ученой степени, 15 апреля 1838 // Сборник постановлений по Мини­стерству народного просвещения. СПб., 1866. Т. 2. Отд. 1. № 538. Стб. 1036—1037.

78) РГИА. Ф. 733. Оп. 30. Д. 185: «Дело о пересмотре состава профессоров и препо­давателей университета, в связи с введением нового устава, о новом распределе­нии кафедр и увольнении профессоров, оставшихся за штатом / со сведениями о прохождении ими службы», 1835—1837. Л. 87 об. — 88.

79) Там же. Оп. 89. Д. 178: «Дело о пересмотре положения об испытаниях на ученые степени по замечаниям и дополнениям попечителей учебных округов», ч. 2, 1839—1844. Л. 112.

80) Никитенко А.В. Записки и дневник. М., 2005. Т. 1. Доступно по адресу: az.lib.ru/n/ nikitenko_a_w/text_0030.shtml (дата обращения: 20.07.2013).

81) Там же. Л. 112—113, 110.

82) НА РТ. Ф. 92. Оп. 1. Д. 4826: «О защищении г[осподами] адъюнктами универси­тета Фогелем, Фойгтом, Камбеком и Клаусом диссертаций на степень доктора прав и философии», 1838—1840. Л. 3.

83) Там же. Л. 48, 50 и 53.

84) Циркулярное предложение относительно свидетельств и дипломов на ученые сте­пени, 22 декабря 1819 // Сборник распоряжений по Министерству народного просвещения. Т. 1. № 180. Стб. 398.

85) НА РТ. Ф. 92. Оп. 1. Д. 4826. Л. 46.

86) Имеется в виду Альбрехт Швеппе (1783—1829) — немецкий юрист, профессор в Киле, потом в Гёттингене.

87) Речь идет о фундаментальном труде Савиньи «История римского права в Сред­ние века» («Geschichte des romischen Rechts im Mittelalter»).

88) НА РТ. Ф. 977. Оп. «Юридический факультет». Д. 120: «Об искании адъюнктом Камбеком степени доктора прав по одной диссертации и об отказе ему в оной», 1838—1840. Л. 5.

89) Там же. Л. 6 об.

90) Никитенко упоминает о подобном опыте министра К.А. Ливена, передававшего тексты диссертаций на прочтение членам Академии наук (см.: Никитенко А.В. За­писки и дневник. Т. 1).

91) НА РТ. Ф. 92. Оп. 1. Д. 4826. Л. 63—65 об.

92) Там же. Л. 61—62 об.

93) Там же. Л. 61 об.

94) Там же. Л. 61 об. — 62.

95) Там же. Л. 62—62 об.

96) Там же. Л. 62.

97) Там же. Л. 7 об.

98) О феномене «просвещенной бюрократии» см.: Lincoln B. W. The Genesis of an « En- ligtened» Bureaucracy in Russia, 1825—1856 // Jahrbucher fur Geschichte Osteuro- pas. Neue Folge. 1972. Bd. 20. H. 3. P. 321—330; Idem. Nikolai Miliutin, an Enlightened Russian Bureaucrat. Newtonville, 1977; Idem. In the Vanguard of Reform: Russia's Enlightened Bureaucrats, 1825—1861. DeKalb, 1982; Ружицкая И.В. Просвещенная бюрократия: 1800—1860-е гг. М., 2009. О кадровой реформе С.С. Уварова см.: Костина Т.В. Профессора «старые» и «новые»: «Антиколлегиальная» реформа С.С. Уварова // Сословие русских профессоров. С. 212—229.

99) РГИА. Ф. 733. Оп. 89. Д. 178. Л. 211 об. — 212. См. также: Там же. Д. 177: «Дело о пересмотре положения об испытаниях на ученые степени по замечаниям и до­полнениям попечителей учебных округов», 1839—1842. Л. 13, 49.

100) Там же. Оп. 50. Д. 164: «Дела о запрещении публичной защиты диссертации Н.И. Костомарову на тему: "О причинах и характере унии в Западной России", об утверждении выбранной им другой темы — "Об историческом значении народной русской поэзии" и об утверждении его в степени магистра исторических наук. От­зыв Н.Г. Устрялова о первой диссертации Костомарова», 1842—1844. Л. 1.

 



  •  Исследование осуществлено в рамках программы «Науч­ный фонд НИУ ВШЭ» (2013-2014), проект № 12-01-0204.


  • Вернуться назад