...Вот говорят, такую прозу, как у этого автора, сейчас не выпускают. То есть самого его издали не единожды, и «Весь Гаврилов» был, и совсем недавно «Вопль впередсмотрящего» вышел в серии «Уроки русского», придуманной Олегом Зоберном. А нынче сей автор и вовсе, мир социальных сетей освоив, с увлечением пишет у себя в Фейсбуке. А там ведь как? Клацнул мышкой не туда — стер запись-комментарий, или свет не дай бог вырубили — и нет по­ловины литературного процесса и еще двух-трех литературных поколений, по дурочке все свои тексты в Сети выложивших. Поэтому написать бы стоило об этих «социальных» текстах Гаврилова, поскольку вряд ли они отдельной книжкой когда-нибудь будут изданы, ведь сам автор их вроде утренней раз­минки прозаика считает (пишет, как правило, с утра, покуда трезв, а далее уже случаются стихи).

Словом, если уж есть в реале что-либо подобное, то, как правило, либо «под Хармса», либо под того же Гаврилова. А водопровод — где воду берет? Откуда произрастает проза самого Анатолия Гаврилова? С коньками-лы­жами личной биографии ясно, он их на барахолке родного Мариуполя нахо­дит, и после уж «снег, выпить, выйти во двор на лыжах, делать пируэты, обосцаца, обосраца», а как насчет интеллектуального товара? Сам он считает, что язык растет там, где ему положено, для чего и переехал в свое время из царства суржика в украинском Приазовье в откровенно масляную полосу среднерусской низменности. И что? Дали, говорят, почитать прозу живущих там авторов, пишущих, как и он, непонятно. Покрутил в руках, т.е. прочитал, конечно, отдал. Ужаснулся при этом нелепости переезда? Обрадовался по­полнению личного состава тамошней школы? Нет, с водопроводом, наверное, надо по-другому. И если «языковой» подход немил, то вполне можно объ­яснить все удобной генеалогией стиля, предлагающей заимствования вне вербальной области, но кивающей на, соответственно, область географическую. То есть если уж отличается «мариупольская» поэтика Гаврилова стойкими сюжетными и речевыми стереотипами, то за этим должна ощущаться какая- нибудь большая традиция вроде ленинградского короткого рассказа. Дружба ведь, если помните, не знает границ, и все на одном Хармсе воспитывались.

 

BREAKFAST IN AMERICA, или ОПЯТЬ ОБ ГОГОЛЯ

Вполне возможно, что опыт и навык непосредственного взаимодействия Гаврилова с литературной традицией поначалу были гораздо беднее его житей­ского опыта. И если насчет «обосраца» вполне понятно, это из истории хож­дения на лыжах в родном Мариуполе, то вера в то, что случится сие может не в быту, а в святая святых, т.е. в храме литературы, пришла, конечно, с опы­том чтения новых классиков вроде обоих Ерофеевых. В советское время ведь как ломали под ранжир иногородние дарования? Кого набирали в Литера­турный институт, который окончил Анатолий Гаврилов? Правильно, людей с опытом жизни, комбайнеров, монтажников, лесников. Для особо одаренных оленеводов из союзных глубинок были, правда, двухгодичные курсы типа «взлет — посадка». Все необходимые пируэты столичной учебы будущий пи­сатель преодолел, это несложно, и даже не выходя из общаги, а вот по жизни все так и осталось, и здесь уж торжество географии, а не, соответственно, творческого земледелия. Природу вообще трудно обмануть. Вот как, напри­мер, ведут себя в столичных гостях малороссийские гении? Покупают новый пиджак, пьют из пластиковых стаканчиков, а не из горла, лишние слова вроде «отнюдь» начинают вставлять в свою речь с помощью «отвертки» и «ерша».

Кстати, о том, где лучше завтракать и как туда попасть современному пи­сателю в его вневременном подражании классикам. С одной стороны, можно следом за Бродским согласиться, что «скрепляющую работу в подобные эпохи выполняют провинциалы, люди окраин», и остановиться на местном общепите. «На могиле Пастернака так хорошо в октябре пить с какой-нибудь молодой поэтессой красный крымский портвейн, — соблазняет вышеупомя­нутый Олег Зоберн в своей книге «Шырь». — А если углубиться в это клад­бище еще метров на двадцать, там в кустах — черное надгробие Тарковского. Возле него так хорошо в июле пить с какой-нибудь молодой поэтессой сухое белое вино». С другой стороны, эмигранты чувствуют себя порой так же, как их «оставшиеся» коллеги. «Да мне хотелось в нью-йорк домой в нью-йорк к своим книжкам клиентам и неграм подальше от этого унылого славянст­ва, — восклицает Ярослав Могутин. — Б... неужели мне всегда нужно будет в тоске ехать сюда чтобы сразу же с ужасом отсюда уехать?!» А из какого-нибудь Тернополя поэт Петр Сорока, побывав в столице, вторит ему в своем «Дневнике»: «В "Энее" в обществе Аттилы Могильного, Васыля Трубая, Бо­риса Чипа, Мирослава Короля, Петра Коробчука, Мыколы Мирошниченко, Григорива и Валерия Илли. Когда столько поэтов вместе, это уже слишком. Не пилось, и от души не отлегло, а все настойчивее хотелось домой». Или вот у самого Анатолия Гаврилова, уроженца Мариуполя, а нынче «писателя для писателей» из Владимира: «В Москве открылась международная книжная ярмарка. Года четыре тому назад меня пригласило на подобную ярмарку из­дательство "Запасной выход", и там я быстро сник и стал искать какой-ни­будь запасной выход, чтобы убежать, исчезнуть. С комфортом, аристократом мчишься в экспрессе в столицу, где уже через каких-нибудь полчаса превра­щаешься в тварь дрожащую, в мычащее ничто…»

Да разве только в столице дело для настоящих наших мичуринцев, никогда не ждущих милостей от природы, а уверенных, что взять их — вот главная за­дача? «О чем может думать маргинал, глядя на поступающие квитки по оплате за услуги? — вопрошает Гаврилов-герой. — И за окном темно, и в голове темно. "Нае***ли", — думает маргинал и тянется за бутылкой портвейна "777"».

Или вот еще был случай из (его) жизни.

«Звонок из Москвы. Это Николай, друг юности.
Мы оба из Мариуполя, и он спрашивает, не ездил ли я туда, нет, отвечаю, не ездил.
– Но хочешь?
– Хочу.
– Я готов помочь тебе.
– Спасибо.
– Чем хочешь — поездом, самолетом?
– Поездом.
– Плацкарт, купе, СВ?
– Плацкарт.
– Ты поедешь в СВ, ты будешь один.
– Спасибо.
– Там есть у кого тебе остановиться?
– Ну… найду.
– Ты остановишься в "Спартаке", в номере "люкс".
– Спасибо.
– Одно условие — не пить.
– Я постараюсь.
– Так на когда тебе заказывать, бронировать?
– Ну… это…
– Короче, определись и тут же звони мне. Там еще можно купаться. Там еще долго будет тепло и сухо.
– Я помню.
– Обнимаю, звони.
Материально он весьма состоятелен, но звонить я ему не стану. В конце концов, туда можно добраться и товарняком, а там остановиться в каком-нибудь из отстойных вагонов в каком-нибудь тупике, буквально рядом с морем».

И если уж речь об атавизмах, которые ни Запад, ни Восток равно не холо­дят, то ведь как раньше писатели жили? Старые кадры имели все — от квар­тиры до пайков, и никакие Таити их не прельщали, достаточно было «сол­нечной Болгарии» и дома творчества в Коктебеле. Упомянув всесоюзных монстров-функционеров вроде поэтов Владимира Сосюры и Павла Тычины из «мариупольской» глубинки Гаврилова, заметим, что писатели его призыва вроде тамошних Васыля Герасимьюка, Оксаны Забужко, Ивана Малковича и Тараса Федюка, «понаехавших» из своих провинций по комсомольским путевкам поближе к столичной кормушке, были последними из могикан но­менклатурной эпохи. «Парвеню — герой нашего времени, нашей страны, — разъясняет нынешнюю ситуацию писатель Александр Маркин. — Провинци­альные карьеристы, приезжающие из своих грязных деревень покорять сто­лицу, рвущиеся наверх, идущие напролом, по головам, по трупам, — они по­всюду, как тараканы, лезут изо всех щелей, разносят свою деревенскую грязь».

Но Гаврилов не таракан по крови своей, и от советского века-волкодава он всегда спасается в личной гастрономии стиля. «Пирожковая, пирожки с картошкой, капустой, мясом, борщ, тихо, уютно, почти как когда-то дома, одинокий старик выпивает свою рюмку водки и уходит в пар борща... » Или если не в пар, то поезжайте в Киев и спросите. Ну или хотя бы в тот же самый родной Мариуполь. «Он поехал туда инкогнито. Обнаружилось. Получил. Тоскливо смотрит в окно». После этого у нашего героя, как правило, срочно случается внеурочная смена белья и поголовная опись имущества. «Ответить на вопросы журнала "Воздух". На почте некому работать. Выпить и зажевать лавровым листом. Никто не должен знать. Узнали, поставили в угол. Паясни­чал в углу». Кстати, «Воздух» — это, кажется, журнал стихов. Или нет? Как бы там ни было, но у прозаика Гаврилова они случаются часто:

Ничего личного.
Ничего лишнего.
Доброе утро.
Зажало дверью в троллейбусе.
Заклинило в фейсбуке.
И т.д.

 

Эти самые «и т.д.» у нашего автора тоже возникают довольно часто, он словно ленится дальше рассказывать, ему неинтересно, как Хлебникову, точно так же обрывавшему чтение, или же он до конца не уверен, что выслу­шают. Ведь слушатели — кто? «Житомир, ночные огни Киева. Возбуждение. Аэропорт Жуляны. Человек в ватнике и в кирзовых сапогах приглашает вы­пить и закусить за стоячим столиком. И тут же — Бриджит Бардо в цветастом платке на высокой прическе. "Моя дочь", — говорит мужик и наливает стакан самогонки и подвигает курицу. И т.д.».

Впрочем, монотонность желаний порой удручает, заставляя составлять списки дел, заканчивающиеся праздным бездельем:

Переменная облачность.
Переменный ветер.
Ночью горел частный дом.
Принять участие в конкурсе на лучшую новогоднюю игрушку.
Записаться в бассейн.
Выучить румейский язык.
Закончить перепись сусликов.
Записаться добровольцем в горячую точку.
Выяснить, почему не здоровается Кошанов.
Незаметно вытащить из кошелька жены рублей сто.
Выпить.
Подумать о ближневосточном конфликте.
Уснуть на трубе теплотрассы.

 

ПОЛЕТЫ ВО СНЕ И ЗА ВИНОМ

Вот интересно, почему если аутист или обыкновенный «русский бродяга» (БГ) и пьяница, то сразу «опыт другого мышления» и «превосходный писа­тель» (Д. Волчек). Наверное, оттого, что говорящему и пишущему (хоть о себе, хоть под себя, хоть в стол) можно все, поскольку либо справка есть, и

тогда не привлекут, и все несерьезно, либо просто пьющий человек. Впрочем, есть опасность, что при случае не похмелят, если о сильно близком человеке даже слабую правду напишешь. Вот, например, опять-таки говорят, «что даже в литературном подполье, где, разумеется, было много людей странных, с ред­костными причудами, Богданов выделялся» (Д. Волчек), а в Берлине в то время вообще проходил цикл выставок «Тайная вселенная». На которых, кстати, были представлены работы аутсайдеров, таких как Хорст Адемайт, «считавший, что его облучает "холодная радиация", от которой можно за­щититься, если спрятать на теле деревянные бусины диаметром 8 милли­метров — максимальная широта человеческого зрачка» (Д. Волчек). И что Богданов, собиравший, как и Гаврилов, свидетельства о землетрясениях, тай­фунах, извержениях вулканов и смерчах, спасался от этих вражеских ка­таклизмов заваркой чая, чтением китайской поэзии и изучением советских новостей. (У Гаврилова еще записки и выписки, как у Гаспарова, хотя, в ос­новном, из русской грамматики, учебников по столярному и слесарному делу и самоучителя английского языка. Такое впечатление, что идет за окном дождь, по телевизору ничего не идет, а человек сидит и думает о спряжениях глаголов, тщетно пытаясь вспомнить из школьного курса, какие из них воз­вратные, а какие не очень.) При этом мало кто знает, что был такой писатель- эмигрант Тодось Осьмачка, которого ГПУ, как он полагал, даже в Америке отыскало и по ночам специальными лучами голову сквозь стены сверлило. Бегал он от знакомого к знакомому, но и у тех в подвалах домов спецобору­дование стояло, поэтому только в дурдоме и угомонился, там и умерев. А уже в 90-х оказалось, что да, психологическая война в арсенале советский спец­служб, друживших с американскими, имелась, и в России даже акции проте­ста проводились, когда жители московских микрорайонов поднялись на за­щиту своей психики, убиваемой из подвалов. Не помните? Цитируя эпизоды из любительского фильма о Гаврилове «Доставщик слов», висящего в Сети, тоже нелегко все точно вспомнить. «С праздничком» он там говорит, вручая телеграмму, или просто «вот здесь распишитесь». И книжку какого именно философа в интернатской библиотеке брал, чтоб ни на кого не быть похожим. Бакунина? Добролюбова? Или это не философы. «До школы и в первом классе память была, а потом пошла на убыль», как подсказывает наш герой. И правда, надо было подготовиться, еще раз кино пересмотреть, законспек­тировать, жиганские ухватки съезжающего в овраг почтальона запомнить, чтобы после с «Историей готов» сверить. Сравнить танго с сослуживицей на почте с аналогичной сценой с Янковским и Гурченко в «Полетах во сне и на­яву». Ведь это оттуда финальный жест то ли торжества, то ли последнего ак­корда, то ли уточнения качества па-де-де партнерши. Но нет, не с нашим, Сеня, счастьем вспоминать, поскольку погоды-интернеты теперь не те, съехал, словно крыша, с того насиженного места, где кино в проводном и без­лимитном сколько хочешь смотреть можно, и нынче пишу свои песни голый в снегу, при свете полной луны. Герой рассказа Олега Зоберна, который издал Гаврилова, выезжает за город, чтоб лекцию про современную литературу написать, сортируя живых и мертвых. Но писателей, оказывается, гораздо больше, и не живых, и не мертвых, поэтому никак не вернуться в город по первой пороше. Пишешь, бывало, до вечера, а читать нечего. «Домашнее кон­сервирование» от прежних жильцов на теперешней твоей родине осталось. А ведь раньше утром в куплете, вечером в газете бывало, да-с.

 

НРАВИТСЯ. КОММЕНТАРИЙ. ПОДЕЛИТЬСЯ

Короче, «Турбо», «Дональд», помада, как приговаривали цыганки в толпе возле метро 1905 года. Точнее, 1991-го. Ну, или «казнить нельзя помиловать», если уж речь о литераторах-сказочниках, некогда инженерах человеческих душ, позже прорабах перестройки, ну а нынче, говорят, палачах кровавого ре­жима. А Гаврилов не палач, хоть ты плачь, он ведь тертый мариупольский ка­лач, а не квач. Квачевать кого-то явно не привык, будто штык. Пуля-дура, сталь-литье, счастья миг. Такие стихи автор «Вопля впередсмотрящего» со­чиняет в одиночестве за столом. Знаете, как в детстве, когда пилишь ножом и поддеваешь вилкой со сковородки жареную колбасу, разговаривая при этом многозначительно сам с собой, словно на деловой встрече в ресторане. То же самое Гаврилов. Как бы он, например, читал стихи с эстрады, вот так вот от­кинув голову, что-то такое патетическое провозглашая. Отбивает ритм рукой, выкрикивая набор красивых слов. Аутентичное пение называется, когда ни слуха, ни голоса, но очень знаешь, как должно звучать. А после. У его кол­леги, неподалеку от Мариуполя, про это в «Краткой книге прощаний»: «Ког­да все закончилось, Николай в халате пошел выносить из квартиры мусор. На улице дуло, сумерки трещали от разрядов близкой грозы. — Мамочка род­ная, — подумал он, — разглядывая яркие окна, — когда же я поумнею».

Будь осторожен. Берегись. Ступай на крик выпи, пройди тридцать шесть шагов, обернись на зюйд-зюйд-вест — и копай. И помни, что Мамочкой звали беспризорника в колонии из рассказа Софьи Купряшиной.

 

ЛЮБИМАЯ ЖЕНЩИНА ПИСАТЕЛЯ ГАВРИЛОВА

Друзей у него в Фейсбуке немного, а из женщин даже две — Соня да Надя. Вот и колготятся на одном, отдельно взятом пятачке общения не очень-то русского пространства. На улицу, конечно, ни-ни, и это только в воображе­нии автора «Надя бегает кроссы, а Соня живет в другом районе». Зато оче­редная пьеса готова, сложенная из отчаянных по своей трогательной абсурд­ности реплик.

Гаврилов: Соня, привет, не сходить ли нам... в лесопарк на лыжах?

Соня: «...Выписывать пируэты, обоссаццо, обосраццо...» Доброе утро, Анатоль. У меня чего-то с ногами или с координацией движений — я все время валюсь, как сноп, на улице. Только коленки зажили — опять разбила. Да еще чуть не отрезала полпальца ножом, не заживает неделю. Я вся перевязана и мелко семеню, хромая. Не гожус-с.

Гаврилов: Все это отговорки. Не любите вы меня, Соня.

Соня: Люблю, отчего ж. Я даже готова ради Вас наплювать на режим ра­боты и забухать с утра. Но токмо у себя в хате. Невыездная я.

Гаврилов: Забухаем, поговорим про жисть... Эх, Соня!

В реале же, если и встречаются паломники, то сразу Владимирский цент­рал в городе, где живет наш герой, идут смотреть. Хотя, благодаря Гаврилову, знают уже иные достопримечательности: крутой склон, почта, дом, который построил Джек. Кстати, о домах. Они здесь, как правило, кривые. А других домов у него для нас нет. Да и откуда они у Гаврилова, если вокруг сплошные праздники, а поздравления знаете какие? «Вчера позвонил друг юности Н. Он поздравил меня с Крещением и сказал, что я — литературный подонок». Может, спутал, как всегда, «подонка» с «подёнщиком». Вряд ли, и поэтому как тут не выпить и не съездить, как Буковски, на свой творческий вечер. «Лет десять тому назад предложили встретиться с читателями санатория "Строитель", поехал, стал читать, нервная дама партийно-профсоюзного вида с пышной прической советской завмагши вскакивала с призывом бойкоти­ровать мое чтение. "Чернуха! — кричала она. — Мразь, отщепенец!"» Или, скажем, иные визиты. Какие они, если у почтальона Гаврилова, а не писателя, знаете? Правильно, географические. «Вчера П. пригласил в гости. В назна­ченное время пошел. Живет он в кривом шлаконабивном домике. Кривой за­бор, кривая уборная, кривые деревья. Нажал на кривой звонок — никого. На­жал еще — никого. Из соседнего дома кривая женщина выплеснула с крыльца помои. Пролетела кривая птица. Солнце криво садилось за кривой горизонт. И вдруг в кривом окошке заметил шевеление гардины. Значит, он дома и сей­час выйдет, и мы выпьем и поговорим. Никого. У калитки приостановился кривой человек, он криво усмехнулся и побрел дальше... »

Зато Гаврилова любит молодежь, он ей назначает встречи в родном Вла­димире («В Доме культуры, помните, как в песне?» — спрашивает он деву­шек-филологов, а те, конечно, вряд ли помнят). Вот и у представителя но­вейшей российской словесности Александра Снегирева в его «Чувстве вины» Миша «катил деревенской улицей, которая ворочалась под автомобилем, вы­ставляя все свои горбы», и вообще у него «улица в русской деревне — то ли обстроенная избами вместо трибун арена, то ли русло высохшей реки». То есть, вот-вот, арена! С трибуны не всегда рассмотришь, бывало, ошибешься, шишку под носом у алжирского бея не заметишь или что-нибудь роднее. Стиль Гаврилова, например, — это не обязательно «русский Беккет», словно на водочной этикетке. Есть поближе аналогии, не менее экзотические. На­пример, Леон Богданов, от которого у Гаврилова фиксация событий, дневник погоды и прочие записки натуралиста. «Бутылку из-под водки вижу у мусо­ропровода между бачками с кормом. Кто-то позволяет себе пить, а бутылки выставлять на нашу площадку. То шампанское французское, то водка белая, дорогая. Дорогие напитки и пьются как следует, дешевую бормотуху пьешь — не успеваешь сдавать бутылки». Или вот это, например, Богданов или Гаврилов? «За полтора часа двадцать три толчка, которые силой шесть баллов по шкале Меркалли. Началась паника, сто пятьдесят тысяч человек покинули свои дома и провели ночь на улице. Пизанская башня устояла. Жертв нет». По крайней мере, точно не Беккет, у него другие тараканы. Или вот: «Я пы­тался анализировать критически любимые стихотворения. "Самая бесполез­ная из наук — литературоведение", — заметил инвалид на костылях и про­должал заниматься "Фаустом" Гёте». Гаврилов, ты? Ведь было у него про то, как «Л.Н. Толстой проиграл в карты полковое сено», «Саша, Коля и Серёжа собрали 50 стаканов малины», «"а ты пишешь всякую хрень!" — сказал мне по телефону в час ночи литератор Подберезин». Ан нет, это Павел Улитин, тоже поэт. «Улитин продолжает оставаться одним за самых темных и интри­гующих писателей советского подполья, его плотная проза — как продолже­ние давно начатого разговора, где смешаны цитаты из классики и обрывки разговоров, рассуждения о литературе и отсылки к его же прошлым кни­гам», — помнится, писал Олег Рогов в журнале «Волга». Темный, интригую­щий, подполье. Сплошная контрреволюция, конечно, эта самая привычка избегать точных терминов. А «плотная проза» — так вообще говорили в Литинституте 80-х годов, когда хотели подбодрить писателя, о котором, в общем- то, и сказать нечего, кроме выражений. Плотная? Как шанкр, да? На самом же деле, зачастую бывает так, что безумно интригующее бормотание, вос­хитительно неразборчивое мычание и прочая стилистическая каша во рту «темных» авторов вроде Улитина, Богданова и Гаврилова — от неумения (или зачастую нежелания) грамотно структурировать свое письмо. Если точ­нее, то организовать свой текст, создавая хотя бы видимость его принадлеж­ности к таблице литературных жанров и стилей. Хотя если уж автора еди­ножды назвали «русским Беккетом», то тут, конечно, ничего структурировать не надо, само пойдет, и стоит продолжать писать в том же «безумном» духе. За развращение малолетних статья имеется, а со взрослыми дядями можно по-простому, под личные представления о литературе верстать собственные экспертные мнения. Это упрек в первую очередь всем соблазнившимся лег­костью ярлыков, навешиваемых на психически неуравновешенную среду ли­тераторов, к которым стоит подходить с иными циркулями и линейками, если уж смирительные рубашки отменили. Главное при этом стараться не заме­чать сходства с «другим мышлением» обыкновенных умалишенных, и тогда подобная проза ни в каких специальных комментариях нуждаться не будет.

С Гавриловым легче. По крайней мере, с его текстами в социальных сетях. Там у него есть статус, комментарии к которому порой действительно из­лишни. Читайте, пока не перешел в другую степь интерактивного безделья, поскольку предпосылки уже имеются. «Зачем еще какой-то Твиттер? — удив­ляется сей анахорет, оторвав голову то ли от монитора, то ли от трубы теп­лотрассы. — Я и с ФБ уже на исходе, надоело».

 

ЛИТЕРАТУРА

Богданов Л. Заметки о чаепитии и землетрясениях. М.: Новое литературное обозрение, 2002.

Гаврилов А. Весь Гаврилов. М.: Emergency Exit, 2004.

Гаврилов А. Берлинская флейта. М.: КоЛибри, 2010.

Гаврилов А. Вопль впередсмотрящего: М.: КоЛибри, 2011.

Купряшина С. Видоискательница. М.: Новое литературное обозрение, 2012.

Маркин А. Дневник 2006—2011. Тверь: KOLONNA Publications, 2011.

Рафеенко В. Краткая книга прощаний. Донецк: Кассиопея, 1999.

Снегирев А. Чувство вины. М.: Альпина нон-фикшн, 2013.

Улитин П. Разговор о рыбе. М.: ОГИ, 2002.

Улитин П. Татарский бог и симулякр // Волга. 2012. № 5—6.