Для нашего поколения Живов был классиком, чьи статьи конспектируют на младших курсах, и вместе с тем для тех, кто его знал, – человеком очень дорогим, симпатичным и говорившим с каждым из нас как с равным себе. Вот чем он был меньше всего – так это «огромным памятником себе», в который у многих есть соблазн превратиться. Он был из тех, от одного имени которых теплеет на душе, – таким был еще Михаил Гаспаров. Потрясающе фотогеничный – Виктор Маркович просто не мог получиться на снимке неудачно, ни в юности, ни в последние годы. А про его юмор, озорство, эпатаж на грани хулиганства уже многие говорили. Но внешнее очарование – это лишь часть такого общего свойства Живова, как вкладывать себя и свою личность во все, к чему имеешь отношение.

У него вообще нет проходных текстов, как и сочинений, которые мог бы написать не Живов, притом что это вполне серьезная научная проза, выдерживающая все критерии точности и доказательности. Если взглянуть на его рецензии, обзоры книг, мелкие заметки – в них все время заметно личное начало, его пристрастия, симпатия, сарказм. Он сумел сохранить в себе ощущение точного слова, утратившееся за десятилетия новояза, «проблем метода» и «к вопросу о»; он умел писать по-русски прямыми словами, как Соболевский или Трубецкой. Если он хотел сказать, что некоторый пассаж в рецензируемой работе производит «ощущение безумия» (это в одной из последних публикаций), то так и писал, а не говорил о «работе, которая заслуживает, несмотря на отдельные недостатки». В его лингвистических работах, там, где речь идет о творцах и участниках истории русского языка, мы их чувствуем как живых, одушевленных его теплотой, – и Смотрицкого, и Петра, и Ломоносова, и святых, и «кощунников», и «греховодников».

Как я уже писал в журнале «Лехаим» (2013. № 6 (254)), он все время менялся, искал истину и искал себя; публикуемая в этом номере «НЛО» статья С.А. Иванова и А.М. Молдована это показывает очень наглядно. Когда-то он был правоверным структуралистом, потом стал автором одной из самых влиятельных статей об ограниченности этой парадигмы. Не теряя навыков точного анализа, не уходя от науки, не подменяя ее перестроечной и нынешней «духовностью» невысокой пробы, он стал писать не только о Букве, но и о Духе. Не всегда он был и таким открытым – это знают помнящие его люди старшего поколения. Но талант и сила были с ним всегда.

Смерть делает явными и зримыми наши долги перед ушедшими. Надо обязательно собрать его работы, не входившие в прижизненные сборники, издать двухтомный труд по истории литературного языка, над которым он работал в последние дни, непременно дойдет дело и до писем этого замечательного человека.

Он хотел вернуться в Россию в пасхальную ночь и петь стихиры в самолете. Пасхальные песнопения звучали над его могилой в Переделкине. Цветов было много, из них выложили большой крест и остатки отнесли Пастернаку.

«Кого хороните? – Живаго».