Собранные здесь статьи объединяет интерес к тому, как «болезненное» может быть не только объектом репрезентации (и тем самым удерживаться на рас­стоянии), но и тем, что наделяется телом и голосом в художественных прак­тиках или научном исследовании, становится инструментом смыслопорождения, порой не скрывающим свое бессилие. В научном исследовании это оказывается особенно непросто, так как противоречит базовым установкам на позитивность: обеспечивать приращение знания, критическое улучшение существующих теорий и в этом смысле — исполнение исследователем своей гражданской функции. Если уж что-то стало объектом исследования, то никуда ему не деться, как ни сопротивляйся. Хотя деконструктивисты и писали в свое время о ценности саморазрушающихся проектов, больного языка, утрат и могильных пустот^[1], это все оказалось гораздо легче трансформируе­мым в позитивные исследовательские методики^[2], нежели удерживаемым в своей негативности.

Здесь, следовательно, пойдет речь не о болезнях и травмах, изучаемых с позиции Фуко или Портера, а о самом исследовании как предприятии бо­лезни: «об обращении к зрителю на языке болезненного опыта» и о «транс­ляции травмы», как об этом пишет Лутц Кёпник, об «эпистемологии травмы» у Андреаса Лангеноля, об истории, написанной с позиции больного и зараз­ного тела, у Евгения Савицкого. Предметом разговора будут видеоарт и его способность производить эффекты болезненного; украинские и российские гендерные исследования, которые могут быть описаны не только как пози­тивный опыт рецепции западных подходов, но и как болезненные восполне­ния, доставляющие беспокойство протезы, вызывающие отторжение объ­екты, — «блевать тендером», как сказала бы одобрительно Юлия Кристева; речь также пойдет об экологической истории^[3], раздвоенной между биополи­тическим заданием защищать общество^[4] и желанием свидетельствовать от имени «нечеловеческого» (нужно ли защищать права животных лишь в той мере, в какой это не создает неудобств для людей, или даже в том случае, ко­гда становится для людей опасно?). Почему стоит обо всем этом говорить?

Тут нужно упомянуть о контекстах, с которыми соотносятся и к которым отсылают публикуемые статьи. Их довольно много, и назовем лишь несколь­ко. Так, для понимания текста Лутца Кёпника важен, среди прочего, контекст дискуссий о способах репрезентации Холокоста. В какой мере использование хорошего, здорового, ясного языка науки или литературы само по себе уже уничтожает травматичность события, рационализируя его и наделяя смыслом? Способна ли наука, привыкшая работать с тем, что сохранилось и на­личествует, говорить о лагерном доходяге («мусульманине» в Освенциме)? Как передать это молчание, не превратив его в «новые источники по истории 1940-х годов», во что-то неизбежно позитивное вроде «благодаря Оконча­тельному решению мы научились работать с новым типом эго-документов» и т.п.?^[5] Вот почему Кёпник ставит вопрос о разрушительном и болезненном в видеоарте на медиальном уровне. Здесь стоит обратить внимание и на дру­гой важный контекст: на понимание истории как перформативной, как ак­тивно вмешивающейся в наше настоящее, способной нас затрагивать, опять же, не обязательно нам на пользу и с нашего согласия. Тут нельзя забывать о работах по истории памяти еще 1970-х годов (Мишеля де Серто и его последователей), которые потом часто прочитывались как исследования просто о памяти, но для которых гораздо важнее было переосмысление современных способов отношения к прошлому. В них ставился вопрос о том, каким обра­зом можно уйти от историцистского понимания прошлого как надежно от­деленного от нас и прочно упокоенного в определенном месте, чтобы сделать его способным возвращаться, активно вмешиваться в настоящее, в том числе в работу историка, разрушая навязываемые им прошлому определения, и за­дача исследователя будет тогда заключаться не в подавлении такого сопро­тивления, а в том, чтобы давать ему место, позволять ему проделывать свою разрушительную работу. Таким образом, само исследование превращается в руину, причем такую, которая в свою очередь трогает нас своим обликом, настойчиво притягивает и отталкивает одновременно^[6].

Здесь можно вспомнить и о постколониальных исследованиях, точнее, об индийских «исследованиях угнетенных» («subaltern studies»), где, начиная уже с работ Ранаджита Гухи 1960-х годов о формах крестьянской протестной ак­тивности, указывалось на проблематичность описания и объяснения насилия через что-то иное, чем оно само, например экономические причины, манипуля­ции со стороны политических элит, религиозные представления и пр. Для Гухи важно было показать, в какой мере акты насилия представляют собой разрыв с теми внешними причинами, которые их якобы вызывают, а также насколько насилие не соотносимо с теми формами дискурсов, которые их пытаются ре­презентировать, включая дискурс самого историка. Событие, по мнению Гухи, существует скорее в складках, в смещениях этих дискурсов — не как нечто по­зитивно констатируемое, а как смутная угроза, разрушающая текст изнутри, вводящая туда игру амбивалентностей^[7]. И, следовательно, задача исследова­теля — не в том, чтобы справиться с этими неясностями, докопавшись до того, как оно было «на самом деле», а в том, чтобы ретранслировать эти эффекты со­противления, сделав собственный текст местом их угрожающей избыточности^[8].

Текст Андреаса Лангеноля можно сравнить с опубликованной в «НЛО» № 75 статьей Ханса Ульриха Гумбрехта об «эдиповой герменевтике». В статье Гумбрехта важна не столько фактическая сторона, сколько сама идея о том, что возможно описать научную динамику как сугубо негативную: новое на­правление, которое возникает из бессмысленного протеста, просто из желания быть другим, а не из какого-то позитивного альтернативного проекта. Подоб­ным образом в те же годы описывалось возникновение и других научных на­правлений, «нового историзма» или «нового медиевализма»^[9]. История науки может быть движима не только диалогом ученых, их способностью прислу­шиваться друг к другу, но и злобой, ненавистью, отторжением. Было бы ин­тересно написать историю доминирующих эмоций в науке второй половины ХХ века. По-видимому, она начиналась бы с образов бесстрастных ученых, для которых их занятия оправдываются высоким социальным значением науки. Затем появляются «шестидесятники», которые не стесняются говорить о том, что занимаются исследованиями просто потому, что им это нравится: здесь желание и удовольствие выступают аргументами, которые могут никак дальше не обосновываться, они не нуждаются в легитимации, а сами способны оправдывать самые странные научные интересы^[10]. «Мне это просто нравит­ся», — с особым настроением произносилось и в России в 1990-е. В то же вре­мя еще с конца 1980-х годов все больше возникает вопрос: а почему, собствен­но, той эмоцией, которая легитимирует научные занятия, может быть только удовольствие? Как насчет страданий, боли, гнева? Как насчет речи, преиспол­ненной ненависти?^[11] Тут, как и во многих других случаях, возникал вопрос, с позиции кого мы говорим: уравновешенного взрослого белого мужчины, не подверженного истерии, или возможны другие субъективные позиции, в том числе такие, что связаны с утратой субъективности, ее разрушением?^[12]

В связи с этим надо упомянуть и о «disability studies», название которых так трудно перевести на русский и которые прямо ставят вопрос о речи с по­зиции больного тела, с позиции болезни, — в статье Евгения Савицкого эти исследования противопоставляются заботе о силе и здоровье тела в экологи­ческой истории. Вслед за Сими Линтон, Моше Барашем, Николасом Мирзоефф и другими исследователями автор этой статьи полагает, что опасность текстов (но не в плане их силы, а скорее бессилия), способность этих текстов исцелять от здоровья может быть важным обстоятельством в поиске страте­гий их прочтения.