1. ВВЕДЕНИЕ

В этой статье я рассматриваю процесс вхождения категории тендера в пост­советский академический дискурс и ее положение в нем сегодня. В русско­язычном академическом мире гендерные исследования не представляют собой организованного на государственном уровне академического простран­ства или упорядоченного дискурса, но существуют на периферии классичес­ких академических учреждений, университетов и академий наук, будучи ло­кализованы в относительно независимых исследовательских институтах, часто плотнее связанных друг с другом, чем с национальным научным со­обществом. С одной стороны, это позволяет гендерным исследованиям избе­жать дисциплинарной стандартизации и необходимости придерживаться единой точки зрения, с другой же — вынуждает их ориентироваться на пост­советские условия, общие для стран, в которых они проводятся.

Как воспринимается категория гендера в русскоязычном дискурсе, акаде­мическая и интеллектуальная история которого в целом отличается от ситуа­ции, предшествовавшей зарождению гендерных исследований на Западе? Среди черт, объединяющих североамериканские и западноевропейские дис­куссии 1980-х годов и дебаты, начавшиеся в странах бывшего СССР в 1990-е и продолжающиеся до сих пор, можно выделить маргинальность и междисциплинарность гендерного подхода. Но если в первом случае появление рас­сматриваемой категории, вдохновленное феминистским движением, было скорее частью поступательного процесса социальных изменений и весьма не­значительно модифицировало взгляды социума на общественное устройство и культуру, то во втором оно происходило в условиях социальной трансфор­мации, глубоко затронувшей экономическую, социальную, культурную и идеологическую сферы общественной жизни.

В Советском Союзе феминизм не был предметом обсуждения. В рамках идеологии государственного социализма «женский вопрос» представлялся «второстепенным конфликтом фундаментального классового антагонизма»^[1], причиной которого служило изначальное противоречие между капиталом и трудом, являющееся основной характеристикой капиталистически-буржуаз­ного строя. Соответственно, с приходом коммунизма этот конфликт, как счи­талось, был решен. Этот взгляд исчез вместе с государством и партийным ап­паратом, декларировавшими его, хотя отголоски такого подхода и сегодня продолжают раздаваться на постсоветском пространстве (см. ниже). После разрушения институтов и идеологии государственного социализма на тер­риторию общественных наук в России и в странах бывшего СССР начала проникать категория гендера. Сегодня действует большое количество специа­лизированных институтов, занимающихся гендерными исследованиями и преподающих связанные с ними дисциплины. Введение категории гендера в академический дискурс происходило на фоне радикальных общественных изменений, повлиявших на институциональную структуру социумов в быв­ших советских республиках, их идеологию, культуру, а также государственные границы и положение в мире. В социологии для обозначения подобных изме­нений используется понятие «трансформация» или, точнее, «общественная трансформация». Общественная трансформация, в отличие от поступатель­ного социального изменения, подразумевает широкий диапазон и радикаль­ность перемен, не столько происходящих в рамках того или иного социального порядка, сколько переворачивающих самые его основы, в том числе экономи­ческие, социально-структурные, политические и культурные.

Понятие трансформации не применяется к однотипным образованиям, но включает в себя рассмотрение различных нарративов и способов восприятия времени. Так, один из нарративов женских и гендерных исследований на быв­шем советском пространстве функционирует строго в рамках постсоветской картины мира, фокусируясь на ситуации, имевшей место в Советском Союзе, или, как вариант, на ее сегодняшних последствиях — например, стереотипах о месте женщины, унаследованных от идеологии государственного социализ­ма. Другой же посвящен проблемам, с которыми общество столкнулось после распада СССР, в частности крайней поляризации социальной структуры или развалу системы социального обеспечения. Возникновение понятия гендера стало, разумеется, результатом переноса термина, изначально возникшего в североамериканском контексте, в постсоветские академические, культурные, социальные и политические условия. Однако обстоятельства, спровождавшие его, фактически вынуждали к обсуждению фундаментальных сдвигов в соци­альных, политических, экономических и культурных институтах. Не стоит пе­реоценивать различия между постсоветской и западной исходными ситуа­циями: в своей области понятие гендера произвело в постсоветском дискурсе тот же эффект, что некогда на Западе, подняв темы, связанные прежде всего с женщинами и поэтому раньше рассматривавшиеся как маргинальные, до уровня проблем, затрагивающих все социальные отношения.

Моя работа состоит из трех частей. В первой я представлю короткий обзор условий, в которых гендерные исследования возникали и институционали­зировались на постсоветском пространстве (в первую очередь, в России и Украине). Во второй я сосредоточусь на дискуссии, посвященной проблема­тике изучения гендерных вопросов в русскоязычном мире и опубликованной в журнале «Гендерные исследования» в 2005 году. Эта дискуссия, как мне представляется, ярко отразила состояние гуманитарных и общественных наук в постсоветском академическом мире, поскольку представленные в ней позиции могут быть концептуально рассмотрены сквозь призму травмы. В завершающем разделе я попытаюсь описать сегодняшнее положение ген- дерных исследований и категории гендера, исходя из трех различных опре­делений травмы.

После падения советского режима академический, интеллектуальный и критический дискурсы стран бывшего СССР резко открылись всему новому. Эта перемена не была единогласно воспринята с восторгом, поскольку по­служила причиной значительного смещения когнитивных и моральных коор­динат вышеназванных дискурсов. Категорию «гендера» можно считать фо­кальной точкой интеллектуальной травмы, приведшей к обесцениванию ряда советских парадигм (например, «женских исследований»). С точки зрения социологического конструктивизма «травма» представляет собой ретроспек­тивную символическую реконструкцию (воображаемого) события как трав­матического, в которой оно становится центральной исходной точкой по­строения коллективной идентичности. Таким образом, категория гендера мо­жет рассматриваться как травма, как разрыв в академических и социальных практиках, основополагающий для постсоветской академической и культур­ной идентичности. «Травмой» может также именоваться ситуация, вынуж­дающая человека занять по отношению к ней ту или иную позицию. Травма­тическое событие такого рода не позволяет никому оставаться морально не вовлеченным или безразличным. Категория гендера в этом смысле также мо­жет восприниматься как травматическое событие, поскольку она обозначает социальные отношения, которые невозможно разгруппировать на отдельные социальные ситуации, так как они распространяются на все ситуации. Ины­ми словами, в отличие от категории женщины, категория гендера обозначает всеобщий характер социальных понятий, по отношению к которым невоз­можно сохранять моральный нейтралитет.

 

2. ГОСУДАРСТВО, ГЕНДЕР И ТРАНСФОРМАЦИЯ: ОРИЕНТИРЫ ИСПОЛЬЗОВАНИЯ КАТЕГОРИИ ГЕНДЕРА В РОССИИ

В 1990-е годы, когда академический мейнстрим начал проявлять интерес к гендерным отношениям в советском и, впоследствии, постсоветском социу­ме, господствующее место занимал подход, согласно которому особенности взаимоотношений полов в Советском Союзе и в России должны рассматри­ваться с точки зрения роли, которую играет в них государство. Основные трансформации этих отношений, происходившие с начала ХХ века до 1990-х, были реконструированы, исходя из изменений тех средств, с помощью кото­рых государственные институты вмешивались в отношения между полами и перестраивали их. Как пишет Сара Эшвин: «В советское время <...> власти пытались создать специфическую конфигурацию гендерных отношений — треугольник, в котором отношения мужчины и женщины с государством имели более важное значение, чем их отношения друг с другом»^[2]. Эта система не оставалась статичной, меняясь на протяжении истории — от революцион­ных лет через сталинскую эпоху и застой к перестройке. Однако в основе ее, как отмечают исследователи, лежала глубинная трансформация гендерных отношений, инициированная властью и перераспределившая функции муж­чин и женщин не столько по отношению друг к другу, сколько по отношению к обществу и представляющему его государству. Так, например, женщины при социализме рассматривались как «рычаги» революции, поскольку через их эмансипацию и расщепление структуры патриархальной семьи последняя оказывалась открыта для государственного вмешательства и наблюдения. Этот подход подразумевал лишение мужчины статуса патриарха и относи­тельное усиление женщины в семье, но при этом содержал довольно тради­ционные представления о половом разделении труда: на мужчин возлагалась ответственность за публичные аспекты строительства коммунизма — т.е. роль героических рабочих, — тогда как женщинам, хотя и они работали, была пре­доставлена менее заметная высокая задача поддержания социалистической морали в семье^[3]. Таким образом, несмотря на то что «ключи к коммунистиче­скому развитию»^[4] ввиду своей стратегической позиции в семье держали жен­щины, представители разных полов в коммунистическом проекте были наде­лены значительно отличающимися друг от друга функциями: мужчины реализовывали грандиозный проект строительства коммунизма, строго под­чиняясь требованиям социалистического государства; женщины гарантиро­вали это подчинение, моральную стабильность и социалистический дух семьи, не позволяя мужчинам утратить способность выполнять свою функцию.

По контрасту, постсоветский период рассматривается следующим образом: «...после падения СССР разрушилась институциональная основа гендерного порядка, искусственно созданного в советское время»^[5]. Отметим, что госу­дарство рассматривалось как важнейший фактор формирования социальных отношений не только в гендерных исследованиях 1990-х. В те годы иссле­дователи как из западного мира, так и из стран бывшего Советского Союза проявляли интенсивный интерес к проблеме влияния изменения статуса и функции государства на постсоветском пространстве на социальные, культур­ные и экономические отношения в обществе. Например, характер дискуссий о жизнеспособности таких «западных» концептов, как «гражданское общест­во» или «правовое государство», как правило, зависел от частных особеннос­тей той или иной страны — наследника СССР. Работы 1990-х, посвященные гендерным отношениям, могут рассматриваться как составляющие широкого дискурсивного поля, обозначаемого термином «транзитология». Транзитологический подход имеет два аспекта: дескриптивный, в рамках которого изучаются мощные общественные сдвиги, сопровождающиеся распадом го­сударства или вызванные им, и нормативный, в рамках которого ученые пы­таются ответить на вопрос, какие условия необходимы для стабилизации об­щества и превращения государства в консолидированную демократию.

Для исследователей, в центре внимания которых находятся гендерные от­ношения, регулируемые государством, преобразование роли последнего представляется логичной точкой отсчета для изучения вызванных травмой изменений, произошедших в гуманитарных науках, в нашем случае — введе­ния категории гендера. Интересно взглянуть, насколько сегодня изменился взгляд на государство как главный ориентир при обсуждении гендерных от­ношений на постсоветском пространстве. Для этого я хотел бы сосредото­читься на дискуссии, которая прошла в наиболее авторитетном русскоязыч­ном академическом издании на территории бывшего Советского Союза, посвященном гендерным исследованиям.

 

3. ГЕНДЕРНЫЙ ДИСКУРС НА ПОСТСОВЕТСКОМ ПРОСТРАНСТВЕ: «КРУГЛЫЙ СТОЛ» ЖУРНАЛА «ГЕНДЕРНЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ» (2005)

Дискуссия, о которой пойдет речь в этом разделе, состоялась в журнале «Гендерные исследования» — судя по всему, самом важном периодическом изда­нии на русском языке, посвященном гендерным вопросам. Журнал был ос­нован в 1998 году при Харьковском центре гендерных исследований, наибо­лее заметном и одном из самых престижных академических учреждений в странах бывшего СССР, разрабатывающих гендерную проблематику.

В 2005 году в ХЦГИ прошла международная конференция «Гендер по-русски: преграды и пределы», посвященная перспективам развития гендерных исследований и жизнеспособности категории гендера в русскоязычном академическом и социальном контексте. Вслед за ней организаторы решили провести на страницах «ГИ» «круглый стол» с целью представить различные точки зрения по четырем вопросам: взаимосвязь феминизма и гендерных исследований; возможности и границы применения западной методологии; достижения гендерных исследований и стоящие перед ними вызовы; потен­циальное расширение поля деятельности академических исследований[6]. К обсуждению были приглашены ученые из стран бывшего СССР (Белорус­сии, Латвии, Казахстана, России), а также представители Германии, Швеции и США. В результате, как сказано во введении к публикации, состоялось «весьма репрезентативное обсуждение, которое довольно адекватно отражает состояние дел с гендерными исследованиями в России и на постсоветском пространстве»^[7]. Я рассмотрю представленные позиции в соответствии с пе­речисленными темами.

Мнения участников беседы по вопросу о связи между феминизмом и гендерными исследованиями сильно расходятся. Согласно одной из точек зре­ния, отсутствие феминизма в России вызвано подъемом гендерных исследований, воспринимающихся как политкорректное обозначение феминизма, но при этом лишающих его функциональности и эффективности (с. 193). Кар­динально противоположные ей оценки разнятся. Сомнительная репутация гендерных исследований как «феминистских» в глазах общественности мо­жет быть связана с тем обстоятельством, что, в отличие от ситуации на За­паде, в странах бывшего СССР они не просто «в порядке вещей» заменили феминизм, но были использованы для его контрабанды (с. 193 и след.). Фе­минизм также может рассматриваться как идеология, не слишком отличаю­щаяся от советской и препятствующая любой попытке академического под­хода к гендерным исследованиям (с. 194 и след.). Есть и более умеренные взгляды: гендер может представляться «подходом, базирующимся на миро­воззренческой позиции» с эпистемологическими последствиями (с. 193); в то же время, когда гендерные исследования впервые появились в постсоветском дискурсе, на Западе они уже потеряли связь с феминистской теорией и по­родившими ее причинами, вследствие чего категории гендера недостает ле­гитимности и мотивации (с. 195).

Следующей темой, предложенной для обсуждения участникам дискуссии, была роль трансфера западной методологии на постсоветское пространство. Ряд ученых полагает, что, если мы признаем гендерные исследования меж­дународной деятельностью, этот вопрос станет в принципе неактуален (с. 196, 199). Единичным оказалось суждение, согласно которому такие западные по­нятия, как феминизм, зм, права женщин, женский вопрос или дискри­минация, скрывают экзистенциальные измерения половой идентичности, при этом исконно «русский» категориальный аппарат для их замены отсут­ствует (с. 197). Большинство участников дискуссии указало на проблему не столько в межкультурном трансфере понятий, сколько в их закреплении в новом контексте — помехой которому, помимо прочего, является частое незнание западных понятий в странах бывшего СССР (с. 196, 199). В дискус­сии была также представлена точка зрения, согласно которой попытка при­менить категориальный аппарат западного феминизма к русским гендерным исследованиям потерпела неудачу (с. 197). Ее приверженцы утверждают, что многие западные категории — например, «частное» и «общественное» — несочетаемы с постсоветским опытом. Недавнее стремление российских уче­ных, занимающихся гендерными исследованиями, к большей публичности сравнивается с ситуацией, приведшей к упадку значения академических жур­налов в поздние советские годы: их издатели точно так же хотели завоевать более широкий круг читателей за счет публикации западных текстов, однако, некритически перепечатывая их, утратили контакт с академическим сообще­ством (с. 198). В конечном счете вопрос достижений гендерных исследова­ний оказывается тесно связан с проблемой трансфера идей. Сергей Ушакин утверждает, что бессмысленно говорить, например, о «советском гендерном контракте» применительно к обществу, которое полностью игнорирует идею контрактных отношений: «ГенИс так и будет оставаться своеобразным ака­демическим эсперанто — языком без собственной культурной среды, языком без собственного "носителя"» (с. 202).

Интересно, что, говоря о достижениях гендерных исследований и стоящих перед ними вызовах, некоторые участники отмечают прежде всего ту про­дуктивную роль, которую категория гендера сыграла в социальной трансфор­мации, помогая осознать и структурировать ее (с. 199). По описанию Елены Гаповой, директора Минского центра гендерных исследований при Европей­ском гуманитарном университете, «гендер был связан с новыми формами об­щения, встречами с другими людьми, знакомством с другими текстами (и соз­данием этих текстов на своем языке), с чувством солидарности и некой общей "тайны" или скорее сакрального знания, т.е. с производством субъектности» (с. 199 и след.). Однако сегодняшнее состояние гендерных исследований больше вызывает беспокойство, чем оптимизм. По словам одного из участ­ников «круглого стола», гендерные исследования не обладают достаточной научностью и академизмом, поскольку им не хватает «норм научной этики и этикета» (с. 200, слова Олега Рябова). Следствиями этих серьезных недостат­ков являются небольшая аудитория гендерных исследований и их отсутствие в общественном сознании (с. 200—201), что преодолимо, если сблизиться с естественными науками, обладающими большей легитимностью и меньшей идеологической нагрузкой (с. 201). Еще одной причиной отсутствия взаимо­действия между гендерными исследованиями и обществом могут быть рас­пространенные гендерные стереотипы, среди которых, например, признание ума за женщиной, не принимающей участия в политике. Тематизация нера­венства полов рассматривается как дополнительный конфликт, лишь услож­няющий ситуацию, и без того тяжелую в условиях социальной трансформа­ции. Гендерные исследования ассоциируются в обществе со стереотипным имиджем феминизма, стремящегося отнять у мужчин власть в гендерной си­туации мнимого равноправия мужчины и женщины (с. 202—204).

Последним вопросом, предложенным ученым для обсуждения, стали от­ношения между академическим и популярным аспектами гендерных иссле­дований. По мнению Рябова, гендерные исследования должны быть ака­демическими, а не публичными (с. 205). Наталья Блохина полагает, что объективность, достигнутая научным путем, должна быть переведена на язык «пропаганды» с целью трансформации общественного сознания; для этого необходимо в первую очередь найти эффективные коммуникативные стра­тегии (с. 205—206). Гендерные исследования, облеченные в форму полити­ческой рекламы или идеологии, могут внести вклад в изменение обществен­ного мнения и обеспечить женские движения теоретической базой (с. 208). Многие участники указывают на важность включения гендерных исследова­ний в систему высшего образования: большая часть центров гендерных ис­следований не является частью университетов, в то время как преподаватели в последних, как правило, до сих пор пользуются эссенциалистским и субстанциалистским определениями пола (с. 209), а студенты не имеют возмож­ности познакомиться с гендерной проблематикой. Более того, сообщество гендерных исследователей находится сегодня в ситуации самоизоляции. Не­обходимо преодолеть изоляцию не только по отношению к академическому миру, но и по отношению к обществу, которому требуется более широкое гендерное образование (с. 210). В то же время гендерные исследования нуж­даются в профессионализации, которая позволила бы им активнее позицио­нировать себя перед властями, решать социальные проблемы и в меньшей степени зависеть от общественных взрывов и сдвигов. Лика Рыгина приводит слова владельца саратовского книжного магазина: «Было время, когда эти книги шли, как горячие пирожки, но вот уже два года, как бум прошел, инте­рес читателей переместился на другие темы» (с. 211). Надежда Соколюк при этом подчеркивает, что в публичном пространстве гендерные исследования должны скорее выполнять задачи просвещения, чем радикальной идеологии, главное место в которой будут занимать отношения между мужчиной и жен­щиной (с. 206). Гендерные исследования должны преподаваться прежде всего акторам экономики, будущим администраторам и политикам (с. 208), на их основе должен быть создан контекстно-зависимый учебный курс, целью ко­торого будет перенесение результатов академических исследований в прак­тическую жизнь и освобождение от общего гуманистического стиля феми­низма (с. 209).

Существуют, однако, и пессимистические взгляды на перспективы внед­рения гендерных исследований в образование. Разумеется, их результаты мо­гут просочиться в общество, но не стоит возлагать на это надежды до тех пор, пока оно само не проявит интереса к академическим исследованиям (с. 206). Пока социум избегает тем телесности и сексуальности, он не готов к разго­вору о гендере (с. 211). Проблемой гендерных исследований, в свою очередь, является неудачный трансфер идей, в результате которого потерпела неудачу задача популяризации проблематики. Необходимо найти язык, доступный широкой аудитории: «Можно четыре часа рассказывать учительницам про перформативность гендера, чтобы на выходе услышать: "Как в опере, ни слова не понятно, но красиво"» (с. 212, курсив в оригинале). Но, несмотря на это, Ушакин утверждает, что гендерные исследования все же могут способство­вать разрушению иллюзии самоочевидности ежедневной жизни (с. 206), об­ратившись к теории феминизма или к «этнографизации» как альтернативам теоретических стратегий репрезентации (с. 201).

Сложно подвести итог рассмотренной дискуссии. В ней представлен широ­кий диапазон позиций — от взгляда на гендерные исследования как на узкую общественно-научную дисциплину, работающую со специфическим иссле­довательским материалом, до их понимания как зрелого политизированного феминизма, оснащенного теоретической базой. Так или иначе, гендерные ис­следования на постсоветском пространстве простираются в пределах дискур­сивного и эпистемологического горизонта, характеризующегося ощущением социального кризиса. Ему свойственно, прежде всего, сильнейшее распростра­нение в социуме гендерных стереотипов, сложным путем происходящих из социальной трансформации и следующих логике «теперь еще и бабы предъ­являют требования». В связи с этим возникает необходимость просвещения общества, прежде всего элит, и обеспечения его непрерывного внимания к во­просам гендера, чтобы оно могло рассуждать о них вне зависимости от моды. Из обсуждения проблем феминизма можно сделать вывод, что отсутствие этой концепции на постсоветском пространстве также вызвано кризисом. Оно мо­жет свидетельствовать как об определенном идеологическом вакууме («пост­советской афазии», по известной характеристике Ушакина), так и о крайней раздражительности общественного сознания, переживающего трансформа­цию. Отсутствие феминизма, иными словами, служит ярким примером пе­чального в целом состояния российских методологических категорий, есте­ственным образом ведущего или к некритическому принятию и применению категорий западных, или к понятийному вакууму. Гендер при этом не в по­следнюю очередь рассматривается как понятие, которое может помочь обще­ству справиться с радикально меняющимися условиями жизни.

Однако наиболее поразительным на этом «круглом столе» оказалось то, что государство как участник гендерных отношений не было упомянуто ни разу. Это резко контрастирует с дискуссиями 1990-х, в которых именно оно было ключевой исходной точкой исследования. Категория гендера, так ска­зать, вышла из-под государственной опеки и на дискурсивном уровне, обра­тив свое внимание к обществу и его трансформации как процессам, нуждаю­щимся в самостоятельном анализе. Гуманитарные и общественные науки, таким образом, становятся составными частями символической экономики общества, переживающего трансформацию, а категория гендера рассматри­вается в связи с ролью, которую она играет в установлении связи между этими науками, с одной стороны, и обществом и культурой, с другой.

 

4. ГЕНДЕР И ЭПИСТЕМОЛОГИЯ ТРАВМЫ

Дискуссия, посвященная гендерным исследованиям, является частью ак­туального для русскоязычного академического мира эпистемологического подхода, пытающегося ответить на вопрос, каким образом можно обеспечить теоретико-концептуальную, методологическую и институциональную устой­чивость социальных и гуманитарных наук, положение которых является се­годня во многих смыслах неопределенным. Исследователи выделяют не­сколько факторов, затрудняющих их стабилизацию:

1. Гуманитарные и социальные науки испытывают острую необходимость в доказательстве своей научности, находясь под давлением растущей кон­куренции со стороны общественного и неформального дискурсов. Так, академическая социология вынуждена соревноваться с более популярными современными диагностированиями общества или культурологией, литера­туроведение — с более доступной литературной критикой^[8].

2. Неоднозначное положение гуманитарных и общественных наук, поми­мо всего прочего, вызвано внедрением в русскоязычный дискурс понятий, с 1990-х годов воспринимавшихся как «западные». Этот процесс был в значи­тельной мере стимулирован бумом переводов таких западных авторов, как Георг Зиммель, Макс Вебер, Зигмунд Фрейд, Мишель Фуко, Пьер Бурдьё, Вольфганг Изер, Брюно Латур и Толкотт Парсонс. Ушакин, характеризовав­ший этот процесс как «интеллектуальное цунами», утверждает, что такие концепции и научные течения, как постструктурализм, постколониализм, культурные исследования, теории дискурса и, само собой, гендерные иссле­дования, вряд ли воспринимались с учетом их генеалогии, рассматриваясь скорее как более или менее случайные теории^[9].

3. Все это дало толчок рассуждениям о проблемах трансфера и переводи- мости в области гуманитарных и общественных наук^[10], которые, однако, часто сводили теоретические и концептуальные вопросы к простому противопо­ставлению «западных» исследовательских стратегий «отечественным». По­следние оценки состояния гуманитарных наук на постсоветском простран­стве как «афазии», «аномии» или «утраты ценностей»^[11], возможно, только ухудшили это положение, углубив представление о русскоговорящем акаде­мическом мире как пассивном реципиенте чужих теорий и идей. Интересно отметить, что, например, в социологии русскоязычные авторы поднимают во­прос функциональности и эпистемологической продуктивности импортиро­ванных западных категорий^[12], тогда как в западных публикациях на первый план, как правило, выдвигаются многочисленные контекстуальные различия между русским и западным обществами, будто бы приводящие к неправиль­ному применению понятий и, как следствие, недопониманию^[13].

Дискуссия о состоянии гендерных исследований в русскоязычном ака­демическом мире, рассмотренная в предыдущем разделе, несет ярко выра­женные черты общей эпистемологической проблематики гуманитарных и социально-научных работ. Так, например, среди прочих на «круглом сто­ле» была поднята тема разделения исследовательских стратегий на «запад­ные» и «отечественные», не вылившаяся, впрочем, в открытое их противо­поставление, но развившаяся в более интересном направлении. Один из голосов, прозвучавших в ходе обсуждения, призывал совершенствовать «оте­чественные» методологический и теоретический аппараты, чтобы догово­риться об обозначении различных ситуаций, с которыми сталкиваются муж­чины и женщины. Приверженцы феминизма и эмпирических гендерных исследований из новых исследовательских институтов, расположенных на всем постсоветском пространстве, говорили о гендере как об универсальной категории. Сторонники третьей позиции полностью отрицали вопрос взаи­моотношений мужчины и женщины в качестве главной проблемы гендерных исследований.

На основе всего вышеприведенного я хотел бы критически рассмотреть упрощенное представление о том, что авторы русскоязычных социально-научных и гуманитарных исследований или злоупотребляют использова­нием западных понятий, или возвращаются к теориям и концепциям, ре­зонирующим с российским историческим опытом. На примере гендерных исследований я хотел бы взглянуть на состояние гуманитарных наук с точ­ки зрения категории травмы или, точнее, трех различных подходов к этой категории.

Почему именно травма? Эта категория, как мне кажется, может помочь глубже осмыслить интеллектуальные вопросы, поставленные перед нами гуманитарными науками, поскольку она позволяет сохранить исходную кон­цептуальную точку, предшествующую противопоставлению «западного» и «отечественного». Я полагаю, что для понимания предубеждений постсовет­ских гуманитарных исследователей, ориентирующихся по отношению к «за­падному» и «отечественному» подходам, необходимо рассмотреть интеллек­туальные события, которые происходили до этой конфронтации и привели к ней. Категория травмы, традиционно связанная с теми слоями опыта, ко­торые остаются недоступными, поскольку отрицают свою собственную трансформацию в опыт, напрашивается здесь сама собой. Разумеется, я не являюсь сторонником простого приложения психоаналитического понятия травмы к постсоветским гуманитарным наукам. Я скорее придерживаюсь мнения, что недавние попытки социологии концептуализировать понятие травмы и ввести его в научный оборот заслуживают более пристального вни­мания. Здесь я принимаю травму за исходную точку построения альтерна­тивной эпистемологии постсоветских гуманитарных наук (на примере ген- дерных исследований).

Категория гендера может встретить отпор в первую очередь в связи с раз­рушением академического ландшафта, особенно в области гуманитарных наук^[14]. Ярким примером может служить историография, которая в СССР на­столько жестко регулировалась государством и партийным аппаратом, что, как это ни смешно, начала выходить из-под государственного и партийного контроля лишь после соответствующего приказа Горбачева^[15]. Эта ситуация наглядно демонстрирует, что после развала Союза по крайней мере некоторые советские гуманитарные дисциплины, лишенные независимости, не были го­товы освободиться от политических ограничений, накладывавшихся на них десятилетиями. Внедрение «западных» категорий и теорий на постсоветском пространстве, особенно в 1990-е годы, может, таким образом, рассматриваться как повторение первоначальной травмы отчуждения автономии. В советское время гуманитарные науки с трудом могли оставаться нетронутыми государ­ством, теперь же они оказались не подготовлены к наплыву «иностранных» идей. Здесь я использую понятие травмы скорее как метафору применительно к ситуации, в которой последующие события напоминают о первоначальной, подлинной утрате и, таким образом, вызывают ее повторение. С этой точки зрения отрицание «западных» теорий, характерное в том числе для некоторых гендерных исследователей, может, как бы странно это ни звучало, указывать на лежащую в его основе старую травму подчинения.

Похожая, хотя и несколько иная картина предстанет перед нами, если мы применим определение травмы Джеффри Александера и Рона Айермана^[16], развитое ими в так называемой «сильной программе» культурной социоло­гии. Александер и Айерман рассматривают травму как исключительно соци­альный процесс, в котором прошлое событие страдания, имело ли оно место на самом деле или нет, становится для социума единственной точкой коллек­тивной идентификации. Согласно этому определению, травма представляет собой особый, невероятно раздутый случай построения коллективной иден­тичности, специфический характер которого состоит в исключительности по­дачи события прошлого как содержащего в себе все значимые для коллектива моральные ценности. Это определение травмы интересно применить к пост­советским гуманитарным исследованиям по двум причинам: во-первых, в нем логика конструкции не связывается с достоверностью событий, к ко­торым эта конструкция отсылает; во-вторых, оно включает в себя понятие коллективной морали. Травма — это построение морали на основе представ­ления о прошлом страдании как о чем-то уникальном и исключительном. Говоря о травме в постсоветских гуманитарных науках, стоит, во-первых, рассматривать ее скорее как процесс, чем как статичную ситуацию, а во-вто­рых, не забывать о моральном содержании, заложенном в травматической конструкции.

На «круглом столе», посвященном проблемам гендера в русскоязычном мире, можно выделить два косвенных упоминания, которые можно рассмот­реть с точки зрения процесса конструирования травмы в смысле Александера и Айермана. В первом случае, защищая релевантность категории гендера, участники отмечают, что в период резких, или травматических, изменений в обществе, с которыми столкнулись бывшие советские граждане в 1990-е, эта категория помогла людям, прежде всего женщинам, сориентироваться в новых жестких условиях. Таким образом, утверждаются моральный аспект и позитивность категории гендера как средства, способствующего преодоле­нию социальной дестабилизации. Во втором случае, никак не связанном с предыдущим, «гендер» рассматривается не как решение проблемы социаль­ной дезориентации и аномии, но как составляющая этой проблемы. Так или иначе, категория «гендера» символически связывается с силами трансфор­мации, вызывающими волнение и мощные социальные потрясения.

Третье определение травмы является вариантом второго, так как тоже вы­деляет моральный аспект травмы как основополагающий. Джудит Херман, рассуждая о возможности обращения к таким беспредельным преступле­ниям, как Холокост, определяет травму не как событие, влекущее за собой определенные последствия, и не как конструкцию, концентрирующую в себе коллективную мораль, но как социальную ситуацию, по отношению к ко­торой необходимо занять четкую позицию, так как сохранять моральный нейтралитет уже невозможно^[17]. Иными словами, она переносит акцент с трав­матического «случая» — причинно-следственной связи и структуры, являю­щихся для него смыслообразующими, — на экстремальность ситуации, раз­мещающей ее участников в нормативном и моральном поле лицом к лицу с травмой. Ева Грос, конкретизируя определение Херман, указывает, что мо­ральное содержание травматического события распространяется в обществе посредством знания: знать о травматическом событии уже само по себе зна­чит стать на ту или иную сторону. Таким образом, приходит к выводу Грос, социальные и гуманитарные науки особенно подвержены влиянию травмы, так как производство и распространение знания о культуре и обществе яв­ляются их основными заявленными задачами^[18].

Мне представляется, что дискуссию о категории гендера — кстати сказать, не только на постсоветском пространстве — продуктивнее рассматривать в первую очередь в рамках определения травмы, предложенного Херман. Гендер, по определению, относится к социальным понятиям, являющимся для общества «универсальными», так как они распространяются практически на все возможные социальные ситуации: кем бы мы ни были и что бы мы ни де­лали, в глазах других мы всегда будем мужчиной и женщиной, а наши по­ступки — соответственно, поступками мужчины и женщины^[19]. Категория гендера, вынуждающая участников дискуссии поддерживать или отрицать ее, остается безжалостной даже к представителям академического обмена зна­нием. Попытки внедрить ее в гуманитарные науки на правах важного поня­тия, равно как и ее отторжение, не позволяют никому остаться в стороне. Нейтралитет здесь недопустим. Взглянув на проблему с этой стороны, можно объяснить странные, на первый взгляд, заявления об избыточности этой ка­тегории, критику якобы чрезмерной требовательности женщин или клейм­ление гендера как «западной» категории, которой нет места в российском дискурсе. Хотя введение категории гендера и влечет за собой распростране­ние конструктивистской социологической мысли, реализующейся через со­циальную практику, оно также вынуждает каждого занять определенную мо­ральную позицию, так как уйти от гендера невозможно.

 

5. ЗАКЛЮЧЕНИЕ: ОСЛОЖНЕНИЯ КАТЕГОРИИ ГЕНДЕРА

Разделение сторонников и противников категории гендера на последователей «западного» и «отечественного» дискурсов соответственно может быть рас­смотрено как специфическое выражение парадокса, этой категорией порожденного, а именно выявления социального и морального аспектов академической практики. Эпистемология травмы, рассмотренная с точки зре­ния различных социологических интерпретаций, представленных в предыду­щем разделе, позволяет нам подняться над заявленными позициями собесед­ников и подробнее рассмотреть ситуационные и моральные параметры дискуссии. В разговоре о жизнеспособности категории гендера на постсовет­ском академическом пространстве травма фигурирует по крайней мере в трех проявлениях.

Во-первых, противостояние между «западным» и «отечественным» подхо­дами в гуманитарных науках воссоздает советскую систему, в которой эти науки были практически лишены академической автономии. Возможно, пре­одолеть этот антагонизм можно с помощью эпистемологической позиции, при которой исследуется в первую очередь не культурный контекст категорий гуманитарных наук, а конкретные способы их приложения, с целью нахожде­ния исходных точек для социального и культурного анализа. Работа в этом направлении, судя по всему, уже началась^[20]. Признавая тот факт, что «контек­сты» («западный» или «отечественный») не предшествуют значениям катего­рий, но возникают вследствие их использования, мы можем исследовать, какие воздействия оказывают категории, применяемые тем или иным способом^[21].

Во-вторых, тяжелое положение гуманитарных наук в постсоветской об­щественной трансформации отражается как в использовании для ориентации в условиях социального кризиса «западных» категорий (например, «гендер»), так и, напротив, в их неприятии, так как они способствуют общей ситуации аномии. Иными словами, значение категории гендера устанавливается, ис­ходя из социальных условий, являющихся травматическими по Александеру, т.е. концентрирующих коллективные моральные представления и нормы. Я не воспринимаю это кажущееся противостояние трагически и рассматри­ваю представленную дискуссию как проявление моральной значимости гу­манитарных наук. Она обнажает те трудности, с которыми они сталкиваются вследствие политической ситуации в обществе.

В-третьих, травматический импульс, вынуждающий занять четкую пози­цию по отношению к миру и ко всему происходящему в нем, может быть порожден категориями гуманитарных наук, создающими «тотальные соци­альные факты» (в смысле Марселя Мосса). К ним относится и категория гендера, заставляющая все субъекты, включая исследователей, принять ту или иную сторону в соответствии со своей концептуальной линией. Тогда как первые два определения травмы могут быть непосредственно связаны с со­ветским прошлым и постсоветской трансформацией гуманитарных наук в русскоязычном академическом мире, третье указывает скорее на универ­сальное свойство гуманитарных категорий, казалось бы, парадоксальным об­разом проявляющееся только в особых и случайных обстоятельствах. Не имеющее ничего общего с метафизическим эссенциализмом определение «универсальности» применяется к социальному разделению людей на та­кие «естественные» категории, как, например, мужчины и женщины. В этом смысле универсальность, как и исключительность, является эмпирическим, а не концептуальным понятием.

Многоуровневая эпистемология травмы дает нам сложную картину, в ко­торой состояние гуманитарных наук на постсоветском пространстве оказы­вается трудно свести к единому набору согласующихся между собой факто­ров. Гуманитарные науки, как показывает пример дискуссии о гендерных вопросах, скорее создают платформу для общественной саморефлексии, а мо­ральные аспекты проявляются в них как следствие стремления производить и распространять знание об обществе и культуре.

Пер. с англ. Дмитрия Тимофеева