Судьба уходит в слово без остатка.
Ольга Седакова

Под стихотворением «Похороны Бобо» стоит дата 1972 год, — год эмиграции Бродского. Оно настолько зашифровано, что его загадка до сих пор не разга­дана. Пишущие об этом стихотворении интерпретируют его по-разному, что свидетельствует о многослойности текста. Согласно Льву Лосеву, в «Похо­ронах Бобо» «таинственно только имя "Бобо"». Он считает, что оно родилось из детского слова «бо-бо», что означает «больно»: это слово «было обиходным в идиолекте Бродского и встречается в его стихах: "Это хуже, чем детям / сде­ланное «бобо»"...»^[1] Лосев приводит и другие интерпретации этого имени: по­скольку фонетически «Бобо» напоминает слово «бабочка», он ссылается на начало стихотворения с одноименным названием: «Сказать, что ты мертва? / Но ты жила лишь сутки.»^[2] Менее убедительна его отсылка к рассказу До­стоевского «Бобок», где это слово означает «посмертный распад сознания»^[3].

Леонид Баткин тоже задается вопросом: «Но почему "бобо"?» — и отве­чает: «Потому что Бродский крайне чуток к чистой фонетике <...> Поджатые губы, надутые щеки, гулко выходящий воздух, нечто безусловно и закон­ченно бессмысленное. Трубность, весьма пригодная при виде трупности, пе­ред констатацией наждачных согласных: "мертва". Пустота. Не живая ба­бочка, а бобо в пустой жестянке»^[4].

Борис Парамонов интерпретирует стихотворение в терминах учения Юнга, полагая, что «Бобо — одно из хтонических божеств греческой мифологии». Стихи Бродского — об утрате полноты бытия, немыслимой без его «нижней бездны», — продолжает он. Парамонов выделяет оппозицию квад­рата (пустоты) и круга как символа целостности, а оппозицию мороза и жары (огня) как противопоставление морозу наружного, «сознательного» бытия хтонического царства, Ада, «геенны огненной». «Стихотворение заканчива­ется стопроцентным романтическим ходом — поэт могущественным словом воссоздает бытие из ничто», — заключает он. «Ад реабилитирован, он не ме­нее нужен, чем Рай, без него нет полноты бытия»^[5].

Наиболее подробный анализ этого стихотворения содержится в статье Максима Д. Шраера^[6]. Профессор Шраер относит «Похороны Бобо» к «вир­туозно зашифрованному» тексту, в котором Бродский полемизирует с Бобышевым, мифологизирующим «ахматовских сирот». Шраер предлагает деталь­ный анализ метрики и строфики стихотворения, а также его звукообразной структуры. Так, он замечает, что 20 процентов слов в стихотворении содержат ударные гласные «о», 12 из них находятся в позиции рифмы: недолой/иглой, Бобо/слабо, наперед/наоборот, ломоносе/Росси, нож но/невозможно, херово/слово. «Метаморфозам круглости на фонетическом уровне параллелен ударный о-вокализм. Само имя Бобо, под маской которого закодирована Ах­матова, содержит гласную "о", интересную еще и тем, что не только ее графи­ческое очертание, но и очертание рта при ее произнесении — круглы»^[7]. Его примеру следует Ли Чжи Ен, тоже уверенный, что «Похороны Бобо» посвя­щены смерти Ахматовой^[8].

Дмитрий Бобышев в письме к Максиму Шраеру предлагает свою расшиф­ровку: «Вы, вероятно, слышали, что мы были с Бродским не только литера­турными соперниками. <...> Вероятно, Бродский торжествовал, узнав, что соперник устранился, или, выражаясь иронически, "бобик сдох". Не надо обладать особенным воображением, чтобы вывести бобика из моей фамилии. А чтобы звучало еще обидней — Бобо, к тому же, женского рода. Однако "шапки не долой", то есть торжество не полное. <...> И Вы, Максим, продол­жаете думать, что все это о похоронах Ахматовой? Лучше уж я сам окажусь мишенью насмешек, чем подставлять ее имя»^[9].

Сам Бродский в беседе с Томасом Венцловой 19 марта 1972 года пояснил, что «Бобо — это абсолютное ничто»^[10], тем самым то ли запутывая разгадку, то ли намекая на разгадку.

По нашему мнению, стихотворение «Похороны Бобо» не вписывается ни в одну из предложенных схем конкретных или отвлеченных интерпретаций. Мы начнем с описания авторского «я» в этом стихотворении. В чистом виде оно присутствует только один раз, в четвертой строфе: «Я верю в пустоту»; еще три раза — в опущенной форме при глаголе 1-го лица: «знаю наперёд», «мне приснилось», «лежу / в своей кровати», «И хочется./ произнести» (мне). Из­вестно, что для Бродского была характерна замена лирического «я» другими местоимениями, такими как «ты» и «он»: «сколько ни смотри» (я, ты, он), «от­крой жестянку» (ты), «не найдёшь» (ты), «Сорви листок, но дату переправь» (ты), «как подумаешь» (ты). Не менее характерна для Бродского и замена «я» обобщенным «мы»: «Мы не проколем бабочку. / только изувечим». Частот­ность «мы» в стихах Бродского довольно велика — 896 раза^[11]. «Мы» и «нам» заменяют «я» на протяжении всего творчества Бродского: «Нет, мы не стали глуше или старше, / мы говорим слова свои, как прежде» (I:33), «Девушки, ко­торых мы обнимали, / с которыми мы спали» (I:74), «читатель мой, как забол­тались мы» (I:126), «что парная рифма нам даст, то ей / мы возвращаем» (II:75), «пытаясь припомнить отчества тех, кто / нас любил» (IV:73). Только в сти­хотворении «Песня невинности, она же — опыта» «мы» присутствует около 50 раз: «Мы не ладим себя в женихи царевне» (III:30—33). Все «мы» Бродско­го — это всего лишь средство отстранения от самого себя, попытка объективи­зации. Приходится заключить, что в строчке «нам за тобой последовать слабо» имеется в виду не группа поэтов, собравшаяся вокруг Ахматовой, а сам автор.

Дальнейший уровень самоотстранения достигается опусканием всех лич­ных местоимений и использованием метафор замещения и парафраз для ав­тоописания: «профессор красноречья» (III:25), «человек в коричневом» (III:62), «Ты и сам сирота, / отщепенец, стервец, вне закона» (III:192)^[12]. Не менее важно заметить, что «я» поэта скрывается не только за местоимениями и метафорами, но за культурными масками: «И новый Дант склоняется к лис­ту / и на пустое место ставит слово». Среди многочисленных употреблений словоформы «новый» (всего 146 раз) встречаются несколько масок Брод­ского: «новыйГанимед (I:136), «новый Чичиков» (II:60), «новый Орфей» (II:63), «новый Гоголь (II:201), «новым Христом» (II:312)^[13]. Таким образом, авторское «я» в стихах Бродского — это сочетание трех или четырех ипоста­сей. Это и сам Бродский, и человек как таковой; это также и поэт как таковой, и в этой ипостаси он идентифицируется с Данте и с Орфеем.

В отличие от зашифрованного лирического «я», Бобо названа по имени десять раз с эпитетом «прекрасная Бобо» и «Бобо моя», последнее указывает на явную близость отношений с женщиной по имени Бобо. Кто же такая Бобо? Воплощение боли или хтонической силы? Образ бабочки или память об Ахматовой? Действительно ли в нем закодирована Ахматова или совсем другая женщина? Насколько оправданно объяснение Бродского, что Бобо — это «абсолютное ничто»? Самого себя автор не раз называет «никто»: «со­вершенный никто, человек в плаще» (III:44). «Никто» Бродского живет в «нигде», что очевидно из его стихотворения «Ниоткуда с любовью» (III:125). Не избежала этого сравнения с «ничто» и Бобо: «ты стала ничем». Отождествление Бобо с «ничто» подготовлено другими отрицаниями в этом стихотворении: шапкинедолой, утешаться нечем, не проколем, не найдёшь ночлега, не принимает, стоять на месте не под силу, не уменьшаться, но на­оборот, не надо, ты стала /ничем, тебя, Бобо, Кики или Заза / им не заменят. Это невозможно. Всего тринадцать отрицаний. Самое интенсивное отрица­ние из всех перечисленных — «ты стала / ничем, точнее сгустком пустоты», в котором ничто и пустота отождествляются. Если абстрактное понятие «ничто» персонифицировано в Бобо, то эта аллегория также выражена и фонетически — 55 словоформ из 252, что составляет 20 процентов словаря стихотворения, по подсчетам Максима Шраера, содержат ударное «о». 12 из 48 строк имеют рифмы с ударным «о»^[14]. Тут следует заметить, что все эти по­вторы питают просодическую энергию стиха.

Мастер рифм и метафор, Бродский не скупится на них и в этом стихотво­рении. Так, ключевое слово «пустота» трижды расположено в позиции рифмы и всякий раз образует метафору с рифмующимся словом: уста/пу­стота, что ты/пустоты, в пустоту/к листу. Эти рифмы-метафоры не менее, если не более значимы, чем рифмы с ударным «о», ибо они намекают на си­туацию, в которой и уста говорящего «я» (мы), и «ты» (Бобо), а также напи­санное поэтом, склонившимся к листу, ассоциируются с пустотой: «Наверно, после смерти — пустота. / И вероятнее и хуже Ада» (III:30)^[15].

Образ пустоты поддерживают два прилагательных, «пустую жестянку» и «пустое место», входящие в общую звукозапись стихотворения: аллитерация на «ст»встречается 21 раз: Адмиралтейства, по сторонам, стряслось, же­стянку,строчке, грусть, огнестрельного, стоять на месте, доступное, листок, уста,стала, действует, ставит. Если оставить в звукозаписи этого стихотво­рения только ударные «о» (48) и аллитирацию на «ст» (21), на которые па­дает смысловая нагрузка, мы получим гармонический рисунок ритмических движений, напоминающий балетный танец. Да и само имя Бобо и стоящие рядом с ним еще два имени — Кики и Заза — своего рода прономинации: как правило, это клички актрис, танцовщиц. Выделив ударные «о» и повторяю­щиеся «ст», мы легко представим полет бабочки или балетный танец, по­скольку в балете движения построены на линиях и геометрических фигурах. Перед нами звуковое воображение балетного танца:

 

 

Заканчивается этот визуальный ряд звуков тройным «ст» — «и на пустое местоставит слово» — и ударным «о»: «слово». Словоформа «пустой» упо­требляется Бродским в его стихах в общей сложности 118 раз, а «пустота» — 53 раза, в том числе «пустота» ассоциируется с Адом в его стихотворении 1964 года «Прощальная ода»: «Только двуглавый лес <...> землю нашей любви, перемежая с Адом, / кружится в пустоте» (II:15). Эта концептуальная пустота, так усиленно подчеркнутая в стихотворении, возникает только после смерти. Она одновременно отождествляется с ничто и с Адом. Рефрен «Бобо мертва» начинает шесть из двенадцати строф. Повторяя эту фразу как закли­нание, автор как будто старается убедить прежде всего самого себя в том, что Бобо мертва.

Помимо онтопоэтических размышлений о ничто и пустоте, есть еще и ан­титеза «черный — белый»: черная вода и белый снег. Оппозиция «черный/бе­лый» одна из наиболее устойчивых в поэзии Бродского, белый встречается 107 раз, в том числе трижды «белым-бело»; черный — 120 раз, включая «чер­ная вода» — 3 раза. Оппозиция круг/квадрат, отмеченная Борисом Парамо­новым, кажется менее убедительной. Метафорическая иконография Брод­ского действительно включает в себя цифры и геометрические фигуры, но здесь она присутствует в конкретных образах — квадраты окон окружающих домов и круглые глаза автора^[16]. О том, что сигнализируют квадратные окна в данном стихотворении, будет сказано ниже.

Помогает ли формальный анализ пониманию «Похорон Бобо»? На струк­турном уровне яснее звучит экзистенциальное эхо «о» — эхо боли и Бобо, а в «ст» слышно эхо пустоты и страха смерти. И тут зададимся вопросом: дей­ствительно ли Бобо умерла? Хотя весь сюжет стихотворения держится на этом повторе «Бобо мертва», уже самое начало стихотворения говорит о том, что «Бобо мертва» нельзя читать буквально, поскольку за этим следует: «но шапки недолой». Слово «мертва/мертв» мы употребляем в ситуации, когда с кем-то расстаемся навсегда по весьма неприятной причине, говоря: «он (она) для меня мертв (мертва)», то есть как бы больше не существуют. По­хоже, что Бобо мертва только метафорически, и это стихотворение прежде всего о расставании с женщиной, о разрыве отношений с ней. Разрыв этот от­ражен в самом первом дерзком анжамбемане: «иглой / Адмиралтейства». Взятая из «Медного всадника» «адмиралтейская игла», как заметил Лев Ло­сев, «неподходящий инструмент для лепидоптерической консервации»^[17]. Ба­бочка и игла Адмиралтейства, действительно, вещи несовместимые, посему разорваны концом строки. Этот, самый неожиданный, анжамбеман поддер­живают и другие разрывы синтагм в стихотворении: ни смотри / по сторонам; вода / ночной реки; дележу / доступное; лежу / в своей кровати; уста / слегка разжав; стала / ничем; как нож но / тебя, Бобо.

Отказ проколоть бабочку «иглой Адмиралтейства» здесь можно интерпре­тировать как метафору судьбы того, кто отказался от возможности совмест­ной жизни, ушел, оставил любимую. Этот разрыв, утрата Бобо тем более болезненны, что Бобо так много значила и для поэта — «всем была», ее не за­менят ни Кики, ни Заза, она хороша собой («прекрасная Бобо»), талантлива, ее ожидает известность и слава — ее образ будет «не уменьшаться, но наобо­рот». На боль разлуки указывает и самое имя Бобо, которое, по Лосеву, про­исходит от слова «больно».

Перед отъездом из СССР в 1972 году Бродский расставался со всеми своими некогда близкими подругами, на что намекает метафора: «нуль от­крывает перечень утратам». Образ нуля был использован Бродским в стихо­творении 1970 года на тему разлуки «Пение без музыки», посвященном его тогдашней подруге, англичанке Фейс Вигзел: «...ты не / заметишь, что толпу нулей / возглавила сама» (II:384).

Можно ли по тексту догадаться, о какой именно женщине идет речь? В первой же строфе содержится намек на профессию этой женщины — в ме­тафоре «Мы не проколем бабочку иглой / Адмиралтейства». С бабочкой можно сравнить, прежде всего, порхающую на сцене балерину. Как мы уже знаем из стихотворения «Ты узнаешь меня по почерку.», с посвящением М.К., у Бродского и Марианны Кузнецовой, балерины Кировского театра, был длительный роман, в результате которого 31 марта 1972 года родилась их дочь Анастасия^[18]. А «квадраты окон, арок полукружья» — столь узнавае­мые черты дома № 2 на улице Зодчего Росси, где тогда жила Марианна Куз­нецова в квартире № 97 и где он ее навещал. Улица Зодчего Росси ведет от Фонтанки к Александринскому театру, на ней находится хореографическое училище, в котором училась Марианна Кузнецова.

Дату разрыва отношений можно предположить из описанной в стихотво­рении погоды: морозы еще не наступили или уже прошли, когда «чёрная вода / ночной реки не принимает снега», то есть Нева еще не замерзла или лед уже ушел. Такая погода бывает поздней осенью или ранней весной, когда, воз­можно, Марианна Кузнецова сообщила поэту о своей беременности. По рас­сказам Гаррика Воскова автору этой статьи, Бродский, услышав сообщение о беременности, сказал ему: «Ну, теперь мне определенно надо уезжать от­сюда». Уезжать не потому, что испугался рождения еще одного внебрачного ребенка, а потому, что не может связать свою жизнь с М.К., не искалечив ее жизни. С репутацией не публикуемого в СССР поэта, побывавшего в тюрьме, в психиатрической больнице, в ссылке и состоящего на учете в КГБ легко ис­портить жизнь красавице балерине. На это намекает и метафора-гипербола: «Мы не проколем бабочку иглой / Адмиралтейства — только изувечим». Боль от невозможности быть вместе и боль от разрыва отношений с возлюбленной. В подобной ситуации поэт находил себя не раз: в стихах 1971 года: «И не могу сказать, что не могу / жить без тебя — поскольку я живу» (II:416) — и в пьесе «Мрамор»: «Ни с тобой, ни без тебя жить невозможно» (VII:261). Соединение несоединимого (поэта и балерины) можно усмотреть в гиатусах (скоплении гласных): первый: «пустую изнутри» — «уюи»; второй: «И вероятнее, и хуже Ада» — «ееи», «еа».

Стоит напомнить интерпретацию Бродским словоформ «утрата» и «раз­лука». Если разлука (37 употреблений) определяется как «прообраз иной» разлуки-смерти («Строфы», II:244), то утрата (18 раз) стоит в одном ряду с «бегство, уход, утрата» «целой жизни во тьму» (II:17). Стихотворение «Прощальная ода» (II:14—19), написанное по другому поводу, тоже содержит от­сылки к Данте: «В сумрачный лес средины жизни», «дантову шагу вторя», «можно и в Ад спуститься» (II:15). И в «Похоронах Бобо» «новый Дант» — как метафора замещения, точнее, культурная маска — это сравнение себя не только с великим поэтом, но и с аналогичной ситуацией — с утратой любимой.

«Похороны Бобо» написаны ямбическим пентаметром со схемой чередо­вания мужских (в нечетных строках) и женских (в четных) рифм (АвАв) и разделены на четыре части, в каждой по три строфы. Доминируют в этом сти­хотворении, как это часто у Бродского, имена существительные — их 61, гла­голов — 32, прилагательных — 13. Именно существительные указывают на центробежное движение мысли из домашней обстановки — окна, арки, ком­ната, кровать — к уличному пейзажу: улица, черная вода, ночная река, снег, перспектива улицы Росси; выход в абстракцию; чувство, грусть, утрата, пус­тота, смерть. Круг расширяется от пустой жестянки до пустоты после смер­ти — Ада. Поэт словно загоняет свою боль в пустоту, куда память не может последовать. Как человек, автор страдает от разрыва отношений, как поэт — пытается превзойти свою боль средствами отстранения.

Любопытно, что в этом стихотворении нет банальных или пустых рифм, но есть одно банальное ругательство — «херово». Оно встречается в стихах Бродского единственный раз и рифмуется со «слово». Этот вульгаризм, как и простонародные словоформы — коль, слабо, не надо, — словно спускают по­эта в реальность быта: что делать, когда ожидается второй ребенок вне брака. Не хватает ни сил, ни желания, чтобы продолжать отношения. Он больше не умоляет Господа: «Боже, услышь мольбу: дай мне взлететь над горем / выше моей любви, выше стенанья, крика» (II:16). Прославляя Бобо, поэт как будто выносит себе приговор: «Я верю в пустоту». Однако стремление бежать во тьму, в пустоту, в смерть преодолевается словом мастера. «Новый Дант» ста­вит слово на пустое место, заполняет пустоту. Бобо, ничто и слово, имея об­щий звуковой знаменатель — «о», — не перекрывают, а скрывают боль.

Бродскому изначально была свойственна ментальность аутсайдера. Его жизненный принцип — быть независимым, стойким, упорным, держаться особняком, быть способным взглянуть со стороны на свои поступки и на свои чувства. В этом стихотворении установка на отстранение помогает Брод­скому так блистательно зашифровать боль разлуки с любимой, что засилье метафизического смысла усугубляет разгадку стихотворения. Смысловая плотность стихотворения свидетельствует о том, что Бродский реализовал в нем одно из своих правил: «засунуть в стихотворение как можно больше»^[19]. Наше прочтение «Похорон Бобо» можно резюмировать следующим образом: весьма личный биографический факт введен в систему мировидения — ни­что, пустота, Ад, слово, язык. Мы можем только приблизиться к более глу­бокой и полной трактовке стихотворения. Возможно, последние две строч­ки — «И новый Дант склоняется к листу / и на пустое место ставит слово» — содержат разгадку всего стихотворения. Слово, язык всегда находились в центре мироздания Бродского. Идею о самоценности и саморазвитии языка Бродский сформулировал еще в 1963 году. Его любовь к языку можно срав­нить с одержимостью. Он действительно был готов все потерять и от всего отказаться, за исключением русского языка. Для него Муза и была голосом языка, а сам язык — это Бог: «Если Бог для меня и существует, то это именно язык»^[20]. Им в жертву приносилось все: личная жизнь, здоровье, любовь, дети и сама судьба. Перефразировав Р.М. Рильке, который в «Реквиеме графу Вольфу фон Калькройту» писал: «…Судьба твоя уходит / в твои слова, и не вернется», Ольга Седакова сократила: «Судьба уходит в слово без остатка»^[21]. Эти слова могут послужить эпиграфом ко всему творчеству Бродского.