ИНТЕЛРОС > №126, 2014 > На подступах к книге счастья Александр Уланов
|
Соловьев C. Адамов мост: Роман. — М.: Русский Гулливер; Центр современной литературы, 2013. — 512 с.
Роман Сергея Соловьева вошел в шорт-лист Премии Андрея Белого 2013 года и получил немало откликов. «Соловьев пишет большую прозаическую форму так, как если бы это было стихотворение... <...> Роман о человеке и человеческом вообще. В современной русской литературе таких текстов наперечет»[1]. «Это чтение с самого начала слишком музыка. <...> Как же удивительно четко и мгновенно реагирует на все происходящее речь»[2]. С этим можно только согласиться. Стиль Соловьева чрезвычайно ярок. «Всадник-пепел стоит в стременах. На него она смотрит, ему и поет. Не ему, а зиянью, в том месте, где только что был он, зиянью поет, и уже не зиянью — плащу на гвозде, спасибо, хоть это осталось, уже не плащу, а гвоздю, но пришли маляры, забелили стену, только в памяти след, под побелкой, ему и поет этим тоненьким голосом — белым по белому» (с. 268). При таких обстоятельствах и претензии к роману («Что же это за текст, который требует таких усилий? <...> Эта книга написана на эсперанто»[3]) можно рассматривать как похвалу. Если текст нестандартен по языку, всегда найдутся не желающие прилагать усилие понимания, оправдывающие собственную неповоротливость тем, что это «не по-русски написано». Книга действительно построена далеко не прямолинейно. Описания странствий героя, героини, а затем и их маленького сына по Индии перемежаются страницами, показывающими, насколько трудно понять друг друга, быть вместе в обычной жизни, не в экзотической стране. Многосторонность взгляда — принципиальная установка Соловьева. «Несколько точек обзора вступают с предметом в более адекватные отношения, чем одна... <...> Чем выше скорость ассоциаций, их нелинейность, тем богаче культура. Было бы странно желать человеку меньшего, сводя мышление к одномерной червячной последовательности»[4], — говорит он в интервью, и с этим можно только согласиться. Внутри каждой из этих находящихся в диалоге линий идет другой диалог, героя с любимой. Эта сеть голосов имеет более чем достойную цель — написать «книгу счастья». «И мы бы в ней жили — и в ней, и снаружи. И книга была бы как сад, а жизнь — как дом» (с. 73). Поиск способов говорить о сложном чувственном опыте, путей создания новых моделей взаимоотношения личности как с другим человеком, так и с социумом. Книга счастья — на фоне переполненности современной литературы жалобами на мир, с которым героям книг (и их авторам) не удается встретиться («Всё плохо»[5] — характерное название книги стихов). Однако осуществление этой задачи наталкивается в романе Соловьева на много препятствий. Герой книги — художник, поэт — рассматривает как один из основных компонентов счастья единение с природой. Почти вся «индийская» линия — странствия героя и его любимой по заповедникам Индии. Все пишущие о романе отмечают адекватность стиля Соловьева богатству индийской природы. Но не ускользают ли за этим другие важные моменты? Впечатления героя серийно повторяются: поехали в один заповедник, увидели там оленя, поехали в другой, увидели золотистых лангуров (редкий вид обезьян), поехали в третий — увидели носорога, и так далее. Не соответствует ли этой серийности то, что в природе род преобладает над индивидуальным? Видимо, Соловьев, ощущая это, попытался придать природному существу лицо, написать большую главу с точки зрения тигрицы. Увы, она похожа на многочисленную литературу о животных для школьного возраста. «Но главное для нее было там, по ту сторону поляны: ее детеныши, они звали ее, жались к кусту, шипели. Человек протянул к ним руку, вскрикнул, отдернул. Она опустила дочь, готовясь к броску. Он заталкивал их в мешок. Замерла, снова ее подхватила, начала обходить поляну, скользя в зарослях, стелясь по траве» (с. 231). Кажется, что тут отказывает, усредняется и стиль. Действительно, «Индия Соловьева оказывается удивительно органичной»[6]. Это взгляд настолько приближенный и понимающий, насколько вообще возможно для европейца. Герои Соловьева путешествуют в полуразваливающихся забитых людьми сельских автобусах в такие места, куда не скоро занесет другого белого человека. Но не поддается ли заинтересованный взгляд утопии о счастливой в простоте и близости к природе духовной жизни простых индусов (особенно по сравнению с погрязшими в многочисленных грехах представителями современной цивилизации)? «Чайханщик, его палатка здесь, на развилке, минут десять ходьбы. Дрова, очаг в нише, печет лепешки. Строгость в лице, но за ней ничего, кроме тихого, нежного света» (с. 63). Не наскучит ли очень быстро этот тихий и нежный свет (за которым действительно ничего более) современному человеку с накопленной в нем сложностью? Нельзя сказать, что герой Соловьева относится некритически ко всему увиденному. «Просто достали они — эти наперсточники судеб, этот банный туман просветленья. Подыгрывать, да, но в какой-то момент чувствуешь, что на тебя уже влезли с ногами и учат, как жить, дышать. Кто? От чьего имени? От Истины. От большой буквы. Вещают, лоснясь ею» (с. 57). Он замечает, что и в Индии егерь заповедника за хорошие деньги убивает тигров, которых должен охранять, а полиция забирает кого угодно, лишь бы забрать. А европейцы-путешественники лучше чувствуют лес, чем иные индийские служащие заповедника, для которых тот — лишь заросли клюквы для туристов. Но часто перевешивает вера в беспроблемность. Герой ухитряется не замечать положения женщины в Индии. «Двадцатилетняя Тулси Девипуджак вышла замуж за утопленника Санджая Датания. Покойника нарядили как живого, усадили за свадебный стол, ритуал проходил на многолюдной праздничной сцене» (с. 145). Для героя это не трагедия, а казус среди других газетных курьезов. Слишком часто пытается он раствориться в бездумной радости. «Этому часу полуденному, деревьям сновидческим, свету молочно-медовому, нам, грызущим эти терпкие райские яблочки, этой волшебной узорчатой книжке, севшей на твое плечо, она распахивается на разных языках и складывается, будто ошиблась страницей. Да, как тогда. Эти олени-девочки шелестят в кустах. Маленькие, пятнистые, как школьницы в байковых светло-охристых сорочках» (с. 22). Хватит ли этого? Героине романа и не хватило. Тем более, что у нее появляется ребенок, которому герой очень радуется, но помочь в нужную минуту, быть рядом, дать ребенку опору, а не мир ветра, который очень красив, но лишь взрослому (да и то не всякому) под силу, — оказывается не в состоянии. Герой сам — вечный ребенок. «А на зиму, если в кармане чуть забренчит, говорил, — в Индию, на тот заповедный остров, втроем, с мальчиком, я все продумал: станем лагерем — там, у пещерки над рекой, и домик на дереве соорудим с веревочной лестницей, знаешь, такой настил с крышей, как у крестьян на полях от слоновьих набегов. Будем жить: костер, домик на дереве, джунгли. И мальчик будет расти — настоящий, наш. На луне, говорит, ты по-прежнему на луне. Какая лестница, какой лес, о чем ты? У меня двое детей, и еще ты — третий, мне вас не выходить. Я и сама чуть жива» (с. 390). Героиня взрослеет — к сожалению, в житейском смысле этого слова. Уйдя в повседневные заботы о сыне, хлебе, доме — не оставив себе ничего сверх этого. Наладить взаимоотношения с ней, вернуться в потерянный рай, герою не удается. Слишком обычная история, в которой к тому же очевидна неправота обоих. Как древний спор о том, что важнее, искусство или жизнь. Вопрос в том, как их сочетать, речь должна помочь этому сочетанию в его сложности. Но книга этого практически не касается. Соловьев, видимо, остается в границах романтического противопоставления. «Шахерезада прозы выигрывает жизнь, заговаривая время, подменяя его историями, повествованием. <.> Или—или: или жизнь, или дар речи»[7]. Оба главных действующих лица романа подкрепляют эту односторонность каждый по-своему. «Я понять тебя хочу. Взять, утолить, иметь, насытить» (с. 129), — говорит герой. Но это не значит понять. Это мужская, слишком мужская точка зрения. Похоже, что патриархальный мир Индии близок герою не случайно. Способен ли герой «Адамова моста» оставить близкому человеку его собственный путь? Помочь вырасти, не превращая в свой отголосок? Мельком упоминается, что героиня когда-то что-то писала — но в романе один писатель. Когда героиня отдаляется, герой обнаруживает, что в ней присутствуют «достоинство и дистанция. Внимательная самостоятельность» (с. 7). «И движенья отточенные, неторопливые, от внутреннего равновесия, — то, что ей не давалось» (с. 385), — то, что не могло быть найдено вместе. Видимо, один из источников конфликта в романе в том, что жить с иным, ценить в принципе иное герой «Адамова моста» еще не научился. Остается отчаянная попытка сшить словами то, что находится в области несловесного. С другой стороны, героиня оказывается неспособной удерживаться в мире праздника и сказки самостоятельно. Мир ее ограничен на свой лад, в записной книжке три телефонных номера — папы, работы и героя (с. 44). «А когда-то привел за руку с улицы — дылдочка, бомжик, вся гордость и милость, оранжевая куртка до пупа, драные башмаки, а глаза певчие, предрассветные, и смотрит сбоку так, недоверчиво, — то ли клюнуть, то ли прильнуть. Тряпочку постелила под батареей в кухне, села, прижав колени к груди, и глазам не верит: вот и судьба» (с. 8). Героине, конечно, становится мало этого по мере ее роста — но рост оказывается направлен по пути наименьшего сопротивления. Боль разрыва огромна и для героини. «Я и вещи твои носить не могу, те, что дарил, даже не жжется уже, хуже. Кофе пить не могу, твой у него запах. Буквы произносить, в слова складывать, наши. А других не было» (с. 211). Но получается, что легче эта боль, чем умение создать свои буквы. Отметим, что совсем не такова героиня другого романа Соловьева, «Amort», — австрийская художница, «тверже камня, воды текучей, девочка-ветер в женщине- пепле»[8], человек одновременно хрупкий и прочный, свободный, очень индивидуализированный (и потому держащий дистанцию — что герою «Amort» порой кажется холодностью и бесчувствием). Такой персонаж обеспечивает радикально иную точку зрения. В «Адамовом мосте», как отмечает А. Краснящих, «рассказчик время от времени уступает голос женщине — и голос не меняется»[9]. Не в последнюю очередь из-за этого мир «Amort» оказывается гораздо объемнее, чем «Адамова моста». Нужна способность любое мгновение превратить в праздник, нужна подвижность, но одновременно необходима и надежность. Они несовместимы, но иначе ничего не получится. «А меня что связывает с тем, кем себя помню? Ничего, кроме этих воспоминаний. О которых даже сказать не могу, что они мои» (с. 384). Но человека связывает с самим собой еще и ответственность. Учиться невозможному сочетанию свободной дали и ответственной близости. Тут литература и в помощь. Но это будет сложная литература. Вспомним, что более свободные от утопий, менее повествовательные, более сложные и концентрированные книги Соловьева — «Amort» или сборник рассказов «Крымский диван»[10] — остались практически незамеченными. Рецензия автора этих строк[11] делу не помогла. Получается, что даже относительно квалифицированному читателю в современной ситуации в русской литературе необходимы определенные уступки очевидному и упрощения. Даже при них текст воспринимается как очень трудный («.мне очень сложно рекомендовать "Адамов мост" к прочтению. Не осталось сил»[12], — завершение очень положительной по тону рецензии Е. Морголь, которая, кстати, понимает и пишет о том, что имеет дело с утопией). А без этих уступок текст просто попадает в слепое пятно. Однако герой «Адамова моста» понимает, что о судьбе и вине спрашивать, кроме себя, некого. Что «на одной ноге, детской, далеко не проскачешь» (с. 12). Книга счастья все-таки пишется — в том числе и так. [1] Львовский Ст. «Адамов мост»: русская литература как она есть //http://www.colta.ru/articles/literature/556. [2] Морголь Е. Кафкой вниз // http://www.chaskor.ru/article/kafkoj_vniz_32503. [3] Кучерская М. «Адамов мост» Сергея Соловьева: Литературное сафари //http://www.vedomosti.ru/lifestyle/news/14358801/literaturnoe-safari. [4] Бойко М. Таланты есть, прорыва нет: Интервью с С. Соловьевым // НГ-ExLibris. 2010. 4 февраля (http://www.ng.ru/ng_exlibris/2010-02-04/2_soloviev.html). [5] Медведев К. Всё плохо. М.: ОГИ, 2002. [6] Львовский Ст. «Адамов мост»: русская литература как она есть. [7] Бойко М. Таланты есть, прорыва нет. [8] Соловьев С. Amort. М.: Зебра Е, 2005. С. 330. [9] Краснящих А. Элегия // Русский журнал. 2013. 30 апреля (http://russ.ru/pole/Elegiya). [10] Соловьев С. Крымский диван. М.: Зебра Е, 2006. [11] Уланов А. Сложность ветра // НЛО. 2006. № 2 (78). С. 353—356 (http://magazines.russ.ru/nlo/2006/78/ul25.html). [12] Морголь Е. Кафкой вниз. Вернуться назад |