Соловьев C. Адамов мост: Роман. — М.: Русский Гулливер; Центр современной литературы, 2013. — 512 с.

 

Роман Сергея Соловьева вошел в шорт-лист Премии Андрея Белого 2013 года и получил немало откликов. «Соловьев пишет большую прозаическую форму так, как если бы это было стихотворение... <...> Роман о человеке и чело­веческом вообще. В современной русской ли­тературе таких текстов наперечет»^[1]. «Это чте­ние с самого начала слишком музыка. <...> Как же удивительно четко и мгновенно реагирует на все происходящее речь»^[2]. С этим можно только согласиться. Стиль Соловьева чрезвы­чайно ярок. «Всадник-пепел стоит в стреме­нах. На него она смотрит, ему и поет. Не ему, а зиянью, в том месте, где только что был он, зи­янью поет, и уже не зиянью — плащу на гвозде, спасибо, хоть это осталось, уже не плащу, а гвоздю, но пришли маляры, забелили стену, только в памяти след, под побелкой, ему и поет этим тоненьким голосом — белым по белому» (с. 268). При таких обстоятельствах и претензии к роману («Что же это за текст, который требует таких усилий? <...> Эта книга написана на эсперанто»^[3]) можно рассматривать как похвалу. Если текст нестандартен по языку, всегда найдутся не желающие прилагать усилие понима­ния, оправдывающие собственную неповоротливость тем, что это «не по-русски написано».

Книга действительно построена далеко не прямолинейно. Описания стран­ствий героя, героини, а затем и их маленького сына по Индии перемежаются страницами, показывающими, насколько трудно понять друг друга, быть вместе в обычной жизни, не в экзотической стране. Многосторонность взгляда — прин­ципиальная установка Соловьева. «Несколько точек обзора вступают с предме­том в более адекватные отношения, чем одна... <...> Чем выше скорость ассоциа­ций, их нелинейность, тем богаче культура. Было бы странно желать человеку меньшего, сводя мышление к одномерной червячной последовательности»^[4], — го­ворит он в интервью, и с этим можно только согласиться. Внутри каждой из этих находящихся в диалоге линий идет другой диалог, героя с любимой. Эта сеть го­лосов имеет более чем достойную цель — написать «книгу счастья». «И мы бы в ней жили — и в ней, и снаружи. И книга была бы как сад, а жизнь — как дом» (с. 73). Поиск способов говорить о сложном чувственном опыте, путей создания новых моделей взаимоотношения личности как с другим человеком, так и с со­циумом. Книга счастья — на фоне переполненности современной литературы жа­лобами на мир, с которым героям книг (и их авторам) не удается встретиться («Всё плохо»^[5] — характерное название книги стихов). Однако осуществление этой задачи наталкивается в романе Соловьева на много препятствий.

Герой книги — художник, поэт — рассматривает как один из основных компо­нентов счастья единение с природой. Почти вся «индийская» линия — странствия героя и его любимой по заповедникам Индии. Все пишущие о романе отмечают адекватность стиля Соловьева богатству индийской природы. Но не ускользают ли за этим другие важные моменты? Впечатления героя серийно повторяются: поехали в один заповедник, увидели там оленя, поехали в другой, увидели золо­тистых лангуров (редкий вид обезьян), поехали в третий — увидели носорога, и так далее. Не соответствует ли этой серийности то, что в природе род преобладает над индивидуальным? Видимо, Соловьев, ощущая это, попытался придать при­родному существу лицо, написать большую главу с точки зрения тигрицы. Увы, она похожа на многочисленную литературу о животных для школьного возраста. «Но главное для нее было там, по ту сторону поляны: ее детеныши, они звали ее, жались к кусту, шипели. Человек протянул к ним руку, вскрикнул, отдернул. Она опустила дочь, готовясь к броску. Он заталкивал их в мешок. Замерла, снова ее подхватила, начала обходить поляну, скользя в зарослях, стелясь по траве» (с. 231). Кажется, что тут отказывает, усредняется и стиль.

Действительно, «Индия Соловьева оказывается удивительно органичной»^[6]. Это взгляд настолько приближенный и понимающий, насколько вообще воз­можно для европейца. Герои Соловьева путешествуют в полуразваливающихся забитых людьми сельских автобусах в такие места, куда не скоро занесет другого белого человека. Но не поддается ли заинтересованный взгляд утопии о счастли­вой в простоте и близости к природе духовной жизни простых индусов (особенно по сравнению с погрязшими в многочисленных грехах представителями совре­менной цивилизации)? «Чайханщик, его палатка здесь, на развилке, минут десять ходьбы. Дрова, очаг в нише, печет лепешки. Строгость в лице, но за ней ничего, кроме тихого, нежного света» (с. 63). Не наскучит ли очень быстро этот тихий и нежный свет (за которым действительно ничего более) современному человеку с накопленной в нем сложностью? Нельзя сказать, что герой Соловьева относится некритически ко всему увиденному. «Просто достали они — эти наперсточники судеб, этот банный туман просветленья. Подыгрывать, да, но в какой-то момент чувствуешь, что на тебя уже влезли с ногами и учат, как жить, дышать. Кто? От чьего имени? От Истины. От большой буквы. Вещают, лоснясь ею» (с. 57). Он замечает, что и в Индии егерь заповедника за хорошие деньги убивает тигров, ко­торых должен охранять, а полиция забирает кого угодно, лишь бы забрать. А ев­ропейцы-путешественники лучше чувствуют лес, чем иные индийские служащие заповедника, для которых тот — лишь заросли клюквы для туристов. Но часто перевешивает вера в беспроблемность. Герой ухитряется не замечать положения женщины в Индии. «Двадцатилетняя Тулси Девипуджак вышла замуж за утоп­ленника Санджая Датания. Покойника нарядили как живого, усадили за свадеб­ный стол, ритуал проходил на многолюдной праздничной сцене» (с. 145). Для ге­роя это не трагедия, а казус среди других газетных курьезов. Слишком часто пытается он раствориться в бездумной радости. «Этому часу полуденному, де­ревьям сновидческим, свету молочно-медовому, нам, грызущим эти терпкие рай­ские яблочки, этой волшебной узорчатой книжке, севшей на твое плечо, она рас­пахивается на разных языках и складывается, будто ошиблась страницей. Да, как тогда. Эти олени-девочки шелестят в кустах. Маленькие, пятнистые, как школь­ницы в байковых светло-охристых сорочках» (с. 22). Хватит ли этого?

Героине романа и не хватило. Тем более, что у нее появляется ребенок, кото­рому герой очень радуется, но помочь в нужную минуту, быть рядом, дать ребенку опору, а не мир ветра, который очень красив, но лишь взрослому (да и то не вся­кому) под силу, — оказывается не в состоянии. Герой сам — вечный ребенок. «А на зиму, если в кармане чуть забренчит, говорил, — в Индию, на тот заповедный ост­ров, втроем, с мальчиком, я все продумал: станем лагерем — там, у пещерки над рекой, и домик на дереве соорудим с веревочной лестницей, знаешь, такой настил с крышей, как у крестьян на полях от слоновьих набегов. Будем жить: костер, домик на дереве, джунгли. И мальчик будет расти — настоящий, наш. На луне, говорит, ты по-прежнему на луне. Какая лестница, какой лес, о чем ты? У меня двое детей, и еще ты — третий, мне вас не выходить. Я и сама чуть жива» (с. 390). Героиня взрослеет — к сожалению, в житейском смысле этого слова. Уйдя в по­вседневные заботы о сыне, хлебе, доме — не оставив себе ничего сверх этого. На­ладить взаимоотношения с ней, вернуться в потерянный рай, герою не удается.

Слишком обычная история, в которой к тому же очевидна неправота обоих. Как древний спор о том, что важнее, искусство или жизнь. Вопрос в том, как их сочетать, речь должна помочь этому сочетанию в его сложности. Но книга этого практически не касается. Соловьев, видимо, остается в границах романтическо­го противопоставления. «Шахерезада прозы выигрывает жизнь, заговаривая вре­мя, подменяя его историями, повествованием. <.> Или—или: или жизнь, или дар речи»^[7].

Оба главных действующих лица романа подкрепляют эту односторонность каж­дый по-своему. «Я понять тебя хочу. Взять, утолить, иметь, насытить» (с. 129), — говорит герой. Но это не значит понять. Это мужская, слишком мужская точка зрения. Похоже, что патриархальный мир Индии близок герою не случайно. Спо­собен ли герой «Адамова моста» оставить близкому человеку его собственный путь? Помочь вырасти, не превращая в свой отголосок? Мельком упоминается, что героиня когда-то что-то писала — но в романе один писатель. Когда героиня отдаляется, герой обнаруживает, что в ней присутствуют «достоинство и дистан­ция. Внимательная самостоятельность» (с. 7). «И движенья отточенные, нето­ропливые, от внутреннего равновесия, — то, что ей не давалось» (с. 385), — то, что не могло быть найдено вместе. Видимо, один из источников конфликта в ро­мане в том, что жить с иным, ценить в принципе иное герой «Адамова моста» еще не научился. Остается отчаянная попытка сшить словами то, что находится в области несловесного.

С другой стороны, героиня оказывается неспособной удерживаться в мире праздника и сказки самостоятельно. Мир ее ограничен на свой лад, в записной книжке три телефонных номера — папы, работы и героя (с. 44). «А когда-то при­вел за руку с улицы — дылдочка, бомжик, вся гордость и милость, оранжевая куртка до пупа, драные башмаки, а глаза певчие, предрассветные, и смотрит сбоку так, недоверчиво, — то ли клюнуть, то ли прильнуть. Тряпочку постелила под ба­тареей в кухне, села, прижав колени к груди, и глазам не верит: вот и судьба» (с. 8). Героине, конечно, становится мало этого по мере ее роста — но рост оказы­вается направлен по пути наименьшего сопротивления. Боль разрыва огромна и для героини. «Я и вещи твои носить не могу, те, что дарил, даже не жжется уже, хуже. Кофе пить не могу, твой у него запах. Буквы произносить, в слова склады­вать, наши. А других не было» (с. 211). Но получается, что легче эта боль, чем умение создать свои буквы.

Отметим, что совсем не такова героиня другого романа Соловьева, «Amort», — австрийская художница, «тверже камня, воды текучей, девочка-ветер в женщине- пепле»^[8], человек одновременно хрупкий и прочный, свободный, очень индиви­дуализированный (и потому держащий дистанцию — что герою «Amort» порой кажется холодностью и бесчувствием). Такой персонаж обеспечивает радикально иную точку зрения. В «Адамовом мосте», как отмечает А. Краснящих, «рассказ­чик время от времени уступает голос женщине — и голос не меняется»^[9]. Не в по­следнюю очередь из-за этого мир «Amort» оказывается гораздо объемнее, чем «Адамова моста».

Нужна способность любое мгновение превратить в праздник, нужна подвиж­ность, но одновременно необходима и надежность. Они несовместимы, но иначе ничего не получится. «А меня что связывает с тем, кем себя помню? Ничего, кроме этих воспоминаний. О которых даже сказать не могу, что они мои» (с. 384). Но человека связывает с самим собой еще и ответственность. Учиться невозмож­ному сочетанию свободной дали и ответственной близости. Тут литература и в помощь. Но это будет сложная литература.

Вспомним, что более свободные от утопий, менее повествовательные, более сложные и концентрированные книги Соловьева — «Amort» или сборник расска­зов «Крымский диван»^[10] — остались практически незамеченными. Рецензия авто­ра этих строк^[11] делу не помогла. Получается, что даже относительно квалифици­рованному читателю в современной ситуации в русской литературе необходимы определенные уступки очевидному и упрощения. Даже при них текст восприни­мается как очень трудный («.мне очень сложно рекомендовать "Адамов мост" к прочтению. Не осталось сил»^[12], — завершение очень положительной по тону ре­цензии Е. Морголь, которая, кстати, понимает и пишет о том, что имеет дело с уто­пией). А без этих уступок текст просто попадает в слепое пятно.

Однако герой «Адамова моста» понимает, что о судьбе и вине спрашивать, кроме себя, некого. Что «на одной ноге, детской, далеко не проскачешь» (с. 12). Книга счастья все-таки пишется — в том числе и так.