Эта статья представляет собой попытку понять, как постсоветские диаспоральные субъекты формируются в практиках, основанных скорее на обме­не, нежели на месте происхождения или перемещения, на предъявлениях идентичности, нежели на принятой номенклатуре, и на ситуациях, способ­ствующих выработке дискурса диаспоры, а не на овеществленных понятиях культуры, к которой они принадлежат. Отождествление диаспоры с процес­сами формирования субъекта позволяет уйти от эссенциализирующих по­строений относительно воображаемого сообщества и механизмов солидар­ности (которая, как предполагают, организует сообщество) и вместо этого сфокусироваться на конкретных культурных и исторических практиках и дискурсах, осуществляемых теми, кто называет себя диаспоральными субъ­ектами. Анализ конкретных примеров дискурсивной и телесной практик, производящих то, что можно назвать диаспоральной субъективностью, тре­бует соответствующей методологии. Поэтому в статье я предлагаю присталь­ное рассмотрение конкретных случаев, оповещающих о возникновении пост­советских диаспоральных субъективностей. Наряду с этим я покажу, что, подобно тому как сам субъект всегда связан с чем-то вне его (он являет­ся подчиненным чему-тоили чего-то)^[1], индивидуальное производство диаспоральной субъективности задействует отношения между диаспоральным субъектом, идеями и людьми. Постсоветский диаспоральный субъект не пре­бывает внутри самодостаточной изолированной диаспоры, понимаемой в пространственных терминах: по словам Энди Байфорда, он является «фор­мой или орудием мобилизации», создающей ситуации участия и предостав­ляющей возможности для обменов и взаимоотношений^[2]. Поэтому, хотя эти обмены происходят на уровне индивида, я покажу, что у них есть более от­даленные следствия; в частности, они демонстрируют, как процессы форми­рования диаспорального субъекта связывают физическое с концептуальным и локальное с глобальным.

Импульс исследованию отношений между формированием субъекта и диа­спорой придает необходимость понять, почему тот или иной человек иденти­фицирует себя в качестве постсоветского диаспорального субъекта, а также необходимость оценить возможный вклад такого субъекта в более глубокое понимание ситуации диаспоры. Если диаспоральный субъект является ин­струментом социальной мобилизации, то, взятая в чистом виде, сеть обмена идеями и практиками, которую он(а) помогает активизировать, включает в себя и тех, кто участвует в конструировании ситуации диаспорального субъ­екта, даже если эти участвующие не мыслят себя в качестве таковых. Другой важной задачей будет оценка вклада постсоветского диаспорального субъекта в исследование диаспоры — поля, чья область значений разрослась, вобрав в себя сообщества, которые раньше именовались иммигрантскими или из­гнанническими^[3], и во многом совпала с транснационализмом как теорети­ческой рамкой для изучения мобильности населения, капитала и культурных продуктов^[4]. Исследуя отношение между индивидуальными практиками и об­общающими дефинициями, я намереваюсь показать, что значимость постсо­ветского субъекта лежит не в том, что трансдисциплинарные теории диа­споры могут сказать нам о диаспоральных индивидах, но скорее в том, как диаспоральные декларации идентичности способствуют формам социальной мобилизации, вроде совместных дискурсивных и телесных практик и веб-коммуникации, формирующих отношения и понимание между как диаспоральными, так и недиаспоральными субъектами. Более того, деятельность диаспорального субъекта демонстрирует, что он не является проекцией ба­зовых построений теории диаспоры, но сам функционирует как агент теоре­тического вопрошания.

Кто же такой постсоветский диаспоральный субъект? Чтобы подсту­питься к этому вопросу, мы должны посмотреть на тех, кто себя идентифи­цирует таким образом, и попытаться понять, как эти самоидентификации взаимодействуют с другими постсоветскими дискурсами русской миграции. Исторически вопрос о том, кого можно отнести к постсоветскому диаспоральному субъекту, был предметом споров. Хилари Пилкингтон и Мойя Флинн отмечали, что распад СССР и возникновение новых независимых го­сударств привели к дискурсивной, а также географической перекройке гра­ниц постсоветской России и диаспоризации не только этнических русских, но и всех русскоязычных этнических групп, имеющих исторические связи с Россией. Процедуры калькуляции, смешивающие русофонию и этничность, затруднили как понимание постсоветской диаспоры, так и понимание того, насколько широко можно употреблять сам термин «диаспора»^[5]. Наталья Космарская предлагает отделять выработанные в российской и западной науке определения постсоветской русской диаспоры и публичный дискурс о ней («взгляд сверху») от «идентичностей и поведенческих моделей самих членов "диаспоры"» («взгляд снизу»), тем самым отличая внешний подход от саморефлексивных диаспоральных «умонастроений и состояний души»^[6]. Вместе с тем, как отмечает Космарская, диаспоральные способы самоиден­тификации ничуть не менее сложны, чем «взгляд сверху», что обусловлено их разнообразием, динамическим состоянием непрерывного бытия-в-развитии и количеством платформ, пригодных для их выражения^[7]. Лишенные нормативной модели, которая могла бы реорганизовать их собственное де­централизованное производство диаспоральной идентичности, постсовет­ские диаспоральные субъекты могут использовать общепринятые внешние характеристики русской миграции как контрпример к своим собственным описаниям. Эти контрпримеры включают четыре волны русской эмиграции XX века и организующие их пространственные метафоры (чужие берега, Восток/Запад, зарубежье), а также феномен XXI века — «глобальных рус­ских», небольшую и мобильную элиту транснационального характера, вовле­ченную в различные сферы деятельности. В противовес этим примерам пере­сечения границ и космополитичной безграничности диаспоральный субъект может отыскать альтернативные зоны — темпоральность, класс, травму, веб-коммуникации, — чтобы мобилизовать диаспоральных субъектов в совмест­ные дискурсивные и телесные практики и предъявления идентичности.

Итак, если мы обратимся к анализу конкретных примеров формирования постсоветского диаспорального субъекта, то увидим, что озабоченность предзаданными концепциями отношения мигрирующего субъекта к пространству сигнализирует о беспокойстве из-за сохраняющегося навязывания внешних типологий и отсутствия или подавления альтернативных моделей для арти­куляции места субъекта в культурной и социальной истории. В двух текстах, посвященных ситуации постсоветской диаспоры, «Постдиаспора: констата­ция и предвосхищение» и «Пост-диаспора (заметки об изгнании второго мира, постмодернизме и диаспорическом национализме)», художник Евге­ний Фикс добавляет приставку «пост-» к «диаспоре», чтобы артикулировать это беспокойство. С одной стороны, как замечает Сьюзен Бак-Морс, «пост-» характеризует момент критического отрицания. В отличие от «нео-», возрож­дающего прошлое в настоящем, «пост-» относится к «переходному времени», которое признает несовершенства прошлого, но все же слишком зависит от него, чтобы отбросить^[8]. С другой стороны, «пост-» связывает «постдиаспору» с целой серией других «пост-» — постсоветским, постмодерным, постнацио­нальным; их объединяет понятие остаточного прошлого или пространства, но при этом они предполагают приверженность к чему-то новому. В тексте «Постдиаспора: констатация и предвосхищение» художник пишет:

Постдиаспорический художник и интеллектуал в 2000-х перестает пред­ставлять себя посредником или переводчиком между «основной территори­ей» и Западом, то, что он с таким успехом делал в 90-х. Взамен он начинает активные переговоры со всеми постсоветскими диаспорами (включая Бал­тийские страны), с диаспорами стран бывшего Советского блока, а также и с более традиционными диаспорами на Западе, такими как, например, африканская (Блэк Атлантик). Постдиаспора смиряется со своим положе­нием как «Второго мира в изгнании» и вырабатывает, наконец, новую кри­тическую позицию по отношению к Западу (1), по отношению к постсовет­скому пространству (2) и по отношению к диаспоре советского времени («высокой диаспоре») (3)^[9].

Фикс разом и подтверждает авторитет предыдущей конструкции диаспорального субъекта как культурного медиатора, и объявляет о том, что ее время ушло. В 2000-е новые условия позволили диаспоральному субъекту вступить в дискурсивные и политические взаимоотношения с множеством постсоветских, постдиаспоральних субъектов. Эти взаимоотношения и тех, кого они могут объединять, лучше всего описывают различные художествен­ные проекты самого Фикса. В «Лили Голден, Гарри Хэйвуд, Лэнгстон Хьюз, Елена Ханга, Клод Маккей, Пол Робсон, Роберт Робинсон о советских ев­реях» (2001) художник экспонирует отрывки из опубликованных воспоми­наний афроамериканцев, живших или посещавших Советский Союз и писав­ших об опыте советских евреев^[10]. Этот проект определяет отношение между двумя диаспоральними сообществами как отношение солидарности, обуслов­ленной либо общим для них опытом угнетаемых в своих странах, либо верой в то, что прогрессивная политика может привести к успеху практик интегра­ции. Прочтение диаспоры через опыт чернокожих и евреев позволяет по-но­вому взглянуть и на предрассудки, которые Джеймс Клиффорд обнаружил в распространенном использовании и принятии маргинализирующих терми­нов вроде гетто именьшинство, и на его призыв определить «спектр феноме­нов, которые мы готовы называть диаспоральными»^[11].

Голоса мемуаристов из проекта Фикса, ведущие рассказ от первого лица единственного числа, являются здесь лишь одной из граней дискурсивного формирования диаспорального субъекта. Они дополнены размышлениями пишущих субъектов о прошлом, об их взаимодействии с евреями как с (не)- другими и о собственном статусе — эта рефлексия становится их вкладом в современное произведение искусства. Диаспоральний субъект возникает на этих уровнях различным образом. «Я» — мужское или женское, придер­живающееся коммунистических или иных взглядов — не оставалось гомо­генным на протяжении десятилетий в период с 1920-х по 1980-е годы. Так, центральной проблемой, к которой обращаются все эти мемуары, являет­ся сложный узел расы, нации и класса и то, как он соотносится с личным опытом (в то время как советский эксперимент объявил о решении этой проблемы на более высоком политическом уровне). Помимо своего разно­образия, многочисленные примеры дискурсов в проекте Фикса характери­зуются своей протяженной темпоральностью. Как и постсоветский диаспоральний субъект, мемуаристы размышляют над своим опытом прошлого и вступают в непрерывные критические диалоги с внешними определениями их ситуации.

Широкий исторический охват проекта Фикса, простирающегося вплоть до сегодняшней встречи зрителя с произведением, можно рассмотреть как серию эпизодов в ходе этого диалога, где внешние попытки регуляции и решений противопоставляются непрерывным процессам прорабатывания, становящегося центральной характеристикой диаспоральной ситуации. Рас­тянутые во времени и эволюционирующие компоненты произведения по­казывают, как диаспоральный субъект учреждается в двух диалектических процессах: предзаданные внешние определения диаспоральной ситуации принципиально важны для формирующихся диаспоральных субъективностей, бросающих вызов своим каноническим и институциональным репрезен­тациям; в свою очередь, взаимодействия с (не)другими столь же значимы для возникновения внутридиаспоральной солидарности, привлекающей внима­ние к транснациональным методам господства и маргинализации.

Эта диалектика и непрекращающиеся диалоги, взаимодействия и сопро­вождающие их обсуждения наличествуют и в других работах Фикса, на­пример в «Почтовых открытках с революционной плешки»^[12] (2013), в кото­рой современным ЛГБТ-активистам было предложено написать «послание в прошлое» на обороте старых открыток, предназначенное реальным либо воображаемым геям и лесбиянкам, жившим в советскую эпоху. С момента своего возникновения открытка служила для своего рода разметки длящего­ся путешествия, а культурная практика написания открыток стала средством, способным соединить разом место (запечатленное на самой открытке), мо­бильность, материальность и социальные отношения. Открытки документи­руют эти множественные точки соприкосновения и контакты, даже призна­вая темпоральную и географическую дистанцию между путешественником и адресатом. Таким образом, открытки можно считать ранним выражением производства диаспорального пространства^[13]. Благодаря своей открытос­ти (отсутствию конверта) открытка оповещает о социальных отношениях и иных установленных контактах. При этом, как отмечает Деррида в «Почтовой открытке от Сократа Фрейду и далее», отличительным признаком открыт­ки являются ограниченные материальные рамки и требуемая ею краткость. Какой бы величественный памятник или достопримечательность ни были изображены на ее лицевой стороне, ограничения открытки — включая ее раз­мер и возможность быть утерянной, попасть не по адресу и т.д. — влекут за собой также и дискурсивный риск, что она может не донести послание отпра­вителя. Открытка препятствует любой возможности фиксированной прог­раммы или плана: она — материальное воплощение идеи, что «коммуникация не является (или не всегда является) тем, что философы — и особенно теоре­тики речевых актов — представляли себе: замкнутой цепочкой обмена, где никогда не ошибаются намерениями, а послания всегда приходят вовремя и в назначенное место»^[14].

Проект Фикса имеет дело с открытками, которые никогда не смогут быть отправленными в прошлое и достичь своего воображаемого адресата. Акт на­писания открытки конституирует постсоветского диаспорального субъекта и ее/его систему связей в настоящем, но этот субъект рождается только бла­годаря одновременному абстрагированию и персонификации. Некоторые по­слания граничат с радикальной дестабилизацией («Мой милый друг — возьми меня к себе!»). Большинство же открыток показывает, что даже во­ображаемый субъект прошлого может утверждать субъективность в настоя­щем («Спасибо, что ты был»). Однако ни одна из этих открыток не проштем­пелевана, на них нет марок, а графы «куда» и «кому» оставлены пустыми. Как в таком случае постсоветский субъект может функционировать в каче­стве инструмента социальной мобилизации, если его диалектический собе­седник и средство выражения настолько эфемерны и фрагментарны?

Как продемонстрировал пример «Лили Голден, Гарри Хэйвуд, Лэнгстон Хьюз, Елена Ханга, Клод Маккей, Пол Робсон, Роберт Робинсон о советских евреях», письмо является определяющим для понимания диаспорального вы­страивания отношений, поскольку показывает в первую очередь непрерыв­ный процесс обсуждения в поисках смысла, а не системное изложение про­блем, которые должны быть решены. Если воспоминаниям удается раскрыть внутридиаспоральные отношения идентификации, то открытка, которая не может быть отправлена, переключает обсуждение смысла по линии автор— адресат и переносит его на контраст между нарушенным маршрутом от­крытки как материального артефакта и мобильностью проекта Фикса, вне зависимости от того, находится ли тот в выставочном пространстве или он­лайн. Локализованный и вынужденно ограниченный масштаб открытки как формы корреспонденции расширяется, когда выставка (представляющая со­бой путешествующую коллекцию) собирает вместе голоса разнородных пост­советских субъектов в коллективно разделяемую практику самоопределения в отношении места, исторического времени и воображаемых (не)других. Пу­тешествующая выставка или онлайн-выставка, являясь мобильной коллек­тивной конструкцией, фиксирует разделяемый участниками уникальный ис­торический момент в рамках непрекращающегося обсуждения смысла.

Чтобы показать, какие более широкие следствия могут иметь предложен­ные выше прочтения для исследований диаспоры, необходимо заметить, что эти модели диаспоральной субъективности не должны использоваться в ка­честве репрезентативной выборки более широких тенденций. Скорее, они яв­ляются специфическими примерами того, как обсуждения, предъявления и материальные носители могут конструировать отношения между инди­видуальными практиками диаспоральной субъективности и глобальными практиками. Эти отношения сообразуются с постоянно меняющимися про­цессами формирования субъекта, зависят от момента своей артикуляции и подвержены изменениям. Рассуждая о процессах диаспоризации, Байфорд отмечает, что диаспора конкурирует с другими способами социальной мо­билизации «и вовсе не обязательно является наиболее успешным из них. "Диаспора" может оказаться чрезвычайно эффективным средством мобили­зации — или же полным тупиком; в определенных исторических и политиче­ских обстоятельствах "диаспора" может оставаться жизнеспособным инстру­ментом мобилизации очень долгое время <...> в других ситуациях она может закостенеть, стать маргинальной и неуместной»^[15]. Бывает, что диаспоральные отношения эффективны лишь в течение короткого отрезка времени — это признает Фикс, когда пишет, что постсоветский диаспоральний субъект яв­ляется «невероятно гибким и постоянно изменяющимся организмом»^[16].

Несмотря на свою недолговечность и специфичность, такие модели диаспоральной постсоветской субъективности имеют много общего с су­ществующими определениями диаспоры как моментов «вовлеченности и взаимодействия»^[17] и отношений «скорее общего интереса, чем общего место­положения»^[18]. Растущее внимание к непрерывным индивидуальным про­цессам становления согласуется также с последними разработками иссле­дователей диаспоры, ставящих под сомнение «нацию», «другого» и иные ко­дифицирующие конструкты. Параметры (они же тропы) вроде рассеяния, перемещения и отношений дом/хозяин, долгое время определявшие ход ис­следований диаспоральных сообществ, уступают место более гибким дефи­нициям. Теперь они включают в себя также и самоопределения, цель кото­рых — не стандартизация исследований диаспоры в соответствии с другими дисциплинами, а выявление характерных черт отдельно взятой диаспоры, за­интересованной в установлении отношений с другими сообществами. Самое важное здесь, возможно, то, что на вопрос о том, кто может идентифициро­вать себя как постсоветского субъекта, отвечают конкретные голоса, форми­рующиеся в диалектическом отношении к (не)другим диаспоральним субъ­ектам. Как показывает контраст между дерридеанским пониманием почтовой открытки (как невозможного способа коммуникации) и художественной кол­лекцией совместных актов письма (как коллективного способа диаспорального самоопределения), диаспоральное «я» и контекст его провозглашения неприменимы ко всем подряд случаям дискурса. Но они исключительно важны для прояснения особых внутридиаспоральных отношений, которые возникают из общей коллективной деятельности и предъявлений идентич­ности, включающих в себя диалектические процессы самоопределения.

Перевод с англ. С. Ермакова под ред. А. Скидана