1

Прошедшей весной я провел несколько замечательных и интеллектуально вдохновляющих недель с группой из восемнадцати студентов в заграничном кампусе Стэнфордского университета в чилийской столице Сантьяго, когда в южном полушарии осень и начало зимы, а небеса в основном темны и усы­паны звездами. Большинство из них были на предпоследнем году обучения, никто не специализировался в области гуманитарных наук. Их академиче­ские интересы и сферы исследования варьировались от международных от­ношений до политологии, от геологии и архитектуры до теоретической фи­зики, от наук о Земле до биологии человека. Прежде всего я нашел, что эти студенты способны выносить здравые суждения всякий раз, когда сталки­ваются со сложными проблемами внутри и вне своих научных областей, за­мечательно начитанны и всегда рады изучать новое и, таким образом, расши­рять горизонты своего опыта. Благодаря нашим дискуссиям я почувствовал значительный прогресс в моих собственных исследовательских и преподава­тельских проектах, связанных с двумя курсами, которые я преподаю, — «Ис­торическая типология интеллектуалов в Латинской Америке» и «Культурная история футбола в Южной Америке».

Но хотя разделявшая нас ощутимая, более чем сорокалетняя разница в возрасте не становилась помехой для наших бесед, я никогда раньше не был так заинтригован тем, как новое поколение читает. Большинство моих сту­дентов были захватывающе быстры и проворны в определении зачастую трудных для понимания предметов обсуждения и ключевых проблем испан­ских и английских текстов, которые мы обсуждали, — но в то же время ка­залось, что они не обращают ни малейшего внимания на риторические, сти­листические, а иногда даже поэтические слои этих текстов и не чувствуют их. Понятно, что я не имею в виду отсутствие специфических инструментов текстуального анализа, которые можно было бы ожидать у студента, специа­лизирующегося в литературе. Я ощущал, что мои и их читательские навыки различались не оттенком или степенью, а почти онтологической радикаль­ностью. У меня было впечатление, что студенты смотрели прямо сквозь фор­мальные слои текстов, которые они читали, как будто чтобы получить доступ к их семантическим и аргументативным уровням с ошеломляющей непосред­ственностью. Тем не менее на этом фоне я был удивлен, как легко было при­влечь их интерес к синтаксическим структурам, дискурсивным тропам или формам метафор — и всякий раз, как это происходило, я мог видеть искрен­нее удовольствие, сравнимое с удовольствием от открытия Средиземного моря, в некоторых случаях почти достигающее степени пристрастия.

Я ни на йоту не собираюсь интерпретировать эти наблюдения в духе клас­сической культурной критики, т.е. как симптом упадка или недостаточных интеллектуальных и экзистенциальных инвестиций. В конце концов, эти сту­денты тратят на чтение целые дни, может быть, больше, чем любое предыду­щее поколение, которое я видел: читают электронные книги, читают слова на экранах своих компьютеров и айфонов, а иногда и страницы печатных книг и учебных пособий. Они читают, пока пишут, читают с исключительной со­средоточенностью, читают во время слушания музыки или чата с друзьями. Безусловно, именно эта перенасыщенная и непрерывная практика чтения сделала их столь способными пропускать формальные показатели текста в поисках «информации». Когда я спросил их, сразу на обоих семинарах, не хотят ли они сфокусироваться только на части текстов двух наших объеми­стых курс-ридеров, они единогласно решили не пропускать ничего, бросая вызов моим читательским способностям, вероятно, сильнее, чем своим собст­венным. Но впервые в моей жизни это решение также спровоцировало во­прос: нет ли неискренности, а значит, и проблемы в том, что мы используем одно и то же слово для читательских привычек их поколения и моего?

 

2

Конечно, я здесь не утверждаю ничего нового. То, что было элегантным ин­теллектуальным замечанием в беседах лет пятнадцать-двадцать назад, давно уже стало неопровержимым фактом, влияющим на нашу повседневную жизнь: постоянное использование электронных медиа, чьи технические раз­личия и практическая мощность неуклонно растут, уже вызвало и продол­жает углублять изменения ментальных привычек, и они, видимо, в итоге ока­жутся глубже, чем было при переходе от рукописной эры к эпохе печатного станка, который мы можем ретроспективно себе представить. Однако гораздо реже упоминается, что для тех из нас, чья жизнь проходит в затачивании чи­тательских навыков у будущих поколений, это означает, что вполне бук­вально мы больше ничего не знаем и до сих пор не представляем, что является «чтением» для тех, кого мы учим читать. И что хуже, у нас даже нет никаких методов в рамках литературоведения и лингвистики, чтобы начать многообе­щающие исследования о будущем чтения.

Теории рецептивной эстетики, занявшие разные позиции и научные на­правления в 1970-е, в период своего академического триумфа, в данном слу­чае не помогут. Сосредоточиваются ли они на различных интерпретациях того, что исторически разнообразные группы читателей дали литературным текстам, или на типологии бесед, которые литературные тексты могут вызы­вать в аудитории, они всегда предполагают всего один гомогенный тип чте­ния, ориентированный на форму и содержание, казавшийся «естественным» всего десять-двадцать лет назад — и явно не работающий для этих студентов. Детальная реконструкция способов чтения в прошлом, представленная в ра­ботах таких историков, как Роже Шартье^[2], может приблизить нас к тому, что здесь требуется, поскольку в ее более широких рамках с производством смыс­ла связываются и телесные жесты, и материальные особенности различных текстовых носителей. Но даже такой подход нужно преобразовать, чтобы тот соответствовал в первую очередь более эмпирическим потребностям иссле­дования, ориентированного на настоящее и будущее чтения.

Конечно, я не в том положении, чтобы предоставлять необходимый тео­ретический, методологический и практический инструментарий для такого исследования, за исключением первых прозрений или выводов. То, что, по- моему, я могу предложить, относится к другой стороне этой проблемы. Элек­тронная революция поставила культуру чтения в специфические институ­циональные условия и внутрь особого исторического контекста со своими эпистемологическими и ментальными предпосылками. Эти институциональ­ные условия и эпистемологические предпосылки внесли вклад в форми­рование влияния новых технологий на чтение, таким образом, став частью генеалогии новой культуры чтения. Поскольку они повлияли и на мою соб­ственную профессиональную социализацию, то, о чем я попытаюсь далее сказать, во многом будет основано на личных воспоминаниях. В конечном счете я надеюсь использовать эти воспоминания как базис для дальнейших мыслей по поводу контекстов, в которых возникает новая культура чтения, — мыслей, которые в итоге могут позволить нам развить некоторые подходя­щие гипотезы о будущем этой культуры.

 

3

Впервые я непосредственно столкнулся с академическими гуманитарными науками в Соединенных Штатах, когда дважды работал в качестве пригла­шенного профессора на французском отделении и отделении сравнительно­го литературоведения Калифорнийского университета в Беркли в 1980-м и 1983 годах. Это стало решающим этапом для моей дальнейшей профессио­нальной карьеры, в основном потому, что на этих ставках в Беркли я был вы­нужден осознать и увидеть в перспективе подоплеку моей собственной ра­боты. Я до сих пор помню, как глубоко я был потрясен, когда после лекции под названием «Вечно возрождающаяся буржуазия в историях литературы», которую я читал для преподавателей и студентов моих отделений, один кол­лега открыл дискуссию следующими словами (до сих пор я помню его лицо, слышу его интонацию и чувствую дискомфорт и смущение): «Мы думали, вы предложите экспертное чтение, — а вы нам предложили дурацкий нарратив». Деконструкция как интеллектуальная позиция была мне тогда в новинку, и я не вполне понял, что слова о «дурацком нарративе» подразумевали иденти­фикацию с дискурсивным стилем Жака Деррида. Но я почувствовал, на­сколько фундаментальной — и действительно опустошительной — была кри­тика моего метода чтения. «Чтение» как культурная практика, а на самом деле «чтение как таковое», как я узнал, в американских университетах и в амери­канском обществе в целом обладало аурой, к которой я просто не привык. По­хожие, хотя не такие резкие замечания задели меня семь лет спустя, когда я прочел лекцию «Тело как объект литературоведения» при вступлении в долж­ность профессора литературы в Стэнфорде, — и тем самым подтвердили мои впечатления о глубоких и часто не выявленных культурных различиях.

И хотя сейчас я в основном удивляюсь, какие темы и заглавия мне казались привлекательными около тридцати лет назад, те реакции на мои выступления впервые заставили меня задуматься, какие же резкие контрасты на самом деле существовали в пределах того, что сегодня иногда выглядит как монохромная читательская привычка гуманитариев книжной эры. Прежде всего это конт­раст между англо-американской и более «герменевтической» немецкой чита­тельской модальностью. Без сомнения, уникально сильный резонанс, который на американских литературоведческих отделениях вызвала деконструкция, зависел от сходства его дотошно «буквального» фокуса чтения с традицией новой критики, академического наследия 1920—1930-х годов. В свою очередь, новая критика, по-видимому, выросла из длительной протестантской тради­ции чтения Библии.

Однако эта условная ассоциация ауры чтения в режиме новой критики с аурой протестантского чтения была проблематичной с самого начала — по той простой причине, что такая же генеалогия прослеживается для абсо­лютно иной читательской модальности немецкой герменевтики. Пусть и но­вая критика, и герменевтика имели корни в Реформации с ее акцентом на тексте Библии (в его «буквальном» смысле и через новые переводы на на­родные языки), но дальше они заняли почти противоположные позиции в отношении традиции книжного чтения. Герменевтика ищет осуществление экзистенциального слияния («Verschmelzung», по Гансу-Георгу Гадам еру) созданного в тексте мира и горизонтов читательского опыта, в то время как для новой критики текст остается более отдаленным от личностных интере­сов и чувств. Новокритический анализ в конечном счете подчеркивает и ис­следует формальные и семантические контуры текста как объекта и как усло­вия для многочисленных прочтений (это определение, я надеюсь, сходится с понятием «риторического чтения» Поля де Мана^[3]). Герменевтика же хочет интегрировать изменчивые, но всегда индивидуальные интерпретации или атрибуции смысла (как «Gehalt», немецкое слово для соединения формы и содержания) в самую глубину читательской идентичности.

 

4

Подобные контрасты и противоречия между различными традициями чтения, постепенно проявившиеся на все более интернациональной академической сцене, — это только одна из двух резких трансформаций, которые пережила наука о литературе в 1970—1980-е годы^[4]. В те же годы росла неудовлетво­ренность многочисленными попытками разработать метаисторическое и транскультурное понятие Литературы, которые были основополагающими для появления в начале XX века литературной теории как отдельного направ­ления в рамках литературоведения — и при этом сопровождали, а то и прово­цировали большинство ее внутренних конфликтов. Этот радикальный сдвиг обозначило ключевое эссе Мишеля Фуко «Что такое автор?»^[5], где утверж­далось, что эпистемологически допустима только радикальная историзация всех терминов, ранее считавшихся метаисторическими в пределах литерату­роведения. Ранние представители литературной теории, особенно русские формалисты, настаивали, что легитимность научных дисциплин зависит от возможности построить их на базе метаисторических понятий; новая нена­дежность концепта «литература» вызвала (подчас слишком громогласно) программный переход от литературоведения к культурным исследованиям. Неожиданно около 1990 года многочисленные литературоведы осознали, что у них хватает квалификации для впечатляющего расширения набора объ­ектов, с которыми они имеют дело в своем преподавании и исследовательской работе: от литературных текстов (причем их уже никто бы не осмелился трак­товать в русле гомогенного горизонта отношений) до музыки, кино и изобра­зительного искусства; от класса, расы и гендера до всего вообще, что можно назвать «культурным» (и что, учитывая неограниченное семантическое рас­пространение этого понятия, не исключало практически ничего).

В отсутствие более приемлемых альтернатив можно сказать, что чем­пионы культурных исследований стали применять герменевтические и де- конструктивистские (новокритические) методы чтения к чрезвычайно ши­рокому ряду объектов исследования, допуская и даже поощряя все большее и большее размывание того, что понималось под «чтением». Одинаково при­сущее и герменевтике, и особенно новой критике требование компетентности литературного чтения было перенесено на «прочтение» симфоний, картин и маркеров гендерной идентичности. Во многих случаях результаты такого по­спешного наступления академических завоевателей были так банальны, так не соответствовали их жажде славы и традиционным литературоведческим стандартам качества, что нанесли долговременный вред публичному пре­стижу гуманитарных наук.

С некоторым смущением я должен признаться, что мой первый американ­ский книжный проект начался под эгидой культурных исследований^[6]. Я хо­тел описать профиль одного года в прошлом (в конце концов мой выбор пал на 1926-й), предполагая, что любой артефакт, появившийся в тот момент или вызвавший тогда особенно сильный резонанс, может быть полезен на пути к идентичности этого года. Это объясняет то, как я был удивлен, когда после окончания первого черновика моей рукописи летом 1995-го обнаружил, что, несмотря на культурные исследования как доминирующее институциональ­ное окружение, большинство использованных мной текстов были литератур­ными в традиционном — и в тот момент энергично опротестованном — значе­нии этого прилагательного. Что было (вероятно, подсознательной) причиной моего выбора? Попытки найти ответ на этот вопрос начали все активнее при­водить меня к «конкретности» литературы, т.е. к утверждению, на которое литературные теоретики XX века, и среди них Дьёрдь Лукач в «Теории рома­на»^[7], ссылались в своих безуспешных попытках придумать метаисторически и транскультурно действенное определение литературы. Но если предшест­венники типа Лукача считали конкретность литературных текстов способом улучшить возможности своего понимания прошлого, то моя интуиция под­сказывала мне, что конкретная индивидуальность (вымышленных) характе­ров, объектов и ситуаций в текстах, которые я цитировал, не столько помо­гала понять 1926-й, сколько просто делала присутствие этого года ощутимее, вызывала его в воображении, вообще производила более интенсивное впе­чатление от его непосредственности. (Да и в любом случае было ли простран­ство для «понимания», определения причин развития и прецедентов совре­менных явлений в подходе, который фокусировался на одном годе как на синхронном моменте, но не как на последовательности?)

В течение следующего десятилетия (книга «В 1926: На острие времени» вышла в 1997 году) понятие «присутствие» становилось все более значимым для меня. В это время я пытался сформулировать отношение к прошлому, которое бы не было основано на «понимании», и новую концепцию чтения литературных и нелитературных текстов, которая бы не была ни герменев­тической, ни деконструктивистской^[8] — и не только для меня, но и для боль­шого количества других литературных теоретиков, чьи концепции формиро­вались разными путями и под разными теоретическими лозунгами^[9]. При этом, по-моему, снова стало актуальным общее понятие литературы. Но хо­рошо, что не было предпринято никаких программных попыток реабилити­ровать или даже переопределить это в качестве эпистемологической основы для литературоведения. Новый способ чтения, более ориентированный на присутствие, хоть и связан в основном с текстами, которые мы могли бы спонтанно назвать «литературными», не имеет ничего общего с традицион­ным, довольно узким акцентом на них.

В этом контексте я в течение последнего десятилетия пытался разрабо­тать такие понятия, как немецкое «Stimmung» (что значит «обстановка», «на­строение», «атмосфера»)^[10] и параллельная ему «латентность»^[11], в качестве средств описания исторически изменчивых практик и изменяющихся спо­собов чтения литературных текстов. В плане преподавания этот иной тип чтения, со всеми его разновидностями и нюансами, для обращения к фор­мальному и семантическому потенциалу текстов («Gehalt») должен был предполагать уже не литературную интерпретацию и литературоведческий анализ, а разработанную систему дейктических жестов. Привлекать внима­ние потенциальных читателей к определенным текстам и делать их чтение во всех смыслах приятным сегодня оказалось более уместно, чем утверждать с неизбежной авторитарностью, какие именно смыслы должны (и даже обязаны) содержаться в этих текстах «на самом деле» и как именно они были сделаны.

 

5

Литературоведение как академическая институция к концу XX века превра­тилось просто в один весьма сложный пласт генеалогических предпосылок для изменения электронными медиа читательских привычек нашего и сле­дующих поколений. Помимо нового интереса гуманитариев к «присутствию» (и к феноменам, связанным с присутствием) это связано с гораздо более глу­боким изменением состояния человека, — изменением, которое произошло, так сказать, «за нашей спиной» и в конечном счете касается нашего исходно­го отношения к прошлому, будущему и настоящему. Говоря о таких «соци­альных конструкциях времени», я использую слово «хронотоп», слегка мо­дифицируя значение, которое в него вкладывал Михаил Бахтин^[12]. Я думаю, что «историцистский» хронотоп, который после 1800 года стал настолько успешным, что смешался со временем в себе и для себя, хронотоп, который сделал возможными гегелевскую философию истории и дарвиновскую тео­рию эволюции, в последние пятьдесят лет был оспорен (и практически за­мещен) неким иным и эти сосуществование и конфликт между двумя хро­нотопами оказали необратимое воздействие на то, как мы и наши потомки теперь читаем^[13].

Я бы хотел вкратце и с опорой на исторические работы позднего Райнхарта Козеллека^[14] описать пять особенностей историцистского хронотопа. Во-первых, это хронотоп, в котором настоящее всегда оставляет прошлое по­зади, отрицая ценность ориентации на него и заставляя нас работать сквозь него, если мы хотим иметь открытое будущее, на которое мы могли бы вли­ять. Во-вторых и при условии работы сквозь прошлое, историцистский хро­нотоп ценит будущее как открытый горизонт возможностей, среди которых мы можем выбирать. В-третьих, между прошлым, которое мы оставляем по­зади, и будущим, которое мы можем выбирать, настоящее превращается в не­заметно краткий момент перехода, как писал Шарль Бодлер в эссе «Поэт со­временной жизни». В-четвертых, для историцистского устройства времени это настоящее — естественная среда и условие познания человеком себя как Субъекта и Деятельности, т.е. синоним функционального потенциала созна­ния (имея в виду декартовское «я мыслю, следовательно, я существую» и учитывая действие, поступок в смысле «Handlung»). Ведь именно в настоя­щем, которое основано на адаптированном опыте прошлого, мы выбираем среди возможностей будущего, подразумевая, что действуем всегда и только в настоящем. Наконец, в этом историцистском хронотопе время оказывается непреодолимой силой изменения, т.е. ничто не сможет избежать трансфор­мации во времени и с течением времени, как бы быстро или медленно ни про­должалось то или иное конкретное изменение.

В последние годы я убедился, что подобные хронотопические описания могут быть использованы как средства для нового тотализирующего истори­ческого анализа. Они тотальны, поскольку их сложность позволяет нам объ­единять воедино массу одновременно существующих феноменов в рамках одного контекста, но, в отличие от традиционных средств тотализации и бла­годаря сложности самого хронотопа, эти феномены в данном случае не пре­вращаются в пьедестал для какой-либо одной доминантной идеи.

Нет ни тени сомнения, что герменевтическое чтение было и остается про­изводным историцистского хронотопа. Ведь «слияние» экзистенциальной ситуации читателя и ситуаций, отличных от его собственной, с которыми он сталкивается в текстах, — это пример сложного акта историцистского выбора и формирования будущего в настоящем, основанного на адаптированном под настоящее опыте прошлого. Следовательно, герменевтическое чтение всегда возникает при специфическом напряжении между тремя временными изме­рениями, которое формируется историцистским хронотопом. Но картезиан­ская отсылка к себе, которую производит этот хронотоп, является также ключевым условием и для новокритического чтения. Ибо при том, что от­сылка к самому себе как к сознанию — это необходимое условие для герме­невтического «синтеза» с прошлым, но одновременно она функционирует и как предпосылка текстуального анализа и прогрессирующего взаимного смы­кания риторического читателя (снова в смысле де Мана) с текстом-объектом. При этом оказывается, что отношения между прошлым, будущим и настоя­щим по-прежнему остаются в рамках «исторического сознания», а степень интенсивности динамики, которую производит временное напряжение, вы­глядит гораздо слабее.

Напротив, в новом хронотопе, который, на мой взгляд, доминирует в по­вседневном быту современной глобальной культуры и который я связываю с электронной коммуникацией (независимо от того, считать ли электронную коммуникацию его «истоком» или «причиной»), будущее, вместо того чтобы быть открытым горизонтом возможностей, отягощено угрозами настоя­щего — прозрениями экологической, демографической или экономической катастрофы, чье наступление может быть отсрочено, но в конечном счете ее невозможно избежать (и я здесь не выношу суждений, реалистичны ли эти прозрения или нет). Во-вторых, прошлое в новом хронотопе не оставлено по­зади настоящим, а затопляет его — это значит, что ничто и никогда не может быть забыто или замещено (почти бесконечные возможности памяти при электронной коммуникации иллюстрируют это изменение и, возможно, яв­ляются одним из его условий). В-третьих, новое настоящее, помещенное между заблокированным будущим и отказывающимся уходить прошлым, становится быстро растущим пространством одновременностей, расширяю­щимся настоящим, в котором исчезает динамический вектор историцистского времени. Если, в-четвертых, узкое настоящее историцистского хронотопа связано с картезианской отсылкой к себе, т.е. концепция человеческого базируется исключительно на сознании, то можно предположить, что ради­кально иная структура расширяющегося настоящего допускает новые разно­видности отсылок к своему «я». (Это может объяснить, например, почему в последние десятилетия возник такой ажиотаж вокруг философских и прак­тических попыток возвращения «тела» и всех видов чувствительности, свя­занных с телом, «обратно» в человеческую жизнь.) Наконец, само собой ра­зумеется, что в новом хронотопе время больше не выступает необходимым агентом изменения; другими словами, снова стали допустимы ситуации пре­емственности, новые формы «консервативности» (такие как движение зеле­ных) и даже мысли по поводу вечных предпосылок человеческой жизни.

 

6

Каковы возможные последствия нашей новой хронотопической ситуации, этого изменяющегося состояния человека, для будущего чтения? С моей се­годняшней позиции я нахожу интеллектуальные перспективы этого вопроса более интересными, чем те первые и пробные ответы, которые я бы здесь хо­тел сформулировать. Поэтому вместо того, чтобы настаивать на их аналити­ческой или даже фактической ценности, я надеюсь, что мои заключительные соображения будут поняты в качестве пояснения того, где генеалогический подход может нас поймать, если заниматься им и дальше.

Начну с предпосылки. Если неотъемлемой «логикой» нового хронотопа является то, что ни одно явление или установление не может быть предано забвению, тогда он не будет неумолимо замещать собой старый хронотоп, но оба будут сосуществовать, конкурируя и дополняя друг друга. С этой точки зрения мои семинары в Сантьяго с соприсутствием двух четко отличающихся способов чтения могут хорошо предвосхитить наше будущее. Возникший и натренированный в плотном окружении электронной коммуникации, первич­ный способ чтения моих студентов был основан на сознании и разуме в по- настоящему гиперболическом виде, что объясняет их поразительное умение обрабатывать огромные массивы текстов и превращать их в то, что они пред­почитают называть «информацией». Тем не менее в нашем расширяющемся настоящем эта роль доминирующего сознания и отсылка к себе, которую ком­пьютеры лишь улучшают и усиливают, вероятно, не настолько исключи­тельны и обязательны, как когда-то для историцизма, т.е. герменевтического и новокритического способов чтения. Поэтому я предполагаю, что мои под­кованные в электронике студенты часто бывали искренне впечатлены, когда я старался обратить их внимание на формальные особенности текстов, кото­рые мы разбирали, и их так легко было соблазнить стратегиями чтения, от­крывавшими перед ними прошлые эпохи и чужие культуры с особыми пла­стами ощущения и настроения. В условиях расширяющегося настоящего коммуникация кажется уже не столь односторонним движением прочь от кон­кретности и чувствительности, каким мы обычно ее представляем.

С другой стороны, существует явное сходство между расширяющимся на­стоящим одновременных событий, настоящим, в котором буквально всё под рукой, и формой бытия, которая реализуется в изменчивых переходах между разными способами электронной коммуникации — без какого-либо выхода во­вне, с вездесущностью электронных устройств. Это сближение делает чтение постоянным, акт чтения теряет контуры, фокус и направленность. «Читать ради» — «читать ради сюжета» (или ради чего бы то ни было), популярная фраза для описания и определения различных манер чтения всего двадцать лет назад, похоже, больше не подходит к читательской культуре новых поколений.

В заключение я хочу упомянуть измерение, которое некогда было цент­ральным для разных культур чтения в рамках историцистского хронотопа, т.е. статус тех текстов, которые мы когда-то называли «классическими». «Классикой» были тексты, способные поддерживать привлекательность све­жести и непосредственности вопреки времени; они становились парадоксаль­ным исключением в хронотопе, чье настоящее постоянно оставляло прошлое «позади». Наоборот, в расширяющемся настоящем одновременных состоя­ний вместе с технологией, которая делает забвение невозможным, присут­ствие и непосредственность текстов из прошлого перестают быть исключи­тельными и захватывающими. Пока аура «классики» опустошительна, ее функция как институции превращается в предмет личного выбора — и мы не должны считать это симптомом крушения или упадка. Скорее это запоздалое осуществление утопии субъективной свободы от наследия и атрибутов куль­туры, которую предвидел Вальтер Беньямин в последних разделах эссе «Про­изведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости»^[15].

Конечно, нет ничего невозможного в том, чтобы представить (довольно отдаленное) будущее чтения, где гетерогенность сегодняшней ситуации пре­вратится в более гармоничную картину, которая может оказаться «культурой чтения электронной эпохи». По итогам тринадцати лет XXI века, однако, мы можем лишь утверждать, что ситуация с чтением бесконечно сложна, полна конфликтов, потенциальных недопониманий и продуктивных трений и нет никакого ясного указания на направление, в котором она могла бы развиваться^[16]. Моей целью было показать, насколько настоящее чтения зависит от специфических институциональных и хронотопических условий, при кото­рых электронная революция впервые возникла — и с тех пор не перестает удивлять нас.

Пер. с англ. Николая Поселягина