Тихонов В.В. МОСКОВСКАЯ ИСТОРИЧЕСКАЯ ШКО­ЛА

В ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ ХХ ВЕКА: Научное твор­чество

Ю.В. Готье, С.Б. Веселовского, А.И. Яковлева

и С.В. Бахрушина. — М.; СПб.: Нестор-История,

2012. — 328 с. — 800 экз.

Научные исторические школы — традиционный объект исследований для отече­ственной историографии. В 2000-е гг. ее охватил настоящий «схоларный» бум, по выражению одного из специалистов по этой теме Г.П. Мягкова. За небольшой промежуток времени вышло достаточно большое количество статей и моногра­фий о научных школах в исторической науке, в первую очередь конца XIX — пер­вой половины ХХ в. Предметом изучения стали «научные школы» В.О. Клю­чевского^[1], С.Ф. Платонова^[2], В.И. Герье^[3], Н.И. Кареева^[4], И.М. Гревса^[5], Киевская историческая школа^[6]. Из зарубежных научных школ по-прежнему особым вни­манием пользовалась школа «Анналов»^[7]. Сам термин «научная школа» шагнул за пределы научного дискурса, превратившись из аналитической категории, с од­ной стороны, в инструмент брендирования определенных групп научного сооб­щества («мы — признанная научная школа»), то есть идеологизировался, а с другой стороны, в некий элемент бюрократического дискурса, посредством
которого, «поддерживая ведущие научные школы», различного уровня админи­страторы распределяют денежные потоки и другие материальные блага. Это слово, если вспомнить старое выражение Л.М. Баткина, тоже «заболтали». Есте­ственно, в ходе всех этих трансформаций наиболее продуктивные и тонкие идеи, высказанные в историографических исследованиях (в первую очередь в работах Н.В. Гришиной и Н.В. Трубниковой), были проигнорированы. Идеологический и бюрократический дискурсы, с одной стороны, исходили из очевидности того, что такое научная школа «в первом приближении» (неформальный небольшой коллектив совместно работающих ученых, изучающих общую проблематику), а с другой стороны, требовали «четких критериев» определения научных школ. В качестве своеобразной реакции на эти спекуляции (хотя отчасти и на сам «схоларный» бум) можно указать на известную статью В. Береловича, который считает, что на рубеже Х1Х—ХХ вв. существовала одна российская национальная школа историков, а различия между, например, московской и петербургской шко­лами «сильно преувеличены»^[8]. В общем, изучение «схоларной проблематики» в настоящий момент находится в некой точке «бифуркации», ожидая либо спада, либо прорыва, связанного с появлением работ, принципиально иначе рассматри­вающих феномен научных школ.

Вот в этой точке и появилась монография В.В. Тихонова «Московская историческая шко­ла в первой половине XX века». Точнее, две монографии, поскольку эта работа практичес­ки полностью совпадает по содержанию с вы­шедшей в том же году его монографией «Мос­ковские историки первой половины ХХ века» с теми же рецензентами^[9]. Сравнение двух этих работ позволяет установить полное совпаде­ние большей части текстов (с. 53—320 «Шко­лы» полностью идентичны с. 23—28 и 47—325 «Историков»; разница в числе страниц объяс­няется сменой системы сносок: в «Школе» — постраничные, в «Историках» — концевые), за исключением второго параграфа первой главы «Историков» («Научная школа Московско­го университета в исторической науке конца XIX — начала XX в.» (с. 28—47)), вынесенного в «Школе» вместе с историографическим обзором в отдельную, первую главу «Теоретико-методологические и историографические основы исследования» (с. 13—52). Но и этот раздел не написан заново. Совпадают с. 6—22 «Историков» и с. 37—52 «Школы» (обзор историографии), с. 28—43 «Историков» и с. 18—31 «Школы» (рассуждение о специфике московской исторической школы), с. 43— 47 «Историков» и с. 31—35 «Школы» (о поколениях в московской школе). Кроме того, Введение (с. 7—10) «Школы» дословно совпадает с текстом на с. 3—6 Вве­дения «Историков». Таким образом, единственное различие между этими моно­графиями — первый параграф первой главы «Школы» — «Научные школы в ис­торической науке».

В своих монографиях В.В. Тихонов предпринимает попытку «синхронного» рассмотрения биографий четырех известных московских историков — Ю.В. Готье
(1873—1943), С.Б. Веселовского (1876—1952), А.И. Яковлева (1878—1951) и С.В. Бахрушина (1882—1950). «Синхронность» достигается за счет того, что ав­тор разделяет жизненный путь историков (почти ровесников) на общие этапы, диктуемые как внутренней логикой научной биографии (например, «Начало пути. Формирование научных взглядов»), так и внешними по отношению к нау­ке, в первую очередь политическими, событиями (например, «Московские ис­торики во время революций и гражданской войны» или «Идеологические кам­пании военного и послевоенного времени»). В конце каждого раздела этих параллельных жизнеописаний автор, подводя итоги, называет то «главное», что произошло в жизни изучаемых историков за этот период и как на протяжении его развивались отношения между ними. Попытка использовать при рубрикации «внутренний» и «внешний» критерии иногда дает некий «рассинхрон»; так, С.В. Бахрушин и А.И. Яковлев не успели написать до революции «фундамен­тальных исследований», на рассмотрении которых строится третья глава моно­графии. Но в целом она работает — в первую очередь за счет постепенного преобладания «внешнего» критерия. Кто были эти историки? Получившие высококлассную подготовку исследователи, зарекомендовавшие себя еще до революции и волей судьбы оказавшиеся в ситуации глобальных исторических катаклизмов^[10]. Они пережили потрясения революций и войн, гонений на «бур­жуазную интеллигенцию» в 1920-е гг., «академическое дело», возвращение в науку в середине 1930-х, идеологические кампании 1940-х, стремясь при этом заниматься научной деятельностью, опираясь на те нормы академического про­фессионализма, которые были усвоены ими в дореволюционные годы про­фессионального становления. А с другой стороны, этот общий «исторический опыт» позволяет говорить о них, при всем различии в индивидуальном поведе­нии, как о «поколении» — в том смысле, в котором употреблял этот термин К. Мангейм. В этом же смысле употребляет этот термин, не ссылаясь, впрочем, на Мангейма, и В.В. Тихонов. Они были людьми «сознательно старорежим­ными», демонстрирующими свою «старорежимность» в «разумных пределах». На «разумной старорежимности» они и строили свою идентичность. Отсюда их «плачи по земле русской» в письмах и дневниках, которые неоднократно цити­рует на страницах своей работы В.В. Тихонов.

Один из моих учителей, учившийся в Томском университете у И.М. Разгона, со слов последнего передавал следующую байку о С.В. Бахрушине. Кафедра Мос­ковского университета, на которой работал Бахрушин после возвращения из ссылки, в заботе о «потрепанном» профессоре собрала ему деньги на покупку но­вого пальто (старое было уж очень страшным). Узнав об этом, Бахрушин пришел на следующий день в университет в роскошной бобровой шубе, дополненной соответствующим головным убором. Купец, настоящий купец! Правдива она или нет, но байка красивая. Так, и научные труды этих ученых в большинстве своем (в частности, «Феодальное землевладение...» С.Б. Веселовского) выглядели в контексте советской историографии 1920—1930 гг. как бахрушинская шуба в предвоенной сталинской Москве. «Старорежимно», роскошно, немодно и поч­ти невозможно. Хотя при этом, как и труды других ученых этого поколения, они выполняли важнейшую функцию трансляции конвенциональных норм про­фессиональной научной деятельности, позволив тем самым советской истори­ческой науке оставаться наукой.

Важным достоинством рецензируемой монографии В.В. Тихонова является широта источниковой базы. Автор опирается как на опубликованные научные работы и документы личного происхождения (воспоминания, дневники), так и на архивные материалы. В первую очередь он использует личные фонды изучае­мых историков, хранящиеся в Архиве Российской академии наук, а также об­ращается к материалам Научно-исследовательского отдела рукописей РГБ, Го­сударственного архива Российской Федерации и Центрального исторического архива Москвы. Реконструируя биографии, автор обнаруживает порой действи­тельно интересные факты и подробности, скажем, участие А.И. Яковлева в со­ставлении аграрной программы для Л.Г. Корнилова в августе 1917 г. Анализ концептуальных построений часто балансирует «на грани пересказа», и спе­циалисту здесь порой будет сильно не хватать историографического контекс­та. Но в целом составить общее представление о творчестве изучаемых истори­ков, конечно, можно.

Итак, «параллельные жизнеописания» историков у нас есть. А что же со шко­лой? Как мы помним, автор посвящает поиску теоретической модели школы специальный раздел в первой главе. В нем, называя в примечаниях последние отечественные исследования научных школ в исторической науке, автор конста­тирует, что «категория “научная школа” прочно вошла в арсенал историографи­ческих исследований и приобрела хотя не очень четкие (впрочем, это типичная черта гуманитарного понятийного аппарата вообще), но вполне узнаваемые черты» (с. 15). Сам же он, уклоняясь от содержательного разбора «нечеткостей», солидаризируется с определением А.С. Попова, понимающего под научной шко­лой «совокупность ученых, объединенных общим направлением научного поиска, общностью научных взглядов и принципов» (с. 15). Это определение автор до­полняет критериями школы: «1. коммуникативная связь между учителем и уче­никами <...>; 2. общие методологические позиции <...>; 3. близость конкретно­исторических исследований, взаимозависимость тематики работ; 4. политическая позиция» (с. 16). Кроме того, он определяет московскую школу как «научно­образовательную» и выделяет в ее рамках несколько поколений. Последнее представляется достаточно продуктивным и интересным ходом. Но это все, что предлагает автор в качестве теоретического основания. Логика его рассуж­дения, кажется, такова: рабочее определение школы «в первом приближении» у нас есть, все понятно, можно двигаться вперед, к конкретному материалу, к источникам. Однако далеко не «все» понятно! Во-первых, вызывает вопрос сам термин «московская историческая школа». Получается, что он позволяет описать (не только В.В. Тихонову, но и многим авторам до него) сообщество ис­ториков, специализирующихся на изучении российской истории, главным обра­зом исходя из конкретно-исторических реалий учеников В.О. Ключевского. А как быть с другими историками, работавшими или учившимися в Московском уни­верситете в эти годы? Скажем, со «всеобщниками» — классиками, медиевиста­ми, «новистами», славяноведами? Например, с упоминаемыми в книге В.И. Герье и П.Г. Виноградовым, оказавшим, по словам многих учеников В.О. Ключевского, огромное влияние на их профессиональное становление. Или с представителя­ми младшего поколения, практически ровесниками наших героев: Д.М. Петрушевским, Е.А. Косминским, А.Н. Савиным? Они входят в «московскую истори­ческую школу» или не входят? Если входят, тогда не работают предложенные критерии. Если нет, то почему? Может быть, они создали какую-нибудь свою «московскую школу», например «школу Герье»? Но и в этом случае базовая категория исследования нуждается в ревизии. Во-вторых, остается открытым вопрос: почему и как научные школы вообще возникают и функционируют? Почему одни университетские профессора создавали научные школы, а другие нет? Почему одни ученики, прослушав лекции и будучи оставленными при ка­федре, в эти школы «входят», а другие нет? Как быть, например, с М.Н. По­кровским, москвичом, историком, слушавшим лекции Ключевского и даже пер­воначально оставленным при кафедре для приготовления к профессорскому званию, — он входит в «школу»? Но тогда опять-таки не работают предложен­ные автором критерии.

Таким образом, основная претензия к автору рецензируемой монографии заключается в том, что его определение понятия «научная школа» не работает.

Необходимо было не просто констатировать, что современная историография изучает не «готовое знание» в виде концепций, а то, «как это знание было по­лучено» (с. 9), а попытаться, в соответствии с заявленной темой, проблематизи- ровать изучаемый объект, то есть показать, «как эта школа создавалась и функционировала». За счет чего шла передача общности взглядов? Как, кем и зачем формировалась общая для школы идентичность?^[11] Для этого можно было сде­лать акцент на институциональных формах, как в монографии Э. Байфорда, по­священной школам в русском литературоведении^[12], а можно было на «нефор­мальных практиках»^[13]. Это позволило бы отказаться от излишнего, по мысли В.В. Боярченкова (высказанной в письме ко мне), примордиализма в понима­нии научной школы, то есть посмотреть на нее как на сложную конструкцию. А так получается, что любой московский историк ничтоже сумняшеся может позиционировать себя в качестве представителя той самой «московской школы». И школа в этом случае — как та самая шуба Бахрушина: символ, но при этом тепло, красиво и греет. В любой момент можно достать и надеть. «Все мы вышли из шубы Бахрушина». Словом, предложенных автором критериев выделения научных школ явно недостаточно. Возникает ощущение, что, столкнувшись с той или иной теоретической проблемой, например с характеристикой «пози­тивизма» (с. 53—54) или пресловутым «кризисом исторической науки», автор просто перебегает через нее по мосточку из констатаций на уровне словарей и учебников, чтобы скорее вернуться к простым и понятным биографиям.

«Апгрейд» «Московских историков» в «Московскую историческую школу» (по-видимому, дело обстояло именно так, а не наоборот) вряд ли следует при­знать удачным. В виде параллельных биографий работа смотрится органичнее. А «московская школа» тем временем по-прежнему ждет своих исследовате­лей, среди которых, хочется надеяться, будет и В.В. Тихонов.