Costlow Jane T. HEART-PINE R USSIA: WALKING AND

WRITING THE NINETEENTH-CENTURY FOREST. —

Evanston: Cornell University Press, 2013. — XIV, 270p.

Книга Джейн Костлоу написана весьма своеобразно — впрочем, у жанра, в рамках которого она создана, есть своя долгая и почтенная история. Уже подзаголовок отсылает нас к традиции литературных прогулок; такая прогулка и замаскиро­вана под монографию — благо роскошные ландшафты Средней России способст­вуют получению эстетического наслаждения... И конечно, это жанровое своеобра­зие не стоило бы оговаривать, не будь книга так хорошо написана. Прихотливое сплетение фрагментов и сюжетов, часто сходящихся и расходящихся, как лесные тропинки, может озадачить непривычного к подобным изыскам специалиста. Но, право же, подкупают и способность филолога «одухотворять» ландшафт, и умение подмечать мельчайшие детали, и тонкое, прочувствованное отношение ко всем персонажам монографии. Ведь в лесу встречаются самые разные люди — от созерцателя Тургенева до неутомимого защитника дикой природы Кайгородова. И обо всех Дж. Костлоу пишет так, что не сомневаешься — индивидуальный под­ход исключительно важен; и о любимых, и о неприятных героях можно писать таким образом, что даже не разделяющий мнения автора читатель будет внима­тельно прислушиваться к этому мнению.

Костлоу отмечает: «Историки культуры давно отметили значение ландшафта в русской истории, а лес играет ключевую роль в ее нарративах и создании икон идентичности» (с. 6). Обращение к истории литературы (Тургенев, Мельников, Короленко) и живописи (Репин, Шишкин, Нестеров) позволяет автору наме­тить «иконографию идентичности». В задачи исследования не входит «показать влияние ученых на художников и писателей», скорее его цель — «понять, как русские писатели и художники создавали риторику [описания леса] и провоцировали ответы ученых и авто­ров научно-популярной литературы» (с. 7). Дж. Костлоу обращается к традициям экокритики, демонстрируя, как место становится одной из тем для литературных дискуссий, как критики и ученые узнают те пространства, о которых пишут. Поэтому исключительно ва­жен персональный опыт — и описания мест, которые посетила Дж. Костлоу во время работы над книгой, значимы для создания «чувства места». Обратим вни­мание, что преобладает чувство, а не разум, узнавание места совершается неким «непостижимым образом» (с. 12). Автор перебрасывает мост между «реальным миром и реальным языком», мост в «сюжетном пространстве, в котором мы уже путешествовали» (с. 12).

Сюжет прогулки прост — от тургеневского созерцания мы приходим к пафосу активной деятельности и защиты дикой природы, свойственному произведениям для детей и юношества Д.Н. Кайгородова и его последователей (самый извест­ный — В.В. Бианки). И эта идея узнавания кажется в наибольшей степени соот­ветствующей русской культурной традиции. Правда, фрагментарность изложе­ния помогает скрыть и существование «другого леса» — места, недоступного узнаванию и потому пугающего. Более того, можно проследить параллельное раз­витие двух образов — «Поездка в Полесье» Тургенева, которую подробно анали­зирует Дж. Костлоу, появляется ненамного позже романа М.Н. Загоскина «Брынский лес», где темная сила — невежество и злоба — пронизывают «образ места». И вплоть до «заповедных и дремучих страшных Муромских лесов» В.С. Высоц­кого этот образ сохраняет в русской культурной традиции значение ничуть не меньшее, чем образ «живой природы», преобладающий в тургеневской традиции.

Отметив наличие разных вариантов, сосредоточимся на том, который избрала исследовательница. «Связь между лесом и деревней — одна из основных орга­низующих категорий в русской традиционной культуре» (с. 26), данная связь определяет большую часть анализируемых в книге образов леса. Если бы не эта связь — тургеневский повествователь вряд ли смог бы увидеть и описать лесной мир. Но для чтения ландшафта нужна не только точка опоры (место ночлега), но и соответствующее освещение. Причем в самом буквальном смысле слова — Дж. Костлоу неоднократно обращается к теме «костров в лесу» — «мест света», по терминологии Р.П. Харрисона. Однако не следует забывать и об угрозе, кото­рую несут костры, — лес не только озаряется, но и уничтожается. Это происходит при любом вторжении — и преодоление отчуждения ведет к исчезновению лес­ного микрокосмоса. Тургеневское отчуждение от «кондовой Руси» (именно так переводится, заметим, первая часть заглавия книги) сменяется поиском «жи­вой, древней Руси в конкретных географических точках» (с. 44), который ведет П.И. Мельников. Здесь возникает иное интересное сближение — «лес» и «пу­стыня», скорее «в художественном, нежели в теологическом смысле». Пустота, в которую проникают и в которой скрываются герои дилогии Печерского, упо­рядочивается автором. В «святых русских лесах» и писатели, и художники обна­руживают «сущность русскости» (термин Кристофера Эли, работы которого во­обще близки к исследованиям Дж. Костлоу).

Структура русскости в романах Мельникова (рассматривается подробно лишь книга «В лесах») определяется двумя мифами — о «свободном» граде Китеже и о «космическом эросе» бога Ярилы. Мозаика архаических и христианских веро­ваний позволяет воссоздать насыщенный и сложный «лесной космос». Исполь­зование региональной лексики способствует и «познанию леса, и поиску пути в этих лесах» (с. 70). Писатель по-прежнему наблюдает, но выстраивает свои на­блюдения в соответствии с некой схемой; появляется своего рода карта «лес­ной чащи».

Создание такой карты приводит к оживлению дискуссий о лесе в периоди­ческой печати — здесь сочетаются и любовь к природе, и пафос предупреждения об опасности. Удивительно, но, разбирая публицистические тексты Ф. Арнольда и А. Рудского, автор не упоминает о важной статье Н.А. Дубровского «Об истреб­лении лесов в России». Это особенно удивительно, поскольку републикация этой статьи появилась в альманахе «Дары природы и плоды цивилизации» (Вып. 2. Тверь, 2008), где была напечатана и работа Дж. Костлоу о Кайгородове. А обра­щение к тексту Дубровского позволило бы объяснить внутреннюю противоре­чивость «лесного вопроса», только упоминаемую в монографии: «...поэтический разум России репрезентировал в эти десятилетия уничтожение лесов и в нега­тивно-эстетическом, и в идиллическом ключе» (с. 94). В лесной промышленности было занято огромное количество людей, и разрушение одной идиллии, природ­ной, позволяло приближаться к иной, социальной.

Это столкновение ярко освещается в финале главы, когда речь заходит о по­лемике Е.Л. Маркова и Ф.М. Достоевского вокруг статьи агронома Заломанова. Если позиция Достоевского — однозначное осуждение парадоксов науки, то для Маркова отвлеченная «наука» — зло, но наука о лесе — его спасение.

Пересмотру традиционных представлений о лесе посвящены следующие главы работы. В.Г. Короленко в цикле очерков «В пустынных местах» возвраща­ется к проблемам, затронутым Мельниковым-Печерским, уделяя особое внима­ние конфликтам между современностью и «анархической» традицией, подчерки­вая победу рационального лесоводства над «старым порядком». Подобная интер­претация позволяет выявить цельную композицию книги, впервые рассматривае­мой не как набор очерков и заметок, а как единое повествование. Связь природы и человеческой жизни, столь значимая для Короленко, получает композицион­ное оформление. Более того, важна и постепенная смена точки зрения, заметная по ходу чтения книги Короленко, — все чаще повествователь смотрит не в лес, а из леса (см. с. 127—129). Стилизованные образы «Святой Руси» на картинах М.В. Нестерова — еще одно возвращение к традиции «сакральной пустыни», на сей раз с учетом славянофильской мифологизации. Лес у него становится фоном для святости, художника интересует внутренний мир, далекий от современности, а не исторические детали и портретные характеристики. А Кайгородов, ученый, который стал составителем книг для юношества, соединяет разные интерпрета­ции леса: с позиций эстетических и с позиций постижения окружающей среды.

В итоге многочисленных прогулок происходит своего рода «одомашнивание» леса. Достаточно сравнить масштабные полотна Шишкина и Саврасова с камер­ными виньетками из книг Кайгородова (анализ этих виньеток на с. 190—198, хотя и игнорирующий каноны книжного дела, весьма оригинален). Даже в наследии Нестерова наибольшее внимание Дж. Костлоу привлекают не масштабные ком­позиции, а эпизоды из жизни «лесного святого» Сергия Радонежского: «Святой, который пилит дрова, показывает, как мы проходим путь от творения до строи­тельства» (с. 172).

Выбор материала в книге во многом объясняется личными пристрастиями ав­тора. Так, практически полностью игнорируется традиция nature writing в русской литературе; бессюжетные описания природы со времен сентиментализма пред­ставляют совершенно особый тип «лесных текстов». Также не учитывается ма­териал, позволяющий соотнести «лесную» образность с «водной». Упоминания о Китеже и Светлояре весьма многочисленны, но лишь в главе о Короленко (ана­лиз сцены купания в озере Светлояр) подчеркивается «контакт двух мифологи­зированных элементов» (с. 124). А ведь есть еще и особенности святых источни­ков в лесах, и масса популярной литературы, этим источникам посвященной... Есть и традиция гуманитарных экскурсий, тесно связанная с работами Кайгородова; об этом немало писали до революции, в том числе академические ученые (например, ученик С.Ф. Ольденбурга А.М. Смирнов-Кутаческий).

Впрочем, «пробелы» в исследовании подобного рода иллюзорны. Зачастую исследователя подводит как раз стремление оставить «прогулки» в рамках ака­демической науки. Монография открывается подробным и ярким описанием уни­чтожения липовой аллеи в Орле в середине ХХ в. и протестов по этому поводу. Связь протестного движения с лесом очевидна и в XIX столетии, и гораздо поз­же — тут был бы уместен анализ литературных и политических интерпретаций событий вокруг Химкинского леса; в других случаях автор решается на самые рискованные аналогии, здесь — проходит мимо очевидного. Беспристрастность ученого сохраняется, а вот сюжет книги многого лишается. Конечно, хотелось бы, чтобы эволюция имперских амбиций на материале «этноландшафта» была про­слежена в полной мере, чтобы работа получила продолжение. Но в любом случае исследователи русского леса получили интересную монографию — и великолеп­ную «книгу для чтения».