ИНТЕЛРОС > №130, 2014 > Мыслишь - стало быть, отойди Сергей Соловьев
|
* * * Они не понимают, почему их двое, почему здесь, за этой работой, и почему они именно, и где кончается эта оранжерея. Через день работают, передавая друг другу смену. В шкафчике гардеробном — два халата цвета сизой капусты и калоши с подкладкой алой. Верней, один халат, а рядом кивер и доломан с чечкирами. Или сюртук, брюки и котелок. Один, с руками длинными — почти до земли, раздевается, другой — с бледным лицом и островерхими ушами — уходит. На обоих отсвет, что называется, неземной. Но не лежит, а изнутри выжжен — не по-отцовски грубо. Мачеха-красота светится в них спасеньем. Не беседуют, просто кивают, передавая журнал, лейку. А может, и говорят, кто ж это скажет. Америка крахмалоносная, процессуальный К., Тамара пустоцветная, многолетняя. Дух вьюнковый. Беджики на халатах: «Франц», «Миша», но они ничего не значат. За окном — герника обыкновенная. Там, видно, тоже трудятся. Небо — ковриком у двери. Тоненькая дворовая Беатриче пробивается сквозь асфальт.
* * * Семь белошвеек сингапурских шьют женскую одежду. Зала просторна. Сквозь витрину прохожие глядят с улыбкой, как те примеривают платья, смеются, губы красят, ткани разматывают, метят и кроят, меж тем вступая в отношенья воздушные со взглядами исчезнувших, но длящихся мужчин. И вот приходит день: их шестеро, одна — не здесь, лежит под лампой, на столе, над нею — в масках четверо склонились. На спине лежит. И спит и видит. Ноги в коленях согнуты, прижаты к животу. Разметка, выкройка, зажим, вначале смуглый пенис отсечен, а затем мошонка, но перед тем как выбросить в бачок, снимают кожу с них, чтобы подкладку выстелить во глубь надреза, путь и губы в беспамятстве рождаются, кровят, и переход двоится. Она спала. Она проснется в мир — любимою и равной себе. Как женщина. Жених под окнами уже. Господь с бачком — свидетель на свадьбе. Белошвейки, как нитку закусив, глядят на них и ждут свой день.
* * * Смотри, вон птичка перепорхнула. Ад никуда не девается. Ни от сближенья далековатых понятий, ни от их разобщенья. Где твой брат, Авель? См. в личке. Кафку смущали метафоры. Переставлять кровати под землей. Как эпитафия перепорхнул козодой. Любовь, говорит, движет. Любовь к ближнему. Страшная, как освенцим. Давай, говорит, помогу донести до дому ношу твою, говорит мальчик-ум бабушке-сердцу. Птичка веточку, как чеку, в клюве держит. Сжат ее кулачок нежный. Адское пенье. у райских врат. Даже если и вытесняется, ничего не меняется от перемены мест. Ни покаяния, ни искупленья. Крест как крест.
* * * Слоны во мне возвращаются на могилы, водят хоботом над травой, с умершими разговаривают, переглядываются, но не прямо, а через землю. Дни идут позади смерти, как солдаты смерша. Хава нагила, не оборачивайся, сынок. В мужском и женском. Кто у тебя в роду третий? Если женщины как туман лежат и рассеиваются на восходе. Если речь трогает твое лицо, руки, как слепой на опознании. Если зеркало от ножа отраженье не отличает. Если ключ любовь проглотила и говорит: любой, кто возьмет меня, — человек. А сама как дверь витает, поет в чистом поле: я ли, я ли… Если мир — только асана божья — выдохнет, перейдет к другой ли. А пока отдыхают ангелы, на детей играют в подкидную войну краплеными картами. Ангел-родина, ангел-народ, ангел-деньги. Люди отправятся в рай, говорит Коран, на спинах животных. Например, леопард или королевская кобра. Брезгливо наденут их на спину и внесут. Не оборачивайся, сынок. Они возвращаются. Туч румянец. Водят иноискателем. И вдали — пятнистый, как Декарт, смотрит с дерева: цена-качество. А другая, наглотавшаяся соплеменниц, у лица раскачивается в капюшоне, свистом считывая тоненьким и раздвоенным твой ID: мыслишь — стало быть, отойди Вернуться назад |