I have been her familiar guest & visitor for

more than forty years and often staid (sic!)

there longer than convenience dictated.

Аlexis Eustaphieve. The Great Republic

Tested by the Touch of Truth

 

Вначале русской диаспоры в Америке не было. Первый русский консул в Бо­стоне, Алексей Григорьевич Евстафьев (или, как он подписывал на француз­ский лад свои произведения, Alexis Eustaphieve), конечно, не был первым или единственным русским в Американских Соединенных Штатах в конце 1800— 1810-х годов, но его вполне можно назвать первым русским, создавшим (или, осторожнее говоря, попытавшимся создать) публичный образ просвещенного российского джентльмена, патриота своей страны и участника политической, научной, литературной, театральной и музыкальной жизни Америки. Все произведения Евстафьева были написаны по-английски, почти все имели острополемический характер и все (может быть, за исключением театраль­ных рецензий) были посвящены российской тематике: исторические траге­дии, политические памфлеты, эпическая поэма, газетные статьи, патриоти­ческие стихотворения и даже один медицинский трактат[1]. Евстафьев видел себя (и, как мы покажем далее, воспринимался его американским окруже­нием) не столько «культурным посланником» Российской империи, сколько своеобразным «лицом» и «голосом» России в Америке. Конструирование этого амбициозного культурного образа заняло у Евстафьева несколько лет и было связано с решением нескольких индивидуальных проблем, относив­шихся к его этнической, социальной и политической идентичности. В этой статье мы постараемся реконструировать историю формирования и восприя­тия образаAlexis Eustaphieve в политическом и культурном контексте конца 1800—1810-х годов — вначале в Англии, а затем в Америке. Мы полагаем, что этот образ не только представляет историко-культурный интерес, но и яв­ляется архетипическим для дальнейшего восприятия России на Западе, и в особенности в Соединенных Штатах.

КАРЬЕРА ЕВСТАФЬЕВА

Фигура Алексея Григорьевича Евстафьева (1779—1857) — донского (чугу­евского) казака, русского дипломата и плодовитого писателя, прожившего де­сять лет в Англии и почти полвека в Америке и писавшего свои произведения исключительно по-английски, — давно привлекала к себе внимание исследо­вателей русско-английских и русско-американских культурных связей[2].

Сын провинциального священника[3] и выпускник харьковской семинарии[4], в юности Евстафьев был послан в Англию, где служил певчим в посоль­ской церкви[5]. За первые годы жизни в Лондоне ему удалось хорошо овладеть английским языком (в Харьковском коллегиуме, где он учился, английский не преподавался). Он также выучился прекрасно играть на скрипке, увлекся литературой и стал заядлым театралом, горячим поклонником тогдашнего кумира английской публики, трагического актера Джона Ф. Кембла[6].

В середине 1800-х годов Евстафьев становится доверенным лицом русского посланника графа С.Р. Воронцова и выполняет ряд литературных поручений последнего. Женитьба на англичанке, дочери секретаря известного драматурга Томаса Холкрофта, близкого друга знаменитого писателя Уильяма Годвина, ввела молодого сочинителя в лондонские литературные круги. Именно Год­вину Евстафьев послал на суд рукопись своего перевода трагедии А.П. Сума­рокова «Димитрий Самозванец»[7]. В 1806 году трагедия «Demetrius the Impostor» — первый перевод русского драматического произведения на английский язык — вышла в свет. Молодой автор скрыл свое имя, но указал на происхож­дение — «джентльмен из России» (дворянином он, как мы знаем, не был). Пе­реводу Евстафьев придал аллюзионный характер, очевидный в контексте оче­редной войны с Францией. Так, в образе Самозванца (которого переводчик постоянно называет узурпатором) легко угадывается Наполеон, а в добавлен­ном Евстафьевым финале мудрый Пармен предсказывает долгий и счастли­вый мир, который должен наступить после свержение узурпатора.

В 1806—1808 годах Евстафьев публикует, по поручению Воронцова и сме­нившего его барона Алопеуса, несколько политических памфлетов, защи­щающих политику России и личность императора Александра от нападок английской и французской прессы[8]. Эти памфлеты он выпускает под раз­ными литературными масками — русского джентльмена, английского наблюдателя и даже лидера английской оппозицонной партии[9]. В состав одного из своих памфлетов, «Выгоды России в войне с Франциею» («Advantages of Russia in the present Contest with France», 1807), Евстафьев включил краткую историю и описание украинского и российского казачества. Этот очерк, за­меченный английскими рецензентами и впоследствии дополненный и републикованный автором, стал своего рода его визитной карточкой[10]. Еще один анонимный памфлет Евстафьева, «Ключ к поступкам Российского Импера­тора» («The Key to the recent conduct of the Emperor of Russia»), написанный в оправдание российской внешней политики после заключения Тильзитского мира, удостоился награды самого императора[11]. Перед безродным и безвест­ным молодым «церковником» открывались перспективы социального вос­хождения. В этот период, как мы полагаем, он и начал создавать свою лите­ратурную персону, «облагораживавшую» его реальное положение (певчий при посольской церкви в Лондоне) и «низкое» (казачье) происхождение.

ЧУГУЕВСКИЙ ЛОМОНОСОВ

В 1807 году в журнале «Literary panorama», имевшем тесные связи с россий­ским посольством, вышла статья Евстафьева, озаглавленная «Жизнь Ломо­носова, славного поэта России» («Life of Lomonossove, the celebrated poet of Russia») (эта статья была переводом биографии поэта, написанной Николаем Веревкиным для академического издания сочинений Ломоносова 1784 года)[12]. Безродный российский гений, по всей видимости, служил молодому поповичу образцом для подражания. Так, свою статью о Ломоносове Ев­стафьев завершает отсутствующей в оригинале, но отражающей его собст­венные надежды cентенцией:

Таким был этот человек, проживший под смиренной рыбацкой крышей до семнадцати лет в совершенной безвестности, человек, который по своей воле сбросил с себя оковы невежества и начал учиться в ту пору жизни, ко­гда другие уже завершали свое образование. И можно ли после этого счи­тать гений продуктом климата [an offspring of climate]?[13]

 

Особую роль в создании Евстафьевым своего литературного образа играет этническое происхождение. В 1807—1808 годы он опубликовал в «Literary Panorama» серию «Писем об Украине», представлявших читателю идилли­ческий образ его малой родины[14]. Последняя в письмах неизменно противо­поставляется Великороссии: украинская природа разнообразнее российской, а климат мягче; местные женщины красивее и добронравнее русских; свя­щенники трезвее и благочестивее; простой народ честнее и гостеприимнее русского дворянства, малороссийские певцы поют нежнее и лучше. История Украины трактуется Евстафьевым как история предательства со стороны ве­ликороссов. Отсюда проистекает неприязнь украинцев к русским, которую первые всасывают с молоком матери[15]. Идеальным национальным героем Евстафьев считает полковника Семена Полуботока (Simon Polubotok), от­важную речь которого, адресованную царю Петру, он полностью приводит в одном из своих литературных писем (эту речь он заимствует из книги фран­цузского историка Шерера об Украине[16]).

Десять лет спустя, в написанном по-английски письме к адмиралу Н.С. Мор­двинову, Евстафьев изобразит трагедию чугуевского казачества, уничтожае­мого военными поселениями, как конец золотого века Украины. Эта украин­ско-казачья Утопия, населенная отважными героями и добрыми и чувствительными обывателями, находится в самом центре этнического самосознания Евстафьева. В свою очередь, чугуевское казачество для него — некий медиум между Украиной и Великороссией. Заметим, что роль по средника между двумя «мирами» (Россия и Англия, Россия и Америка) Евстафьев будет иг­рать на протяжении всей своей политической и литературной деятельности.

Английская карьера Евстафьева оборвалась неожиданно. В 1808 году Рос­сия, поощряемая наполеоновской Францией, объявила Англии войну. Рос­сийское посольство вынуждено было покинуть Лондон. Вскоре страну поки­нул и Евстафьев, переехавший в Париж. В 1808 году его пригласили занять пост профессора латинского языка в Харьковском коллегиуме, и он уже со­бирался отправиться туда, но судьба распорядилась иначе. Осенью Евстафьев принял предложение стать первым российским консулом (торговым пред­ставителем) в Бостоне.

МЕЖДУ МАЗЕПОЙ И ПЕТРОМ

Летом 1808 года Американские Соединенные Штаты и Российская империя установили дипломатические отношения. В июне этого года император Алек­сандр I назначил Андрея Яковлевича Дашкова генеральным консулом Российской империи в Филадельфии. В июне 1809 года Дашков прибыл в Со­единенные Штаты. В мае 1809 года послом России в Соединенных Штатах был назначен граф Пален. В ноябре 1811 года его сменил Дашков. Другими членами первой российской миссии в Америке были Павел Свиньин, Нико­лай Козлов и Алексей Евстафьев.

25 августа 1809 года газета «Boston Repertory» сообщила читателям о при­бытии в город русского консула Евстафьева. В сентябре экзекватура Ев­стафьева была подписана четвертым президентом США Джеймсом Мэдисо­ном. Судя по всему, новоиспеченный молодой дипломат быстро снискал «всеобщее уважение, достойное русского официального представителя». С самого начала своей американской службы он стремился представить себя в глазах бостонской публики образованным джентльменом из европейской столицы (впоследствии противники Евстафьева припомнили ему, что в Анг­лии он был лишь церковным певчим). Еще одной составляющей публичного образа Евстафьева в это время становится его «экзотическое» казачье про­исхождение. Очевидно, что молодой автор сразу позаботился о том, чтобы его очерк о казаках, опубликованный в 1807 году в Англии, стал известен аме­риканской публике.

Надо сказать, что использование этого казачьего мотива в целях саморе­презентации было достаточно рискованным шагом со стороны Евстафьева. На рубеже 1800—1810-х годов казаки в американском воображении, питав­шемся в основном британскими источниками, представлялись хотя и бес­страшными, но дикими и вызывающими ужас у противника (то есть наполео­новских войск) воинами, несколько напоминавшими американских индейцев. Филадельфийский коллега Евстафьева, дипломат Петр Полетика, посвятив­ший «защите» русского казачества несколько страниц в своей контркритике антирусского памфлета английского путешественника доктора И.Д. Кларка, признавался американским читателям, что «до сих пор ни одному казаку не удалось прославить себя в науках и искусствах»[17]. Мы полагаем, что амби­циозный Евстафьев решил преодолеть эту карму и создать (прежде всего в своем лице) новый образ цивилизованного казака-писателя в Америке — экспортный вариант «казачьего Ломоносова».

В марте 1811 года Бостонский театр поставил пятиактную историческую трагедию Евстафьева под названием «Мазепа, гетман Украины» («Mazepa: Hetman of the Ukraine»). Это было первое в истории литературы драматическое воплощение образа украинского гетмана[18]. Критики с воодушевлением встретили трагедию. Отмечалось, что автором ее был российский джентль­мен, прекрасно овладевший английским языком, что пьеса отличалась ори­гинальностью и мастерством исполнении, что автор ее следовал традициям Шекспира («Ричард III» и «Отелло»), что тема трагедии — судьба северной Европы и восхождение на историческую сцену Петра Великого — интересна «для историка и биографа»; наконец, что эта трагедия может стать началом новой эры в истории американского театра. Намекалось (безусловно, со слов самого автора), что эта трагедия будет вскоре поставлена в Англии.

К сожалению, текст трагедии до нас не дошел, но рецензии и опубликован­ное либретто позволяют более или менее точно реконструировать ее сюжет и актуальную политическую задачу: привлечение внимания американской публики к российской истории и образу ее «главного героя», императора Петра. Между тем российская история была лишь фоном для «романического» сю­жета трагедии — борьбы двух женщин за сердце Мазепы, «великолепного мятежника» («a splendid rebel»). Эта любовная интрига, достигающая куль­минации во время исторической битвы двух народов, была заимствована ав­тором, как мы полагаем, из «Мармион» Вальтера Скотта (Полтавская битва у Евстафьева занимает место битвы при Флоддене у Скот та). Для самого ав­тора особое значение имела, по всей видимости, национальная тема трагедии, затронутая еще в английских «Письмах об Украине», — противостояние Ма­лороссии и петровской России. Можно сказать, что Евстафьев «разыгрывал» свой собственный этнокультурный конфликт: Петр и Мазепа — два «героя» или два символа этнической идентичности автора. Победу России под Пол­тавой, разрушившую надежды Мазепы на сохранение украинской вольности, Евстафьев интерпретировал как историческую закономерность, а смирив­шееся перед мощью Петра казачество — не только как трагическую жертву (сквозная тема «украинских писем»), но и как потенциальную элиту россий­ской армии, на которую в канун новой войны с Наполеоном Евстафьев воз­лагал особые надежды.

ГОЛОС РОССИИ

По мнению российского посланника Дашкова, важнейшей задачей дипломатической миссии в Америке было создание позитивного образа России. В своем меморандуме министру иностранных дел графу Н.П. Румянцеву от 3 (15) декабря 1811 года он сетует на то, что американцы, не знающие ино­странных языков, черпают сведения о России и русской истории из предвзя­той британской прессы. К сожалению, эти «неправильные» представления о России разделяет и республиканская администрация президента Мэдисона. В свою очередь, похвалы Дашкова удостаиваются деятели оппозиционной, федералистской, партии, сочувственно относящиеся к России как к проти­вовесу наполеоновской Франции. Таким образом, заключает Дашков, целью российской контрпропаганды в Америке является опровержение «дешевых и глупых» представлений о России и ее политике, распространяемых в бри­танской прессе[19]. Дашков докладывает министру, что для достижения этой цели он постоянно снабжает американских журналистов статьями о «мощи и ресурсах» Российской империи и надеется на то, что придет время, когда американцы, осознав свои собственные интересы, коренным образом изменят «нравственные и политические представления» о России, ее мудрости и бла­городной позиции ее правительства[20].

В марте 1812 года Дашков посылает в Петербург три сочинения, вышед­шие в Америке при участии его миссии. Одно из них было написано Евстафьевым — это трагедия о Петре Великом и его сыне Алексее, к которой были приложены пространная апология российского императора и собрание патрио тических анекдотов о нем (заимствованных, как мы можем судить, у Голикова и Вольтера)[21]. В примечаниях к этому сочинению Евстафьев ука­зывал, что стремился опровергнуть обвинения в жестокости, которые предъ­явил русскому монарху один из британских «зоилов» России, доктор Кларк (заметим, что книга последнего вызывала особое раздражение Дашкова). В другой депеше Дашков сообщал министру о новой книге Евстафьева — ано­нимном памфлете «Способы России»[22]. Этот трактат и последовавшие за ним статьи Евстафьева о русской внешней политике вызвали резкую критику британских публицистов, на которую молодой автор ответил в трактате «До­стопамятные предсказания»:

В то время как мои противники или, точнее, враги моей страны доверялись исключительно иностранным властям, искажавшим действительность со­образно собственным интересам, я искал свои сведения в архивах Россий­ской империи, и там, на страницах истины, я нашел свой триумф. Я готов, таким образом, показать вам, насколько я был прав и насколько мои противники ошибались; насколько следует доверять российским властям и на -сколь ко необходимо восстановить для России привилегию, которой пользуются все другие нации и которой она лишена, — право быть представленной собственными историками или защитниками. Такова моя главная цель…[23]

Иначе говоря, Евстафьев представляет себя голосом России, к которому должны прислушаться западные нации.

БОСТОНСКИЙ БАНКЕТ

18 июня 1812 года Американские Соединенные Штаты объявляют войну Англии, а 3 июля Франция объявляет войну России. Американские историки называют англо-американскую войну 1812—1814 годов «самой непопуляр­ной» и «нелепой» в истории США[24]. Общественное мнение молодой респуб­лики было расколото. Федералисты Новой Англии, культурным центром ко­торой был «Бостон, город янки» («the Yankee-town of Boston»), стремились к скорейшему заключению мира с Англией и изображали республиканских сторонников войны как союзников французского тирана. В свою очередь, республиканская пресса представляла оппозицию как предателей и агентов английского короля Георга. В этом противостоянии особое место занимала российская тема. Так, по замечанию американского историка, федералисты видели в русской армии первую линию защиты от французской агрессии и диктатуры и обвиняли администрацию президента Мэдисона в том, что «та вонзает нож в спину Англии, в то время как Британия борется за существование, воюя с Наполеоном». В этом контексте, по словам историка, настоящим кумиром федералистов стал русский консул в Бостоне Алексей Евстафьев[25]. Весной 1813 года политическая борьба между федералистами и республи­канцами приобретает специфическую форму «противостояния посредством публичных торжеств» («opposition through public celebrations»), посвященных русским победам над Наполеоном. В марте 1813 года группа массачусетских федералистов, известная как Эссекская хунта, приняла решение устроить в Бостоне торжественное празднование победы России над французским тираном. В Королевской часовне была исполнена оратория и произнесена проповедь, по­священная этому событию. В 4 часа пополудни состоялся торжественный бан­кет в честь русского консула в Бостоне. Председатель комитета по организации торжеств Т.Х. Перкинс обратился с приветственным словом к Евстафьеву:

Мы никогда не забудем, что именно вы открыли американской нации «Спо­собы России»! Мы не забудем, что именно вы предсказали ставшую теперь историей судьбу Деспота, который тщетно надеялся, что ваши соотече­ственники присоединятся к когорте его вассалов[26].

«Мы радуемся вместе с вами, — продолжал Перкинс, — тому, что угнетенные и униженные народы континентальной Европы сбрасывают ныне свои оковы, и ваш доблестный Император приветствуется ими как избавитель ком­мерческого мира»[27].

В свою очередь, влиятельный федералист Гаррисон Отис выразил на­дежду, что победы России заставят республиканское правительство признать свои ошибки и ускорить, во избежание катастрофы, заключение мира с Анг­лией. В ответ русский консул, «опасаясь, что не сможет выразить свои чув­ства должным образом на чужом языке», попросил президента собрания за­читать написанный им благодарственный адрес бостонскому обществу[28].

Первый тост за обедом был произнесен в честь освободителя Европы им­ператора Александра (празднование явно было приурочено ко дню восше­ствия российского императора на престол). Также участники обеда подняли тосты в честь русского народа, американского президента, губернатора штата Массачусетс, русской армии, Кутузова, испанских и португальских патрио­тов, американского флота, героической Москвы, памяти президента Вашинг­тона, кавалерии казаков и содружества Массачусетса[29].

«Чем сильнее влияние России, — говорилось в ответном слове Евстафь­ева, — тем крепче безопасность и счастье народов». В конце своего привет­ствия он напомнил присутствовавшим, что «столица Массачусетса» была первым американским городом, противостоявшим тирании и агрессии: «…да вечно будет она в политике и морали путеводной звездой Америки!»[30]

Речь Евстафьева была опубликована в газетах и вызвала серьезный дип­ломатический скандал. Американская администрация посчитала ее вмеша­тельством России во внутренние дела Республики. Евстафьев вынужден был объясняться: в письме к Дашкову он признал, что не хотел никого обидеть и просто выразил благодарность гостеприимным хозяевам. Дашков поддержал его в депеше графу Румянцеву, в которой заметил, что республиканцы ис­пользовали эмоционального русского консула в своей политической борьбе с оппозиционной партией[31]. В конце концов администрация Мэдисона ре­шила замять скандал, чтобы не ухудшать отношений с Александром I, пред­ложившим тогда выступить в роли посредника между Соединенными Шта­тами и Англией. В итоге Евстафьеву было разрешено остаться в Бостоне[32].

Международный инцидент был исчерпан, но газетная кампания против российского консула только начиналась. Республиканские журналисты пред­ставили вмешательство русского консула во внутренние дела Америки как доказательство существования адского заговора федералистов и российского и британского правительств. Русского консула они изображали союзником массачусетских изменников. В ведущей вашингтонской газете «The National Intelligencer» «русский праздник» в Бостоне был назван «глупым и отврати­тельным фарсом», представлявшим собой не что иное, как предательскую вылазку федералистов. Этот «отвратительный фарс» был немедленно спародирован в одноактной пьесе «Русский банкет, или Праздник измены» («The Russian Banquet, or the Feast of Treason», 1813), написанной неким Гектором Львиным Зевом (Hector Snapdragon; разумеется, псевдоним). В этой пьесе, никогда, насколько мне известно, не привлекавшей внимания исследователей, Евстафьев был впервые выведен под именем Дона Казака (Don Cossack), друга лорда Овсяного Осла (Oat-Ass, издевательски перели­цованная фамилия федералиста Отиса) и союзника Безумного Джека (Crazy Jack), то есть одного из лидеров федералистов, влиятельного журналиста и политика Джона Лоуэлла, известного под именем Бостонский Мятежник (the Boston Rebel).

Сюжет этого фарса прост. Группа изменников готовит торжественный банкет в честь России в Бостоне. Безумного Джека мучают угрызения совести: он продал свою душу королю Георгу и Сатане. Появляется лорд Oat-Ass и рассказывает своему соратнику, что император Александр разбил дьявола Бонапарта и, хотя эта победа и стоила царю половины империи, такие жертвы для него «пустячок». От этой новости Безумный Джек приходит в восторг и поет песню в свою честь:

Though a «Rebel» I’m called,

Yet I’m true to my cause,

And I constantly fight,

Against freedom and laws.

With my goose-quilt in hand,

I still flourish about; <...>

My master, king George,

Pays me well for my work...

 

[Хотя я зовусь Бунтарем, я тем не менее верен своему призванию и постоянно сражаюсь против свободы и законов. С гусиным пером в руке я до сих пор про­цветаю; <...> Мой хозяин, король Георг, хорошо платит мне за мою работу.]

В этот момент на сцене появляется Дон Казак и предлагает своим союзникам исполнить на торжественной службе в честь российской победы «Te Deum» (что является, с точки зрения протестантов-республиканцев, кощунством[33]). «Конечно, — говорит Дон Казак, — многие будут думать о том, что довольно странно для народа по эту сторону океана воспевать гибель 20 или 30 тысяч по другую сторону, но мы живем в век чудес…» Эти же персонажи по­являются в другом сатирическом произведении того времени, «Книге мошен­ников» («The Book of Washington Benevolents, Otherwise Called, The Book of Knaves». Boston, 1813—1814), автором которого значится Obadiah Broadbrim (тоже псевдоним). В третьей части этой сатиры лорд Овсяный Осел, Без­умный Джек и Дон Казак (вместе с другими проанглийскими федерали­стами) подписывают раболепную петицию, адресованную «его всемилостивейшиму (сумасшедшему) величеству, королю Георгу III».

Наконец, «казачьи нелепости» бостонских федералистов высмеиваются и в одной из самых известных сатир этого времени, «Гвалт на Хартфордской конвенции!» («The Hartford Convention in an Uproar!»), автором которой зна­чится Hector Benevolus.

Мартовские торжества в Бостоне послужили также образцом для новых чествований России, организованных федералистами по всему восточному побережью Соединенных Штатов, «от Бостона до Балтимора»[34]. Популяр­ность Евстафьева достигла тогда апогея[35]. Бостонские друзья приветствуют его как драматурга, публициста, предсказателя российской победы над На­полеоном и даже как некую инкарнацию «русскости» (точнее, «казацкости») в Америке.

Следует заметить, что еще в январе 1813 года Евстафьев опубликовал статью под красноречивым заголовком «Донские казаки защитили амери­канскую свободу» («American Liberty Defended by the Cossacks of Don»)[36]. Эту статью можно считать своеобразным идеологическим апофеозом ка­зачьей темы в творчестве Евстафьева в период Наполеоновских войн:

права Соединенных Штатов были защищены на брегах Двины и пожаром Москвы <…> донские казаки, одержимые воинским духом, который должен был бы заставить нас покраснеть, преследовали этого властелина мира так, как преследуют дикого вепря, опустошившего кукурузное поле[37].

Иначе говоря, казаки, по Евстафьеву, являются спасителями не только Ев­ропы, но и Америки.

 

«КАЗАЧЬЯ ПАРТИЯ»

В 1814 году Бостонский театр ставит упоминавшуюся выше историческую трагедию Евстафьева о Петре Великом и его сыне. В том же году бостонской публике была представлена «оперная мелодрама» Евстафьева под названием «Верная жена, или Казаки по дороге в Париж» («The Faithful Wife, or The Cozaks on the road to Paris»; текст пьесы не сохранился; отрывки из нее по­мещены в «Достопамятные предсказания»)[38]. Политическую суть этой трех­актной пьесы, по словам самого автора, выражал следующий монолог ка­зачьего атамана, адресованный обитателям Фонтенбло:

Не бойтесь! Мы ваши друзья. Мы воюем не против Франции, но против ти­ранов и угнетателей... Мы пришли, чтобы разорвать ваши цепи и вернуть вам свободу, — свободу, которой вы попытались лишить нас в нашем доме («Достопамятные предсказания», р. 95).

Мелодрама заканчивалась хором французских крестьян в честь императора Александра на мотив «известного русского полонеза». Триумф России Ев­стафьев представлял как триумф казаков-освободителей[39].

С бостонской постановкой этой пьесы был связан небольшой, но крайне показательный скандал. По воспоминаниям современника, в финале спек­такля актеры, изображавшие казаков, сошли со сцены и прошли между ря­дами бостонской публики с пиками наперевес. Это колоритное шествие было воспринято частью публики чуть ли не как казачье вторжение. «Казачий марш» был немедленно использован противниками Евстафьева и его почи­тателей-федералистов. Конечно, тема «казачьей угрозы» в американской пуб­лицистике восходила к французским (и в меньшей степени английским) источникам[40], но знаменательно, что в Америке она ассоциировалась непо­средственно с местными событиями — «русскими торжествами» в Бостоне и других городах восточного побережья, публикацией статей и постановкой мелодрамы Евстафьева. Последняя стала объектом нескольких пародий и са­тир («Прибытие казаков в Париж» [«Arrival of Cossacks in Paris»]; «Напо­леон-избавитель, новая мелодрама» [«Napoleon the Deliverer, a new melo-drama»]), а ее автор-казак — своего рода «памфлетной личностью».

В республиканском лексиконе слово «казак» быстро становится политическим обвинением. В 1813 году государственный секретарь Джеймс Монро на­звал «казаками» всех федералистов. «Казачьими празднествами» («Cossack celebrations») называют торжества и спектакли в честь России республикан­ские публицисты. Влиятельный британский журналист (и один из главных по­литических оппонентов Евстафьева) Уильям Коббет издевательски обраща­ется к бостонским политикам как к «казакам Новой Англии» («New-England Cossacks»)[41] или «казачьей фракции» «партии измены» («the “Cossack faction” or party of treason»)[42]. Бостонских священников, поддерживавших федералистов, он окрестил «казачьим духовенством» («the Cossackpriesthood»). Цивилизованных («polished») казаков и воспитанных («accomp lished») русских не су­ществует в природе, утверждал Коббет. Более того, главной опасностью для Америки является «формирование казачьей армии, призванной разгромить Америку, чтобы возвести на престол герцога Йоркского» (в республиканской прессе распространялись фантастические слухи о том, что Англия наняла 5000 казаков для вторжения в Соединенные Штаты)[43]. Кульминации тема «казачьего нашествия» достигает в послевоенной сатирической поэме Д. Бедингера «Казачий праздник в Шефердстауне» («The Cossack Celebration at Shepherd’s Town»), в которой «наши казаки» изображаются как британские агенты, стремящиеся изгнать Джеймса Мэдисона из президентского кабинета. Автор этой сатиры поименно высмеивает участников торжеств, уподобляемых им «русским (казачьим) медведям» — «Не совсем зверей, не вполне людей»[44].

Таким образом, в политическом дискурсе, созданном республиканскими памфлетистами первой половины 1810-х годов, русский консул в Бостоне, — «прославленный бостонский казак, англо-казачий консул» («the renowned Boston Cossack, Anglo-Cossack Consul») — превращается в эмблему «русской опасности», которая, в свою очередь, оказывается субститутом «британской угрозы» Америке. Если во французском (наполеоновском) политическом дискурсе «казаки» означали «реальных» казаков — жестоких и диких всадников, несущих разрушение европейской цивилизации, то в Америке середины 1810-х годов под ними подразумевали... англичан! В свою очередь, федера­листы изображают Евстафьева как по-европейски просвещенного джентль­мена и культурного деятеля, представляющего державу, освободившую Ев­ропу от наполеоновской тирании.

По иронии судьбы, донской казак, автор трактата и пьес о казачестве, Ев­стафьев сам превращается в персонаж политической пьесы (или фарса), «со­чиненной» американскими журналистами обеих партий.

МЕДВЕДЬ В АНГЛИЙСКОЙ ШКУРЕ

После войны Евстафьев сохранил свой боевой темперамент, но объектом его приложения стала новая область литературной деятельности. Он пишет цикл статей о театре и актерском искусстве, которые печатает в журнале «Palladium» под псевдонимом Драматический Цензор (Dramatic Censor). В этих статьях Евстафьев отстаивает эстетические принципы, характерные для бри­танской драмы и театрального искусства рубежа XVIII—XIX веков (то есть периода, когда он жил в Англии, — так называемой «эры Кембла», люби­мого актера Евстафьева). «Непросвещенным» американским актерам и дра­матургам он противопоставляет британских кумиров своей юности, а сам претендует на роль реформатора американского театра. Его амбициозные рецензии вызвали гневную отповедь автора, скрывшегося под инициалом W. Последний уподобил критические эскапады Драматического Цензора «казачьим атакам» и заметил, что иностранное происхождение и положение гост я Соединенных Штатов не дают ему права критиковать местные теат­ральные обычаи[45].

Еще в 1806 году Евстафьев назвал свой перевод «Димитрия Самозванца» Сумарокова «русской трагедией в британском платье». Это определение было подхвачено британскими критиками, которые использовали его то как комплимент, то как упрек. Мы полагаем, что эти полярные оценки предопре­делили восприятие публичной персоны Евстафьева в Америке. Во всех без исключения рецензиях на его американские сочинения подчеркивалась «иностранность» («foreignness») сочинителя — иногда в положительном ключе (когда отмечалось, скажем, «феноменальное владение» им «нашим языком»), но чаще всего в негативном: подчеркивались его стилистическая и идеологи­ческая чуждость американской публике, стиль «русского медведя» или ди­каря-казака в «шкуре» английского языка.

Пожалуй, наиболее яркий пример политической «деконструкции» американского образа Евстафьева мы находим в пространной рецензии на его эпическую поэму «Димитрий Донской» («Demetrius of the Don», 1818). Эта незавершенная и сверхамбициозная поэма, написанная в манере Михаила Хе­раскова, противопоставлялась автором философскому эпосу Джоела Барло у «Колумбиада» («The Columbiad», 1807), в котором воспевались «республи­канские» основания американской нации[46]. Поэма была посвящена российской императрице, носила аллюзионный характер (Димитрий — Александр I, Мамай — Наполеон), прославляла русских казаков и расточала комплименты бостонским федералистам[47]. Анонимный (республиканский) критик, подверг­ший эту поэму педантичному разбору, пришел к выводу, что во всех отноше­ниях она чужда американской публике: по своей «чудовищной» форме, «вос­точной» образности, подобострастному монархизму, «неотесанному» языку и причудливому синтаксису.

Одним словом, в восприятии противников Евстафьева его эпическая поэма прославляла деспотический российский режим под флером англий­ского языка. Поскреби это сочинение, и найдешь «не совсем зверя, не вполне человека».

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В 1810—1820-е годы Евстафьев продолжал принимать активное участие в те­атральной и музыкальной жизни Бостона. Он явился одним из основателей местного филармонического общества. Его дочь и ученица стала знаменитой пианисткой (местные композиторы посвящали ей свои произведения; впо­следствии она познакомилась с Шопеном). Не утратил Евстафьев и боевого духа защитника российских интересов в Америке. В 1823 году русский консул подал в суд на известного журналиста и издателя Джозефа Бакингема, на­звавшего его в одной из своих сатир «русским медведем» (Евстафьев процесс выиграл: выражение «русский медведь» применительно к официальному представителю России сочли личным оскорблением)[48]. В 1827 году Евстафьев был назначен консулом России в Нью-Йорке. В начале 1840-х годов ему прочили место посла в Американских Соединенных Штатах, но его происхож­дение и участие в политических и торговых скандалах сделали это назначение невозможным[49].

25 апреля 1856 года нью-йоркский корреспондент одного из бостонских изданий сообщил своим читателям о встрече со старым господином, который когда-то ловил корюшку в бостонском заливе, был ярким представителем высшего общества столицы Массачусетса, судился с редактором журнала «Galaxy» за то, что тот назвал его «русским медведем», а теперь, забытый всеми, проживает в Нью-Йорке. Несмотря на проблемы со здоровьем, он про­должает вести активный образ жизни и пишет «с прежней увлеченностью». Действительно, последнее (до сих пор не опубликованное[50]) произведение Евстафьева представляет собой страстную критику американской демокра­тии, которой он противопоставляет британские и российские (в том числе казачьи!) политические институты. Американская республика для него — ги­гантская иллюзия, обреченная на гибель:

Моя цель — сражаться под флагом Правды, — правды, как я ее понимаю <...> Великая Республика богата иллюзиями. <...> Ее конституция пол­ностью испорчена. <...> Ее основания не имеют соответствующей прочности. Федеративная мощь, которой она кичится, является ее внутренней сла­бостью. Ее существование противно законам природы. Общественные принципы, на которые она опирается, ложны. Она, в целом, есть не что иное, как кажущийся правдоподобным обман. <...> Падение ее неминуемо[51].

Этот трактат оказался последним американским сражением Евстафьева под российским флагом, — сражением, о котором никто не знал. Евстафьев умер в 1857 году, завещав свой итоговый труд, портрет императора Александра, масонскую печать и несколько писем, императорских сертификатов и семей­ных реликвий своим американским родственникам.

Итак, кем же был Alexis Eustaphieve? Русским? Американцем? Донским казаком? Русским писателем в Америке? Американским писателем русского (казачьего) происхождения? «Глобальным русским»? Английскими «устами» российского МИДа? Русским «голосом» американских федералистов? Российским агентом? Британским шпионом? Самопровозглашенным рефор­матором американского театра? Писателем-призраком (некоторые британ­ские и американские журналисты считали, что его памфлеты были написаны за него англоязычными авторами)?

Мы полагаем, что «рассеянную» идентичность Евстафьева невозможно свести к общему знаменателю. В Америке он был «чужим» и «своим» одно­временно, осознавал себя одновременно «внутри» и «вне» американской жизни. В своем последнем сочинении он предложил весьма удачное опреде­ление такого положения, вынесенное нами в эпиграф этой статьи: гость и по­сетитель Америки в продолжение более чем сорока лет.

Евстафьева можно назвать не только первым русским автором, писавшим исключительно по-английски[52], но и первым русским по происхождению пи­сателем, писавшим по-английски на русские исторические и политические темы. В то же время русским писателем его можно назвать, используя выраже­ние Хармса, только условно: мы видели, что в своих произведениях и письмах он представлял себя донским (или чугуевским) казаком, родившимся в «самом сердце Украины», которая постоянно угнеталась Великороссией. Не был Ев­стафьев вполне русским писателем еще и потому, что в своем творчестве, ли­тературном поведении и общественной деятельности он ориентировался на английские и американские модели, отсутствовавшие в русской литературе и общественной жизни того времени (активное участие в памфлетных войнах, апелляция к общественному мнению, участие в судебных процессах). Наконец, сам выбор русских тем, предлагавшихся Евстафьевым американской публике, едва ли мог быть одобрен в России. Так, невозможно представить себе его тра­гедию о царе Петре и царевиче Алексее в русском театре начала 1810-х годов (заметим, что российский посланник в Америке А.Я. Дашков в депеше мини­стру иностранных дел графу Н.П. Румянцеву выражал удивление выбором столь неподходящей для пропаганды России на Западе темы[53]).

Между тем нельзя назвать Евстафьева и американским писателем, писав­шим на русские темы. Как мы видели, многочисленные критики Евстафьева (в основном из лагеря республиканской прессы) постоянно отмечали в его творчестве черты «русского» мышления, проявлявшиеся не только в непри­емлемой для молодой Республики апологии русской монархии, но и в цве­тистом, «восточном», строении английских фраз, иррациональных метафо­рах и архаических аллегориях. В свою очередь, противники республиканцев, федералисты, называли Евстафьева «джентльменом из Европы» и относи­лись к нему как к своего рода посреднику между Америкой и Старым Све­том — прежде всего, освободительницей Европы, Россией. Но и для тех, и для другихAlexis Eustaphieve был чем-то вроде персонификации России — казаком Соединенных Штатов Америки или русской диаспорой в единствен­ном числе.