«С.И. Смирнова (Сазонова) чуть ли не с детства ведет дневник. Прославится»[1], — записал 30 мая 1907 года в своем дневнике Алексей Сергеевич Суво­рин. Сам он, вкусивший (пусть и сомнительной) славы еще при жизни, собст­венный дневник ценил не столь высоко: «Я жалею, что не вел правильного дневника. Все у меня отрывки, и набросанные кое-как. Их выбросят, веро­ятно, как хлам, никому не нужный»[2]. Действительно, дневник Суворина «правильным» назвать едва ли возможно: это пачка разнокалиберных тетра­дей, иные без начала и конца, тут же разрозненные листы, с плохо определяемой хронологической последовательностью[3]. Дневник же Смирновой, в соответствии с суворинским определением, следует признать едва ли не эталоном жанра, интерпретируя смысл понятия «правильный дневник» со­гласно дневниковедческим исследованиям[4].

Софья Ивановна Смирнова-Сазонова (1852—1921), писательница и журналистка[5], стала вести свой дневник[6] в возрасте двадцати трех лет, судя по всему, в связи с началом новой жизни: 15 апреля 1877 года она вышла замуж за популярного актера Александринского театра Николая Федоровича Са­зонова (1843—1902). Сохранившийся комплект дневника — 69 тетрадей — насчитывает 32 973 рукописных страницы и впечатляет регулярностью и подробностью записей. Однако самое его начало интригует: первые не­сколько страниц первой тетради вырваны; записи за 1877 год (листы 1—5) не датированы. Дневник за 1878 год начинается записью за 2.03 и кончается записью за 24.08. Далее идут записи с 11.01.1879 по 16.12.1879 (причем за­писи с апреля по сентябрь отсутствуют), и регулярность возобновляется с 5.02.1880[7]. Возможно, что помимо прочих, неизвестных причин, эти пере­рывы можно объяснить рождением в 1878 году единственной дочери Смир­новой-Сазоновой, Любови[8].

Свои записи Смирнова заносила в дневник ежедневно и не делала из этого тайны. В жанровом отношении этот «автодокумент» весьма разнообразен: за­писи «о себе» чередуются в нем с записями «для себя»: это и описание собы­тий, и передача чужих разговоров, встречаются словесные портреты разных лиц; порой дневник превращается в травелог и в целом служит писательской копилкой: «Усердно перечитываю свой дневник, собираясь писать повесть. Из него черпаю материал»[9]. Дневниковое «хозяйство» велось исправно: тет­ради на протяжении сорока с лишним лет не меняли внешнего вида; в (неко­торых) на форзацах даже имеется содержание — список важных для Смир­новой записей. Похоронив в 1902 году мужа, Смирнова пережила тяжелый удар, задним числом обнаружив, что у него была другая семья. Дневник в тот момент стал для нее своеобразной машиной времени: «Ничего, кроме днев­ника, не читала. Вся моя прошлая жизнь представилась в новом свете. Десять лет я делила мужа с другой и была на втором плане»[10].

В своей целокупности дневник Смирновой — богатейший кладезь исто­рических, политических, культурных, литературных, театральных, соци­ально-психологических сведений, живо и ярко отразивших столь важный для России период конца XIX — начала XX века. (Следует, впрочем, сразу отме­тить, что описываемые Смирновой политические события увидены глазами монархистки и черносотенки.) Помимо всего прочего, дневник ценен и как источник сведений по культуре повседневности, старательно зафиксирован­ных профессиональным писательским пером.

Как нам представляется, дневник Смирновой «правилен» еще и потому, что был подвергнут самоцензуре, что позволяет отнести его к категории автодокументов, предназначавшихся не только для себя, но и для постороннего читателя, то есть «косвенного адресата»[11]; иными словами, этот документ был санкционирован к обнародованию самим автором[12]. Кроме упомяну­тых «естественных» лакун обращает на себя внимание отсутствие записей за следующие промежутки: 6.09.1881—10.06.1882 (более девяти месяцев); 18.04.1909—3.11.1909 (более шести месяцев); 14.01.1912—13.09.1912 (восемь месяцев); 9.05.1913—5.01.1914 (девять месяцев); 16.09.1914—12.05.1915 (во­семь месяцев); 7.01.1916—1.06.1916 (пять месяцев). При том, что Смирнова заполняла тетрадь объемом около 400 страниц в среднем за полгода, можно предположить, что кроме сохранившихся 69 тетрадей существовали еще по крайней мере шесть, которые она собственноручно изъяла из дневникового комплекта. Имея в виду крайние даты изъятых тетрадей, мы возьмем на себя смелость выдвинуть некоторые причины самоцензуры. Временной промежуток 18.04.1909—3.11.1909 связан с замужеством дочери. Радуясь ее браку (по тем временам весьма позднему), Смирнова не скрывает своего прохлад­ного отношения к зятю[13], которого она неизменно называет по фамилии, так что изъятая тетрадь, возможно, могла задеть чувства дочери, с которой она была душевно близка. По схожим причинам, вероятно, были удалены тет­ради с записями за 9.05.1913—5.01.1914 и 16.09.1914—12.05.1915; эти периоды совпадают по времени с Первой мировой войной, во время которой зять Смирновой, выехав по военному заданию во Францию, остался там в эмиг­рации, но не смог организовать выезд за рубеж жены и дочери Нины. Лакуну 7.01.1916—1.06.1916 объяснить затруднительно.

Всего же интереснее для нас лакуны 6.09.1881—10.06.1882 и 14.01.1912— 13.09.1912, поскольку, по нашему предположению, они могут быть связаны с А.С. Сувориным. Вообще записи о Суворине — это один из лейтмотивов дневника Смирновой, а их общение и отношения в целом прошли красной нитью по жизни обоих.

Суворин познакомился со Смирновой в 1875 году, когда, с трудом оправившись после жестокого удара судьбы — трагической гибели первой жены[14], — подыскивал себе новую хозяйку дома. Недостатка в невестах у Суворина не было. Уже в 1874 году он присматривался к однокласснице своей дочери Анне Ивановне Орфановой (1856—1936), происходившей из небогатой дворянской семьи[15]. Молодость (разница в возрасте была велика — 22 года) и темперамент избранницы, которая, похоже, сразу воспылала любовью к знаменитости[16], Суворина вдохновили и, пожалуй, насторожили, о чем он откровенно писал ей: «Так, я думаю, что Ваша любовь ко мне выросла отчасти из чувства сожа­ления — Вы не могли не заметить во мне тоски одиночества, <…> отчасти из чувства поклонения моей особе, пользующейся известной репутацией. “Такой умный и любит меня” — эту фразу Вы сами часто говорили мне. <…> Если б мы с Вами сошлись совсем, Вы — я в этом уверен и на это имею основательные данные — Вы скоро бы готовы были променять меня на другого, совсем не­известного, но более молодого и здорового, который мог бы отвечать на страсть страстью, а я этого не могу»[17].

Затрудняясь с выбором, Суворин советовался с близкими людьми, и один из них, будущий ответственный секретарь редакции «Нового времени» Б.В. Гей, тоже колебался относительно Анны Ивановны: «Во всяком случае, Вы не можете жаловаться на нее: Вы безусловно располагаете ею. Если сами перед собой убеждены, что с нею приобретете личное счастье, то действуйте, нимало не медля. <…> Только прежде надо вглядеться, как бы вместо ожи­даемого счастья не вышла скучная и глупая канитель самого обыденного свойства. That is the question»[18].

Испытывая давление со стороны семьи Орфановых и будучи по натуре чело -веком, мучительно трудно принимающим решения, Суворин в январе 1877 года сделал фатальный шаг и вступил в брак с Анной Ивановной. Следом вышла замуж и Смирнова; как показало время, семейного счастья они не нашли.

Знакомство Суворина и Смирновой переросло в близкую дружбу, между ними завязалась переписка, которая закончилась только со смертью Суворина и составляет достойный публикации эпистолярный роман[19]. Как выяснилось из дневников Смирновой, Суворин был в нее влюблен, однако «из этого, он должен сознаться, ничего не вышло»[20]. Первая из «суворинских» лакун в дневнике Смирновой, 6.09.1881—10.06.1882, соотносится с периодом слож­ных испытаний, которым подверглись браки Суворина и Смирновой. Узнав о неверности молодой жены и подозревая, что третий их ребенок, Гриша, не его сын, Суворин потянулся к Смирновой: «Хочу сказать еще раз, что душа моя так полна Вами, что там нет места ни для чего прочего. <…> Постоянно только одно: влечение к Вам. До невероятного просто: минуты, кажется, нет, когда бы не думал о Вас, когда бы не воображал Вас возле»[21]. В семье Сазоно­вых тоже часто возникали трения, и не в последнюю очередь из-за отношений Смирновой с Сувориным. Изъятая Смирновой тетрадь, вероятно, содержала подробности, не предназначенные для посторонних глаз[22]. Между тем ее ин­тимные признания сохранились в письмах к Суворину: «Вы мне как-то ска­зали шутя, что Ваш единственный родственник это я, и меня это ужасно тро­нуло. <…> Вы знаете, что я до глупости к Вам привязана. Ни время, ни расстояние не может изменить моего чувства к Вам. <…> Вообще, между нами удивительная гармония. Я думаю, что никто Вас так не понимает, как я»[23].

Вторая «суворинская» лакуна в дневнике Смирновой, 14.01.1912— 13.09.1912, напрямую связана с его болезнью и смертью, так что в этом случае потенциальный читатель лишился возможности узнать о ее переживаниях в связи с потерей близкого человека. Однако, вынеся за скобки слишком лич­ные моменты[24], Смирнова как писательница и журналистка не изменила профессиональному кредо и на страницах своего дневника оставила весьма подробный реестр наблюдений за Сувориным. При том, что ее записи при­страстны и порой довольно нелестны, выдают обиду на иные суворинские слова и поступки и вообще не лишены чисто женской ревности, они намного расширяют диапазон наших сведений о Суворине и позволяют восполнить некоторые пробелы его биографии. Так, например, благодаря Смирно­вой стало возможным проследить события в жизни Суворина и его газеты в 1905—1906 годах[25]. Кроме того, будучи пайщицей «Нового времени», Смир­нова довела свои записи до момента, когда газета прекратила существование, и сообщила немало существенных подробностей ее распада.

Для этой публикации из всего массива записей Смирновой о Суворине были отобраны те, которые, как нам кажется, представляют наибольший ин­терес и практически не пересекаются с уже известными сведениями о Суво­рине либо добавляют к ним заслуживающие внимания детали. В публикуе­мых фрагментах раскрыты инициалы и сокращения, сделанные Смирновой; текст приведен в соответствие с нормами современной орфографии и пунк­туации и сопровождается комментариями, воссоздающими контекст и содер­жащими необходимые и достаточные справочные сведения.

 

ИЗ ДНЕВНИКОВ СОФЬИ ИВАНОВНЫ СМИРНОВОЙ-САЗОНОВОЙ

2.03.1878. Николай вечером у Суворина, где справляют двухлетие газеты. Много народу: Черняев, Достоевский, Данилевский, Кюи, Мясоедов и пр.[26]

16.03.1878. Недавно пришла к [Суворину] какая-то барыня, — по облику и по всем манерам нигилистка, — просить работы. Суворин теперь барынь боится; он думает, что которая-нибудь из них застрелит его, как Трепова. <...> Суворин не посмел отказать, дал ей переписывать свои книги, которые уже давно были переписаны. <…> Ее [Анны Ивановны Сувориной (Орфановой)] мечта поступить на сцену. Просит Николая под секретом пройти с ней не­сколько ролей[27].

20.03.1878. Суворин с женой и Плещеевы опять пьют у нас чай после театра. <…> Суворин рассказывает, как его осаждают разные просители, преиму­щественно барыни. Кто просит на ученье — акушерству учиться, — кто на рояль, кто на уплату долга; некоторые даже на гроб, а иные прямо на спасение жизни: «Сказать вам не могу на что, но вы жизнь мне спасете!»[28]

8.04.1878. Салтыков[-Щедрин] в присутствии Лихачева ругает Суворина, Лихачев молчит[29].

9.04.1878. Лихачев жалуется на Суворина, который губит их газету под­лым направлением. Из Москвы он прислал им фельетон с нападками на За­сулич, они его не напечатали, то и дело присылает им телеграммы о «неле­пых» демонстрациях[30].

14.04.1878. Суворин стал совсем Булгариным. Ругает молодежь и боится, чтобы его не застрелили[31].

18.04.1878. Пришел Утин с визитом. Спустя минут пять после него входит Суворин. Оба мгновенно меняются в лице. Незадолго до этого они встрети­лись на литературном обеде, где Утин отказался подать Суворину руку «за его подлое направление». Встретившись у нас, они тотчас же начинают гово­рить друг другу колкости. Утин клеймит Суворина за то, что он продажный журналист, холопствует перед правительством и ругает молодежь. Суворин называет Утина фразером, который накопил себе деньги и на словах распи­нается за молодежь, а на деле трус, живущий в свое удовольствие.

—    Вы народу сочувствуете, а Евангелие-то поднимаете за купца и поло­жили себе за это в карман 20 тысяч.

Утин теряет самообладание и говорит плоскости. Суворин отвечает ему тем же; говорит, что из всех речей, сказанных на политическом процессе, трусливее и подлее речи Утина не было. Слово за слово доходят почти до брани.

—Говорят, что я продажный человек! — кричит Суворин. — Что же я на­жил? Какие капиталы? У меня ни копейки нет! Кроме долгу ничего.

—Вы вот богатый человек, — продолжает он, — что вы не издадите какой-нибудь революционной газетки? Уличного листка какого-нибудь? Вы все сочувствуете. Вот и показали бы свое сочувствие.

—Может быть, и покажу. Вы, во всяком случае, не будете знать.

—Что же? Я в Третье отделение донесу?

—Почем знать! Может быть, и донесете. В конце концов Суворин берется за шляпу и просит извинения, что он при

нас говорил «с этой дрянью». Утин вскакивает и говорит:

—    Мерзавец!
Дальше разобрать что-нибудь трудно. Кажется, Суворин замахнулся на него шляпой, Утин кинулся на Суворина. Борьба. Опрокинули стол. Нико­лай кинулся их разнимать и развел по разным комнатам. Суворин бросился передо мной на колени:

—    Голубушка! Простите меня![32]

14.04.1878. Суворин говорит мне, что если я «не пощажу своих знакомых», то могу написать интересный роман[33].

2.12.1879. Приходил Суворин объясняться по поводу того, что я предста­вила в романе всю его редакцию. Весь город, по его словам, узнает их, т. е. все литературные кружки, которые с лицемерным сожалением говорят:

—    Ах, как же это Смирнова позволила себе так описать их!
Доказательства, что это они: Яковлев во второй раз женат и Суворин во второй раз женат. Первая жена Яковлева окончила жизнь как-то таинственно (этого в романе нет, но они говорят, что есть), первая жена Суворина: то же. Но больше всех узнает себя Буренин, который находит, что я описала его наружность и манеру говорить. Например, у меня Аристов говорит:

—    Я девочек в 15 лет ужасно люблю, мальчишек терпеть не могу.
Вообще же Аристов во всем романе говорит 2—3 слова. Читал он мой ро­ман больной, рассерженный и прямо встретил Суворина так:

—Ну, батюшка, поздравляю! Вы знаете, что вы с моей женой живете? В публике будто бы говорят:

—Правда, что жена Буренина куртизанка? Историю с бриллиантами прямо приписывают Суворину. Последнее время про него ходят слухи, что он разорился, один адвокат прямо говорил кому-то из сотрудников, что на него представление на 50 ты­сяч векселей к взысканию[34].

27.02.1880. Вечером был опять Суворин. Предлагает мне издать мой роман. Из его дальнейшего разговора я поняла, что обязана этим Достоевскому. Су­ворин рассказывает, как был у Лорис-Меликова два часа спустя после того, как в него стреляли. Лорис-Меликов говорил, что очень рад этому покушению:

—    Оно вот насколько (отмеривает ¹/₂ аршина на руке) удлиняет мой язык у государя[35].

16.03.1880. После обеда приезжал Суворин. После отъезда Коломнина за границу он чувствует себя одиноким. Суворин говорит, что прошлый год га­зета дала 30 тысяч чистого доходу, от которого, впрочем, ничего в карман не осталось, потому что он пошел на покрытие дефицита прошлых лет. Это был первый год, когда стало возможным свести счеты и узнать приход и расход. <…> По собственным рассказам, Суворин, когда к нему приходят просить деньги, говорит:

—    Да возьмите, голубчик, сколько нужно.

<…> А потом приходит в ужас от растраченных сумм и жалуется, что его обирают[36].

30.03.1880. На слова [Суворин] очень скор. Не разобравши, кто, что и как, вдруг требует, чтобы Шубинский выписал ему из провинции какую-то руко­пись о Ломоносове, которую он покупает и на свой счет издает и даже 300 руб. готов вперед дать. Шубинский говорит: «Погодите! Надо узнать прежде, что это за вещь». Нет, сейчас! Непременно сейчас. С него довольно, что академия наук эту рукопись забраковала. Он хочет ее издать в пику этим мерзавцам ака­демикам! Шубинский сделал все-таки по-своему, выписал не все, а одно только предисловие. Суворин прочитал его и сказал, что это черт знает какая гадость![37]

23.06.1880. Был Шубинский. Все рассказы, разумеется, про Суворина. Как его какой-то Пантелеев надул. Пантелеев издатель и заключил с ним условие, по которому Суворин пользуется исключительным правом продажи его из­даний в своих магазинах, но за то гарантирует ему 500 экземпляров каждого издания. Пантелеев после этого издавал какую-нибудь азбуку и назначал ей цену 3 руб. Азбука не шла, но Пантелеев не в убытке: Суворин сразу должен был за 500 экземпляров заплатить ему 1 ¹/₂ тысячи. Таким образом Панте­леев нагрел его на 8 тысяч. Суворин злился и посылал его ко всем чертям.
Недавно Пантелеев является к нему и предлагает ему возобновить условие. Все отговаривают Суворина. Он соглашается, что возобновлять условие было бы глупо.

— Ну его к черту!

Пантелеев выбрал минутку, явился к нему сам и так обаял его, что условие заключено[38].

24.04.1881. Суворин пришел расстроенный, жалуется на своих сотрудни­ков, которые пишут черт знает что; таланта нет, так берут бранными словами: подлец, мерзавец, негодяй… Он наконец написал им циркуляр, что просит их слов подлец и мерзавец не употреблять в своих статьях, и выставил в редак­ции за стеклом[39].

28.04.1881. Уезжаем из Петербурга. <…> Провожают нас Суворин и Кры­лов. <…> Суворин привез [дочери] Любе на дорогу конфет. Обещает при­ехать к нам в Крым. Его все в Париж посылают к Шарко, а ему не хочется. <…> Сцена с Николаем. Началось с ревности к Мите, потом припадок, хотела броситься под поезд. Николай рассвирепел, схватил меня за руки, кричал на меня; дальше не помню… Потом слезы и примирение[40].

4.05.1881. Получила письмо от Суворина такого рода, что Николай просит положить этому конец; иначе говорит, что это с моей стороны недобросовестно[41].

19.07.1882. Был и [Б.В.] Гей. У них «Новым временем» управляет Нико­лай Чудотворец. Суворин на все махнул рукой и уехал в Крым до октября. Буренин, говорят, в Петербурге, но скрывается, чтобы не управлять газетой[42].

20.10.1882. Суворин был у нас первый раз по возвращении из Ялты. За­стал нас за обедом; сам не обедал. Мы его на тощий желудок напоили кофеем; потом пошли к Стрепетовой, где его вторично напоили чаем. <…> Вчера был суд. По делу об оскорблении Стасюлевича Бурениным приговорили Федо­рова на 3 месяца в тюрьму. Буренин спасся тем, что скрыли его авторство и объявили статью редакционною[43].

25.10.1882. Были у Сувориных, и не к добру. Николай встретил там Бу­ренина и не подал ему руки. Я сидела сначала в спальне с Анной Ивановной [Сувориной; так же и далее] и старухой Коломниной, говорившей о том, что когда женщины рожали по 10 человек детей, они были гораздо здоровее. <...> Анна Ивановна говорит, что если была бы богата, дала бы Толстому не­сколько тысяч, чтобы он приделал новый конец к «Анне Карениной», где она оставалась бы жива[44].

10.11.1882. Был Шубинский, принес мне от Суворина немецкую трагедию «Мессалину», с предложением написать о ней. Настаивал на том, чтобы я взяла опять газетную работу. Стрепетова была причиной неприятной для него переписки с Сувориным. Она слышала у него рассказы о денежных и семейных делах Суворина и передала это в извращенном виде Анне Иванов не, а та со своими прикрасами мужу. В одну из бессонных ночей он и накатал Шубинскому письмо, завязалась переписка, кончившаяся, однако, примирением[45].

18.11.1882. Была у Стрепетовой. Там Анна Ивановна с горбатым сыном Суворина. Приехала за приказаниями, не нужно ли Стрепетовой чего-либо в га зете, статью, мол, или какую-нибудь заметку не прикажете ли? Суворин опять со своей «Медеей». Переделывает третий раз, сидит до шестого часа утра[46].

26.11.1882. Отвезла его [фельетон] сама к Суворину, но он болен и не при­нимает. Гей думает, что это от статьи о «Священной дружине», которая при­слала Суворину приглашение вступить в ее члены, а он, притворившись, что не понимает, что это такое, напечатал ее устав с указанием на то, сколько в нем подлостей[47].

10.11.1882. За статью о «Священной дружине» Государь [Александр II] хотел запретить «Новое время». Отстоял его Толстой[48].

4.01.1883. Государь подписался на «Новое время» <…> После статьи о «Священной дружине», когда газету чуть не запретили, Суворин стал таким свире­пым цензором своей собственной газеты, что Николай предлагает послать ему в подарок пузырек красных чернил. А когда узнали, что сам царь газету читает, то цензура еще усугубится. Теперь все газеты с вольным духом истребили; остался один «Голос», но и тот назначен к истреблению. Во дворце читают «Но­вое время» и «Московские ведомости». <…> После статьи о «Священной дру­жине» Шубинский был у Худекова. Там Монтеверде говорил, что эта статья написана с согласия высокопоставленных лиц, что Суворин к трем из них ездил за благословением. Шубинский передал этот отзыв Суворину, не называя лица, но тот, ссылаясь на дружеские отношения, добивался, чтобы он назвал кто. Шубинский сказал, полагая, что это останется между ними, а Суворин в тот же день накатал письмо к Монтеверде. Теперь Шубинский не может бывать у Худекова. Суворин весь теперь поглощен «Медеей»; газету ведет спустя рукава[49].

9.02.1883. У Суворина по-прежнему ад в доме. Анна Ивановна едва собе­рется сделать себе рубашки, а [А.А.] Коломнина хвалится, что у нее две ты­сячи на булавки. Она берет у отца две тысячи на расход, в месяц, а если отец опоздал к обеду, то ему ничего не дают, говоря: уже откушали. Он посылает за котлетой в Палкин трактир. <…> Суворин написал завещание, по которому бóльшую часть отдает дочери и ее детям. Это все Коломнин устроил. Анна Ивановна стала делать выкидыши, чтобы не родить. Как она, бывало, бере­менна, так Коломнин настраивает Суворина на то, что это не его дети. Сцены ревности! А все расчеты: больше детей, меньше наследства. Сыновья Суво­рина от первой жены тоже против Анны Ивановны и заодно с Коломниным[50].

13.02.1883. [Премьера «Медеи»,] Сбор около половины. Зато прием на три тысячи! Вызовы, топот, маханье платками, сначала одной Стрепетовой, а потом и Суворину. Суворин страшно боялся и не хотел выходить, думал, что его ошикают. С правой стороны чуть не весь бенуар занят «Новым вре­менем». На меня игра Стрепетовой производит впечатление глубокой про­винции. Хлопает себя по ляжкам, делает прыжки на сцене и неестественным голосом кричит. <…> А публика неистовствует, ей этого и нужно[51].

7.03.1883. Анна Ивановна, желая поссорить [Шубинского] с Коломниным, наговорила тому, будто Шубинский его ругает. Исказила подслушан­ный из-за дверей разговор его с Сувориным[52].

9.04.1883. Были у Сувориных, помешали ему что-то писать или читать. <…> Потом коснулись больного места, что они 40 тысяч проживают, что у них 16 человек прислуги. Анна Ивановна так и воспрянула. По ее словам, Суворин раздает направо и налево, по несколько тысяч, а потом жалуется, что они много на хозяйство тратят. Крамской должен им шесть тысяч, Гор­бунов без счету, Пассек тоже, не считая мелких долгов. <…> Берут по сто, по 25, по 500 руб. Суворин дает и извиняется, что больше не может. А после ру­гается и пилит своих, что много выходит.

Стасов похвалил Крамского за портрет Суворина, говоря, что он мастер­ски передал лукавое и мелкое выражение этого журналиста. Кто-то по дружбе показал эти строки Суворину. Тот вдруг нашел, что у него на портрете в самом деле лукавая улыбка, что это сделано с умыслом, и накатал обижен­ное письмо Крамскому. Тот занял денег и потому ответить тем же не мог, а приехал объясняться лично. <…> Говорили о Стрепетовой. Суворин говорит, что она бесит его своей фамильярностью[53].

2.06.1883. Суворин говорит, что на коронации царь [Александр III] держал себя не по-царски, в самых торжественных местах громко сморкался и, когда митрополит Исидор, маленькая штучка, нагнул ему голову, чтобы благословить, не давался, не понимая, что с ним хотят делать. Суворин представлял, как царь нес державу и скипетр, точно он их продавать несет. Но все-таки, прибавляет Суворин, было очень трогательно, царь плакал в три ручья[54].

2.11.1883. Когда цензура придирается к какой-нибудь статье в «Истори­ческом вестнике», Феоктистов посылает не за Шубинским, зная, что тот бу­дет отстаивать статью, а прямо за Сувориным. Тот сейчас на все согласен, а вернувшись, начинает придираться, что твой цензор! «Новое время» все пело дифирамбы Тургеневу, вдруг Суворин узнает, что Тургенев о нем нехорошо отзывался. Баста! Теперь Тургенев хоть и покой­ник, а в немилости. Теперь поклонение Толстому[55].

4.08.1884. Николай ехал в вагоне с Булгаковым, который жаловался, что Суворины его не любят, и объясняет это тем, что они не терпят около себя людей, которые талантливее его[56].

29.09.1884. Буренин с молодым [А.А.] Плещеевым на Невском подрались. Буренин написал пасквиль на Плещеева, а тот за это его палкой на улице. Обоих свели в участок[57].

12.11.1884. Встретила Сувориных. Мы с ними только в театре и видимся. На ней в три ряда жемчуга, а он с палкой и с сыном, на случай нападения.

— Вот до чего дописались! — говорит Николай.

Суворин жалуется на то, что болен и что идет под гору[58].

4.01.1885. Дочь Каировой приходила предлагать свою мать в сотрудницы. И «Новое время» должно иметь свою психопатку. Анне Ивановне я сказала, что один человек находит ее страстной женщиной (Григорович), и этим свела ее с ума. Она требует, чтобы я ей назвала, кто это сказал. Вчера Суворины езди ли ряжеными; были у Бурениных, потом в «Аркадии», катались с горы. Анна Ивановна наряжена монахиней и плясала[59].

6.09.1885. Была в ложе у Сувориных; имела очень глупый вид, заговорила было об их потере, но они разговор замяли, а я соболезнования выражать не умею. Анна Ивановна в трауре. Суворин, видимо, больше жалеет сына, чем дочь[60].

2.12.1885. Я ездила к Суворину объясняться по поводу постоянных на -падок его газеты на Николая. Нарвалась на Анну Ивановну, с которой должна была просидеть полчаса в неизбежных разговорах о Стрепетовой. <...> Я попросила у Суворина объяснения наедине. Анна Ивановна ушла. Разговор был самый трогательный, я волновалась, у меня даже губы пере­сохли. Суворин дал мне «честное слово, что ничего подобного больше не по­вторится», и уверял меня, что я единственная женщина, о которой он сохра­нил до сей минуты самые чистые воспоминания. Уже прощаясь со мной в передней, он сказал мне по-французски, что его семья распадается. Я сначала не поняла, но слухи, которые в этот же вечер принес мне Николай из-за кулис, объяснили мне все. Суворин ревнует к кому-то жену, по ночам у них происходят страшные сцены. В одно утро он встал взбешенный и увез ее на две недели в Москву[61].

23.06.1885. Суворин решительно родился коммерсантом; он снял за 10 тысяч книжные лари на трех линиях железных дорог и повел дело так, что будет в большом барыше, да еще как контрагент может провозить свои книги даром[62].

2.05.1887.   Сын Суворина застрелился, Владимир, студент 21 года. Оста­вил записку, что жизнь представляет мало интереса[63].

1.01.1887. Стрепетова говорит Николаю, чтобы он больше не заискивал в ней, что она с Сувориными разошлась[64].

7.12.1888. Если верить Шубинскому, то теперь и газетой, и самим Суво­риным управляет старший сын его, Алексей, который всех презирает и ни с кем никогда не соглашается. <…> На сцене до того подличают перед Суво­риным, что останавливают репетицию и ждут, не приедет ли; а он в это время спит. К концу, впрочем, и он пожаловал и привез вдруг Чехова, знакомит его с актерами[65].

20.10.1890. Встретила на Невском Суворина, с которым мы не виделись несколько лет. Он только что вернулся из Феодосии, жалуется на скуку, на одышку, на то, что ко всему равнодушен. В такие часы, когда прежде спал, те­перь гуляет; уже в Летнем саду был. Прощаясь, повторил мне опять, что со­храняет обо мне самые лучшие воспоминания[66].

4.01.1891. Смотрели «Татьяну Репину» с Ермоловой. <…> Игра ее сама правда, но только удали, кутежа, испорченности в ее актрисе нет. Она вся лю­бовь, вся исстрадалась. Она и Савина играют эту роль бесподобно, но каждая по-своему. У Савиной Репина отравляется не от любви, а от оскорбленного самолюбия. Ермоловская Репина без любви жить не хочет. Что ей слава, что ей талант, когда «он» сидит в ложе с другой. Умирала она так, что страшно становилось. <…> Благодарила Суворина за газету. Он обещал, что я буду получать ее, пока он жив, и даже если бы можно, он оставил бы мне ее по ду­ховному завещанию[67].

20.01.1891. Суворин почему-то рассказал Кривенко, что был в меня влюблен[68].

10.02.1891.  Суворин сказал во всеуслышанье, что я самая даровитая рус­ская писательница, что он недавно перечитывал мой последний роман и вдруг убедился в этом. Я ему на это заметила, что стоит мне только взять перо в руки, и его газета первая же сотрет меня в порошок[69].

24.01.1891.В «Новом времени» ни слова о Савинском бенефисе. Суво­рину было некогда: он, вернувшись из театра, писал ко мне. Николай нынче с ехидной улыбкой подал мне его письмо. <…> Николай начинает ревновать меня к Суворину. Потребовал для просмотрения письмо, которое я ему на­писала, и остался недоволен; заставил вычеркнуть приглашение. Не хочет, чтобы он бывал у нас в доме[70].

26.01.1892. Ревность усиливается. Я получаю еще письмо от Суворина. Николай объявляет, что если Суворин придет, он уйдет из дому[71].

29.01.1892. [В.С.] Кривенко говорит мне:

—А я недавно о вас такую песнь торжествующей любви слышал.

—У кого?

—У Суворина. Он находит, что вы самая умная женщина не только в Рос­сии, но даже в Европе.

Я так и обмерла. А тут еще Николай со своей ревностью[72].

2.03.1892. У меня был Суворин. Я его напоила чаем, и вспоминали мы с ним всех сродников и православных христиан. Он говорил о том, как у него один сын застрелился, как другой неудачно женился; как у него сотрудники не любят, когда он сам что-нибудь напишет или пропускает в газету что-ни­будь талантливое не их редакции, например чеховскую «Дуэль»[73].

20.03.1892. Отвезла Суворину фельетон. Пришел Буренин, и мы сидели втроем. Я опять в редакции, опять сотрудница, как 15 лет тому назад. Буре­нин уговаривает меня писать роман, обещает хвалебный фельетон, говорит, что нынешние романистки никуда не годятся. Даже хуже меня! Это я уже до­говариваю сама. С Анной Ивановной мы виделись только в передней. <…> Провожая, она говорила о том, как Алексей Сергеевич был в меня влюблен, а он тут же стоит. <…> Суворин говорит, что он всегда боялся красавиц и швейцаров в важных домах. Министр не так страшен, как швейцар[74].

22.03.1892. Карпов просидел у меня вечер. Все три часа мы спорили… За Суворина он, кажется, меня перестал уважать. Я его горячо отстаивала и даже наклепала на себя, что во всем его идеи разделяю, что все, что он против Су­ворина говорит, может относиться и ко мне. Карпов говорит: у него сотруд­ники подлые! Я говорю: и я бы таких взяла[75].

26.03.1892. Только что встала, не успела кофе напиться, — Суворин! Он не спал ночь, пошел гулять и зашел ко мне. Больше двух часов сидел. При нем мне из его же конторы принесли пакет с деньгами за фельетон. Я дала ему прочесть «Петербургскую газету», где надо мной издеваются. Он прочел и улыбнулся.

—    Ну да, вас же хвалят!
Он теперь читает философские и богословские сочинения, Шлейермахера,

еще кого-то. Говорили о гипнотизме, о чудесном и таинственном. Он в Бога не верит, а в три свечки верит[76].

15.10.1892. Был Бертенсон. <…> Говорил о долге, о гражданственности, как передовая статья. Перчатки снял, цилиндр поставил около себя. Я мыс­ленно их сравнивала с Сувориным, и мне даже смешно стало. Тот приедет в лохматом пиджаке, с чернильными пятнами на манжетах, и все чертыха­ется. Этот ясно знает, чего он хочет: Европы, конституции, парламента… А тот как щедринский генерал: не то конституции, не то севрюжины с хреном. То земского собора желал, а теперь вернулся из Биаррица и говорит: отчего у нас не Европа? Петербург, анафему, проклял[77].

21.10.1892. На первом представлении невежинского «Угла» виделась с не­давно вернувшимся из-за границы Сувориным. Театр — это наше обычное рандеву. У него, как у Достоевского, начинается мания величия. Я ему прямо сказала, что у него просто голова закружилась. Он хочет издавать междуна­родную газету. России ему мало! Ему надо всю Европу! Чтобы Европа ему удивлялась. Два антракта мы с ним проговорили[78].

10.11.1892. Отвезла фельетон Суворину. Он только развернул, похвалил шрифт, сказав, что наборщики будут очень довольны, и отдал для набора в ти­пографию. Анна Ивановна, по обыкновению растрепанная, сообщила мне, что ждали нынче Сару Бернар, которая, однако, приедет только завтра. Су­ворин пригласил на Сару и меня. Дали нам чаю, выкурили мы бесчисленное множество папирос. Приходил Маслов, — Севильский обольститель. Он пи­шет о балете, а Суворин у него вычеркивает. Суворин теперь сам стал ходить в балет. Говорит: хорошо, ни о чем думать не надо. Мало того, водевиль на­писал! Отдал его в полное распоряжение, т. е. другими словами, чтобы его ставили на сцене как бы помимо его воли. Книжку прислали из типографии еще сырую. Николай сейчас же сосватал его Савиной. Она, не читая, готова взять его в бенефис. Суворин из редакции проводил меня до дому и расска­зал, как Ротшильд за границей добивался с ним знакомства, просто пресле­довал его. Суворин из Франценсбада бежал от него в Мюнхен. Наконец в Би­аррице Ротшильд таки настиг его и сделал ему визит. Сейчас же, конечно, заговорили о жидах. Ротшильд был возмущен, что le grand duc Serge гонит их из Москвы. Суворин ему на это ответил:

— Ведь вы же сами знаете, что их в одни ворота гнали, а в другие они входи ли. <…>

Чувствуя, что Суворин все-таки не покорен, Ротшильд просил позволения прислать к нему раввина. Но Суворин отклонил; после, говорит, другой раз, когда я опять приеду в Париж. Чем только Ротшильд не соблазнял его: и осо­бый поезд ему предлагал, и Анне Ивановне ложу в Grande Opera[79].

21.11.1892.   …Григорович говорит, что он знает только трех людей, которые по бесхарактерности равных себе не имеют: это Всеволожский, Суворин и покойный Тургенев. На них всегда кто-нибудь едет. Раз Тургенев провожал
из гостей пьяного Писемского и нес за ним его калошу[80].

2.12.1892.   Вчера она [Е.В. Кривенко] повезла Суворина смотреть квар­тиру. <…> Суворин ей признался, что был в меня когда-то влюблен. Евгения Васильевна уверяет, что он целый час говорил с ней обо мне. Вообще он видится с ней третий раз в жизни и пустился в такие откровенности, каких от него никогда не слышала[81].

30.01.1893.   Сегодня вечер у Суворина. <…> Суворин сидит в туфлях, в цвет­ ной рубашке и в меланхолии. Стал со мной говорить, оживился. <…> Суворин говорит, что я ему очень напоминаю его первую жену[82].

26.02.1893. Поздно вечером был Суворин. Вспоминал историю Жохова и времена нигилистических коммун. Рассказывал свою поездку за границу с Че­ховым и сыновьями. Суворин никуда их не мог вытащить, к природе они рав­нодушны, в музеях устают. В вагоне играют в карты. В Риме Чехов говорит:

— Эх, на травке бы теперь полежать![83]

3.11.1893.   А вечером был у меня Суворин. <…> Из-за границы он вер­нулся франтом: носит булавки в галстуке и перстень на мизинце и даже, пе­ребивши меня в разговоре, говорит: извините. Я было только его за это по­хвалила, как он вслед затем пустил такое словцо, что и на улице и не всегда услышишь. Просит меня писать им опять фельетоны, говорит, что он для этого и приехал к нам. Сидел весь вечер, много рассказывал про франко-русские праздники. <…> Послы и министры теперь Суворину нипочем. Берлин­ский Шувалов сам за ним ухаживает. Французский министр Девель пригла­сил его на завтрак, он не поехал и даже вовремя не известил об этом, так что жена Девеля сказала, что monsieur Суворин не знает правил вежливости. А не поехал он, потому что Анна Ивановна повезла его завтракать к Саре Бернар, где ей хотелось познакомиться с французским романистом Лоти[84].

27.12.1893. В 11-м часу пришел Суворин. <…> Его дома рассердили. У него головокружения, он боится удара. Вид у него рассеянный и удрученный. <...> Заговорили дорогой о родне. Суворин сказал, что у него есть только один родственник — «это Софья Ивановна»[85].

31.12.1893.   Николай сделал мне сцену из-за встречи Нового года у Суво­риных. Говорит, что он устал, болен, что у него горло село, что ему не разо­рваться, и он из театра поедет домой, а вовсе не в «Новое время», где ему бу­дет неприятно, что я могу за своим Сувориным ухаживать, а ему на всех наплевать. Словом, накричал, хлопнул дверью и уехал в театр. Я в первую минуту от злости задыхаюсь…[86]

25.01.1893.   Суворин сидит совсем убитый. Разными дрязгами довели его до того, что он думает уехать из Петербурга. С одной стороны, цензурные не­приятности, потому что два министра, Витте и Дурново, не в ладах и, что ни напечатают об их ведомствах, сейчас требуют назвать, кто автор статьи. С другой стороны, неприятности в своем доме с Коломниным и с сыновьями. Суворин с сыном Мишей переписывается с одного этажа в другой. Миша ви­нит во всем Коломнина[87].

3.02.1894. Был Шубинский <…> Потом, конечно, о Суворине, как он ночи сидит напролет, а днем ложится спать и спит в гостиной, в залу же, чтобы его не беспокоили, дверь заставляют баррикадой, диваном и стульями, так что днем гостей принять негде, разве в столовой, где 170 канареек своим пением не дают никому говорить. Когда Шубинский сказал раз Суворину о беспо­рядках в его книжном магазине, где его сын Миша не управляет, а путает, Су­ворин, которого в то время растирал массажист, кричит, чтобы ему давали одеваться, что он сейчас же поедет и закроет магазин. Шубинский едва мог его успокоить. Вспыливши и накричавши, он все оставляет по-старому[88].

8.02.1894. Суворину я помешала спать. Говорили о том, куда поехать летом. Он звал меня в Италию, поехать впятером: он, я с [дочерью] Любой и Шубинский с [женой] Катей. Я в Италию не хочу, а приглашаю его в Сибирь[89].

28.03.1894. Суворин при нем [репетиторе суворинских детей Литвиненко] очень откровенно сознался, что у него нет нравственного чувства и что он не умеет помножить дробь на дробь. Говорил против женщин-врачей, что на какого черта нам ученые женщины с математикой, с греческим и латинским язы­ком, и в доказательство <…> рассказал о своем знакомстве с женщиной вра­чом, которая всю свою жизнь посвятила больным, возилась с чужими детьми и целыми днями принимала больных баб и мужиков в земской больнице[90].

1.09.1894.   Третье письмо от Суворина из Крыма. Он уже стал башни строить и курить бросил. Пишет мне о каком-то очень тайном литературном деле, о котором он хочет со мной посоветоваться; о каком — не говорит, но
уже заранее берет с меня клятвы, чтобы я никому ни слова, ни звука[91].

12.09.1894. От Суворина письмо. Он едет с Чеховым за границу в Аббацию. <…> Тайна, о которой Суворин писал мне в прошлом письме, состоит в том, что банк для внешней торговли хотел купить у него газету, оставив его редак­тором. Давали ему миллион. Он подумал два дня и отказался. Говорит, что тут орудовал Витте, который так и спит и видит, чтобы иметь свою газету[92].

16.10.1894. Вчера Суворин был у Витте. За газету ему дают уже два мил­лиона, но он боится, чтобы не сказали, что он продался. А на этих условиях ему было бы выгодно ее уступить, оставивши более половины паев за собой,
чтобы иметь всегда решающий голос[93].

9.01.1895.   Вели разные задушевные разговоры, Суворин жаловался на свое одиночество, на то, что газета и богатство не дают ему счастья, что лич­ного счастья он почти не знал, что жизнь прошла мимо. Он был так нервен, взволнован, что в его голосе слышались слезы. Он просто временами не мог говорить[94].

14.01.1895. Евгения Васильевна [Кривенко] передала мне почти все, что он им рассказывал из своей жизни, как он был в меня влюблен и как из этого, он должен сознаться, ничего не вышло, как в прошлом году у него был в Бер­
лине роман с Шабельской и этот роман стоил ему несколько тысяч[95].

15.01.1895. Суворин стал жаловаться, что скучно жить, я ему посоветовала съездить в Берлин, продолжать роман с Шабельской. Он очень удивился, ска­зал, что Евгения Васильевна все это выдумала, обругал Шабельскую нецен­зурным образом и, наконец, признался, что у него был роман, но не с ней и не в Берлине, а в Бадене, и не в прошлом году[96].

7.02.1895. Суворин рассказывал содержание повести, которую хочет на­писать. Женщина желает отравить своего любовника, а любовник убивает ее. Последнюю сцену представляет даже в лицах, как она сидит на кресле, а он стоит сзади и ударяет ее ножом в грудь. Он видел это во сне и хочет те­перь написать[97].

19.04.1895. По поводу того, что скоро надо расставаться — он уедет в одну сторону, я в другую, — мы вели с Сувориным трогательные разговоры. Мы дей­ствительно так часто виделись последнее время, что привыкли друг к другу[98].

13.06.1895. Суворин начал прощаться с 11 часов и сидел у меня до поло­вины второго. Мы вспоминали прошлое и удивлялись, что почти 20 лет оста­емся верными друзьями[99].

19.07.1895. Суворин был не в духе, клянет новый театр, говорит, что он, кажется, его бросит. <…> Он не знает даже, что ставить. Петербург ему опо­стылел, а вырваться из него не может: ему кажется, что как только он из него уедет, то больше не вернется: где-нибудь умрет дорогой[100].

11.08.1895. Из Берлина от Суворина холодное и унылое письмо, о близкой смерти, о том, что силы ушли и все, что пришло, пришло для него поздно. Он едет в Париж, оттуда в Биарриц[101].

13.11.1895. Суворин хоть и клянет свой театр, а все-таки подумывает о по­стройке нового. Он был у Витте и говорил об этом. Тот дает ему разрешение составить общество на паях. Николай советует ему взять у города на 40 лет Прудки, построить театр и назвать его Суворинским[102].

25.11.1895. Евгения Васильевна рассказывала мне визит к ней Анны Ива­новны Сувориной и невозможные вещи, которые та ей будто бы говорила: что она жалеет ее, что она, как жена чиновника, не может жить, как ей хочется, а вот она, Анна Ивановна, живет как хочет, ездит к итальянцам в четыре часа ночи, лежит без корсета на кушетке, и около нее все поклонники[103].

9.12.1895.Суворин так мне рассказывал содержание чеховской пьесы «Чайка», что я от хохота легла на диван. Я не могла бы повторить ни одного слова, ничего не поняла. Я ему сказала, что на месте авторов я взяла бы с него подписку, что он никогда не будет рассказывать содержание их пьес[104].

5.01.1895.Чехов уехал в ресторан на сходку. Там будет он, Потапенко, Мамин-Сибиряк, Амфитеатров. Суворин жалеет, что не может с ними по­ехать. — А вы отличный товарищ, говорит Чехов. Вы всегда [вычеркнуто] за всех платите[105].

9.01.1896. Суворин тоже приезжал на репетицию [комедии Смирновой «Муравейник»], но сидел недолго. Они едут с Чеховым заказывать брилли­антовые жетоны в память своего десятилетнего знакомства[106].

31.01.1896. Застала у Суворина совещание с женой насчет Панаевского театра. Ему сильно хочется купить его, а директора не хотят. И хотя деньги его, но один без поддержки он рискнуть боится. Зато он долго и увлекательно
описывал мне и Чехову, как это было бы выгодно. 425 тысяч за театр, еще 50 тысяч на переделку, устроить лишний ярус, наверху 40 меблированных комнат и назвать это театром литературным. <…> В 10 часов Чехов поехал к Яворской, а мы с Сувориным в Малый театр на последнее представление моего «Муравейника»[107].

29.02.1896. Юбилейный обед в «Новом времени». Двадцать лет газеты. Обед у Контана. <…> Суворин поступил по-барски, широко и щедро: 57 ты­сяч дал наборщикам, 10 тысяч сотрудникам на кассу взаимопомощи, обязав­шись кроме того ежегодно вносить в нее столько же, сколько внесут все со­трудники вместе взятые. Но и этого мало: он главным сотрудникам дал паи в газете. <…> Хуже всех говорил сам Суворин. Правда, и положение его было не завидное. Каждый оратор занимался его душевной анатомией[108].

20.03.1896. Суворин не может забыть вчерашней насмешки. — Значит, я совершенное ничтожество! Я ничего не могу сделать. Все делают другие. На самом деле ему льстит, что все ему кланяются, просят его, что он поощряет молодые таланты. Пришла Дестомб, только что выпущена из школы. Он го­тов ее взять в свой театр и даже выпустить в «Орлеанской деве»[109].

10.08.1896. Отчаянное письмо от Суворина. Ему кажется, что все валится и рушится около него, потому что сезон не за горами, и в Панаевском его дол­жен постигнуть крах[110].

11.08.1896. В четвертом часу пришел Суворин, но уже не умирающим гла­диатором, как в письме, а гораздо бодрее. Он теперь новую актрису готовит, проходит роли с Дестомб[111].

19.10.1896. [После провала «Чайки»] Суворин приезжал к Карпову пере­говорить о чеховской «Чайке». Он сваливает вину на актеров. Просит, чтобы Сазонов играл погорячее. Николай ответил Карпову, что не видит в роли дан­ных, чтобы играть ее горячо. <…> Суворин в ответ между прочим просит ска­зать Николаю, что он не так играет в «Чайке», и учит, как надо играть. Нико­лай сердится[112].

30.11.1896. Много толковали о театральной газете, которую будет изда­вать Кугель на имя Холмской. Суворин, говорят, за это сделал ей сцену и по­ставил ей условие, чтобы она или вышла из труппы, или отказалась от газеты. «Хоть мой театр и дрянь, и я сам это знаю, но вы не имеете права ругать его». Но она его как-то уломала[113].

5.01.1897. Была Яворская <…> Жалуется на Суворина, что он на репети­циях учит молодых актрис, что это не репетиции, а преподавание драматиче­ского искусства. Больше всего он занимается с Дестомб, и Яворская говорит о ней, как о суворинской фаворитке[114].

26.01.1897. Был Суворин. Мы с ним уединились в дальнем углу гостиной и, не слушая поющих и играющих, стали с места горячо спорить. Предметом спора был «Союз русских писателей». Он сам в числе учредителей и после первого же собрания открыл в своей газете кампанию против этого Союза. Он не может слышать о Суде чести. Говорит, что это новое начальство по де­лам печати, что оно будет таскать к суду неприятных ему людей. <…> И это не третейский суд, где стороны сами выбирают себе судей. Нет, это заранее поставленные семь человек, может быть, ваши литературные враги, которые будут решать вашу судьбу. <…> Суворин так раздражен, что называет Союз клубом якобинцев[115].

7.02.1897. Шубинский рассказывает о столкновении П. Коломнина с сы­ном Суворина. <…> Теперь Суворину надо выбирать между сыном и Коломниными. Удалить Коломниных? Но на их место сядут прихлебатели Лёли и пойдет повальный грабеж. На мой вопрос, думает ли он, что Коломнин вел суворинские дела честно, Шубинский ответил отрицательно. Но Коломнин все-таки зять Суворина и если брал, то хоть дела делал, а Лёлины клевреты во всех отношениях негодные люди[116].

16.02.1897. Была у Суворина. Анна Ивановна удивляется, что меня совсем не видно. — У вас развод? Т. е. развод не с моим, а с ее мужем. Три часа гово­рили о театре. Сначала, как водится, была стычка. Суворин бранил Александринский театр, я — Панаевский. Я его прошу сказать мне, что его заставляет держать театр. Ни славы, ни денег он ему не дает. Он сначала говорил об ис­кусстве, о святости дела, потом откровенно сознался, что ему вечером некуда деваться. Писать он не может, читать ему трудно, а тут поедет в свою ложу, пойдет за кулисы, в режиссерскую, с одним поговорит, с другим, вечер-то и наполнен. Ну, тогда и я согласилась, что это причина уважительная. Он дер­жит театр от скуки, как другие играют в карты. По-прежнему ненавидит Явор­скую. Это не помешало ему передавать ей и ее мужу взаймы до пяти тысяч[117].

5.03.1897. Коломнины восторжествовали. Петр Петрович остается заве­довать типографией. Молодому Суворину не удалось его выжить. Он испор­тил себе дело тем, что без ведома отца заключил невыгодное условие с мини­стерством финансов насчет издания какой-то книги. Шубинский уверяет, что его поступки сумасшедшие, что ему сифилис на мозг бросился[118].

8.03.1897. Суворин недоволен, ест одно ризотто. Но после обеда пришла Дестомб, и он оживился. Николай в качестве учителя драматического искус­ства сказал ей, что она не умеет держаться, не умеет войти, и стал тут же ко­пировать ее. Коломнин сидит мрачный и говорит про нее «Бездарная и нехо­рошая». Николай находит, что она пикантна и должна нравиться мужчинам. <…> Зашла речь о [дочери] Любе. <…> Суворин на это [взять Любу в Панаевский театр] заметил, что первых ролей она играть не может, а поступать для маленьких не стоит. Год тому назад он этого не сказал бы. Он тогда, напротив, сам предлагал ей поступить к ним. Но теперь она мешала бы г-же Дестомб[119].

23.03.1897. Николай был на репетиции с Сувориным и попал на Настенькино рождение. Его там посадили есть пирог. Анна Ивановна рассказала, что Настенька у них родилась до брака[120].

15.04.1897. Был Шубинский. <…> Говорил о безобразиях в суворинской типографии. На 3600 экземпляров издания прибавляют еще 400 на дефект. Сделают обложку, закажут художнику рисунков, потом бросают. Барину не понравилась, делают другую. <…> Ратаев спрашивает Кудрявцевых, правда ли, что Суворин разводится с женой и женится на Дестомб, около которой он по­гибнет. Шубинский тоже говорит, что он постоянно видит у Суворина эту длинноногую актрису. Она все у него в кабинете. Сядет вдруг на пол или на спинку дивана. Суворин с Шубинским идут к Клочкову, и она с ними. Или они сидят у букиниста, вдруг и она является. «Вы зачем?» — спрашивает Суворин. «Да я шла мимо и увидела вас в окно. Я шла к мамаше». — «Так и шли бы к ма­маше». Но она остается и сидит в магазине, пока они там роются в книгах[121].

13.05.1897. С горя, не зная, за что взяться, пошла вечером к Суворину. Ви­дела там, наконец, Дестомб. Впотьмах приняла ее за одну из барышень Коломиных и поздоровалась с ней, как со знакомой. Красивые глаза, вырази­тельное лицо и ужасные манеры, как у Анны Ивановны. Крупные, мужские руки, рукава вроде шаровар. Суворин говорит ей, что она бездарна, что она провалила роль, и в то же время видимо тает перед ней. Она жалуется, что ей не дают ходу <…> Все против нее, не дают ей показать свой талант. Слушать целый час, как играет г-жа Дестомб, мне показалось скучно, и я ушла[122].

12.07.1897. Я провела вечер у Суворина и не скажу, чтобы я безумно ве­селилась. Сидим и оба молчим. Или он начинает метаться как лев в клетке и проклинать свою судьбу. Он стар, силы ему изменяют, а на плечах у него га­зета и театр. Кругом все тащат деньги, и никто ему не помогает. Сотрудники летом все в бегах. Сын [Алексей] только обижается, делает ему сцены и за­путывает его дела. Здоровье его плохо; нынче, когда он был у Горемыкина, у него так закружилась голова, что он должен был схватиться за притолоку. Театр он клянет особенно. Пьес нет, а актеры запрашивают сумасшедшее жа­лованье. Сам он сидит в городе, ожидая Буренина и Чехова. Буренин должен сменить его в газете, а с Чеховым он хочет ехать за границу. Принял капли и немного остыл. Стал со мной спорить о декадентах. Он им сочувствует за их искание новизны и неизвестного. Говорит, что на этом течении воспитается какой-нибудь гений. Но он к декадентам причисляет и Нансена, и Шарко, и всякого, кто сказал что-нибудь новое. Меня укоряет за мое неверие в чудеса, во все духовное, таинственное.

— Я вот рукой двинул, может быть, я какого-нибудь духа задел. Почему, если мы окружены микробами, мы не можем быть окружены духами? И те и другие одинаково невидимы[123].

10.08.1897. За кулисами появилась опять Дестомб, только что вернув­шаяся из Лондона, куда Суворин посылал ее за пьесами. Она так усердно пе­реводит их, что у нее рука распухла[124].

1.10.1897. Ездила к Суворину. <…> Суворин сидит простуженный, в ва­ленках. Перед театром забегает к нему Дестомб, сказать, что она охрипла, но играть будет. Одета кульком, манеры ужасные. Он ей, как своему управляю­щему, отдает разные приказания, передавать режиссеру то-то и то-то[125].

17.12.1897.  Была на генеральной репетиции «Шпиона». Дестомб пришла в кучерской поддевке и в картузе, садилась на суфлерскую будку или просто у рампы на пол по-турецки, лазала через оркестр и поминутно вмешивалась во все, происходившее на сцене. Она держала себя не как переводчица, и пло­хая переводчица, чужой пьесы, а как автор, полный хозяин «Шпиона». Акте­рам она надоела хуже горькой редьки, но Суворин смотрит на нее с неж­ностью, хоть и крикнет иногда, чтобы она не совалась или слезла с суфлерской будки и не мешала ему смотреть[126].

23.03.1897.С нынешнего дня Люба не служит больше в Суворинском те­атре. Увидав на афише, что в «Измаиле» играет Яворская, и не получив ответа от Суворина, который не дал себе даже труда известить меня, чем кон­чились его переговоры с автором, я по общему настоянию, главным образом Николая и [сестры] Надежды, написала ему, что Люба больше у него не слу­жит. <…> Суворин, разозленный, наговорил ей колкостей. <…> Говорил, что она чересчур много сразу захотела, что молодые актрисы должны пробивать себе дорогу постепенно и только Рашели выдвигаются сразу, а Сазоновы и Суворины должны составлять себе имя тяжелым трудом. <…> Из его злобы я вижу, что едва ли был умысел выжить Любу из труппы[127].

24.03.1898. Говорили вообще о ханжеском отношении Суворина к людям, которые в зависимости от него. Шубинский объясняет это тем, что его при­учили к этому. — Он плюет всем в лицо, а те только улыбаются и ловят у него ручку поцеловать. Он истинный выскочка, невоспитанный выскочка, кото­рому сам черт не брат. Оскорбить человека грубо и незаслуженно для него ничего не стоит.

К новому году Суворин раздал сотрудникам в подарок 35 тысяч и никому не угодил. Все его ругают. Каждый недоволен тем, что другой получил больше. Скальковский ничего не получил и ругал Суворина везде до тех пор, пока и ему не дали 2,5 тысячи. И он взял. Он богатый человек, но ему нужно на кокоток[128].