Эта статья — попытка обоснования новой дисциплины, скрипторики, изу­чающей Homo Scriptor, человека пишущего.

Сразу может возникнуть вопрос: разве история письма не изучается линг­вистикой? Разве во второй половине XX века не возникла особая наука о письме — грамматология?^[1] Разве оно не оказалось в центре гуманитарно­научных интересов благодаря книге Ж. Деррида «О грамматологии» (1967), где специфика письма положена в основание метода деконструкции? Можно даже говорить о «диктатуре» письма над всей территорией современного гу­манитарного знания. «Диктатура» — от «диктовать», т.е. произносить слова так, чтобы их записывали. Письму как бы «на роду» написано переходить в диктатуру. Власть превращать устное слово в письменное — великая власть, и письмо в грамматологии наделяется абсолютным приоритетом перед уст­ным словом.

Однако именно нынешняя интеллектуальная диктатура письма побуждает критически отнестись к грамматологии в ее постструктуралистском изводе и искать ей альтернативы в другой дисциплине — скрипторике. Сразу внесем ясность в соотношение этих дисциплин, сами названия которых указывают на их различие. «Грамматология» — от греческого «gramma» (grapho, пишу) — нечто написанное. «Скрипторика» — от латинского «scriptor» (scribere, пи­сать) — пишущий, писец, переписчик, писатель. «Грамма» — это буквы, письменные знаки, то, что остается на бумаге (или экране). Соответственно, грамматология— наука о письме, о соотношении письма и голоса, устного и письменного языка, о роли письма в культуре. Скрипторика — наука о че­ловеке пишущем, о письменной деятельности как образе жизни и способе от­ношения к миру. Скрипторика входит не столько в лингвистический, сколько в антропологический цикл дисциплин. Это антропология, этология, психоло­гия, характерология, персонология письма как формы человеческой деятель­ности, идет ли речь о пишущих индивидах или коллективах, об экзистенци­альном, национальном или конфессиональном отношении к письму.

 

1. СКРИПТОРИКА И ГРАММАТОЛОГИЯ.

ОТ ПИСЬМА К ПИШУЩЕМУ

Письменная деятельность включает в себя множество разных социальных и экзистенциальных установок. Ф. Петрарка признавался: «Для меня пи­сать — значит жить, и надеюсь, что так будет до последнего мгновения»^[2].

На другом полюсе находится гоголевский маленький человек, для кото­рого жить значит переписывать. «Вне этого переписыванья, казалось, для него ничего не существовало». Между гением Возрождения, оставившим 14 томов сочинений, и Акакием Акакиевичем, не оставившим ничего, кроме чернильницы и перьев, есть лишь то общее, что писание для них обоих было образом и смыслом жизни. Но сколь разные жизненные установки и моти­вации у этой беспредельной преданности письму!

Это и есть главный вопрос скрипторики: кто пишет и зачем? Вопрос не­существенный с точки зрения грамматологии, которая практически сводит на нет роль пишущего субъекта. Объясняется это так: в отличие от говоря­щего, пишущий фактически не присутствует в написанном, остаются только следы его присутствия, которые суть также следы его исчезновения. Письмо оказалось идеальным объектом для деконструкции, поскольку, в отличие от полнобытийного устного слова, оно выдает отсутствие скриптора, а также тех предметов («означаемых»), которые его окружают. Из этого простого факта была выведена критика всей западной цивилизации и ее «метафизики при­сутствия», которая выразилась, в частности, в примате устной речи над пись­менной. Историческая и структурная лингвистика «наивно» рассматривали письмо как вторичное отображение речи, удаленной от первоисточника — го­ворящего человека. В защиту самостоятельности и даже первичности письма Ж. Деррида и основал грамматологию, которая не просто изучает системы письма, но исходит из письма как «другого» всей западной цивилизации, загнанного в подполье. Вся история метафизики, по Деррида, «неизбежно стремилась к редукции следа. Подчинение следа полноте наличия, обобщен­ной в логосе, принижение письма за счет речи, грезящей о своей полноте, — таковы жесты, требуемые онто-теологией, определяющей археологический и эсхатологический смысл бытия как наличия, как явленности...»^[3].

Здесь имеется в виду, что археология рассматривает след как остаток ка­ких-то сооружений и событий прошлого; эсхатология — как предвестие со­бытий будущего, которые вернут означающему единство с означаемым и явят их в бытийной полноте. Все это, по Деррида, метафизические проекции следа — и письма в целом, которое представляет собой только само себя, свою «следовость», совокупность различий, чистую способность различАния. Как предмет грамматологии, письмо лишается онтологических, антропологичес­ких, эсхатологических характеристик; оно проскальзывает между всеми опре­делениями, между природой и культурой и остается неопределимым. За ним нет ни говорящего, ни голоса — одна только игра знаков, соотносящихся между собой в отсутствие всего «внетекстуального»: означаемых и самого «означателя» (субъекта).

Если грамматология и вправду антиметафизика, то очень наивная, прямо­линейная. Она полагает, что если письмо отвлечено от своего субъекта, от акустики его голоса и пластики его жеста, значит, субъект просто исчезает в письме. В дерридеанской грамматологии нет одушевленных местоимений. Есть «что» (письмо), но отсутствует «кто» — тот, кто пишет. Можно поду­мать, что буквы сами собой возникают из воздуха.

Однако странно предполагать, что письмо меньше свидетельствует о пи­шущем, чем речь — о говорящем. Просто это иного рода свидетельство — и иной масштаб и уровень субъекта. Как новая дисциплина, скрипторика берет начало там, где грамматология устанавливает радикальное отличие письма от речи и утверждает письмо как форму отсутствия, точнее, стирания (и пишущего, и написанного, т.е. предметного содержания письма). Но именно такое самостирание, самопреодоление и составляет бытие пишущего. Скрипторика принимает то определение письма, которое сложилось в грам­матологии, но ставит следующий вопрос: кто есть тот, кого нет в письме? За­чем он меняет свое живое бытие во плоти, в голосе и жесте на свой удаленный во времени и пространстве след — на письменный знак? Скрипторика — это антропология и персонология письма именно в его радикальном отличии от устного слова.

 

2. АНТРОПОЛОГИЯ ПИСЬМА

Если письмо есть форма отсутствия пишущего, то зачем человеку быть там, точнее, убывать туда, где его нет? Начнем издалека, с трех форм жизни. Жи­вотное отличается от растения тем, что осваивает пространство, свободно пе­редвигается в нем, отделяется от своего «здесь», открывает для себя «там» и «туда». Человек отличается от животного тем, что осваивает время, сво­бодно передвигается в нем, отделяется от своей укорененности не только в «здесь», но и в «сейчас», открывает для себя «тогда» и «потом». И память, и воображение, и язык, и культура вообще — это способ человека выйти из замкнутости своего настоящего. Он обживает памятью свое прошлое, вооб­ражением — свое будущее.

В меру своей внутренней свободы каждое существо мучительно пере­живает несвободу. Животное томится в клетке, у него развивается невроз заточения. Человека томит не только пространственное, но и временное за­точение, у него развивается невроз уходящего времени, родственный клау­строфобии, страху замкнутого пространства. Заточенный в настоящем, я чув­ствую убывание себя, убивание себя временем. Я хочу жить на просторах времени, странствовать в прошлое и будущее, помнить других, ушедших, и оставаться в памяти тех, кто придет вслед за мной. Так возникает ценность следа. След — это самая общая категория моего бытия вне меня, это среда, хранящая меня в отсутствие меня самого.

Животные оставляют разнообразные следы в пространстве, что отмечено разветвленной народно-охотничье-научной терминологией: погрызы, порои, прикопы, потаски (от «таскания»)... Сохраняются и другие следы животной деятельности: ямки, норы, берлоги, гнезда, бобровые плотины и т.д. Есть спе­циальная область — трасология (от франц. trace), наука о следах, которая имеет немалое значение для криминалистов, археологов, зоологов, охотни­ков. В палеонтологии эта дисциплина называется ихнологией (от греч. ichnos, след). Значительная часть информации о древнейших организмах, которой мы располагаем, была получена благодаря изучению их следов. След — это категория не только пространства, но и времени, он хранит материальную память об организме в отсутствие его самого.

Вся наша жизнь отпечатана во множестве следов — визуальных, тактиль­ных, а также чувственно не воспринимаемых: молекулярных, вибрацион­ных... За человеком следует не только его энергетическая аура, но и его тра­сосфера, помеченное им пространство, которое сохраняет память о нем и после смерти. Множество царапин, трещин, вмятин, запотеваний, исходящих от его прикосновений, дыхания, шагов. Всю эту совокупность материальных эманаций человека в окружающий мир и можно назвать трасосферой. Было бы интересно, пользуясь современной техникой, охватить весь этот «следо­вой шар», все множество следов, которые оставляет человек, причем не только в предметном мире, но и в восприятии и памяти других людей, начи­ная от рукопожатий и любовных объятий и кончая воздействием его личнос­ти на окружающих. Есть люди с огромной трасосферой, которая светится их «славой», и есть люди неприметные, с маленькой трасосферой. Но вообщебесследных нет, даже среди мельчайших тварей, вроде муравьев, оставляющих пахучие дорожки своих следов.

Животное, как правило, оставляет свои следы невзначай, как следствие процессов жизнедеятельности, таких, как поиск пищи, рытье норы, устрой­ство гнезда. Некоторые животные (например, собаки и кошки) намеренно помечают свою территорию, пользуясь запасом «чернил», которые им выде­лила природа. Но у человека эта «следопись» превращается в лейтмотив су­ществования: не просто следствие, но цель жизненного процесса. Причем, в отличие от животного, которое «следит» в пространстве, человек «ослеживает» себя во времени, т.е. стремится оставить как можно более прочный след, переживущий его самого. Невроз времени порождает следопись как попытку фиксации себя в вечности, стремление быть в будущем для настоящего и в прошлом для будущего, т.е. помещать себя впереди и позади своего место­нахождения во времени. Человек оставляет следы не только потому, что сту­пает по земле, но ступает, чтобы оставлять следы. Если ненамеренные следы-последствия роднят человека с животным, то именно целенаправленная следопись делает его человеком — существом, преодолевающим время.

Есть люди «следоодержимые», трасоманы, как, например, китайский император Цинь Шихуан, усыпальницу которого охраняют тысячи террако­товых воинов в натуральную величину. Но из всех материалов самый времяупорный— письменное слово, поэтому пишущий и имеет право сказать о себе словами Пушкина: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный». Впро­чем, одно, ключевое слово здесь неточное: письменность, рукопись — это именно рукотворный памятник, другое дело, что руками здесь творится нечто неосязаемое. У Горация в «Exegi monumentum...», которое вольно перелагает Пушкин, сказано точнее:

Создан памятник мной. Он вековечнее

Меди, и пирамид выше он царственных.

Такова антропологическая мотивация письма — бегство от настоящего. Текст, в отличие от устного слова, существует в отрыве от автора и постоянно готов ему изменить с тем, кто ему в данный момент ближе: с читателем, кри­тиком, интерпретатором. Но позиция человека в бытии далеко не сводится к самоидентификации в продуктах его деятельности. Самое человечное в че­ловеке — это именно его способность отчуждаться от себя, самоотречение и самозабвение как способ сохранения памяти о себе.

Прислушаемся к австрийской писательнице Ингеборг Бахман (1926— 1973), которая так свидетельствует о смысле своего бытия (почти дословно повторяя цитированного выше Ф. Петрарку): «Я существую, только когда пишу. Когда я не пишу, я ничто. Когда я не пишу, я — это не я. И тем не менее, когда я пишу, вы не можете меня увидеть. Никто не может меня увидеть. Можно увидеть режиссера, певца, актера, когда они снимают фильм, поют, играют, но процесс письма остается невидимым»^[4].

Здесь твердо заявлены две, казалось бы, несовместимые вещи: писатель существует, только когда он пишет, благодаря письму, и в то же время его нет в письме, он невидим для окружающих, в отличие от «устных» исполни­телей, которые присутствуют в том, что делают, и видимы для окружающих. Для писателя именно «отсутствие» оказывается наиболее сильной формой самореализации.

Я сошлюсь на английского эпистемолога Майкла Полани, создателя кон­цепции личностного знания. Вопреки позитивизму, господствовавшему в ме­тодологии науки середины XX века, Полани показал, что любая форма зна­ния, даже чисто фактического, содержит в себе личностную прибавку, скрытое персональное утверждение. Например, если в учебнике написано, что Земля вращается вокруг Солнца, то в этих словах содержится не просто факт, а лич­ное к нему отношение автора учебника: «Я уверен в том, что это именно так»; «Я считаю нужным это вам сообщить» и т.д. «Сказать, что “p истинно”, — зна­чит подписать некоторое обязательство или объявить о своем согласии»^[5].

Но если следовать этой логике, то и во всяком — всяком! — письмен­ном сообщении скрыто личное утверждение, которое можно выразить так: «Я с вами, хотя физически меня здесь нет. Я преодолел пространство и время, чтобы передать вам и всем читающим то, что вам необходимо знать. Это на­столько важно, что моего голоса и личного присутствия недостаточно, по­этому я пишу. Я хочу, чтобы даже после меня и независимо от меня это зна­ние передавалось другим». Такова имплицитная посылка письменной формы сообщения, особенно если оно предназначено для печати. Можно сказать, что это не сугубо личностная, но антропологическая предпосылка письменной коммуникации, свойственная пишущему человеку вообще, независимо от его личного намерения. То, что письмо предъявляет себя в отсутствие пишущего, есть более живое и мощное свидетельство о нем, чем то, что предъявляется посредством голоса и жеста.

Акт письма сам по себе содержит скрытую семантику жертвы, самозамещения субъекта вследствие его самоотречения. Именно замещение и лежит в основе знака (означающее занимает место означаемого), что позволило Рене Жирару высказать гипотезу о возникновении семиозиса из древнейших обрядов жертвоприношения, в которых на невинную жертву переносилась вина тех, кто ее приносит. Жертва — знак, замещающий самого жертвователя. «Императив обряда неотделим от манипуляции знаками и их постоянного умножения... <...> Охваченные священным ужасом и желанием продолжить жизнь под знаком примирительной жертвы, люди пытаются воспроизвести и репрезентировать этот знак... Именно здесь мы впервые находим знаковую деятельность, которую при необходимости всегда можно определить как язык и письменность»^[6].

Исходя из этой семантики, у пишущего не может быть чистой совести, по­скольку ему есть что скрывать: он знает, что производит подмену, испещряя знаками чистую, «невинную» поверхность листа или монитора. Но что же здесь приносится в жертву? Сам пишущий. Он раздваивается на жертвователя и жертву и сам означивает себя в письме как искупителя своего несовершенно­го бытия. Искупление же состоит в том, что часть своего непрожитого времени, потраченного на сам процесс письма, пишущий приносит в жертву другому времени, когда у текста найдется читатель-воскреситель. Своим умиранием в тексте скриптор наказывает себя за недостойную, несостоявшуюся жизнь, восполняет свой грех, свое умирание — так сказать, смертью попирая смерть. Письмо — это раскаяние и самонаказание, и пишущие, как бы ни были они гре­ховны, постоянно — и большей частью бессознательно — подвергают себя этому обряду писания-жертвоприношения. Если исходить из исконной семан­тики обряда, они выжигают письмена на себе, как татуировку, древнейшую разновидность письма — клеймо на теле жертвы, знак ее ритуальной участи.

Именно в этом антропологическая глубина письма: человек создает знаки, потому что он сам знаков, он местоблюститель Отсутствующего, он замещает кого-то Другого, Совершенного и Безгрешного. Это замещаемое, это Другое в себе он посылает вперед, в будущее, как свое самое заветное, подлежащее записи. Человек ощущает себя знаком, посланием, причем письменным, уда­ленным от своего источника, и принимает и несет это Другое дальше, как эстафету. Жертвенность, как искупление вины, требует постоянного умно­жения знаков: замещение виновного невинным, означающего означаемым — такова бесконечная эстафета письма. Эта жертвенная семантика прослежи­вается в муках писательства, в метафорах пера как оружия, меча, штыка, в психологической трудности нанесения первого знака-надреза на чистый не­запятнанный лист (жертва должна быть непорочной, иначе не действует сак­ральная сила замещения).

Среди многих свидетелей — Ж.-П. Сартр: «Я долго принимал перо за шпа­гу, теперь я убедился в нашем бессилии. Неважно: я пишу, я буду писать книги; они нужны, они все же полезны»^[7]. Перо — всего лишь знак, замеще­ние шпаги, но такое замещение входит в историческую прогрессию самого письма: человеческая жертва заменяется на животную, кровавая — на бес­кровную, шкура животного — на выделанный из нее пергамент, пергамент — на папирус и далее на бумагу, производимую из растений, бумага — на монитор^[8]. Автор может быть сколько угодно язвителен, критичен, агрессивен в своих сочинениях, но семантика письма как формального акта — жертвен­ная. Это принесение в жертву собственной кожи, которая становится бума­гой, или собственного глаза, который становится монитором, или собствен­ного пальца, который становится клавишей, а рука — клавиатурой; это умерщвление своего бытия здесь и сейчас ради того Другого, которого я за­мещаю и который возникает на другом конце письма, перед читателем.

Скрипторика вносит свой вклад в антропологию, представляя человека как знак Другого в себе — и только поэтому производителя знаков. Вещи ста­новятся знаками только для человека, потому что вступают в отношение с тем знаком, каким является сам человек, исходная точка любого семиозиса. Мир, как писал Л. Витгенштейн, есть все, что имеет место. И лишь человек не имеет своего места, он заместитель, и его «вместо-бытие» запускает ту цеп­ную реакцию замещений, которая превращает мир в семиосферу, в непре­станную взаимоотсылку знаков, в игру значений. Поэтому рассматривать письмо безотносительно к пишущему — значит упускать главное:

Быть не собой для знака и значит быть знаком.

Быть не собой для человека и значит быть человеком.

 

3. ПЕРСОНОЛОГИЯ ПИСЬМА

Наряду с антропологической предпосылкой у письма есть еще и психологи­ческая и персонологическая мотивация. Л.С. Выготский, следуя за В. Вунд­том, подчеркивает принципиальное отличие письменной речи от устной: «...Письменная речь в существенных чертах развития нисколько не воспроиз­водит историю устной речи... <...> не есть также простой перевод устной речи в письменные знаки... <...> Она есть алгебра речи, наиболее трудная и слож­ная форма намеренной и сознательной речевой деятельности»^[9]. Алгебра опе­рирует условными символами, отвлеченными от конкретных арифметиче­ских величин. Точно так же письмо отвлекается от конкретной ситуации устной речи, от означаемых и самого говорящего. «Ситуация письменной речи есть ситуация, в которой тот, к кому обращена речь, или отсутствует во­все, или не находится в контакте с пишущим... ситуация, требующая от ре­бенка двойной абстракции: от звучащей стороны речи и от собеседника»^[10].

Именно абстрактность письменной речи затрудняет ее мотивацию для ре­бенка: «...исследование приводит нас к выводу, что мотивы, побуждающие обращаться к письменной речи, еще мало доступны ребенку, начинающему об­учаться письму» ^[11]. Действительно, ребенок еще не ощущает в письме ника­кой личной потребности. Все, что он хочет выразить, он может выразить речью. Когда же возникает эта потребность? Именно на руинах «золотого детства», на переломе к отрочеству, когда теряется чувство непосредственной связи с окружающим миром, когда возникает тема утраченного и невозврат­ного детства, обостренное чувство проходящего времени и чувство одино­чества, отторженности от окружающих. Это происходит обычно в возрасте 11—14 лет. Тогда-то чаще всего и начинают вести дневник, испытывая по­требность в письменной речи как своеобразной компенсации утраченного ду­шевного единства с миром, с родителями, с кругом сверстников. Письменная мотивация возникает вместе с саморефлексией, расколом себя на субъект и объект. Мой текст — это я вне меня, то вне-я, которое я могу писать и пере­писывать, работать над ним, выходя из-под власти времени и пространства.

Я приведу одну из первых записей «Дневника» Анны Франк, где раскры­вается мотивация письма определенным моментом становления личности:

Мне просто хочется писать, а главное, хочется высказать все, что у меня на душе. «Бумага все стерпит». Так я часто думала в грустные дни, когда сидела, положив голову на руки, и не знала, куда деваться. <...> Я нико­му не собираюсь показывать эту тетрадь в толстом переплете с высоко­парным названием «Дневник», а если уж покажу, так настоящему другу или настоящей подруге, другим это неинтересно. Вот я и сказала главное, почему я хочу вести дневник: потому что у меня нет настоящей подруги! Надо объяснить, иначе никто не поймет, почему тринадцатилетняя де­вочка чувствует себя такой одинокой. <...> Откровенно поговорить мне не с кем, и я вся, как наглухо застегнутая. Вот зачем мне нужен дневник (20 июня 1942 года).

Так возрастное отчуждение, кризис отрочества, ощущение грусти и созна­ние собственного несовершенства становятся личностной мотивацией пись­менной речи, хотя технические навыки письма закладываются в детском саду или в первом классе. Отрочество наступает на 5—6 лет позже — таков воз­растной разрыв между формальным обучением письму и возникновением мотивации, которая связана с комплексом подростка, с неврозом уходящего времени и стремлением опосредованно, «отчужденно» запечатлеть на бума­ге то, что уже не удается выразить в непосредственном, устном общении. «То мне хотелось сидеть дома, то куда-нибудь пойти, и я так и не двигалась с места» (Анна Франк). Эта попытка куда-то себя деть, спастись бегством от настоящего, и невозможность найти себе место здесь и сейчас открывают перед девочкой инобытие письма. Она нашла выход — дневник, и дает ему имя своей воображаемой подруги, обращаясь к нему «милая Китти!» Пись­мо — речь одинокого человека, который хочет закрепить свое бытие в от­чужденном мире и находит для этого соразмерную форму самоотчуждения в тексте. Наивная субъективность детства уступает сентиментально-рефлек­сивным формам субъективности, для которых письмо наиболее адекватно как способ обращения к дальнему и неизвестному.

Кризис детской мифологии присутствия... Возможно, таково происхож­дение письма не только в индивидуальном развитии, но и в истории челове­чества, которое от младенческой стадии коллективного бытия и устного слова переходит к индивидуации и рождению письменности. И хотя «возрастной кризис» человечества, т.е. рождение письменности, произошел тысячи лет назад, теоретически он был осознан только в XX веке. Раньше философы — от Платона до Руссо — славили устное слово и противопоставляли его «ис­порченной», неполноценной, вторичной письменной речи, выражая тем са­мым психологию «золотого детства». Грамматология — позднее осознание нового возраста, в который вступило человечество, когда мотивация к письму становится первичной и независимой.

Но недостаточно перенести акцент на письмо — еще важнее понять ант­ропологический и психологический смысл такого сдвига и вписать его в кон­текст человеческого развития, т.е. вернуться к проблеме индивидуального и глобального субъекта письма. Это и есть задача скрипторики.

 

4. БУДУЩЕЕ ПИСЬМА

В наше время быть — значит писать, т.е. производить знаки, выводящие за пределы собственного тела и включающие скриптора в глобальную семиосферу. Скриптизация жизни — не только индивидуальное занятие, но и по­ступательное движение всего человечества, бытие которого все более пере­ходит в разнообразные формы записи, прежде всего электронные. Человек, проводящий все большую часть своей жизни у компьютера, становится по роду занятий скриптором своего бытия. Скрипторика — самосознание и са­моутверждение пишущего класса, к которому начинает принадлежать по­давляющее большинство.

Но разве и сами мы не впечатаны в этот мир по правилам генетического кода? Не здесь ли первооснова письменной деятельности человека: гены, со­гласно науке, или миротворящий логос, согласно Библии? Мы бессозна­тельно ощущаем свою собственную написанность — и пытаемся вербализо­вать собственное бытие, т.е. перевести его в систему знаков, каким-то образом соотнесенную с теми, из которых мы сами возникли. Стоит ли удивляться тому, что организм написанный (генетически) становится в человеке орга­низмомпишущим (текстуально), т.е. претворяет мир в письмена, из которых он сам и выходит на свет? Не есть ли человек своего рода генно-скриптный словарь, природно-культурное существо, предназначенное переводить с язы­ка генов на язык знаков? Прочитывая себя как сообщение, передаваемое из поколения в поколение, человек постигает Логос, сотворивший сначала мир, а затем и его самого.

Разумеется, между геномом и текстом, между человеком «написанным» и «пишущим» нет тождества. Ведь даже при переводе с языка на язык происхо­дит трансформация смыслов — тем более при переходе из природы в куль­туру, т.е. в становлении индивида как мыслящего и духовного существа. Ге­раклит полагал, что «душе присущ самовозрастающий логос». Более того, он, очевидно, присущ и жизни как таковой. Применяя лингвистическую ана­логию к данным современной биологии, можно сказать, что любой живой ор­ганизм (не только наделенный разумом) сам активно пишет себя, создает себя как текст на основе языка генов, подобно тому как человек создает пись­менный текст на основе своего знакового языка. Информация о строении клетки и организма не содержится в готовом виде в ДНК, но создается бла­годаря «писательской» активности самой клетки и организма^[12]. Этот новый акцент на знаковом творчестве в природе тем более обязывает нас вниматель­нее относиться к творческому субъекту в культуре.

В наше время письмо и печать (так называемая «трехмерная», 3D print) все более становятся прямыми производительными силами, приводящими в действие новую индустрию. Если верить технологическим проекциям не столь отдаленного будущего, заводы и фабрики превратятся в гигантские принтеры, изготовляющие любые материалы и объекты с заданными свой­ствами. Пока что трехмерная печать еще не по карману частным пользова­телям, но вскоре и на домашнем принтере можно будет «впечатывать» предметы в реальный мир.Производить — значит печатать. В компьютер вводится полная информационная матрица желаемого объекта, а из принтера выходит сам объект, сработанный из любой материи: воздуха, земли, мусора, пыли, поскольку сборка производится на уровне частиц и атомов. Можно бу­дет напечатать все, что угодно: от одежды и мебели до органов человеческого тела, а в перспективе — дом, улицу, город и целую планету, лишь бы был за­казчик и адрес получателя.

Но это процесс двусторонний: по мере того, как письмо разрастается до масштабов мироздания, мир сжимается до размеров письмен. Я ношу в кар­мане флешку 32 гигабайта. Все, что я написал за свою жизнь, занимает поло­вину ее памяти. Все, что я еще успею написать (если успею), уместится на ту же флешку размером с мизинец. Есть некая ирония в том, что А. Дюма или Л. Толстой могли бы носить в кармане все, что они написали за свою жизнь. Но и дальше электронные носители информации будут сокращаться в раз­мерах, и со временем все, написанное человечеством на всех языках, его кол­лективный разум, поместится в каком-нибудь квантовом микрочипе.

Как пророчит выдающийся киберизобретатель и футуролог Рэй Курцвайл, постепенно такому физическому сокращению может подвергнуться и человеческое тело, так что можно будет ограничиться его описанием и ин­струкцией по сборке. Ведь человек, по Курцвайлу, не субстанция, а инфор­мационная матрица, которая сохраняет свою устойчивость на протяжении всей жизни, хотя материальный состав организма непрерывно меняется. Со­ответственно, эта матрица может быть перенесена в другую субстанцию, на­пример на диск, в память компьютера, откуда может далее передаваться по коммуникационным сетям и размножаться на принтерах в любом числе ко­пий. «...В конце концов мы сможем загрузить эту матрицу, чтобы реплици­ровать мое тело и мозг с достаточно высокой степенью точности, чтобы копия была неотличима от оригинала»^[13]. Человек, несущий в кармане полную ин­формацию о себе... Впрочем, тогда и карман уже не нужен. Стоит ли печатать тело с его громоздкой, уязвимой, смертной субстанцией, если его матрица хранится в квантовом микрочипе и всегда доступна для распечатки? Или рос­кошь обладать своим телом — это гедонизм, который в будущем станет до­ступен очень немногим? Ведь для жизнедеятельности миллиардов тел нужны еда, энергия, транспорт, большие материальные ресурсы. Не лучше ли для человечества эпохи искусственного интеллекта, если большая часть его ра­зумов будет компактно обретаться в микрочипах?

Такова жутковатая перспектива самодостаточного письма как будущего цивилизации, которое теоретически предвосхищается грамматологией. Если письмо становится «(перво)началом (перво)начала» (Ж. Деррида), если оно само производит пишущего или даже способно без него обойтись, не приве­дет ли это к практическому исчезновению человека, к растущей дегуманиза­ции знаковой вселенной? По определению Р. Барта, скриптор «рождается одновременно с текстом, и у него нет никакого бытия до и вне письма, он от­нюдь не тот субъект, по отношению к которому его книга была бы предика­том»^[14]. Скорее наоборот, в грамматологии скриптор рассматривается как пре­дикат текста. Не «автор пишет текст», а «текст пишет скриптора»; скриптор рождается из текста, как фигура зависимая, вплетенная в буквенную ткань, «в которую он чувствует себя не просто погруженным, но именно появив­шимся в ней» (Мишель Бютор^[15]).

Таковы аксиомы грамматологии, которые становятся императивами «пост­человеческой» эволюции, приобретающей поистине эсхатологический мас­штаб. Все бытие сведется к знакам, которым уже не нужны будут означаемые (предметы) и означающие (люди). По предсказанию Р. Курцвайла, к концу XXI века мир будет населен преимущественно искусственными интеллек­тами в форме мыслящих компьютерных программ, способных перемещаться через электронные сети, воплощаться в физическом мире в виде роботов, а также одновременно управлять множеством своих программируемых тел. Индивидуальные сознания будут постоянно перетекать друг в друга, пере­кодироваться и перепрограммироваться, так что станет уже непонятно, сколько «людей» проживает на Земле. Новая пластичность такого интер­субъектного сознания радикально изменит природу личной идентичности. Непосредственное общение между людьми в реальном мире станет исклю­чительно редким^[16].

Иными словами, то, что традиционно понимается под субъектом, раство­рится в электронных сетях и информационных потоках. Самоуправляемые компьютерные программы, как тютчевские «демоны глухонемые», будут ве­сти беседу между собой. Нет ли прямой теоретической связи между футуро­логией такого «трансгуманизма» и грамматологией, исходящей из отсутствия человека в письме? Грамматология фетишизирует письмо, абстрагируясь от его условий, орудий, причин и производителей. Помноженная на мощь элек­тронных и нанотехнологий, она представляет человека как исчезающий субъ­ект в грядущем мире «самопишущих» машин.

Этой граммато-эсхатологии можно противопоставить только понимание того, что пишущий больше письма, несводим к письму и что само письмо про­истекает из самоотрицания-самовозрастания пишущего. В какой мере поэт присутствует в своем стихотворении, а художник — в своей картине? «Тво­рец» — это вообще логически противоречивое понятие, поскольку он и есть, и его нет в сотворенном — он присутствует именно своим отсутствием. Отделяя творение от себя, он становится одновременно и меньше, и больше себя на величину творимого. Грамматология обращена к предельному ума­лению, исчезновению пишущего, тогда как скрипторика обнаруживает и его возрастание, новые, трансперсональные формы субъективности. Попросту говоря, кто такой Пушкин: «ничтожнейший из всех детей ничтожных мира», оставшийся за пределом им написанного, или автор, который охватывает со­бой мир своих текстов и приобретает иную меру субъектности, как Поэт? Чтобы выразить это противоречие, нужна асимметричная формула: творение не есть творец, но творец объемлет и свое творение. Точно так же технологии, создаваемые человеком, не суть человек, но феномен человека охватывает со­бой и эти технологии. Их настоящее и будущее немыслимо без человека, без естественного разума, творящего искусственный разум. Если грамматология предвосхитила тенденции расчеловечения информационных технологий, то, быть может, скрипторике дано будет очертить новые возможности их очело­вечивания на уровне творческого субъекта?

 

5. СУБЪЕКТ ВОЗВРАЩАЕТСЯ, НО УЖЕ ДРУГИМ

Постструктуральное изгнание субъекта из гуманитарных наук наиболее радикально совершилось в теории письма, и теперь он возвращается на ту же территорию. По мере развития электронных коммуникаций и социальных сетей повышается интерес к личностным жанрам письма как формам само­познания и жизнетворчества. Если раньше писательство было уделом не­многих, призванием профессиональной элиты, то теперь практически каж­дый грамотный человек становится пишущим в той же мере, что и читающим. Так, число активных пользователей социальной сети Фейсбук в октябре 2012 года превысило миллиард, а русскоязычной сетью «ВКонтакте» поль­зуются примерно двести миллионов. Соответственно возрастает значение сетевых жанров: блога, твиттера, персональной страницы, а также фото­графий, видео, фильмов, аудиозаписей и других форм саморепрезентации. Среди читателей особую популярность приобретают разнообразные формы скриптизации личного бытия: дневники, мемуары, биографии и автобио­графии, исповеди, «истории по жизни». Соответственно растет теоретичес­кое понимание роли письма в самоопределении субъекта. Темы, связанные «writing the self» («писанием себя») и «self-inscription» («вписанием себя»), все больше привлекают внимание филологов, культурологов, философов, социологов.

Письмо становится едва ли не главным и самым аутентичным способом самореализации. И вместе с тем оказывается, что письмо — это способ уйти от своей идентичности, придать ей новое измерение, размножить себя в вир­туальных личностях, альтернативных жизненных историях. Сетевые блоги часто ведутся от имени вымышленных авторов, аватаров, обозначенных псев­донимами. Сеть создает новые возможности для виртуализации и мульти­пликации индивида, выявляя в нем способность быть не собой, присутст­вовать в тексте благодаря своему отсутствию. В этом контексте выглядят архаичными традиционные теории письма, настаивавшие на его вторичности по отношению к устному, «живому» слову. Но морально устаревает и грамматология, провозгласившая письмо самодовлеющей игрой различий, радикально устранившая из него «кто» и «что». Для миллиардов людей проб­лема самореализации через письмо психологически и экзистенциально са­мая насущная.

В сложившейся ситуации важно развести скрипторику не только с грамматологическим пониманием письма без субъекта, но и с экзистенциалист­ским пониманием субъекта как присутствия. Нынешнее возвращение к субъ­екту письма, Homo Scriptor, не повторяет или только отчасти повторяет идеи экзистенциализма 1930—1950-х годов, утверждавшего личную ответ­ственность, ангажированность, вовлеченность пишущего. Современную пер­сонологию отличает от персонализма тех десятилетий именно понимание субъекта как не-присутствия, как процесса, который совершается через пись­мо и не может быть отождествлен с «выбором себя» в ситуации вне письма. Субъект письма — это не индивид, сидящий перед листом бумаги или перед экраном компьютера; он не присутствует ни дома, ни на службе; не подле­жит ни эмпирической, ни экзистенциальной верификации. Это субъект, ста­новящийся таковым именно через систему замещающих его знаков, — транс­субъект. Письмо оказывается мощнее и бытийнее голоса не потому, что в нем отсутствует автор, а потому, что он переступает через себя, приносит бескров­ную жертву — а отчасти и кровавую, если вспомнить о связи крови и чернил и о жертвенных ритуалах, из которых возник семиозис, процесс означивания. Такое самостирание через самонаписание и составляет работу пишущего.

Для философа-экзистенциалиста, такого как Ж.-П. Сартр, субъект может осуществлять свой выбор шпагой или пером, смелостью или трусостью, под­вигом или болезнью, политическим или эстетическим ангажементом. Фило­софская скрипторика шире этой экзистенциалистской установки и предпола­гает множество личностей, играющих, соперничающих, двоящихся в одном транссубъекте. Например, Пушкин, каким мы знаем его не по биографиям, но по совокупности его творений, вбирает в себя множество персон, его заме­щающих и отсутствующих в бытии или присутствующих лишь отчасти и фик­тивно, таких, как Иван Белкин, Вильям Шенстон, Джон Вильсон, Ипполит Пиндемонти, лирический герой и повествователь «Евгения Онегина», лири­ческое «я» «Медного всадника» и т.д. Транссубъект — это субъект, заключен­ный в длинный ряд кавычек, общее место всех своих заместителей, лицо, составленное из множества масок и все же к ним не сводимое^[17]. «Концепту­альная персона», как ее мыслили Ж. Делёз и Ф. Гваттари, имеет более близкое отношение к этому транссубъекту, чем экзистирующий индивид Сартра.

Характерно, что новейшее исследование Петера Хехса «Писать себя» так определяет три последних исторических периода в развитии этой темы: «по­иск аутентичности» (середина ХХ века, экзистенциализм); «смерть субъекта» (конец ХХ века, постструктурализм и грамматология); «субъект умер, да здравствует субъект» (1985—2010)^[18]. Это воскрешение субъекта уже в новом, сверхиндивидуальном измерении и образует предпосылку перехода от грам­матологии к скрипторике.

Мы еще не умеем по-настоящему говорить об этом транссубъекте, о том, кто такой «Пушкин» и что такое «пушкинское» — не как биографические реалии, но как субъектные категории самого письма. Мы сбиваемся либо на биографический и экзистенциалистский язык внеписьменного субъекта, либо на грамматологический язык бессубъектного письма. Важно осознать, что субъект письма возвращается, но в скрипторике он преломляется через призму своих реинкарнаций, он несет значимые следы своих исчезновений и замещений. Отсутствуя эмпирически, пишущий заново возникает в письме, но это ужедругой субъект, проявляющий себя именно в формах своего от­сутствия. Скрипторика не только восстанавливает его в правах, но и демон­стрирует глубину того самоотвержения, небытия, через которое пишущий проходит на пути к читателю — и к иному себе.