Вероятно, дневниковое (и квазидневниковое) письмо остается одним из немногих пространств, где до сих пор может надежно применяться достаточно рискованная оптика «теории отражения». Кажется, что все паузы и длинноты, размеры фраз и величины абзацев, периоды и ритмы подобной прозы (выстроенной как прилежное, ежедневное стенографирование автором себя и своих обстоятельств) напрямую зависят от жизненных циклов конкретного тела, от порядка чередования отдыха и труда, от частоты простейших перерывов ради курева или уборной, и проч., и проч. Бурдьеанский Habitus обнаруживает себя на уровне стилистики, агамбеновский Genius еле слышно вещает между строк, выводимых именно этой рукой именно в этом месте. Вот и читая «Заметки о чаепитии и землетрясениях» Леона Богданова, необходимо обязательно помнить о Ленинграде, о диких пустырях возле Гавани, о штормовом ветре над Петроградской стороной, о грохоте железнодорожных составов в ночном Купчино. О городе, так никогда и не оправившемся после разгромов Г.Е. Зиновьева (1926) и А.А. Кузнецова (1950), превратившемся в глухую провинцию под надзором Г.В. Романова, пестующем собственную автаркию и местечковость в качестве самого последнего средства сохранения независимости. Взыскуя конгениальности, анализ богдановских «Заметок» хочется вести не с помощью всемирно известных инструментов психоанализа или деконструкции, но опираясь на какую-нибудь тихую, доморощенную гипотезу, заведомо маргинальную и несмелую, обязательно потерпевшую в прошлом сокрушительную неудачу, застывшую с тех пор в вязком полузабытье. Вероятно, за нее мог бы сойти метод «семантических гнезд», предложенный в 1923 году молодым петроградским литературоведом В.В. Виноградовым для исследования поэтической речи А.А. Ахматовой[1]. Раскритикованный Б.М. Эйхенбаумом («Я глубоко не согласен с попыткой В. Виноградова (статья “О символике Анны Ахматовой” в “Литературной мысли”, 1923, № 1) представить язык Ахматовой в виде ассоциативных “семантических гнезд”, так что птицы связываются со словом “песня”»[2]) и Г.О. Винокуром («Спорить приходится против самого метода “семантических гнезд”, которые никому ничего не говорят, и меньше всего — о “языковом сознании” поэтессы»[3]), метод не получил широкого распространения в литературоведении, а сам В. В. Виноградов, как известно, вскоре занялся лингвистикой. И, однако же, идея «гнезда» кажется очень подходящей — не только для прозы Л. Богданова, но и для Петербурга в целом, архитектура которого воспроизводит именно этот принцип.

(Воспроизводит? О, да! Город на Неве весь — лепка одиноких прибежищ, автономных пристанищ; здесь и тесные нагромождения независимых комнат, именуемые «коммунальными квартирами», и длинные ряды домов, плотно прижавшихся, но в то же время наглухо отделенных друг от друга посредством брандмауэров, и знаменитые дворы-колодцы, очевидно влияющие на самый стиль петербуржского мышления, всегда камерный и герметичный. Не является ли и «метод семантических гнезд» В.В. Виноградова, работавшего в Петрограде до 1929 года, лишь научной инкарнацией этого стиля, этого genius loci? Стоит отметить, что даже поэтическое имя Петербурга никогда не было прочно и однозначно закрепленным, но всегда блуждало между несколькими «семантическими гнездами»: «Северная Венеция», «Северная Пальмира», «Северная столица», «Вторая столица» и проч. Каждое из этих «гнезд» группировало вокруг себя весьма специфические ряды смыслов, ассоциаций и коннотаций, а потому сам выбор перифраза так или иначе влиял на дальнейший ход суждений выбирающего. И любопытно, что к середине 2000-х годов на страницах ежедневной прессы резко снизилась (вплоть до полного исчезновения) частотность употребления первого из приведенных словосочетаний: в условиях построения путинской «вертикали» и сурового присмотра за любыми проявлениями сепаратизма «семантическое гнездо» «Северная Венеция» — подразумевающее образ независимой и успешной торговой республики на берегу моря — обязательно должно было быть разорено. Мы же попробуем использовать старинную находку В.В. Виноградова для исследования удивительной богдановской прозы, неразрывно связанной с дворами и коммуналками Петербурга, с размеренными ритмами и принципиальной замкнутостью его повседневной жизни.)

В соответствии с избранным методом нам нужно найти в «Заметках о чаепитии и землетрясениях» своего рода лексические ядра «семантических гнезд» — «слова, обремененные роями ассоциаций»[4]. По В.В. Виноградову, эти ассоциации, «сцепленные крепко в индивидуальном сознании»[5], образуют «наиболее легкий и подвижный фонд»[6], используемый автором для «объективации смутных видений и мелочей»[7]. Подобная работа вчерне уже была проделана В. Пивоваровым («Заметки о “Заметках” Леона Богданова»), выделившим в тексте Л. Богданова шесть основных «гнезд»: 1. Погода («Это либо подробно пересказанный прогноз погоды по радио или телевидению, либо <…> описание погоды за окном»[8]); 2. Чай («Тема чая имеет у Богданова три аспекта: “ритуальное” приготовление чая, как правило, ночью, доставание чая всякими сложными путями, <…> и, наконец, размышления о чае»[9]); 3. Последние известия («Подробно пересказанные из газет и теленовостей последние известия, всеми теперь уже забытые события, упоминания каких-то премьер-министров, диктаторов, переворотов, покушений, государственных визитов и т. д. и т. п.»[10]); 4. Вулканы и землетрясения («Это предмет наибо­лее стойкого авторского эсхатологического бреда, явно связанный с какими-то неясными личными ожиданиями, с одной стороны, и предстоящим столетним юбилеем Хлебникова, понимаемым как событие космического ряда и масштаба, с другой»[11]); 5. Книги («Богданов перечисляет огромное количество книг, которые либо должны выйти <…>, либо уже вышли и их необходимо где-то достать, либо те книги, которые ему приносят почитать, или, наконец, те, что оказываются на его книжной полке»[12]); 6. Люди («Людей у Богданова три: Верочка, мама и Кира»[13]). Несомненно, подобная классификация всегда может быть оспорена (сам В.В. Виноградов, занимаясь поэтикой А.А. Ахматовой, предполагал «упрек в субъективизме, на котором построена классификация семантических гнезд и дано ее внутреннее обоснование»[14]), однако нам она кажется более-менее убедительной и пока достаточной. Итак, любая страница богдановского текста представляет собой скопление ука­занных «гнезд»; они изменяются во времени и все же непременно сохраняют свои основные контуры, свои общие очертания: «Нет ничего сильнее, здесь это скажу, ночных приемов чая. Выпить чашку густого, такого, что вторую не скоро захочешь, “тридцать шестого”, закурить, глянуть на часы — начало ночи. Испытать удовлетворение от самой той позы, в которой ты сидишь»[15], «Три часа, и я напился уже чая. Чая идет так много, что все чаще мне хочется докупить на свои копейки лишнюю пачку. Присылали два раза посылки с чаем из Москвы, только тем и спасаемся. Верина мама, когда делает закупки в своем “Универсаме”, всегда берет нам побольше, пачек по десять»[16], «Попалась пачка со слонами, а чай в ней гранулированный, что такое? Такая партия. Из другой пачки, такой же, заваривал в первый день праздника, был чай обычный, как всегда, а эту открыл и глазам своим не поверил. Чай хороший, до того крепкий — вырви глаз, пью не нарадуюсь, жалею, что мало. Есть еще пара пачек таких, да не знаю, что в них. Очень вкусный чай. Ночью он незаменим»[17]. Использование Л. Богдановым такого принципа текстообразования выводит «Заметки» по ту сторону классического дневникового письма. Вместо рутинной повседневной фиксации происходящего автор предпочитает работать с более длинными временными отрезками, события в которых группируются по указанным «семантическим гнездам»: в одном абзаце текста последние известия за три дня, в другом — список увиденных книг, в треть­ем — мысли о вчерашнем извержении вулкана. «Вчера, двадцать пятого, обсерватория в Упсале зафиксировала утром подземный взрыв на Новой Зем­ле, силой шесть и две десятых балла по шкале Рихтера. За это время, что я не писал, произошли землетрясения в Греции, в городе Пилос, разрушены дома, предназначавшиеся на слом, одно землетрясение под Ташкентом, в Назарбеке — четыре балла, без разрушений, и вот позавчера, появилось сообщение о землетрясении в Казахстане, в отрогах Джунгарского Алатау. Ощущалось в Алма-Ате и Пржевальске, разрушений нет»[18]. Так мелкодисперсность обычной дневниковой структуры разрушается Л. Богдановым в пользу укрупненных периодов, каждый из которых имеет свою выраженную семантику: погода (П), чай (Ч), известия (И), землетрясения (З), книги (К), люди (Л).

Теперь нам следует вспомнить, что любой текст располагается на пересечении двух осей — парадигматической и синтагматической. И если о парадигматике богдановских «гнезд» говорилось довольно много, то их синтагматика до сих пор не была как следует рассмотрена. Между тем, чередования, сочетания, соседство этих «гнезд» оказываются очень интересными. Возьмем произвольный отрывок: «Сегодня, шестого февраля, ощущались подземные толчки в Норвегии. В Осло землетрясение вызвало панику. <…> Кейнер Ф.Б.Я. Труды по ведийской мифологии. 1р. 30 к. 5000 экз. М.: “Наука”. <…> В десять часов пятнадцать минут московского времени землетрясение в Душанбе, силой в четыре балла. Очаг на глубине ста восьмидесяти километров. <…> Продается “Довмонтова повесть”. То-то я засек момент. <…> Мне хочет­ся передать поступательный ход развития землетрясений, и от Газлийского, а еще раньше — от Гвинейского, до Мексиканского у меня зафиксирован каждый шаг. <…> Ж.П. Сартр. “Экзистенциализм — это гуманизм”. И. Л. 1953»[19]. Перед нами — последовательность двух чередующихся «гнезд», имеющая вид З-К-З-К-З-К. Далее (с. 388—389) «гнездо» «Книги» вытесняется вереницей пар («гнезда» одного типа, разнесенные по абзацам) — К-Ч-Ч-К-З-З-И-И: «“Ладомир” подарила Аня. Впервые в руках подержал. Иллюстрированный. <…> Пили чай, “Амброзию” индийскую, запомнилось. Тем более что у меня чаи кончились. Миша обещал пять пачек “индюхи”. <…> Я разливал чай и налил всем, по обыкновению, крепкого. Пьют, но просят разбавить. Я сам пробую вторяк. <…> Шестьдесят репродукций американских абстракционистов. Книжка когда-то стоила двенадцать пятьдесят. <…> “Землетрясение в Эстонии 25 октября 1976 года имело интенсивность в эпицентре до 6 баллов. Кстати, жители Тарту ощущали его слабее, чем мартовское землетрясение в Румынии (1977 г.), хотя его эпицентр находился в пять раз ближе”. <...> Сегодня, восемнадцатого февраля, во вторник, в двенадцать дня передают о серии подземных толчков в Южной Калифорнии, но не сильных — три балла. <…> Был пленум. Продолжают говорить (Запад) о гибели нашего парохода “Михаил Лермонтов”. А так о войне в Чаде самое главное, что сказали. <…> Открылся съезд КПСС. Фердинанд Маркос бежал с Филиппин на Гуам, собирается на Гавайские о-ва. Падает и завтра упадет Космос 1714»[20]. Синтагматика, комбинирование «гнезд» — один из основных сюжетов бог­да­новской прозы, который следует проследить по возможности подроб­но; кажущий­ся хаос и нагромождение сменяются вдруг стройным порядком З-П-З-П-З («Да, но все же не три землетрясения, а одно, с эпицентром в Газли <…> Как быстро меняется погода. <…> Как это зафиксировано одно и то же землетрясение в разных местах, в трех республиках? <…> Вот-вот пойдет снег, до весны еще полмесяца-месяц ждать настоящей. <…> Только что передали, что в Газли прибыли цистерны с водой, открыт воздушный мост Ташкент—Бухара»[21]), оборачивается чередой триплетов И-Л-К-И-Л-К («Семерых экстремистов связало ФБР. <…> Верочка пошла в босоножках. <…> Читаю “Моллоя”, ничего не происходит такого, о чем бы можно было записать. <…> В Чехословакии дело о коррупции захватило много народа — чиновников. <…> Инна завтра же уезжает вечером. <…> “Италь­янское искусство эпохи Возрождения”»[22]), удивляет симметричными пе­риода­ми И-З-Л-З-И («В прошлую пятницу похитили и убили отца Ежи Попелюшко. <...> Эпицентр в Джаргатале. <…> Тридцать первого Верочка захворала. <...> “Джаргаталь: никто не остался без крова”. <…> Уби­ли
Индиру Ганди люди из ее охраны»[23]), организуется в реккурентные серии
И-Ч-И-Л-Ч-Л («Утром говорили только о событиях на Гаити. <…> Порылся в коробке — чай еще есть. <…> Китай запустил спутник. <…> Верочка заболела. <…> Готово и второе. Пока мы напились чая, Верочка лежит, читает Азимова. <…> Верочке выписали бюллетень на три дня, а потом к врачу»[24]). Траектории, которые прочерчивают в богдановском тексте шесть видов «гнезд», то расходятся в стороны, то причудливо переплетаются, то образуют узлы и петли, то неожиданно собираются в одном месте — и более всего это напоминает движение музыкальных линий в многоголосых фугах, с их параллельным развитием, взаимным окликиванием, богатыми вариациями и непременным контрапунктом. Пожалуй, было бы полезным, держа в уме причуды барочной музыки, составить полную схему расположения «гнезд», образующих «Заметки», — и затем реверсировать ее, переписав культовый текст задом наперед; значительно ослабла бы «дневниковая» мотивировка, многократно возросла бы суггестивная сила, рельефнее проступила бы глубинная логика произведения.

В чем, однако, эта «глубинная логика»? Возможно, в том, что автаркичные, замкнутые, обособленные и достаточно крупные «гнезда», характерные для начала «Заметок», где-то с середины текста начинают отчетливо мельчать; их резкие границы постепенно становятся все мягче и проницаемей; между ними теперь регулярно образуются (пока еще робкие) связи и переходы. Так, например, Л. Богданов выписывает сведения о чайной церемонии (Ч) или о землетрясениях (З) — из книг (К), совмещая два типа «гнезд»: «“Искусство Кореи”. О.Н. Глухарева. М., “Искусство”, 1982 г., стр. 227… тридцать вторая глава, где рассказывается о сосудах для чая: “Народ Гаоли предается чаепитиям и для этого изготовляется множество сосудов”»[25], «”Главная особенность землетрясений Русской равнины состоит в неглубоком положении очагов (около 5—10—20 километров) и, следовательно, в очень ограниченной области распространения”. А.А. Никонов. Землетрясения… Прошлое, современность, прогноз. Изд-во “Знание”. М., 1984 (Наука и прогресс)»[26]. Автор сравнивает с землетрясениями (З) человеческие взаимоотношения (Л): «Надо было короче сказать, что в момент, когда она сидит со мной, она как бы переживает землетрясение»[27]; надпись на сахарной коробке (Ч) напоминает ему о недавнем ближневосточном кризисе (И): «У меня есть пачка из-под прессованного рафинада, сахара, и я не могу, глядя на нее, не вспоминать о новообразованной республике САДР»[28]; а физиологические ощущения под действием чифиря («нутро перевернул») (Ч) влекут за собой рассуждения о политических волнениях и переменах («переворотах») (И): «Но сегодня был “2-й сорт”, я сварил в девятом часу очень крепкий чай, такой, что все нутро перевернул, и покурил — оставалось. Съезд во Вьетнаме, утром уже сообщения со съезда. Столкновения в Карачи, погибло пятьдесят человек, сотни раненых. <…> Д.М. Кунаев ушел на пенсию, выбран русский, кажется, Колбин»[29]. Стратегия полуподпольного налаживания связей между изолированными «гнездами» явственнее всего воплощается в отдельных примечательных словах, играющих у Л. Богданова роль своего рода «семантических шифтеров» — сдвигателей смысла. И здесь полезно будет еще раз процитировать Б.М. Эйхенбаума, критикующего виноградовский метод: «Ошибочность метода сказалась на одном мелком, но характерном ляпсусе: “Журавль у ветхого колодца” очутился в числе тех журавлей, которые кричат “курлы, курлы” (стр. 102). Другое “гнездо” придумать для него было бы, пожалуй, нелегко, но к птицам он все же не имеет никакого отношения»[30]. Между тем, именно такой двусмысленностью отдельных слов с удовольствием пользуется Л. Богданов, ловко соединяя проснувшиеся вулканы и увиденные книги, меняющуюся погоду и одинокие чаепития, политические новости и близких людей. К шифтерам следует отнести слово «сестра», сплавляющее воедино фенологическую примету (П) и частную человеческую историю (Л): «Одна моя тетя в Клину убежала из нервной больницы и погибла на реке во время ледохода, когда пыталась перебежать по льдинам. Я смотрю по карте. Река в Клину называется Сестра. Ее сестра попала под бомбежку на платформе Подсолнечное, которая теперь называется Солнечногорском, неточно»[31]; слово «пальма», совмещающее политическое убийство шведского лидера (И) с чтением поэзии и прозы (К): «Ночью первого марта застрелили Улофа Пальме, когда он с женой возвращался из кино. <…> Я перечитывал свое “Возвращение в 1974 год” и, как раз, остановился на стихах: “Дыхание осени, свет фонаря —/ был незаметен рассвет./ Последнюю стражу хлопаньем листьев/ пальма мне возвестила”»[32]; слово «Индия», позволяющее перейти от последних известий (И) к добытым книгам (К): «Хризантемы перестоя­ли визит М.С. Горбачева в Индию. А у меня есть “Белая Индия” Н. Клюева. У себя»[33]; сочетание «тридцать шесть», отсылающее от ежедневных чаепитий (Ч) к расписанию новостей (И) или последствиям катастроф (З): «Вот мы и с чаем. Курим, пьем наш “тридцать шестой”, едим понемногу. <…> Опять Азербайджан, сегодня, в девятнадцать тридцать шесть по московскому времени»[34], «Вера сходила на воскресный базар и купила десять пачек “36”. Вот наша крупнейшая удача. <…> Еще с восемьдесят четвертого года надо было ожидать этого, тогда там отравилось тридцать шесть человек»[35]; и еще ряд других. Как правило, довольно изящные, иногда эти переходы скатываются до уровня тривиальных фокусов — вроде обыгрывания значений слова «план» («Наверное, все подались на Блохина, там еще есть пивная. Погнать их тут к церкви — план. А я продал картину двадцатилетней давности и на это курю»[36]) — однако, так или иначе, продолжают «сдвигать» наличные смыслы. И, разумеется, никто никогда не верит в «невинность» (случайность) подобных «сдвигов».

И здесь необходимо отметить, что избранный нами метод «семантических гнезд», позволяющий в общих чертах описать парадигматику и синтагматику «Заметок», по мере разворачивания текста начинает все сильнее пробуксовывать, проскальзывать, сбоить. Выявленные благодаря подходу В.В. Виноградова устойчивые единицы произведения («гнезда») и весьма тонкие связи между ними («шифтеры») самой динамикой своего развития постепенно подрывают его (подхода) релевантность. Чем ближе к концу «Заметок», тем меньше размеры «гнезд», тем чаще переклички между ними, тем активнее работа «шифтеров» и тем труднее применять удобный поначалу инструментарий. Довольно парадоксальным образом, используемая оптика дает нам увидеть не столько особенности произведения, сколько факт исчезновения этих особенностей. И потому кажется, что последние страницы «Заметок о чаепитии и землетрясениях» — это сплошной белый шум последних известий, в котором тонут отдельные фразы о чае или книгах, в котором уже не найти чудесных узоров и симметричных серий, образованных устойчивыми, четко очерченными «гнездами»: «Кажется, этот монтаж сохранился у Эллы. Вот страна, о которой я мечтал, которую мечтал повидать на экране. Говорят, что в Рангуне две телестанции, но работают они лишь два часа в день. В связи с программой “Радуга” тоже ничего не слышно было о Бирме. Собираются отмечать двадцатипятилетие социализма с человеческим, нет, буддийским лицом. Я пересидел в психушке землетрясение там. Потом уже в газете на­шел материал о разрушениях буддийского комплекса, вызванных землетрясением. А так, говорят, в стране очень спокойно. Коммунисты оттеснены в горы к китайской границе и вместе с бывшими гоминьдановцами выращивают опий»[37]. Доходя до крайности, логика взаимного проникновения и растворения «гнезд» приводит к образованию практически недифференцированной тотальности, открытой всему и вся. Возникает сильный соблазн связать такое постепенное «раскрытие» (изначально замкнутых и автаркичных) «гнезд» с раскрытием навстречу мировому сообществу всего Советского Союза, возглавленного в 1985 году М.С. Горбачевым. Прямое сопоставление вряд ли будет верным, однако меланхоличная притча Л. Богданова о преодолении отшельничества и одиночества, о напряженном и благожелательном внимании к окружающему миру — действительно идет параллельным курсом с горбачевскими концептами «гласности» и «разрядки». Тихая ленинградская провинциальность каким-то чудесным образом оборачивается в «Заметках» петербургской космополитичностью; и мы вдруг понимаем, что любовь Л. Богданова к индийскому чаю, восточной литературе, землетрясениям и последним известиям со всего света есть «превращенная» версия фирменной акмеистической «тоски по мировой культуре», только таким образом и способная проявлять себя в довольно специфических условиях «позднего социализма».

- See more at: http://www.nlobooks.ru/node/6444#sthash.EWq3DujP.dpuf