ИНТЕЛРОС > №135, 2015 > Международная конференция «Русские во Франции, 1814 год: факты, литература, мемуары»

Вера Мильчина
Международная конференция «Русские во Франции, 1814 год: факты, литература, мемуары»


13 ноября 2015

(Париж, 16—17 октября 2014 г.)

Конференция, посвященная пребыванию русских во Франции в 1814 году, была организована Центром изучения славянской истории Университета Париж-I Пантеон-Сорбонна. Открывая конференцию, ее устроительница Мари-Пьер Рей подчеркнула несимметричность представлений о событиях весны 1814 года, бытую­щих во французской и русской историографии. Русские во Франции в 1814 го­ду — это не только капитуляция Парижа и присутствие русской армии-победительницы в столице Франции после отречения Наполеона, это еще и военные действия, предшествующие капитуляции, — так называемая «французская кампания». Так вот, парадоксальный, но несомненный факт: французы, хотя эту кампанию проиграли, считают ее блестящей, а поражение Наполеона объясняет неравенством сил; зато русские, хотя кампанию выиграли, пишут о ней не слишком охотно; в советской историографии принято было отзываться об этой кампании негативно (не «отечественная» и народная война, а сражение ради императорского прес­тижа), и положение это изменилось на русской почве лишь в последние два десятка лет (об этом удивительном факте шла речь и в завершившем конференцию докладе Жюли Гранде). Впрочем, конференция 2014 года была посвящена не столько военной истории, сколько истории социальных и культурных практик; докладчики поставили перед собою задачу исследовать повседневный быт Парижа во время его оккупации русскими войсками весной 1814 года, изучить, какое влияние эта оккупация оказала на литературу и искусство, в каких формах она запечатлелась в исторической памяти.

Первый доклад прочла сама Мари-Пьер Рей (Университет Париж-I Пантеон-Сорбонна); он назывался «Французская кампания 1814 года и ее геополитичес­кие, социальные и культурные цели». Докладчица подчеркнула многообразие целей, которые ставил перед собой император Александр весной 1814 года. С одной стороны, Александр четко осознавал, что для установления долговременного мира в Европе он обязан полностью разбить Наполеона и окончательно лишить его власти; с другой стороны, в цели российского императора не входило полное истощение Франции, поскольку Россия была заинтересована в сохранении этой страны как противовеса Англии и Германии. В рамках большой геополитики Александр мечтал переустроить европейский континент таким образом, чтобы восстановить равенство европейских государств, применительно же конкретно к Франции хотел, под влиянием своего воспитателя Лагарпа, установить там конституционный режим, ибо был уверен, что Франции абсолютная монархия не нужна. Впрочем, относительно конкретного политического режима, который следует ввести в посленаполеоновской Франции, Александр долгое время колебался и согласился на реставрацию Бурбонов (притом не как абсолютных, а как конституционных монархов) лишь по настоянию Талейрана. Военными, геополитическими и политическими целями дело, однако, не ограничивалось. Докладчица подчеркнула, что Александра очень волновал вопрос о том, какой образ России сохранится в сознании европейцев; ему хотелось, чтобы Россия предстала перед Европой страной цивилизованной, а между тем наполеоновская пропаганда охотно изображала наступающую российскую армию ордой дикарей, чему немало способствовал непривычный для европейцев облик казаков, калмыков, башкир. Поэтому свое пребывание в Париже Александр использовал для того, чтобы опровергнуть сложившиеся стереотипы. Например, он жил не во дворце, а в доме Талейрана — чтобы противопоставить собственную скромность наполеоновской любви к роскоши. Он не позволил разрушить Вандомскую колонну, хотя она была отлита из русских пушек, захваченных наполеоновской армией у русских и австрийцев (дело ограничилось только снятием с ее вершины статуи французского императора), он позировал французскому живописцу Жерару и навещал экс-императрицу Жозефину в Мальмезоне — одним словом, мобилизовал всевозможные ресурсы «стратегии обольщения», чтобы запечатлеть в памяти французов образ России как европейской страны.

Клод Мюллер (Страсбургский университет и Институт истории Эльзаса) назвал свой доклад «“Без особой сложности”: завоевание Эльзаса русскими войсками». Оказалось, что не только «французская кампания» в целом не избалована вниманием исследователей, но и внутри этого периода есть зоны почти не изученные. К ним, в частности, принадлежит присутствие русских войск в Эльзасе. Из докла­да выяснился удивительный факт: в Эльзасе «французской кампании» в собственном смысле слова не было. Русские войска, а равно и войска других участ­ников антинаполеоновской коалиции, разумеется, вошли в Эльзас, поскольку миновать его тем, кто движется в Париж из Москвы или из Вены, невозможно, и окружили имевшиеся там 15 крепостей (впрочем, среди осаждающих наиболее активную роль играли не русские, а пруссаки). Однако при известии об отречении Наполеона 6 апреля 1814 года защитники крепостей получили право сдаться и этим правом воспользовались, что существенно облегчило жизнь обеим сторонам. Эльзас был богатым сельскохозяйственным регионом и предоставлял много возможностей для грабежей, однако и в этом отношении у местных жителей не было претензий к русским — возможно, потому, что эльзасцы воспринимали их на фоне австрийцев, своих давних врагов. Благодаря этому в памяти эльзасцев русские сохранились как наименее страшные и наиболее дисциплинированные из членов антинаполеоновской коалиции.

Оливье Варлан (Университет Париж-Сорбонна) в докладе «Шатийонский конгресс: дипломатия на грани невозможного» рассмотрел одно из известных, но не до конца исследованных событий весны 1814 года — конгресс, который проходил с 5 февраля по 19 марта во французском городе Шатийоне (или, в другой транскрипции, Шатильоне). Пожалуй, главной особенностью этого конгресса было то обстоятельство, что ни одна сторона (ни французы, ни союзники) не хотела достичь никакого определенного результата и все только тянули время. Единственный, кто всерьез надеялся с помощью этого конгресса добиться мира, был французский министр иностранных дел, а в 1807—1811 годах посол Франции в России Арман де Коленкур. Тем не менее этот эпизод стал существенной — пусть и неудавшейся — попыткой повернуть ход истории не военными, а дипломатическими средствами; в определенном смысле для союзных держав этот конгресс оказался своеобразной репетицией другого конгресса — Венского, состоявшегося уже после капитуляции Парижа и отречения Наполеона. Доклад Варлана концентрировался вокруг двух главных фигур — Коленкура и представителя России графа А.К. Разумовского, причем если первый выступал в роли положительного героя, то второго докладчик довольно сильно демонизировал. Донесение Разумовского с конгресса, которое хранится в московском архиве АВПРИ, так поразило Оливье Варлана своим язвительными тоном и насмешками над Коленкуром, что он не раз возвращался в докладе к этому моменту и даже вызвал у одного из слушателей желание встать на защиту Разумовского, который в бытность российским послом в Вене зарекомендовал себя «вполне приличным человеком».

Дмитрий Гутнов (Московский государственный университет) прочел доклад «Генерал Ф.В. Остен-Сакен — генерал-губернатор Парижа в 1814 году». Кратко обрисовав военную карьеру своего героя, от службы в Копорском мушкетерском полку до командира корпуса и генерала от инфантерии во время войны 1812—1814 годов, докладчик особенно подробно и живописно изобразил те многообразные житейские проблемы, которые Остен-Сакен вполне успешно решал в бытность свою парижским генерал-губернатором. Как уже говорилось в докладе М.-П. Рей, одной из задач русского командования было создание у французов благоприятного мнения об оккупантах как галантных европейцах. Меж тем победители, вступив во французскую столицу, естественно, желали отпраздновать победу обильными возлияниями, а это было чревато большими беспорядками. Поэтому в пределах города союзники решили разместить только самые дисциплинированные части (гвардию), остальных же удалить за заставы, то есть  за окружавшую тогдашний Париж крепостную стену. Более того, русское командование (в отличие от прусского, которое больше доверяло своим подчиненным) решило временно не выплачивать солдатам жалованье и таким образом уберечь их от парижских соблазнов. Офицеров отправляли на постой в частные дома, и это порой тоже вызывало напряжение: так, одна хозяйка слезно просила атамана Платова не есть ее дочку, потому что она еще маленькая и совсем невкусная. Проблемы возникали в самых неожиданных местах: например, казаки, располагавшиеся в Булонском лесу, мыли лошадей в Сене, а это зрелище привлекало зевак и создавало, так сказать, нездоровый ажиотаж. Еще большее внимание парижской публики привлекли «русские бани», которые казаки построили из деревьев, сруб­ленных в том же Булонском лесу. Народ был рад поглазеть на диковины, но французские власти это шокировало, и потому бани пришлось перенести в глубь Булонского леса, где они не так бросались в глаза. Парижане оценили деятельность Остен-Сакена в их городе очень высоко и при его отъезде в июне 1814 года подарили ему золотую шпагу, осыпанную брильянтами.

Быту русских во Франции, но на сей раз не победителей, а пленников, был посвящен доклад Жака-Оливье Будона (Университет Париж-Сорбонна) «Русские военнопленные в последние годы Империи». Французские власти опасались, как бы русские, находящиеся во Франции в плену (а их общее количество исчислялось несколькими тысячами), не оказались «пятой колонной», и потому старались распределять их по разным, порой очень маленьким городам. Впрочем, сами условия, в которых жили русские пленники, были на редкость комфортными. С офицеров брали честное слово, что они не убегут, и позволяли им жить в нанятых за их собственные деньги квартирах; более того, им платили жалованье, а они роптали на его незначительность. Тех, кто данное слово нарушал и все-таки пускался в бега, сажали в тюрьму; туда же попадали уличенные в неуплате долгов, в ссорах с товарищами под действием горячительных напитков и в разврате, прежде всего в покушении на невинность хозяйских дочек. Впрочем, до начала «французской кампании» эти конфликтные случаи были скорее исключениями. Ситуация обострилась, когда в 1814 году русские войска вступили на французскую землю. Русских военнопленных заподозрили в том, что они создают в тылу свое ополчение; французские власти обязали пленников трижды в день являться на поверку (чтобы таким образом прекратить поездки русских военнопленных в Париж на «экскурсии»), а 17 февраля устроили в Париже парад пленных (их провели по бульварам, с тем чтобы парижане смогли «насладиться» их плачевным видом). После капитуляции Парижа и отречения Наполеона сменившее его временное правительство приняло решение вернуть всех русских военнопленных на родину — в ответ на аналогичное решение Александра I касательно военнопленных французских. Однако покинули Францию не все: остались, во-первых, раненые и больные, а во-вторых, те, кто просто не хотел возвращаться (так, в одном небольшом городке Юзесе нашлось целых четыре десятка дезертиров).

Шарль-Элоа Вьяль (Университет Париж-Сорбонна / Национальная биб­лио­тека Франции) посвятил свой доклад «Дворцы, музеи, архивы и библиотеки в 1814 году» тем мерам, которые принимали французы в ожидании наступления союзников. Французы очень боялись разграбления дворцов, архивов и библиотек, однако можно сказать, что по большому счету эти страхи не оправдались. Что касается библиотек, в них «оккупантов» интересовали только карты; в Лувр (который уже два десятилетия как был музеем) русские офицеры ходили любоваться экспонатами (особенно их привлекали скульптуры), но оттуда ничего не пропало. Недосчитались французы нескольких тысяч мелких предметов (в том числе с шифром Наполеона): они пропали из некоторых дворцов, располагавшихся в парижских пригородах (хранители потом лаконично обозначали причину пропажи в документах: «казаки»). Однако в общем русские вели себя очень сдержанно, и их пребывание во Франции, и прежде всего в Париже, докладчик назвал «военным туризмом»; русские военные получали удовольствие от прогулок по Парижу и, в частности, по «наполеоновским местам». Кстати, интерес к этим местам испытывал и сам император Александр: он побывал во дворце Тюильри, но жить там не захотел, а велел лишь показать ему кабинет Наполеона; Александр, по его словам, желал взглянуть на то место, где было задумано столько великих свершений.

В благостную картину всеобщего братания победителей и побежденных в Париже 1814 года внесла новые, диссонирующие оттенки Дельфина Диаз (Реймсский университет), выступившая с докладом «Русские и французы во время ок­купации, 1814—1818. Контакты и столкновения, отразившиеся в юридических источниках». Докладчица остроумно назвала оккупацию  специфической, хотя и далеко не всегда удачной формой встречи разных народов. Юридические документы — один из источников, позволяющих судить о том, как именно происходила эта встреча. Разумеется, юридические документы представляют ситуацию не вполне объективно, потому что в них отражены только конфликтные ситуации. Однако они дают возможность уравновесить описания французских мемуаристов, согласно которым русские вели себя в Париже исключительно дружественно, любезно  и вдобавок более дисциплинированно, чем представители всех остальных наций. Юридические документы существенно корректируют эту картину. Из них явствует, что русские во Франции не чуждались воровства и грабежа (причем воровали не только вишни во французских имениях, но и вещи куда более значительные). Впрочем, не лучше вели себя и французы (одно из рассмотренных докладчицей дел было заведено по поводу убийства французами русского солдата). А бывали и такие случаи, когда француз использовал оккупантов для сведения старых счетов с соотечественниками и занимался грабежом совместно с русскими «партнерами». Имели место и взаимные оскорбления «на почве личной неприязни»: так, например, в марте 1815 года француз увидел на улице русского, который шел с саблей наголо и с таким наглым видом, что француз, по его собственному признанию, не мог этого вынести и высказался весьма нелицеприятно, русский ответил тем же, затем собеседники перешли от слов к делу, русский взялся за саблю, а француз обезоружил его ударом трости. Порой русские доходили до того, что оскорбляли парижанок в присутствии их мужей и в их собственных домах. Правда, случаев изнасилований в юридических документах зафиксировано довольно мало. Тем не менее бесспорно, что изученные докладчицей документы демонстрируют изнанку той радужной картины оккупации, которую вдохновенно рисуют многие мемуаристы. Более того, докладчица оспорила расхожее мнение, гласящее, что столкновения французов с русскими оккупационными войсками начались только при второй оккупации (то есть уже после Ста дней и сражения при Ватерлоо); по  мнению Дельфины Диаз, при первой оккупации дело обстояло точно так же, как и при второй.

Как ни странно, к привычной радужной картине отчасти вернулась — и притом тоже на основе архивных документов, но только не судебных, а полицейских — следующая докладчица, Клайд Марло Плюмозиль (Университет Париж-I Пантеон-Сорбонна), давшая своему докладу более чем увлекательное заглавие «“Прощайте, милые девицы”: войска Александра I  и проституция в оккупированном Париже 1814 года». Если в одном из предыдущих докладов упоминался «военный туризм», то Плюмозиль говорила о «туризме» сексуальном. Казалось бы, при вступлении армии победителей в столицу побежденной страны логично ожидать многочисленных случаев насилия, однако изучение документов эти ожидания опровергло. Докладчица поделила свое выступление на две части. Первая была призвана ответить на вопрос, что нового изучение проституции  1814 года вносит в наши представления о характере тогдашней оккупации, а вторая — что изменилось в 1814 году в характере самой проституции (докладчица, написавшая диссертацию о проституции в Париже во время революции 1789—1794 годов, могла рассуждать об этих изменениях с фактами в руках). Ответ на первый вопрос докладчица дала преимущественно на основании весьма обильной иконографии этого периода. Плюмозиль выделила во взаимоотношениях русских офицеров с парижскими девицами три главные линии: почтение, соблазн и соучастие. Первая тема присутствует в эстампах, активно разрабатывающих тему «галантного казака». Что касается соблазна, он оказывается двунаправленным: если поначалу русские, и прежде всего их царь, «соблазняют» парижанок своим великодушием, то очень скоро ситуация переворачивается: покоренная Франция в лице своих прекрасных представительниц покоряет русских офицеров-победителей. Наконец, о соучастии свидетельствует почти полное отсутствие в полицейских документах жалоб на агрессию со стороны русских воинов: контакты их с девицами происходят по взаимной склонности и с соблюдением коммерческих интересов этих самых девиц. Об изменениях в характере самой проституции докладчица сказала, что их можно назвать количественными, но не качественными. Венерических болезней стало больше, и многие солдаты возвращались домой с «суве­нирами» особого рода, однако рутинная работа полиции нравов по регистрации проституток и контролю за порядком в этой сфере продолжалась и при оккупации, то есть, по мнению докладчицы, администрация показала себя дееспособной даже в столь сложных обстоятельствах. В ходе обсуждения доклада Плюмозиль уточнила терминологию: с русскими солдатами и офицерами имели дело не только «официальные» , но модистки, белошвейки и прочие парижские простолюдинки.

Майя Губина (Национальная библиотека Франции) выступила с докладом «“Наконец мы во Франции!” 1814 год: русские военные и их восприятие завоеванной страны». В начале доклада Губина продолжила тему, заданную Мари-Пьер Рей: одной из целей Александра при вступлении в Париж было «доказать, что мы [русские] не медведи!», отсюда особая забота российского командования о том, чтобы русские военные вели себя в покоренной стране и ее столице максимально корректно. Франция отнюдь не была для русских офицеров — даже для тех, кто никогда не пересекал ее границы, — неведомой страной; как правило, они хорошо знали ее по книгам. Но именно эти знания стали причиной множества разочарований; сравнивая прочитанное с увиденным, русские военные убеждались в ложности многих стереотипов и, сначала в письмах к родным, а затем в мемуарах, упрекали французов за это несовпадение реальности с книжными представлениями (впрочем, точно такие же разочарования пережили и многие французы, когда оказались в России). Поскольку о том, как русские военные воспринимали завоеванную Францию, мы можем судить прежде всего по их дневникам и воспоминаниям, докладчица в финале своего выступления остановилась на некоторых особенностях этих мемуарных текстов. Хотя военные были «путешественниками помимо воли», все же, оказавшись за границей, они ощущали потребность следовать определенному литературному канону и, во-первых, непременно вести путевые записки (ибо это представлялось им одним из наилучших способов доказать свою «европейскость»), а во-вторых, вести их по модели главного русского сочинения в этом жанре — карамзинских «Писем русского путешественника». 

Тему разочарования русских военных, оказавшихся во Франции в 1814 году, продолжила Любовь Мельникова (Институт российской истории РАН) в докладе «Франция и французы глазами русских участников кампании 1814 года». Если судить по фрагментам воспоминаний, которые цитировала Мельникова, русские как будто мстили французам и за те восторги, какие эти образованные европейцы вызывали у них в довоенное время, и за те разрушения, какие французы произвели в 1812 году в России. Мемуаристы дружно спорят с представлениями о том, что Франция — это рай на земле, они охотно описывают бедные деревни, крестьянские хижины со скверными печками (впрочем, хороших каминов русские мемуаристы не находят и в домах многих аристократов). Французам ставят в вину и то, что хороший обед можно получить только в Париже (впрочем, наиболее объективные наблюдатели отмечают, что вино — и, прежде всего, шампанское — хорошо везде), и то, что многие французские предметы обихода на самом деле хуже русских, но имеют гораздо лучшую репутацию исключительно потому, что изготовлены во Франции (например, по мнению Ф.Н. Глинки, лапти гораздо удобнее, чем сабо, но в России все бы стали восхищаться этими деревянными башмаками — ведь они привезены из прекрасной Франции). Русские мемуаристы упрекают французов и в безбожии (на месте одной церкви выстроен цирк, на месте другой — рынок), и в неумеренной любви к зрелищам (впрочем, тот же Глинка отмечает и положительную черту — страсть французов к чтению). На основе приведенных примеров докладчица высказала предположение о необходимости пере­смотреть традиционные представления историков о том, что декабристское движение зародилось под влиянием впечатлений, вынесенных русскими офицерами из пребывания во Франции в 1814 году. По мнению Мельниковой, мемуары свидетельствуют: далеко не все из увиденного вызывало их одобрение. Впрочем, во время дискуссии было высказано предположение, что этот тезис следовало бы уточнить, приняв во внимание, во-первых, дату написания мемуаров — по свежим следам или через десятилетия, а во-вторых, не только визуальные впечатления русских офицеров, но и их круг чтения до, во время и после пребывания во Франции.

Что касается визуальных впечатлений, им был посвящен следующий доклад — «История в картинках, русский Париж, 1814»; его прочла Брижит де Монкло (главный хранитель культурного наследия Франции). Доклад этот можно назвать визуальным комментарием к известной по историческим документам и мемуарным свидетельствам последовательности событий: вступление союзных войск в Париж, посещение союзными монархами парижской Оперы, совместное богослужение представителей разных христианских конфессий 10 апреля 1814 года, в день католической и православной Пасхи, общение русских военных с парижанками (тут Брижит де Монкло продолжила тему, начатую в докладе Клайд Плюмозиль) — все это и многое другое было представлено на экране. Докладчица показала, как в гравюрах отражаются мелкие бытовые детали («Кухня казаков», «Казаки на бивуаке») и как авторы гравюр обыгрывают свои зрительные впечатления от русских «пришельцев»: на одной из гравюр огромный казак объясняется в любви француженке, которая едва ли не в два раза меньше его ростом (Майя Губина продолжила эту тему, переведя ее из фривольного регистра в политичес­кий: она напомнила о существовании французской гравюры, на которой крохотный русский офицер бьет палкой огромного солдата, взобравшись на табуретку). Закончился доклад демонстрацией гравюры «Отъезд в Россию», с подписью «Прошли те радостные дни…»: на ней казак так сильно стремится на родину, что уезжает туда верхом на раке, то есть задом наперед…

Гийом Нику (Практическая школа высших исследований) определил тему своего доклада как «Русские покоряют французских художников». Главными «героями» доклада стали три знаменитых французских живописца: Жирард, Жироде и Гро (по-французски фамилии всех троих начинаются с буквы G, поэтому их так и называют «три G»). Франсуа Жирару — портретисту французской и, шире, европейской элиты — император Александр позировал в Париже весной 1814 года; это широко известно, однако Нику напомнил и о факте менее известном: начало «знакомства» Жерара с Александром восходит к 1805 году, когда Жерар изобразил не только Наполеона в костюме императора, но также и Александра в аналогичном наряде (сейчас местонахождение этого полотна неизвестно). Антуан-Жан Гро был бонапартистом, и его мастерскую, так же как и мастерскую «цареубийцы» Давида, учителя всех «трех G» (он в 1793 году голосовал в Конвенте за казнь Людовика XVI), Александр в Париже не посетил, однако русские знакомства имелись и у Гро: когда он в 1808 году выставил в Салоне портрет Жеро­ма Бонапарта, работа эта так понравилась известному богачу и коллекционеру князю Н.Б. Юсупову, что он заказал французу портрет своего сына Бориса в аналогичной позе. Наконец, третий Ж — Жироде, приверженец либеральных идей и любитель экзотизма в живописи, оставил только наброски портрета им­перато­ра Александра; намеревался он также изобразить русскую армию в Париже в виде войска древних скифов, но этого намерения не исполнил. Зато еще раньше, в 1806 году, его знаменитое полотно «Сцена во время потопа» было обыграно в одной из тогдашних карикатур, которая высмеивала терпящую поражение анти­наполеоновскую коалицию. Русскую тему эксплуатировали в 1814 году и други­е художники, причем нередко беря за основу совсем другие изображения, с Россией не связанные. Так, Луи-Леопольд Буайи (в другой, менее точной транксрипции — Буальи) пишет в 1814 году полотно «Триумф Александра», композиция которо­го в точности воспроизводит гравюру Прудона «Триумф Бонапарта» (1801). А Элизабет Виже-Лебрен использует для полотна 1814 года «Гений Александра» портре­т юного князя Любомирского, который сама же написала еще в конце XVIII века.

Стефан Кальве (Авиньонский университет) прочел доклад «Ветераны Великой армии о России XIX века». Он задался целью проанализировать, какой образ России создается на страницах мемуаров, написанных ветеранами наполеоновской армии, насколько он совпадает со стереотипами, а насколько от них отличается. Оказалось, что образ этот начиная с конца XVIII века, когда французские солдаты впервые встретились на поле боя с русскими (это произошло в Швей­царии), претерпел немалую эволюцию. Вначале французские военные видели в русских исключительно варваров, дикарей (докладчик назвал это частью общего процесса «криминализации противника»; французы весьма нелицеприятно отзываются в мемуарах и об англичанах, и об испанцах, и об итальянцах, и о неграх из колонии Сан-Доминго, хотя, конечно, претензии каждой нации предъявляются различные).  Однако после 1807 года французы, во-первых, начинают признавать за русскими некоторые достоинства (прежде всего храбрость), а во-вторых, начинают отличать собственно русских солдат от калмыков или татар. Более того, некоторые французские военные доходят до того, что ставят русских воинов в пример французам. Так, верный сподвижник Наполеона граф  Шарль де Лабедуайер (в 1815 году, после окончательного падения императора он поплатился жизнью за эту верность) в 1807 году писал брату, что цивилизованным французам стоило бы поучиться у так называемых варваров — скромных и набожных донских казаков. Впрочем, это «потепление» в отношениях двух армий продлилось недолго, и начиная с 1812 года русские вновь превращаются в жестоких северных варваров (так они именуются в наполеоновских прокламациях), которые вдобавок ко всему воюют оружием, не принятым у цивилизованных народов (башкирские луки и стрелы); никаких различий между русскими гвардейцами и казаками или калмыками французы в это время вновь не замечают. Так видели ситуацию французские солдаты и офицеры во время самой кампании, и эта точка зрения в основном сохраняется в их мемуарах, которые создавались, как правило, в 1820—1840-е годы, а опубликованы были в большинстве своем уже при Третьей республике. Докладчик подчеркнул, что эпоха написания мемуаров существенно влияла на изображение мемуаристами русской армии. Дело в том, что как раз в это время ветераны начинают заботиться о пенсиях, они подают прошения в военное министерство и стараются в рассказах о прошлом не только приукрасить собственные подвиги, но и описать в самых ярких красках силу русской армии (чем сильнее враг, тем почетнее роль того, кто не побоялся с ним сразиться). Министерство, со своей стороны, оценивало участие в русской кампании очень высоко; дело доходило до случаев почти анекдотических: некий французский военный в 1812 году в России допустил серьезную оплошность — сообщил своему командованию, что мост, по которому французы намеревались отступить, сожжен, а на самом деле он в это время был еще цел. Но в 1844 году эти детали уже не имели никакого значения, важно было, что человек сражался в России; ошибка тридцатилетней давности не помешала ему стать кавалером ордена Почетного легиона.

Николай Промыслов (Институт всеобщей истории РАН) сделал доклад на тему «Изображение русской армии во французской прессе с 1805 по 1814 год». Газеты в начале XIX века были главным источником информации; Наполеон это прекрасно понимал и потому уделял большое внимание контролю над прессой. Россия на страницах французских газет в исследуемый период упоминалась достаточно часто: реже Англии, но чаще Австрии и Пруссии. Французов особенно интересовала военная сторона дела, они постоянно пытались хотя бы приблизительно определить русскую военную мощь. Впрочем, парадоксальным образом, в 1812—1814 годах количество информации о передвижениях русской армии во французских газетах сильно уменьшилось, — то ли оттого, что французская цензура стала действовать еще строже, то ли оттого, что русские начали тщательнее охранять свои секреты. Разумеется, изображение России и русских на страницах французских газет изменялось в зависимости от геополитической ситуации: во время русско-французского альянса французы докладывали читателям только о победах русских в войне против турок, а о поражениях умалчивали; когда же Франция и Россия вновь сделались врагами, французские газеты стали подробно писать обо всех поражениях русской армии, а всех русских представлять варварами-казаками. Наполеоновская пропаганда насаждала эти представления вплоть до весны 1814 года, а когда император пал, отрицательные стереотипы вновь уступили место стереотипам положительным.

Никола Дюжин (Университет Париж-I Пантеон-Сорбонна) в докладе «Русские полки и 1814 год: память, самосознание и национальная гордость» дополнил визуальные впечатления публики впечатлениями звуковыми. Аудитория выслушала сначала Преображенский марш, для которого Сергей Марин в 1805 году написал слова, предвещавшие поход русских на Париж («За французом мы дорогу и к Парижу будем знать») и приобретшие новую актуальность в 1812 году. Затем прозвучала «военная песнь в честь генерала-графа Витгенштейна “Защитники Петрова града”», музыку для которой сочинил бывший крепостной Данила Кашин в 1813 году и которая  в 1814 году, после того как известие о взятии Парижа дошло до Петербурга, была исполнена перед императрицей Марией Федоровной с новыми словами: «Ликуй, Москва, в Париже росс». Говорил докладчик и о тех памятных знаках, которые получали русские полки и которые остались в полковой культуре до 1917 года, — серебряных трубах или георгиевском штандарте с Андреевской юбилейной лентой и надписями: «За отличие при поражении и изгнании неприятеля из пределов России 1812 года». Таким образом, память о кампании 1812—1814 годов сохранялась и в музыке, и в особых полковых атрибутах.

Доклад В.А. Мильчиной (ИВГИ РГГУ, Москва) назывался «Память о 1814 годе в нравоописательных очерках 1830—1840-х годов»; докладчица, впрочем, начала свое выступление с указания на цитату, которую, пожалуй, следовало бы также включить в название: «Мне нужна кровь казаков… много крови!» Докладчица зада­лась целью выяснить, какие воспоминания о событиях весны 1814 года сохранились в многотомных изданиях о Париже, выходивших из печати в 1830—1840-е годы. Оказалось, что воспоминания эти отнюдь не благостные. Порой авторы просто упоминают 1814 год как эпоху, когда чужестранцы, вступившие в Париж, произвели огромные разрушения в Булонском лесу, где стояли лагерем. В других случаях, вспоминая об этих событиях, авторы пускаются в рассуждения и называют оккупацию Парижа катастрофой, унизительной для национальной гордости французов. Наконец, два текста поражают накалом ненависти по отношению к русским захватчикам. В одном из них описывается бойня близ Парижа; на «техническом» языке бойни то месиво, которое образуется там на земле, именуется «небом». Так вот, автор не без удовольствия замечает, что в 1814 году несколько казаков по неосторожности попали на это небо и оттуда уже не вернулись, а в примечании деловито замечает, что именно вокруг боен образуются самые лучшие удобрения. Еще более эффектен рассказ под невинным названием «Кучер кукушки» (из сборника «Париж, или Книга ста и одного автора», 1831—1834). Это история рабочего-краснодеревщика, который 30 марта 1814 года отправился вместе с друзьями защищать Париж от русских «варваров», затем на кладбище Пер-Лашез отбил свою невесту у страшного казака, который пытался ее изнасиловать, затем отстреливался от целой толпы татар и башкир, внезапно выскочивших из-за всех могил на кладбище, затем потерял невесту, убитую русской пулей, и в очередной схватке лишился ноги. Деревянную ногу, которую ему изготовили взамен ампутированной, он именует «казаком» и хранит в сердце неиссякающую ненависть ко всем чужестранцам, прежде всего к русским. Этот рассказ (прекрасный образец «неистовой словесности»), откуда и взята цитата для названия доклада, — свидетельство того, что события 1814 года далеко не у всех французов вызывали благодарные чувства; напротив, для многих они служили катализатором своеобразных «приступов ксенофобии». Что же касается национальной гордости, то нанесенные ей оскорбления французские литераторы пытаются компенсировать за счет такого исконно французского достижения, как гастрономия: автор одного из очерков с гордостью цитирует слова Александра I о французском поваре Рикетте, соратнике знаменитого Карема, который «научил нас, русских, есть; до него мы этого не умели».

Ольга Кафанова (Санкт-Петербургский университет речного и морского фло­та) прочла доклад «Вступление русских войск в Париж в творчестве Жорж Санд». Впрочем, содержание доклада было шире заявленной темы. Кафанова рассказала не только о том, как Жорж Санд (в основном под влиянием матери, потому что самой ей в 1814 году было всего десять лет) воспринимала падение Наполеона и вступление русских в Париж, но и о том, как она вообще относилась к России и русским. Это отношение было весьма настороженным по причине демократичес­ких убеждений писательницы: она не верила, что русские крепостные крестьяне могли сопротивляться французам по доброй воле, а не по приказу помещиков, она презирала роялистов, радовавшихся в 1814 году унижению Франции, она с явной антипатией описывала внешний вид императора Александра (вялое лицо, лживый взгляд) и не скрывала, что ее симпатии отданы Наполеону (к которому у нее была всего одна — впрочем, существенная — претензия: он совершил ошиб­ку, восстановив во Франции абсолютную власть). Это скептическое отношение к русским завоевателям отразилось не только в автобиографической книге Жорж Санд «Воспоминания о моей жизни», но и в позднем (1871) романе «Франсия», где заглавную героиню, парижскую гризетку с символическим именем, соблазняет русский князь Мурзакин — варвар, красивый животной красотой и чуждый какой бы то ни было цивилизованности.

Анна Гнедина-Моретти (Корсиканский университет) начала свой доклад «Память об оккупации Парижа в 1814 году в русской литературе» с указания на то, что художественной литературы об этом событии на русском языке не существует и что оно нашло отражение по преимуществу в путевых заметках и мемуарах. Общие тезисы доклада повторяли то, что уже было сказано другими докладчиками: русские «оккупанты» стремились произвести на французов хорошее впечатление; и русские, и французы были вынуждены расставаться с некоторыми стерео­типными представлениями друг о друге. Но некоторые детали, приведенные Гнединой-Моретти, были оригинальны и весьма эффектны: например, сообщение о том, как оккупационные войска съели всех коров в Фонтенбло, или рассказ о военном враче, который повел русского офицера в парижскую Центральную больницу, чтобы тот посмотрел на больных сифилисом, сделал выводы и вел себя осторожно. Закончила же Гнедина-Моретти свой доклад указанием на топони­мичес­кие плоды кампании 1814 года: когда уральские казаки вернулись из Франции домой, они основали там поселки с европейскими названиями (в том числе Париж), и эти поселки существуют на Урале и поныне, а в тамошнем Париже с 2005 года даже имеется собственная Эйфелева башня.

Завершил конференцию доклад Жюли Гранде (Университет Париж-I Пантеон-Сорбонна) «Политическая память о 1814 годе в России». В основу доклада был положен тот удивительный факт, который уже был упомянут в начале моего отчета: кампания 1814 года — это в российской историографии одно из наибо­лее прочно «вытесненных» событий. Начало этому «вытеснению» положил сам импера­тор Александр, по чьей инициативе празднование победы в Петербурге летом 1814 года получилось достаточно скромным. При Николае I о 1814 годе предпочитали не слишком распространяться, так как декабристы много гово­рили о том, как повлияло на них пребывание во Франции в составе русской ар­мии. В печати допускались только свидетельства прямых участников событий (так, в 1843 году посмертно был опубликован мемуарный очерк М.Ф. Орлова «Ка­питуляция Парижа»). Ситуация немного изменилась после вступления на престол Александра II и окончания Крымской войны: в 1865 году вышла книга М.И. Богдановича «История войны 1814 года во Франции». Разумеется, о событиях 1814 го­да упоминали и в 1912 году, когда бурно отмечалось столетие начала войны.  Однако российские историки все-таки исходили из убеждения, что взятие Парижа — событие более французское, нежели русское, и более военное, нежели политическое. Вдобавок кампания 1814 года считалась скомпрометированной тем, что здесь, в отличие от 1812 года, победу одержал не народ, а монарх. Эти идеи унаследовала советская историография. В  результате о французской кампании 1814 года предпочитают не распространяться не только сочинители школьных учебников, но и военные историки. Впрочем, и во Франции до самого последнего времени об этой кампании в военных историях упоминали очень скупо. По-видимому, закончила докладчица, заполнять эту лакуну нужно совместными усилиями, создавая новую, общую транснациональную историю. 

Таким образом, если изучаемый период можно назвать эпохой стереотипов (и французы, и русские были обременены множеством предвзятых представ­лений друг о друге), то конференция, посвященная этому периоду, многие стереотипы опровергла и противопоставила им подход более конкретный и более исторический.


Вернуться назад