Жанр эпиграммы — более чем древний и в то же время постоянно обновляющийся. Но если из русских эпиграмм XVIII—XIX (и отчасти первого тридцатилетия ХХ) вв. составлялись и будут составляться увесистые тома, то в более позднее время их количество изрядно уменьшилось. Причин тому много, как очевидных, так и не очень. Прежде всего — решительное разделение всего массива эпиграмм на возмож­ные в советской печати и явно невозможные. При этом речь должна идти не только об идеологии, но и о свободе выражения, оставляющей позади традиционные рамки литературных приличий. Вольность языка, способность открыто называть имена, давая живым людям нелицеприятные характеристики, спокойное прикосновение к табуированным темам, даже просто свобода распространять словесные произведения без не­дреманного ока Главлита — все это выглядело на фоне глобального запретительства почти невозможным. Но то ли давняя традиция литературной шутки была слишком сильна, чтобы с нею можно было эффективно бороться, то ли особенного вреда от распространяемых в достаточно узком кругу кратких стишков сис­тема не усматривала, — эпиграмма продолжала жить.

Первым обратился к истории неподцензурной эпиграммы советского времени Е.Г. Эткинд. Собранная им небольшая изящно изданная книжечка «323 эпиграм­мы», конечно, и неполна, и не лишена ошибок. Пусть и с опозданием, но откликаемся на просьбу автора: «…присылайте и эпиграммы, и варианты приведенных здесь текстов, и возможные сведения об авторстве…»[1]

Приводимые фрагменты извлечены из дневника Ивана Никаноровича Розанова (1874—1959) и не только дают новые тексты, но и позволяют до некоторой степени проследить судьбу старых, а также внести некоторые уточнения в беглые примечания Е.Г. Эткинда.

Розанов был внимательным наблюдателем и фиксатором литературной жизни своего времени начиная приблизительно с 1913 г. До того он был по преимуществу гимназическим учителем и в литературной среде оказывался (по крайней мере, если верить записям его дневника) чаще всего случайно. С этого же года постоянны записи о литературных вечерах, встречах и беседах с писателями, критиками, литературоведами, встречаются свидетельства о распространявшихся слухах и т.д. Однако эпиграммы (в которых тогда недостатка не было) по каким-то причинам его не волновали. Единственный пример, который привлек наше внимание, — запись от 12 апреля 1914 г.: «М.В. Порт[угалов] о Петербурге, вечере модернистов, где ставились 3 драмы Блока. Были Блок, Сологуб, Ахматова, Мандельштам, Гумилев… Эпиграм[ма] на женитьбу Сологуба (садиста)»[2].

Зато с начала 1930-х гг. упоминания о чтении эпиграмм и записи их текстов ста­новятся постоянными. Так, в записи, датированной «1 апреля — 7 апреля [1932]», он сообщает о рассказах своего брата, Матвея Никаноровича, относящихся к 7 апреля: «Веч[ером] у Моти, к[отор]ый рассказывал о банкете Гетевском (3-го) у Каменева.  Шервинский и Ярхо читали свои эпиграммы — Шпетт подвыпил и “хамил” (вы­р[ажение] Вахтерова) и т.д.»[3]. Речь идет о праздновании выхода в свет двух первых томов юбилейного собрания сочинений Гёте, где Л.Б. Каменев и М.Н. Розанов были членами редколлегии.

Даже в годы войны жанр не прекращает своего существования. 21 мая 1942 г. появляется запись: «За обедом интересный разговор между С. Васильевым, Варшавским, Рест (этих двух я раньше не знал) о цензурных придирках (С. Васильеву в его стихотворении “Москва за нами” долго не разрешали эпиграфа из Лермонтова и затем порядка расположения двух эпиграфов), о поэтах-пародистах (Измайлове, Парнас дыбом, Архангельском и о неудачном Флите). (С. Васильев читал свои эпиграммы на поэтов)…»[4]

Но, без сомнения, значительно интереснее записанные тексты эпиграмм.

Первые относятся к 1933 г., когда 17 января Розанов побывал у Е.Ф. Никитиной (которую по старой памяти называет Дусей). Любопытно, что в то время, в связи с попытками советских чиновников взять власть над временем, название ее традиционных встреч «Никитинские субботники» превратилось в «Никитинские декадники». Вот текст: «…к 9 час[ам] на декадник к Дусе, к сожалению, оказалось, несколько запоздал. За столом места не было уже. Много народу. Худ[ожник] Н.Н. Киприянов [так!], Над. Вольпин. Познакомился с Пустыниным и Эмилем Кротким. Вечер юмористики. […]. Эпиграммы, в том числе

                            На Евдокимова

Он 10 лет бумаге мстит.

Бумага терпит; он мастит.

                            На Жарова

Его стихи как скорлупа,

Но жажды славы не утихла.

Не заросла его тропа

От “Федерации” до ГИХЛА»[5].

28 февраля 1939 г. в Клубе писателей отмечался юбилей Н.Н. Асеева (25-летие литературной деятельности). Розанов оставил подробное описание вечера, но нас интересует не оно (мы предполагаем его напечатать в другом месте), а запись от 19 марта: «Веч[ером] в Клубе на вечере Н. Ушакова в малом зале. Председатель Асеев. Стенгазета с каррикатурами [так!] на Безыменского (в виде Тараса Бульбы) и Антокольского (по поводу его выступления на юбилее Асеева):

Я о себе скажу: сумбурно, не тая!

Шампанское мне несколько мешает.

И это выступление мое

Фантазию любую превышает.

Хваля Асеева, вошел я в дикий раж,

Но как меня Вы ни ругайте яро,

(Я Вам скажу, что мал у Вас тираж —

Он одного не превышает экземпляра).

(Намек на то, что Антокольский в каждой фразе употреблял слово «Превышает»).

Безыменский подошел к стенгазете и разразился экспромтом:

В Академии Наук

Заседает Корнейчук.

Все меняется на свете —

Неизменны ж… эти»[6].

1 февраля 1941 г. Розанов записывает: «По телефону сообщили мне эпиграмму Грушкина на Ореста Цехновицера:

Скажи, Орест, какой Пилад

Тебе устроил этот блат?»[7]

15 февраля того же года следует запись о вечере у Л.П. Гроссмана, где кто-то вспомнил старую эпиграмму: «Веч[ером] был у Гроссманов. <…> Очень веселый ужин. Стихи читали Шенгели, Валя, Санников (стихи, посвященные мне, о Пушкине) и “Керосиновая лампа”. Шенгели прочел один сонет Гроссмана.

Эпиграмма Ин. Анненского на Фофанова:

О Фофанов, ты — диво!

Как мог ты сразу

И унавозить “Ниву”

И переполнить “Вазу”»[8].

Сама по себе эта эпиграмма не была новинкой. Еще в 1925 году текст ее с небольшим комментарием опубликовал В.И. Анненский-Кривич: «Один посещавший наш дом некрупный, хотя и довольно популярный поэт 80-х годов, Ф., уж не знаю, по какому случаю, непременно хотел выслушать от отца какой-нибудь экспромт по своему адресу. Сотрудничал поэт, и довольно интенсивно, главным образом в двух распространенных тогда журналах — в “Ниве” и в “Вазе”, и отец сказал ему следующее:

Даюсь я, Ф., диву,

Как мог твой гений сразу:

И унавозить Ниву,

И переполнить Вазу.

Поэт, кажется, не воспринял этого экспромта во всей его литературной заостренности, а чисто житейски наглухо обиделся»[9]. Однако А.В. Лавров и Р.Д. Тименчик предположили, что адресатом экспромта был поэт Леонид А. Фейгин[10]. Вряд ли возможно сказать, восходит ли записанный Розановым вариант (обратим внимание, что в нем есть ритмические новации) к искаженной памятью публикации Кривича (в опубликованном каталоге библиотеки Розанова числятся только два первых сборника «Литературная мысль») или к устной традиции, но иметь в виду его небесполезно.

Под 8 марта 1943 года в дневнике оказалась целая россыпь эпиграмм: «За обедом Крученых потешал записанными им эпиграммами. Никулин сказал ему чью-то (м[ожет] б[ыть], его же) “Эпитафию моему другу” [Катаеву][11]:

Здесь лежит на Новодéвичьем

Помесь Бунина с Юшкевичем.

Сам Крученых вспомнил чью-то эпиграмму на Панаеву или на 4-е издание “Записок Головачевой-Панаевой”:

Панаеву — невинность юных лет,

Некрасову — любви несвязный бред,

Головачеву — груз семьи на шею,

Но больше всех дала Чуковскому Корнею.

(Изд[ания] “Записок” в “Academia” редактировались Чуковским.) 

Вот еще чья-то эпиграмма:

Из гроба встав, спросил Мицкевич:

Кто мой редактор? — Усиевич.

А переводчик? — Осип Румер.

Тогда Мицкевич снова умер»[12].

В качестве комментария.

Лев Вениаминович Никулин (Ольконицкий; 1891—1967), известный советско­му читателю прежде всего как прозаик, был одновременно и сочинителем эпиграмм[13] и их персонажем[14]. В эпиграмме обыгрывается общеизвестное преклонение Катаева перед И.А. Буниным и одновременно его пристрастие к «одесскому» языку во многих произведениях, что было свойственно и С. Юшкевичу. Любопытно, что автор эпиграммы угадал: В. Катаев действительно похоронен на московском Новодевичьем кладбище.

Время появления в свет второй эпиграммы и даже имя ее автора известны. Любо­му следящему за литературой человеку было хорошо известно, что в изда­тельст­ве «Academia» под редакцией К.И. Чуковского книга А.Я. Панаевой «Воспоминания 1824—1870» выходила три года подряд — с 1927 по 1929-й, а в 1928 г. к этому прибавился также подготовленный Чуковским роман Панаевой «Се­мейство Тальниковых». Четвертое же издание воспоминаний Панаевой вышло в 1933 г. В эпиграмме названы три главных мужчины в жизни Панаевой: первый муж И.И. Панаев, многолетний неофициальный муж Н.А. Некрасов и второй муж А.Ф. Головачев.

Эта эпиграмма принадлежит Л.М. Варковицкой и записана в знаменитую «Чукоккалу» 12 февраля 1932 г.

Там она выглядела так:

Панаеву — невинность вешних лет;

Некрасову — любви несвязный бред;

Головачеву — всю семью на шею,

Но больше всех Авдотья принесла

                Чуковскому,

                                       Корнею.

Лидия Варковицкая[15].

Лидия Моисеевна Варковицкая (1892—1975) была литератором и издательским работником (правда, не в «Academia», а в Госиздате)[16], писала как прозой, так и стихами, потому эпиграмма удачна. Но обратим внимание, что, во-первых, в 1940-е гг. Чуковский вовсе не был склонен распространять материалы из «Чукоккалы», да и с Розановым они, конкурирующие на некрасовском поле деятели, были не в лучших отношениях. Значит, эпиграмма прошла несколько устных трансформаций. И это довольно существенно для ее текстологии. Конечно, автограф остается незыблемым источником для дальнейших публикаций, но ходящий по литераторской Москве текст также не может быть забыт.

Третья эпиграмма была Е.Г. Эткинду известна в несколько другом варианте. Не будем перечислять словесные разночтения, скажем только, что в его книге есть еще две строчки:

— А предисловье чье? — Живова.

Адам Мицкевич умер снова[17].

Этот текст датирован 1949 г., что дало основания составителю сделать такое примечание: «Имеется в виду Собрание сочинений А. Мицкевича в 5 томах (Москва, Гослитиздат, 1948—1954)…»[18]. Однако свидетельство дневника Розанова ясно демонстрирует, что к этому собранию эпиграмма относиться не могла. Единственное подходящее издание: Мицкевич А. Избранное / Вступ. ст. Е. Усиевич. М.: Гослитиздат, 1943.

Через месяц Розанов заносит в дневник еще одну эпиграмму:

«10 апр[еля], суб[бота].

В Литерной за обедом В.В. Ермилов рассказал эпиграмму на С. Михалкова:

Что ему недоставало,

То Сережа доставал.

Самый главный доставала

Из московских доставал»[19].  

Ее Эткинд также знал и приписывал перу Л. Никулина[20]. Не имея оснований обсуждать авторство, отметим, что примечание к тексту, как нам кажется, непол­но. Комментатор пишет: «Перепев известных стихов М[ихалкова]: «Как бы ты ни уставала, / Как бы я ни уставал, / Я не видел перевала, / Я увижу перевал!» (1938)»[21]. Легко заметить, что не в меньшей степени это перепев еще более в свое время известных строк:

В доме восемь дробь один

У заставы Ильича

Жил высокий гражданин,

По прозванью Каланча,

 

По фамилии Степанов

И по имени Степан,

Из районных великанов

Самый главный великан.