Центральным сюжетом конференции стало выявление общих черт поэтического и философского дискурсов, зон конвергенции между ними и обнаружение специфики каждого из них. Открыл конференцию заместитель директора Института языкознания РАН В.З. Демьянков, который отметил глубинное родство философии и языкознания, затронув, в частности, тему соотношения языка и мышления и ее важности для обеих наук. Ранее в стенах Института языкознания Ю.С. Степанов и Н.Д. Арутюнова разрабатывали вопрос о том, как соотносятся дискурс как сцена мыслимого и мыслящего и язык как реквизит на этой сцене. С другой стороны, благодаря работе Центра лингвистических исследований мировой поэзии, существующего при институте, вырисовывается и другой поворот этого сюжета — поэзия как сцена, где разворачивается спектакль языка. Объединение этих двух сюжетов и составило главный предмет конференции.

Руководительница Центра лингвистических исследований мировой поэзииН.М. Азарова, выступившая с вступительным словом, обратила внимание на широкий географический охват участников конференции и важность того, что в ней принимают участие не только исследователи поэтических и философских текстов, но и практикующие поэты и философы. По ее словам, это открывает возможность для выстраивания диалога между поэзией и философией не только внутри науч­ного дискурса, но и в самом непосредственном, буквальном смысле — когда поэзия обогащается философскими идеями, а философия — поэтическим способом преображения мира.

Первый день конференции открылся секцией «История взаимодействия поэтического и философского дискурсов», первым докладом которой был совместный доклад Ф. Касюто (Университет Экс-ан-Прованс) и В.Я. Порхомовского (ИЯз РАН) «Поэтический и философский дискурсы в Ветхом Завете». Докладчики говорили о Книге Иова как об одной из самых загадочных книг biblia hebraica. Древняя иудейская традиция единодушно рассматривает эту книгу как перевод с другого языка (древнеегипетского, аккадского или арамейского в разных традициях); при этом Книга Иова — одна из трех поэтических книг, входящих в канонический текст biblia hebraica. В иудейской традиции этот текст определяется как поэтический в силу формальных критериев, а именно в силу наличия особой системы кантилляции — системы специальных знаков, обозначающих правила традиционной декламации поэтического текста (почти вся книга написана с использованием кантилляции, за исключением пролога и эпилога). Докладчики проанализировали ряд особенностей книги с точки зрения как формальных аспектов, так и ее информационной структуры. Так, структура книги соотносится с традиционной числовой символикой Ветхого Завета: соотношение различных ее частей дает числовой ряд 1—2—3—4—5—7, соответствующий наиболее фундаментальным библейским сущностям (единый Бог, две прозаические части — две скрижали Закона, три монолога трех друзей Иова — три патриарха, четыре речи четвертого участника разговора — четыре матриарха, пять поэтических частей — пять книг Торы, семь частей тек­ста — семь дней недели и т.п.). Кроме того, все самостоятельные смысловые фрагменты книги начинаются с одной и той же краткой формулы «wa-ya‘an XXX wa-yo’­mer», что буквально означает изаговорил XXX (называется говорящий) и ска­зал. Эта формула встречается во всем тексте Библии 109 раз, при этом 28 раз, более четверти всех употреблений, фиксируется именно в Книге Иова. Еще одну формальную особенность книги составляют упоминаемые в ней имена Бога. В Ветхом Завете есть два основных имени Бога: YHWH и ’elohim. Второе из них имеет два значения — единый Бог Израиля и иное божество. В некоторых библейских текстах трудно выбрать одно или другое значение в связи с тем, что ’elohim — грамматичес­ки форма множественного числа, что в некоторых контекстах является значимым по отношению к формам единственного числа (ведь если богов много, то их можно называть и во множественном числе). При этом форма единственного числа, означающая Единого Бога, ’eloah, встречается в Ветхом Завете относительно редко, всего в 58 случаях. И 48 случаев из них приходится именно на Книгу Иова, в то время как ’elohim встречается в ней только 27 раз. Это обстоятельство служит свидетельством особого статуса книги, указанием на ее иноязычный источник.

Семен Парижский (ИСАА МГУ) посвятил доклад «“Лучшее в поэзии — ложь”: проблема вымысла в средневековой еврейской поэзии и философии» выражению «лучшее в поэзии — ложь», прочитанному как ключ к пониманию взаимоотношений поэзии и философии в средневековой еврейской культуре. Впервые это высказывание на иврите встречается в начале XIV века в книге макам Иммануила Римского. Он рассуждает о лживости поэзии и приводит это высказывание в качестве хорошо известной пословицы. Это же высказывание на арабском языке возникает на 150 лет раньше в книге по поэтике Моше ибн Эзры с отсылкой к Аристотелю. Далее этот афоризм встречается у многих еврейских авторов, при этом никто не берет за него ответственность — все приписывают его авторство неким «мудрецам». Это высказывание встречается как в поэтических, так и в философских текстах. Как правильно понимать его? Вероятно, его можно передать как «даже самая лучшая поэзия — это ложное высказывание», где ложь понимается в логическом модусе. Маймонид в трактате «Наука логики» приводит классификацию наук, где располагает поэтические высказывания как низший тип логического высказывания. Для средневековых еврейских философов вообще характерно пренебрежительное отношения к поэзии: человек должен посвящать свою жизнь поиску истины, а не умножению лжи. Они понимали поэзию платонически: поэзия лишь подражает миру явлений, создает мир фантазмов, удваивающий ложную реальность, за которую философ в идеале, напротив, должен проникнуть, поэтому занятие поэзией для философа — предосудительно. Другое возможное понимание этого афоризма связано с тем, что слово тов на иврите может означать не тольколучшее, но и красоту. Тогда высказывание будет верно перевести как «своей красотой поэзия обязана лжи». В любом случае для средневековой еврейской мысли характерна оппозиция между поэзией и философией: первая занимается обманом, в то время как вторая — истиной.

Доклад К.Г. Красухина (ИЯз РАН) «Философия и поэзия: взаимодействие в Древней Греции» носил обзорный характер и в основном был посвящен первым древнегреческим философам (Фалесу Милетскому, Анаксимандру и Анаксимену) и первым поэтам. Последние, согласно традиционному взгляду на эту проблему, были разделены докладчиком на тех поэтов, кто создавал декламационную поэзию (например, так называемые Гомеровы гимны), восходящую в конечном счете к молитве, и тех, кто создавал поэзию песенную в разных жанрах (среди этих поэтов были названы Каллин, Тиртей, Мимнерм, Сапфо и другие). Все эти поэты, впрочем, не выражали в стихах напрямую философские взгляды в отличие от более позднего поэта и политического деятеля Солона Афинского и поэта-философа Эмпедок­ла.

Доклад Натальи Фатеевой (ИРЯ РАН) «Метаязыковая рефлексия в современной поэзии» был посвящен так называемой «лингвистике поэта», являющей­ся следствием того, что многие современные поэты выступают также в качест­ве фило­ло­гов, что сближает их размышления о языке с такой дисциплиной, как лингвис­тическая поэтика. В метаязыковой рефлексии, осуществляемой поэтами, поэтичес­кая, метаязыковая и когнитивная функции языка вступают в тесное взаи­модействие, в результате которого все метаязыковые термины приобретают расширительное значение, превращаются из лингвистических высказываний о языке в философские высказывания о мире. В качестве примеров такой метаязыковой рефлексии докладчица обратилась к текстам Аркадия Драгомощенко, Константина Кедрова, Нади Делаланд и Валерия Леденева. Так, в поэзии Драгомощенко все мета­языковые термины приобретают расширительное значение, теряют точный линг­вистический смысл и превращаются в высказывания не о языке, а о мире в целом. Основополагающими языковыми элементами для этого поэта оказываются не существительные, а глаголы, предлоги и союзы, порождающие особую динамику отношений между словами. Такой взгляд на язык позволяет сосредоточиться не на вещах и словах, а на постоянном ускользании смысла, приобретающего неопределенность и расплывчатость, требующего возникновения новых координат отсчета. Менее последовательно к метаязыковым терминам обращается Константин Кедров — например, в стихотворении «Влюбленный текст» терминологичес­кие названия языковых единиц приобретают метафорическое измерение, им приписывается способность к чувствам, подобным произносящему их человеку (всего печальнее окончания / всего ранимее суффиксы). Кедров хочет подчеркнуть, что все языковые элементы тесно связаны с порождающим их субъектом, для которого они особым образом осмыслены, так что текст является отражением прежде всего эстетического переживания. В разбираемом стихотворении Нади Делаланд особую роль играют вопросительные конструкции, приобретающие статус высказываний, в которых заложено размышление о поэтическом творчестве: В архив / ли сосланы хореямбы, стихи — / всей плоскостью / листа уходящие вглубь / букв? В поэзии Дела­ланд ставятся вопросы о том, как метрическая система может соотноситься с буквенным представлением стиха и как стих возникает из «кручения» строк, предполагающих двойное чтение. Наконец, стихотворение Валерия Леденева «Фрагмент философского текста», в котором автор размышляет над поэтически­ми элементами в «Логических исследованиях» Гуссерля и «Логико-философском трактате» Витгенштейна, отражает особенности порождения философского текста, неявным источником которого могут служить стихи и дневниковые записи: во втором томе «Логических исследований» / Гуссерль неожиданно / начинает писать / стихами // под сильным впечатлением / юный Витгенштейн исписывает / целую страницу / своего дневника. Это отражается на особой ритмической организации философских текстов, позволяющей прочесть их не только как философские, но и как поэтические.

В докладе В.И. Постоваловой (ИЯз РАН) «Мифологемы-символы Света и Огня в поэтическом, философском и богословском дискурсах (Вяч. Иванов, А.Ф. Лосев, архимандрит Софроний (Сахаров)» были рассмотрены три типа мегадискурса, осмысливающих символы Света и Огня: мистико-богословский у архимандрита Софрония, религиозно-философский у А.Ф. Лосева и поэтический у Вячеслава Иванова. У архимандрита Софрония речь идет о двух типах дискурсов — мистико-аскетическом и богословско-догматическом. В обоих случаях Свет и Огонь интерпретируются на основе Божественного откровения и православно­го догматического сознания. Архимандрит Софроний различает два типа Света: первый, «тварный свет» явился ему при занятиях медитацией: однажды после медитации он был разбужен непонятным для него образом и увидел свою комнату «напол­ненною разорванными кусками вибрирующего света». Такому, «тварному свету» он противопоставляет «Нетварный Свет», «Свет как Огонь», явившийся ему при обращении к Богу с глубокой покаянной молитвой. В догматически-богословском дискурсе Софроний описывает Нетварный Свет уже на языке догматического богословия как Божественную Энергию. Напротив, в философии А.Ф. Лосева Свет и Огонь предстают как мифологемы. По Лосеву, мифологемы Света и Огня составляют необходимые моменты античного и православно-христианского космосов, и, соответственно, можно говорить о двух типах дискурсов Света и Огня у Лосева — античном и православно-христианском. В «античном космосе» Свет выступает истоком диалектической техники мышления: по Лосеву, именно антитеза света и тьмы (эйдоса и меона) является исходным пунктом античной диалектики. В «православном космосе» мифологема Света помещается в ряд триады «Власть/ Ведение/Любовь», осмысливающей троичный догмат православия: «ведение», проявленное вовне, и есть Свет. Этот Свет далее диалектически рассматривается как Свет субстанциональный, неотделимый от Бога и потому сам являющийся Богом (хотя сам Бог и не есть Свет). В случае Вячеслава Иванова речь идет об индивидуальном мифотворчестве, не связанном строго с каким-либо догматическим или мистическим дискурсом. Однако многие мифологемы и символы его художественного космоса восходят к библейскому и античному культурно-историческим типам. В завершение докладчица отметила, что все три мегадискурса, различаясь своим концептуальным синтаксисом и мифологическими установками, сближаются как попытки осмысления и описания «неописуемых» пластов реальности. При попытках такого описания границы между дискурсами начинают стираться и богословско-философская мысль переходит на язык поэзии.

Александр Секацкий (СПбГУ) в докладе «Поэзия и опыт сотворения миров» задался вопросом: каким образом простой порядок слов может быть соотнесен с порядком самого сущего? Каким образом можно говорить о соединении космологии и поэтики, если точки производства поэзии находятся на уровне «мыслящего тростника»? С точки зрения исконного мифопоэзиса никакие импровизации невозможны, исключены, поскольку допущение ошибки в порядке мантры может привести к тому, что «небо упадет на землю». Тогда поэзия предстает следствием своеобразного парадокса: порядок был нарушен, но небо все-таки не упало на землю. Самое существенное, что, по мнению докладчика, произошло за всю историю поэзии, — это отказ от строгого порядка «вещих глаголов». Когда поэзия отказалась от этого порядка, стали возможными параллели поэзии и онтологии. Поэтическое производство демонстрирует нам молодой мир, — мир, прошедший несколько первых секунд творения и еще не дошедший до состояния макрокосмоса. А сама сущность поэзии — это ретроспективная попытка вернуть ветвление и многообразие миров и попытка пересотворения уже состоявшегося мира.

Вторая секция первого дня открылась докладом И.Т. Касавина (ИФ РАН) «Философия: мифопоэтический дискурс», исходным тезисом которого стал тезис о возникновении философии из мифопоэтического дискурса. Вопрос, который при этом был поставлен: что первично — язык как система или литература как дискурс? По мнению докладчика, философия как дискурс — дочь поэзии. А поэзия, в свою очередь, дочь первобытной магии. Решающую роль магии в возникновении языка обнаружил антрополог Бронислав Малиновский: по его мнению, первые литературные тексты — это тексты-заклинания, составленные в стихотворной форме, —  именно в них возникает культурная речь, из которой затем вырастают различные специализированные дискурсы. Философия проблематизирует свои отношения с другими типами культурной речи, а литература «учит» философию создавать архетипы и мифы. Согласно докладчику, литература является подлинной базой философской антропологии, поскольку она восполняет лакуны, возникающие при научном познании.

М. Денн (Университет Мишеля Монтеня, Бордо) в докладе «Поэзия — философия — Россия: топография верности мысли» обратилась к собственному опыту перевода русской поэзии на французский язык. По словам докладчицы, многие русские поэты и мыслители утверждают собственную оригинальность, вдохновляясь европейской эстетикой и словно бы усиливая ее ключевые положения, что час­то порождает такие эстетические учения, которые, уже на новом витке, сами способны вдохновить западных поэтов. Характерные примеры здесь — литературная теория формалистов и философия Густава Шпета, которые в последние десятилетия пристально изучаются на Западе. Кроме того, докладчица рассказала о своем опыте переводов на французский язык русской поэзии: Есенина, Цветаевой, Пушкина, Лермонтова, Блока, Маяковского и Пастернака. Опыт поэтического перевода позволил докладчице открыть неведомые ей прежде ресурсы родного языка: она отказалась от буквального следования тексту в пользу сохранения ритма и сближения его со смыслом. В результате в этих переводах как бы случайно возник уже подзабытый французской поэзией александрийский стих, словно бы изобретенный заново посредством переживания ритма подлинника.

Доклад В.Л. Лехциера (СГУ) «Поэзия в эпоху постметафизического мышления» был посвящен «социальной поэзии нового типа», строящейся на использовании и присвоении так называемой «чужой речи» (исконно непоэтических фрагментов, возникающих в поэтическом тексте и переосмысляемых как поэтические). Для обоснования этой практики докладчик обратился к философии Юргена Хабермаса, согласно которому постметафизическое мышление означает одновременную этизацию, лингвизацию и политизацию философского высказывания. Для такого мышления этика важнее онтологии, а политика и поэтика понимаются как экзистенциальные практики и антропологическая проблема. «Чужая речь» в современной поэзии, по мнению докладчика, может быть проанализирована как одна из форм такого постметафизического мышления. Такая поэзия ставит во главу угла способность поэтического опыта к коммуникативной чувственности: по мнению докладчика, поэзия сегодня превращается в критику коммуникативного разума, и именно поэтому она оказывается созвучной тому, что происходит в европейской философии. Главная сложность, которая при этом движении встает перед поэзией, — необходимость избегать редукции чужой речи к собственной: присваивать чужую речь, но никогда не делать этого до конца.

Доклад Дж. Блексли (Университет Лидса) «Поэты переводят философов» был выдержан в духе предложенной Франко Моретти методологии distant reading. Докладчик очертил выборку поэтов, состоящую из авторов, чьи книги выходили в престижных европейских издательствах (среди них английские, французские, итальянские и испанские поэты), и показал, какое участие эти поэты принимали в переводе философской литературы на свои родные языки. Согласно представленным данным, получается, что чаще всего поэты переводят философов на испанский (соответственно, это, как правило, испаноязычные поэты), что вполне объяснимо, учитывая, что на этом языке существует не очень богатая философская литература. Однако удивительно, что среди всех философов поэты чаще всего обращаются к творчеству Романо Гвардини (19 переводов), в то время как такие известные философы, как Фридрих Ницше и Мартин Хайдеггер, занимают последние места (5 и 3 перевода соответственно) этого своеобразного рейтинга.

Доклад Л.Л. Шестаковой (ИРЯ РАН) «“…И спросим: что значит — философ?”: штрихи к портрету философа в русской поэзии» был посвящен функционированию лексемы философ в поэтических текстах, входящих в поэтический подкорпус НКРЯ, и соответствующему литературному образу. Это слово встречается в поэтическом корпусе 364 раза, и самые ранние употребления фиксируются уже в поэзии Кантемира. При этом, по данным корпуса, слово философ чаще употребляется в русской поэзии последней четверти XVIII — первой четверти XIX века и снова начинает активно употребляться уже ближе к концу XX века. В поэзии философ — это часто тот, кто рассуждает, мыслит, говорит, но часто также и тот, кто лжет, надувает; в некоторых случаях философ сопоставляется с поэтом — так, что поэт сам отчасти оказывается философом. Таким образом, поэзия ко­леблется между уважительным и презрительным отношением к философии, и час­то нельзя сказать, какое из них оказывается сильнее.

Ю.Б. Орлицкий (РГГУ) начал доклад «Русский Заратустра: между философией и поэзией» с замечания о том, что существует рекордное число переводов рассматриваемого произведения Ницше на русский язык, но на протяжении всей истории одни переводчики переводят этот текст Ницше как философский, другие — как литературный, что заметно отражается на языке перевода. Естественно возникает вопрос, какой из способов перевода более верный — «философский» или «литературный»? Поставив этот вопрос, докладчик перешел к истории переводов текста на русский язык. Одним из ранних переводов был перевод Софьи Нани (1899). В него вошли девять отрывков из разных частей книги: три из первой, два из второй и один из третьей. Из-за того, что текст был переведен не целиком, он воспринимался как принципиально фрагментарный, и критики интерпретировали его как художественный, а не как философский. Кроме того, в этот перевод вошла подборка фрагментов из черновых набросков Ницше 1881—1886 годов, приве­денная в разделе «Вместо предисловия». В этих отрывках присутствовало также высказывание Ницше о литературной форме «Заратустры»: «Язык Лютера и поэтическая форма Библии как основание новой германской поэзии — это мое открытие». Некоторые из критиков, впрочем, критиковали перевод именно как «недостаточно литературный». Второй ранний перевод «Заратустры» был выполнен Георгием Эрастовым (1900); он был озаглавлен «Так говорил Зороастр: книга для всех и никого. 12 притч из мистической поэмы Фридриха Ницше». Характерно, что из двенадцати фрагментов, вошедших в перевод Эрастова, девять совпадают с теми, что вошли в перевод Нани, что позволяет предположить существование некоего текста-посредника, через который Ницше попадал к разным переводчикам. Еще один перевод, также состоящий из отрывков, был опубликован сравнительно недавно — это перевод, выполненный поэтом Иваном Коневским (1899), который должен был войти в его книгу «Мечты и звуки», однако ее издатель решительно этому воспротивился. Ряд художественных переводов продолжил перевод Якова Голосовкера (1935), опубликованный лишь в 1994 году. Анализируя причины появления стольких художественных переводов Ницше, докладчик отметил большое количество поэтических элементов в оригинальном тексте: обозначение глав песнями, присутствие стихотворных глав, четкая строфическая организация — все это наводило на мысли, что перед читателем именно поэтический текст.

Закрыл первый день конференции доклад К.М. Корчагина (ИРЯ РАН / «НЛО») «Поэтическая философия истории и производство нового субъекта (Борис Слуцкий, Виктор Кривулин и другие)». Героями доклада стали поэты, казалось бы, во многом противоположные друг другу: представитель «официального» крыла советской поэзии Борис Слуцкий и один из центральных авторов «неподцензурной» поэзии Виктор Кривулин. Однако докладчик отметил, что обоих поэтов роднит схожее понимание истории как диалектического процесса, непосредственно отраженное в их стихах. Так, Слуцкий стремился быть последовательным марксистом и видел исторические процессы сквозь призму марксистской оптики: почти все его стихи на исторические темы показывают некий вид диалектического движения: противоречащие друг другу фрагменты реальности сталкиваются в них, в результате чего происходит «снятие» (гегелевское Aufhebung) противоречий, после чего они, впрочем, не перестают быть противоречиями. Кроме того, для Слуцкого настоящее всегда предстает уже утраченным, едва выступающим из-под потока прошлого, которым становилось всё то, что восходило в конечном счете к революции 1917 года: для поэта революция оказывалась событием, стоящим у истока большой исторической «структуры» (в терминологии Райнхардта Козеллека), внутри которой субъект стихотворений Слуцкого словно бы оказывается заключен. Эти черты восприятия исторического опыта находят свои аналоги и у Кривулина, причем в наиболее ярко выраженном виде в стихах, написанных уже в постсоветское время. Кривулина больше интересует история культуры, «судьбы больших художников», однако в центре его стихотворений, как и у Слуцкого, не конкретные исторические события, а непосредственное переживание того опыта, который открывается субъекту при столкновении с этими событиями, — опыта заключения внутри остановившегося времени. Субъект стихов Кривулина и Слуцкого, наблюдающий за историей, видит, как перед ним разворачивается диалектическая машина, по отношению к которой он всегда занимает стороннюю позицию. Но в то же время отчуждение от истории в этих стихах лишь частично: они свидетельствуют о переживании исторического опыта, заполняющего субъекта практически целиком. Такое двойственное положение позволяет субъекту обрести особое понимание истории: она становится для него ясной не на уровне фактов, но на уровне осознания ее внутренней логики, а само стихотворение оказывается жестом гегелевского снятия, не примиряющим противоречия, но обнажающим и сталкивающим их.

Никита Сунгатов

 

 

Второй день конференции был посвящен теме «Поэзия и философия в свете теории дискурса». Запланированный доклад Р.Е. Соколова (ЧГУ им. И.Н. Ульянова) «Поль Рикёр о философском и поэтическом употреблении метафоры» не состоялся, и заседание открылось выступлением Б.Ф. Шифрина(РИК РАН) «Прагматические аспекты феномена странного/парадоксального в поэтической и философской рефлексии», который  заранее отметил, что будет говорить в первую очередь о философских текстах. В качестве мишени для критики докладчик избрал сциентистский дискурс, опираясь при этом на теорию речевых актов Остина, руководствующуюся коммуникативной успешностью высказывания, и некоторые другие концепции. Так, было показано, что наиболее формальные структуры научной речи (такие, как разделение объекта и предмета исследования, список литературы и т.п.) содержат множество элементов, которые могут быть интерпретированы как прагматические и которые присутствуют в таких типах текстов именно для того, чтобы обеспечивать коммуникативную успешность высказывания.

Доклад О.В. Евтушенко (МГЛУ) «Неологизмы-славянизмы в философии и поэзии конца XIX — первой половины XX веков» был посвящен Серебряному веку русской поэзии. По мнению исследовательницы, это был последний период в истории русской литературы, когда поэты и философы активно пользовались нео­славянизмами: при этом источниками для них выступали славянофильская публицистика, проза Николая Лескова и многое другое. Докладчица представила количественный анализ употреблений неославянизмов, как в философских, так и в собственно литературных текстах. Выступление вызвало ряд вопросов и комментариев. Так, например, филолог Евгений Абдуллаев упомянул о том, что интерес к древнерусскому языку и культуре был характерен не столько для Серебряного века, сколько для конца XIX столетия. Кроме того, Абдуллаев предложил рассмотреть в аналогичном ключе поэзию русского зарубежья, которая во многом наследует «консервативным» тенденциям Серебряного века.

Хенрике Шталь (Университет Трира) в докладе «Опыт философского обоснования метатеории поэтического субъекта: современное прочтение Генриха Барта» обратилась к наследию почти неизвестного в России немецкого философа. По мнению Шталь, труды Генриха Барта (1890—1965), совмещающие в себе черты как феноменологической философии, так и философии экзистенциализма (в его «мягком» варианте), хорошо подходят для создания своего рода метатеории поэтической субъективности. В отличие от многих других философов ХХ века, Барт не отрицает, но и не гипостазирует субъекта, различая три уровня субъективности: уровень «человека как явления» (до художественного восприятия), уровень «самости», являющейся «интегрирующим моментом актуализирующейся экзистенции», и трансцендентальный уровень, на котором субъект существует как то, что придает смысл экзистенции. Таким образом, концепция Барта позволяет прийти к утверждению, что субъект поэтического текста всегда будет существовать в силу существования самогó этого текста: читатель, сталкивающийся с поэтическим текстом, неизбежно пытается обнаружить в нем смысл, угадывая, тем самым, за текстом трансцендентального субъекта и постепенно — в процессе чтения и анализа — добираясь до уровня «самости» этого субъекта, на котором уже можно ответить на вопрос: кем этот субъект является и какую роль он играет в тексте?

После кофе-брейка с докладом «О поэзии с платоническим чувством. Наброски коммуникативной философии поэтического текста» выступил А.В. Вдовиченко (ИЯз РАН). Платоническое чувство — это общеизвестное стремление философа выдворить поэтов за пределы полиса.  Докладчик напомнил о «грехах» поэзии перед Государством: это и подражательность, и обращенность к наиболее неразумной части человеческой души, и чарующее коварство, и многое другое. Согласно платоновской философии, поэт не просто искажает реальность, но и — что самое важное — делает это неосознанно. Докладчик предложил разрешить эту коллизию, исходя из сегодняшних представлений о теории информации и лингвис­тике текста. Поэтический текст не воспроизводит реальность, но вступает с ней в сложные коммуникативные отношения, специфичность которых зависит от актуализации того или иного лингвистического уровня его организации.

Последним в секции выступил В.А. Лукин (ОГУ), чей доклад «Поэзия без стихо­в: неявное искусство научного исследования» отчасти продолжал доклад Б.Ф. Шифрина и был посвящен поэтическому измерению научного исследования, которое до этого почти не становилось объектом описания и изучения. Это измерение позволяет ученому не замыкаться в рамках собственной методологии и даже науки вообще, а взглянуть на изучаемый объект со стороны, чтобы наиболее полно сформулировать описывающую этот объект гипотезу. Упрощая, можно сказать, что поэзия и поэтическое, в понимании Лукина, соотносится с тем, что можно назвать «полетом мысли»: во время обсуждения подобный подход к поэзии и науке был охарактеризован В.Л. Лехциером как эссенциалистский и романтический.

В перерыве между заседаниями выступающим и слушателям было предложено посетить находящийся неподалеку музей Андрея Белого, где поэт и переводчикАлеша Прокопьев представил свои переводы «Дионисийских дифирамбов» Фридриха Ницше. Написанный незадолго до трагического разлада с собой и миром, цикл стихотворений  философа оказывается чрезвычайно современным и не тенденциозным способом привнесения в поэзию процедур мысли, свойственных неклассической философии.

Вторую часть заседания открыл доклад Александра Уланова (СГАУ) «Освоение неопределенности», в котором философия была противопоставлена поэзии как дисциплина, не рассматривающая неопределенность как сколько-нибудь важную категорию. По мнению докладчика, это может быть связано со стремлением философского знания к однозначности и устранению разного рода противоречий. В свою очередь поэзия давно и пристально вглядывается в неопределенность. Это положение было проиллюстрировано на материале поэзии Аркадия Драгомощенко и ряда других современных авторов, а в качестве теоретической базы были привлечены идеи Мориса Бланшо, Жака Деррида, Якова Друскина и Михаила Ямпольского. Докладчик подчеркнул, что неопределенность не следует рассматривать как нечто негативное и даже противоположное определенности: неопределенность — это то, что открывает «пространство неполноты, мерцания одновременного наличия и отсутствия, свободы неокончательного».

В докладе «Соотношение философского дискурса и поэтической речи в творчестве Фридриха Ницше и Владимира Соловьева» профессор Райнер Грюбель (Университет Ольденбурга) рассмотрел взгляды двух философов-современников на язык, которые отличались крайней непохожестью, даже противоположностью. Если Ницше считал слова неадекватным способом выражения как действительности, так и идей, то Соловьев полагал, что слова предоставляют достаточно возможностей для того, чтобы люди могли объясниться друг с другом. Языковые идеи Ницше восходят к сочинениям Густава Гербера, который рассматривал язык как то, что необходимо постоянно создавать заново, а познание — как то, что структурно подобно художественному творчеству. Следовательно, для того чтобы познание было возможным, следует осуществлять радикальную критику языка, в том числе в смысле его истинности. Для Ницше истина — это всегда то, что должно быть разоблачено вместе с языком, в то время как для Соловьева истина — бо­жест­венный дар, который всегда может найти правильные слова для своего вопло­щения. И эти идеи непосредственно выражались в творчестве обоих философов: если Ницше шел по пути поэтизирования философии, то Соловьев, напро­тив, предпочитал поэтически-комическое травестирование философски-серьезного, словно бы преодолевающее дискурсивную ригидность его собственно философских текстов.

В докладе С.А. Ромашко (ИЯз РАН) «1800: пересечение философского идеализма и экспериментальной поэтики романтизма» выведенный в заглавие год был представлен как точка, ознаменовавшая переход к романтическому периоду в европейской культуре. С одной стороны, это получило внешнее, институциональное выражение: философы-романтики интегрировались в изменившийся немецкий университет, с другой — поэты романтического направления довели до крайности эстетические идеалы Канта и разработали ряд индивидуальных поэтик, основываясь на теории субъекта Фихте. Важно и то, что по-настоящему философские и поэтические новации романтиков были вполне оценены лишь через сто лет после описываемых событий, уже в модернистскую эпоху.

Доклад Н.М. Азаровой (ИЯз РАН) «Стихи Мартина Хайдеггера» был посвящен осмыслению поэтического наследия немецкого философа, которое почти неизвестно отечественным читателям и исследователям. Докладчица поставила вопрос о месте рассматриваемых текстов среди других сочинений Хайдеггера, в том числе среди тех, что посвящены собственно эстетическим проблемам (в первую очередь речь шла об «Истоке художественного творения»). Отдельный интерес представляет анализ семантики и синтаксиса этих текстов. По мнению докладчицы, стихи Хайдеггера могли в сжатой форме отражать основные вехи его философских сочинений, а могли быть «записками на полях», своего рода поэтическим комментарием к его трудам.

Доклад Г.В. Векшина (МГУП им. Ивана Федорова) «К технике звуковой ор­ганизации философской речи: Г.П. Флоровский» представлял собой своего рода пристальное чтение произвольно выбранного отрывка из трудов религиозного мыслителя Г.П. Флоровского. Особое напряжение создавалось тем, что в качестве методологии Векшин использовал фоносемантический анализ стихотворного текста, разработанный Осипом Бриком. Впрочем, несмотря на идеологическую несовместимость Брика и Флоровского, анализ оказался достаточно убедительным, так как Флоровский использовал в своих философских трудах ряд приемов, которые воспринимаются исключительно как поэтические (главным образом аллитерацию).

А. Бронников (Амстердам) в докладе «“Cantos” как философский текст» предложил читать текст классической поэмы Эзры Паунда как в первую очередь философское произведение (чему, по мнению докладчика, не противоречит эпический характер текста). Надо сказать, что в конечном счете Бронников не предложил конкретных способов рассмотрения присутствующих в поэме рефлексивных процедур, но провел небольшой анализ употребления Паундом философских терминов: помимо досократиков и Конфуция, поэт достаточно часто обращался к категориям неоплатонизма. В целом можно сказать, что доклад Бронникова — это взгляд на крупный поэтический текст глазами поэта, чья восторженность делает невозможной любую дискуссию.

Третье и заключительное заседание конференции, прошедшее под названием «Поэзия и философия: от истории к современности», открыл доклад Т.Ю. Никишиной (Лаборатория семиотики СГОАН) «Сущностная двойственность литературы и риторика неопределенности», посвященный критической стратегии французского философа и критика Мориса Бланшо. По мнению докладчицы, метод Бланшо восходит к критике Стефана Малларме и Жана Полана и резко полемичен по отношению к так называемой ангажированной литературе, в первую очередь — к творчеству Жан-Поля Сартра. Метод Бланшо и предмет его рассмотрения никогда не совпадают друг с другом, они «составляют фигуру хиазма», который вскрывает амбивалентность и двойственность (критического) письма. Никишина представила ряд способов ускользания от значения, характерных для эссеистики Бланшо. Во-первых, это «сценарий развоплощения сущности», заключающийся в грамматической субстантивации, провоцирующей смещение значений, а во-вторых, «стратегия терминологического пересмотра», в рамках которой осуществляется скрытая полемика с автором, призванная децентрировать заложенную в анализируемых текстах мораль.

Доклад Евгения Абдуллаева (Ташкентский университет) «“Метафизический язык”: утопия или нереализованный проект?» был посвящен стремлению трех крупнейших русских поэтов — Александра Пушкина, Осипа Мандельштама и Иосифа Бродского — разработать так называемый «метафизический язык», хотя каждый из поэтов понимал под этим совершенно разные вещи. В частности, Пушкин заимствовал понятие метафизического языка, по всей видимости, у Жермены де Сталь: прототипическим метафизическим языком был для него язык французской прозы — язык мысли, однако, размышляя над творчеством близких поэтов (прежде всего, Баратынского), он постепенно распространяет это понятие и на русскую поэзию. Похожее понимание метафизического языка встречается спустя столетие у Мандельштама, который отталкивался от учения Потебни о слове как вещи и слове как символе, развивая акмеистическое понимание «слова как такового» и отстаивая особую природу поэтической, «живой» речи. Образцовым метафизичес­ким языком Мандельштам считает уже не французский, а немецкий, и пишет о том, что русский язык проигрывает ему в метафизичности. Наконец, для Бродского поэзия как таковая оказывается квинтэссенцией метафизики, хотя при этом поэт признает, что бывают более и менее метафизические языки — например, английский (а уже не французский или немецкий) — язык более метафический, чем русский.

В докладе А.Г. Горбуновой (СПбГУ) «Событие поэзии в философии события» обсуждалось, насколько может быть применим к анализу поэтических текстов подход, основанный на философской категории события. Горбунова показывает, что этот, восходящий к Хайдеггеру подход вполне актуален для новейшей поэзии и высвечивает единственность, индивидуальность поэтического акта, имеющего «событийный» характер, характер «вспышки» или эпифании. Любое стихотворение, согласно докладчице, это не просто сумма формальных элементов, но надлом и разрыв смысловой ткани. В качестве иллюстрации докладчица обратилась к посмертно изданной книге Геннадия Айги «Расположения смысла» (2014), чтобы пока­зать, как через тот или иной событийный образ, «вспышку» поэт переходит к более общим  понятиям человеческого бытия.

После небольшого перерыва с докладом «Париж, Сплин, Зло: фигуры человеческого отребья в малых поэмах в прозе Шарля Бодлера» выступил С.Л. Фокин (СПбГУ). Надо сказать, что докладчик чуть ли не впервые в отечественной гуманитаристике обратился к изучению поздних текстов Бодлера, написанных после «Цветов зла», но не получивших столь широкой огласки. Между тем, именно они в первую очередь ассоциируются с тем новым образом поэта эпохи позднего капитализма, о котором писал Вальтер Беньямин. В рассмотренных стихотворениях в прозе часто возникают обитатели парижского дна, чьи нравственные и физичес­кие уродства не просто эстетизируются и тематизируются, но становятся метафорой самого поэтического в эпоху раннего модерна.

Доклад Ю.А. Дрейзис (ИСАА МГУ) «Современные китайские поэты в поисках новой философии поэтического языка» был написан на основе двадцати одного интервью с китайскими поэтами. Опрашивая поэтов, докладчица стремилась узнать об их отношении к поэтическому языку. Как оказалось, китайские поэты делятся на своего рода архаистов и новаторов: первые стремятся к не терпящему неологизмов книжному, интеллектуальному языку, а вторые — к обогащению/разрушению традиции за счет постоянно меняющейся народной речи. В современной китайской литературе этот конфликт — один из самых важных и сложных. При этом существуют поэты, которые стремятся избежать этого конфликта за счет более вестернизированных форм записи текста, вплоть до полного отказа от иероглифов (как это делает давно живущий вне Китая Ян Лянь). В подобном жесте заметен своеобразный вызов языку, который в Китае никогда не служил исключительно нуждам повседневной коммуникации.

М.Ю. Сидорова (МГУ) в докладе «Materia prima: о первоэлементах в современной поэзии» представила результаты контент-анализа ряда поэтических сборников, вышедших в двухтысячные годы. Центральное место в этом исследовании занимала поэзия Александра Уланова, в которой тематизация первоэлементов (воды, воздуха и других) имеет центральное значение. Более того, упомянутые во всех трех книгах Уланова первоэлементы являются концептами, с помощью которых конструируется художественный мир поэта. Надо сказать, что присутствующий среди слушателей поэт в целом согласился с предложенной интерпретацией.

Доклад М.Ю. Мартынова (МПГУ) «Семантизация буквы в русском поэтическом авангарде и анархизме» был посвящен взаимодействию между русским поэтическим авангардом и русским анархизмом. Несмотря на то что близость между первым и вторым кажется очевидной, докладчик подчеркнул, что не стоит ставить между ними знак равенства, тем более что авангардные авторы часто подчеркивают свою аполитичность. Согласно докладчику, алфавитный порядок расположения букв является непосредственным выражением власти, так как порядок букв — это порядок обучения и связанной с ним индоктринации. В рамках этой логики семантизация отдельной буквы — например, гласного а как в поэзии Геннадия Айги или во французском леттризме — обретает политический смысл: буква начинает функционировать как знак сопротивления сложившемуся порядку даже несмотря на то, что при этом мы можем иметь дело с подчеркнуто аполитичной поэтикой (как у Айги).

Е.В. Суслова (НГУ им. Н.И. Лобачевского) в докладе «Модели синтаксического сжатия и проблема архивации знания» обратилась к характерному для всего искус­ства конца ХХ — начала ХХI века «эффекту необратимой сложности». По мысли докладчицы, начиная примерно с 1970-х годов логика развертывания по­этичес­ких текстов перестает быть линейной: у наиболее передовых поэтов этого времени линейное движение сменяется движением, организованным по принципу поля, разно­направленным и охватывающим большие территории. В этом контексте ключевым для новейшей поэзии оказывается опыт Геннадия Айги и Аркадия Драгомощенко: если первый обращается к своего рода «концептному письму», при котором основным содержанием высказывания становятся концепты, в то время как связывающая их речь словно бы уходит на задний план, то второй делает основным принципом своей поэтики сам переход от одной темы к другой, от одного образа к другому (докладчица говорит здесь о «символических локациях» и «локациях памяти»). Эти две практики становятся своего рода спусковым крючком для развивающихся в позднейшей поэзии процессов сжатия и инкапсуляции информации. В качестве примеров такого сжатия докладчица привела стихи Александра Дарина, Никиты Левитского и Сергея Огурцова, в поэзии которых особую значимость приобретает поиск того события, которое «запускает» развертывание текста.

Н.А. Сунгатов (ИЯз РАН) в докладе «Современная поэзия как место встречи двух традиций философии языка» кратко рассказал о языковых теориях Людвига Витгенштейна и Мартина Хайдеггера (хотя последний не оставил отдельного труда, посвященного проблемам языка) и связал их с различными явлениями в мировой поэзии ХХ века: так, витгенштейнианская критика (повседневного) языка была подхвачена американскими поэтами круга Languageschool, а влияние Хайдеггера заметно у авторов, рассматривающих поэтический акт как квазирелигиозный и неповторимый (например, у Геннадия Айги).

Завершил заседание и всю конференцию доклад В.В. Аристова (ВЦ им. Дородницына РАН) «Современная поэзия как опыт взаимодействия западной и восточной философии», который, вопреки названию, оказался скорее мемуарным фрагментом, в котором речь шла об интересе ряда неподцензурных авторов (главным образом, Алексея Парщикова и Аркадия Драгомощенко) к некоторым концептам западных и (в большей степени) восточных религиозных традиций. С точки зре­ния докладчика, опыт восточной философии способен принципиальным образом расши­рять представление поэта об окружающем его мире: если западная традиция настаивает на прочном личностном начале, то для восточной характерно представление о своего рода «раскрытом» сообществе субъектов. Именно этот опыт множественности оказывается во многом принципиальным для новейшей поэзии.