Catherine Depretto. The Ideas of Victor Shklovskiy in France: Translation and Reception (1965—2011)

Катрин Депретто (профессор русского языка и литературы Университета Сорбонна-IV, Париж) catherine.depretto@laposte.net.

Аннотация:

Во Франции восприятие идей русского формализма неотделимо от структурализма 1960-х годов. В разной степени основными переносчиками идей выступали Роман Якобсон, Цветан Тодоров и Жерар Женетт. После первых под­сту­пов наста­ло время исторических прочтений, зачастую осуществляемых в рамках французской русистики. Каково было и остается место Шкловского в этой последовательной рецепции русско­го формализ­ма? В представленной статье автор намерена дать обзор истории французских пере­водов, поочеред­но открывших публике Шкловско­го-писателя, теоретика литературы и кинове­да. Соответствуют ли эти стадии в целом рецепции формализма или здесь есть специфи­ка конкретного случая? Автор также рассматривает способы перевода текстов, в частности фран­цузские эквиваленты для передачи наиболее извест­ных понятий.

Ключевые слова: русский формализм, французский структурализм, славистика, рецепция, перевод

Catherine Depretto (professor of Russian Language and Culture, University Paris-Sorbonne IV) catherine.depretto@laposte.net.

Abstract:

In France, reception of the Russian Formalists can’t be separated from the development of structuralism in the 1960s. The main intermediaries have been, to varying degrees, Roman Jakobson, Tsvetan Todorov and Gérard Genette. After this first approbation, more historical readings follo­wed, often by specialists of Russian culture. But what was Shklovsky’s place in this fairly consistent reception of Russian Formalism? The article discusses the history of French translations of Shklovsky, which successively highlighted the writer, the theoretician of literature, and then of the cinema. Depretto also asks if these different stages correspond to the history of the reception of Formalism, or if Shklovsky’s case is somehow special.

Key words: Russian Formalism, French Structu­ra­lism, Slavic Studies, Reception, Translation.

 

 

1. Под знаком структурализма. 1960—1970-е гг. —первый этап восприятия наследия Шкловского-формалиста во Франции

Как известно, во Франции восприятие идей русского формализма связано с распространением структурализма в 1960-е годы[1]. Главные фигуры, которые по-разному способствовали переносу этих идей, — Роман Якобсон, Цветан Тодоров, Жерар Женетт. Именно в 1960-е годы во Франции выходят первые переводы работ Якобсона. Один из основоположников Московского, затем Пражского лингвистических кружков (МЛК и ПЛК), он — живая связь между формалистским прошлым и структуральным настоящим, хотя этот очевидный факт был открытием для некоторых французов.

Вторая личность, которая способствовала распространению формалистического наследия во Франции, — Цветан Тодоров (р. 1939), болгарский студент, приехавший в Париж в апреле 1963 года. Благодаря Жерару Женетту (р. 1930), тогда молодому ученому, интересующемуся теорией литературы, в 1964 году он знакомится с редактором авангардного журнала «Тель кель» и одноименной книжной серии Филиппом Соллерсом, на тот момент уже известным писателем. И тот, и другой соглашаются с составленным Тодоровым проектом антологии текстов русских формалистов, сегодня известной под названием «Теория литературы» [Todorov 2006]. Тодоров составил и перевел основной массив тома, ему же принадлежит краткое введение; его дополняет существенное как в содержательном, так и символическом отношении предисловие Якобсона. Именно это издание послужит основой для ознакомления с русским формализмом во Франции. Эту роль оно играет до сих пор. Послужит оно и распространению наследия русского формализма за рубежом: три года спустя антология будет переведена на итальянский язык [Bravo, Todorov 1968]. В 1970 году во Франции сразу двумя изданиями выходит «Морфология сказки» Владимира Проппа, способствовавшая популяризации русского формализма в той же степени, что и «Антология» Тодорова.

Это первое «прочтение», осуществленное под непосредственным влиянием Якобсонa, представляет русский формализм полулегендарным предшественником структурализма. Создается идеальная родословная, при которой структурализм приобретает традицию, но в то же время стремится от нее дистанцироваться, чтобы прочнее утвердить собственный авторитет [Lévi-Strauss 1973; Todorov 1971]. Русский формализм обязан своим возрождением западно­европейским структуралистам, но в то же время понимание его роли и значения укладывается в определенные рамки — он лишь наметил то, что было должным образом развито в структурализме. Формалисты представлены как группа, разделяющая общую платформу; акцент сделан на первом этапе движения, а более поздние концептуальные попытки его членов, например Тынянова, остаются в тени. Их творчество принадлежит прошлому и считается неактуальным. Как ни парадоксально, фигура Шкловского в оценке исследователей и критиков от этого ничуть не выигрывает.

Тем не менее во Франции он наверняка остается самым известным среди формалистов. В 1984 году некрологи вышли не только в специализированной периодике, но и в газетах «Монд» [Conio 1984], «Либерасьон» [Kristeva 1984], «Юманите» [Frioux 1984, Pozner 1984]. Многие до сих пор помнят его приезд в Париж в 1967 году. Ведь Шкловский вместе с Якобсоном были последними живыми формалистами. К тому же он имел друзей и знакомых во Франции, которые старались продвинуть его творчество: Владимир Познер (1905—1992), который помнил его по Дому искусств в Петрограде и который уже в 1926 году перевел в сокращенном виде «Cентиментальное путешествие» (изд.: Simon Kra éditeur). Можно назвать также Эльзу Триоле (1896—1970), которая уже в 1948 го­ду заинтересовалась переводом «Капитана Федотова» (проект был осуществлен только в 1968 году[2]). Шкловским интересуется также русист Леон Робель (р. 1928), происходивший из круга Луи Арагона, связанный с журналами «Тель кель» и «Шанж» [Change]. Именно он сопровождал Шкловского во время его пребывания в Париже в 1967 году, служа ему, в частности, переводчиком. Перевод статьи «Искусство как прием» открывает серию материалов о русском формализме в журнале «Тель кель» в 1965 году, а предисловие Якобсона к «Антологии» Тодорова выходит в 1966 году в коммунистической литературной газете «Lettre Français» (10—16 февраля, № 1118), уделявшей тог­да большое внимание как русскому формализму, так и Якобсону[3].

Однако в последующие годы переводы теоретического наследия Шкловского или статьи о нем, инициированные по следам визита 1967 года, появляются все реже, тогда как активно переводятся работы Якобсона, Поливанова, Тынянова, Богатырева. Во Франции с 1970 года действует кружок по поэтике имени Е.Д. Поливанова (Centre de Poétique Comparée (Cercle Poliva­nov)), к которому в разные годы примыкают Жак Рубо, Жан-Клод Мильнер, Митсу Рона и другие критики.

В 1970-е годы выходят, однако, переводы «О теории прозы», «Хода коня», но в издaтельствах менее престижных, чем «Seuil» — «L’Âge d’homme» и «Champ libre» [Chklovsky 1973a; 1973b]. Книга о Льве Толстом из серии «Жизнь заме­чательных людей» переведена в 1969—1970 годах (в двухтомном «Gallimard») и публикуется в серии такого же профиля — «Крупные фигуры», но не может претендовать на то, чтобы считаться полноправной теоретической работой.

Как объяснить эту ситуацию? С одной стороны, устоялось мнение, что Шкловский — отец русского формализма, но, с другой стороны, за исключением «Искусства как прием», работы Шкловского фактически не коммен­тируются. Во-первых, первая волна интереса к формальной школе была кратковременной. Ее достаточно быстро затмило открытие Юлией Кристевой наследия Михаила Бахтина, а также резонанс, вызванный русской семиотической школой [Kristeva 1970: 5—27]. Во-вторых, здесь играл безусловную роль и Якобсон, который в своих беседах о формализме (а во Франции они получили широкое распространение) был склонен акцентировать вклад коллег Шкловского, но не его самого. Например, Якобсон постоянно подчеркивал «гениальность» Осипа Брика и провозгласил его чуть ли не основателем ОПОЯЗа. В западных переизданиях тезисов Тынянова—Якобсона 1928 года был снят последний абзац, который призывал к возрождению ОПОЯЗа под председательством Шкловского. Далее, Якобсон представил МЛК предшественником ОПОЯЗа[4]. Это «отстранение» Шкловского можно наверняка объяснить их ссорой [Ронен 1997]; [Галушкин 1999], но тогда этот подтекст не был широко известен во Франции и никому не приходило в голову подвергнуть версию Якобсона даже малейшей критике.

Но дело, конечно, не только в личных отношениях. Главной составляющей структурализма оставалась именно лингвистика, а Шкловский был очень далек от языкознания, да и статус его как ученого весьма сомнителен. Он одновременно и теоретик, и критик, и беллетрист, и киновед, и сценарист — даже если это разнообразие может оцениваться положительно, оно все равно создает впечатление некоторого дилетантства. Шкловский слывет скандалистом и «enfant terrible», а не серьезным эрудитом, как характеризует его Андрей Наков в предисловии к французскому изданию «Воскрешения слова» [Chklovski 1985: 18—19]. Вообще, в 1970-е годы Шкловский, как и Тынянов, восприняты скорее как писатели, нежели как теоретики. Диссертации о Шкловском, защищенные во Франции, ставят вопросы как раз о взаимоотношениях между разными аспектами его творчества (о соотношении между теорией литературы и беллетристикой или между теорией литературы и кино: [Lalee-Waller 1984; Pozner 1996]). Только недавно предпринята попытка осветить лингвистические моменты в его творчестве [Ourjoumtseva 2013]. Наконец, у Шкловского небезупречная общественная репутация. Известно, что он часто менял свои позиции, каялся в формальной «ереси», присоединился к травле Пастернака в 1958 году[5].

Итак, в рецепции идей Шкловского во Франции можно выделить первый этап — 1960-е годы, которые совпадают с годами подъема структурализма и ознакомления с наследием формализма вообще. Хотя Шкловский представлен как отец русского движения, его наследие не осваивается интенсивнее, чем наследие других его соратников. На этом первом этапе им (как и русским формализмом) интересуются прежде всего критики, литературоведы и теоретики, близкие к литературному авангарду и структурализму, не слависты по образованию (за исключением Робеля).  Их отношение к русскому формализму (и, следовательно, к Шкловскому) почтительное, но одновременно и несколько пренебрежительное. Когда в 1967 году в редакции «Тель кель» Шкловский не вытерпел и с гневом заявил, что, прежде чем его критиковать, следовало бы его прочитать, он реагировал именно на это отношение. Не исключено также, что ему было тяжело видеть возобновление интереса к поэтике, после того как он был вынужден вместе с другими формалистами от нее отказаться [Переписка 1988: 267].

 

2. Второй этап (1980—2005):Шкловский и французская русистика

Начиная с рубежа 1970—1980-х годов в восприятии русского формализма наступает второй этап изучения, отмеченный углублением исторического подхо­да. Интерес к русским формалистам переходит к русистике. В 1981 и 1983 го­дах в Институте славянских языков организуются международные научные конференции (избранные материалы по Тынянову и Эйхенбауму увидели свет в 1985 году в специальных номерах «Revue des études slaves»), пишутся диссертации. Вместо того чтобы говорить о формалистах как о группе, наблюдается более дифференцированный подход к отдельным представителям. Но нельзя сказать, что Шкловский пользуется более пристальным вниманием. За исключением перевода в 1985 году «Воскрешения слова» и «Литературы и кинематографа» [Chklovski 1985], новых переводов его книг приходится ждать до 1990-х годов.

Их появление стало возможным благодаря Валери Познер (автору диссертации 1996 г. о Шкловском-киноведе) и ее сотрудничеству с Полем Лекеном (Paul Lequesne), переводчиком и директором издательства «L’esprit des Péninsules» [Chklovsky 1997; 1998; 1999]. Усилиями той же Познер увидели свет и перевод коллективного сборника о кино [Poétique 1996], и воспоминания Шкловского [Chklovski 2005]. Участие русистов меняет характер работы над наследием формалистов. Во-первых, широко осваиваются достижения русских ученых, что чувствуется уже в качестве изданий. В предыдущий период из-за недоступности материалов переводы не всегда были сделаны с русского оригинала; русские источники не указывались, а редакторы изданий мало заботились о достоверности текстов. Теперь переводы делаются с филологическим тщанием — оно выражается и в сотрудничестве с русскими учеными и издателями, как, например, в случае перевода «Третьей фабрики», предпринятого по изданию, осуществленному Александром Галушкиным. Номер журнала «Europe», вышедший в 2005 году, хорошо показывает эволюцию восприятия русского формализма. Если сопоставить это издание с «Антологией» Тодорова, основное вниманиe уделено теперь не семи формалистам, а «замечательной тройке»: Тынянову, Шкловскому, Эйхенбауму. К тому же большинство авторов — слависты. Самое главное, что на этих страницах происходит реабилитация Шкловского, который показан как безусловный глава русского формализма, как наиболее активный член группы и бессменный вдохновитель ее идей. Такая переоценка происходит будто сама по себе, без какой-либо согласованности между авторами. Даже работа в кино, которая могла ранее казаться чисто конъюнктурной, теперь является дополнительным доказательством его новаторства. Поэтому второй период рецепции идей Шкловского и русского формализма во Франции, на мой взгляд, закономерно завершается в 2011 году выходом книги с его 60 статьями о кино в издательстве «l’Âge d’homme» в переводе и с комментарием Валери Познер, которая подчеркивает значение его киноведческих занятий и предлагает интересные переводческие решения для его ключевых понятий (в первую очередь, «фабула/сюжет»).

Из этого беглого обзора следует, что многие книги Шкловского еще нуждаются в переводах (например, полный вариант «Сентиментального путешествия», дважды анонсированный, но так и не осуществленный) и что его творчество достойно более глубокого изучения. Благодаря некоторым понятиям, предложенным в его работах, имя Шкловского прочно вошло в список ведущих теоретиков литературы ХХ века.

 

3. Необычные приключения «остранения»

Что остается сегодня от наследия формалистов во французских книгах по теории литературы, какие понятия русских формалистов вошли в наш лексикон? Именно «литературность» Якобсона и «остранение» Шкловского. Взаимоотношение фабулы и сюжета также унаследовано французской нарратологией, хотя под другим названием. Заявив, что термины Шкловского очень неудачны, Женетт предложил заменить их триадой «histoire/récit/narration» [Genette 2007: 297—298]; [Зенкин 2012: 377—390]. Поэтому имя Шкловского во Франции прежде всего ассоциируется с «остранением». Имеются три перевода «Искусства как прием», и в каждом из них «остранение» переведено по-разному. Тодоров в 1965 г. предложил термин «singularisation»; Ги Верре (Guy Verret) в 1973-м — «représentation insolite» [Chklovski 1973a]; Режи Гейро (Régis Gayraud) в 2008-м — «étrangisation» [Chklovski 2008]. К этому можно добавить «défamiliarisation» из классической истории формализма [Aucouturier 1994]. Нельзя сказать, что, за исключением явно неудачного «singularisation», один из вариантов перевода был лучше других, так что в итоге французы часто употребляют русское слово «ostranenie». Разнобой переводов свидетельствует о сущности «остранения». Это не понятие в строгом смысле, даже не термин. При этом неопределенность никак не повредила актуальности, живучести, долговечности явления, раскрытого Шкловским, наоборот.

Сегодня, по крайней мере во Франции, идет как бы новая волна интереса к «остранению» [Сошкин 2012]. Это тем примечательнее, что во время пробуждения интереса к русскому формализму в 1960-е годы об «остранении» говорили не больше, чем о других понятиях, а может быть, даже меньше. Казалось даже, что «остранение» — слабое место в наследии формализма: ведь не кто иной, как Якобсон, писал о нем как о чепухе («platitudes galvaudées»; см.: [Todorov 1965: 11]). Книга Оге Ханзен-Лёве [Hansen-Löve 1978], сделавшая «остранение» основой русского формализма, оставалась неизвестной за пределами славистики.

Тем не менее об «остранении» не забыли. Его популярности способствовала близость по крайней мере двум другим понятиям, очень популярным в определенных кругах: почти современному ему Das Unheimliche Фрейда («жуткое», 1919 год) и более позднему Verfremdung (V-эффект, 1940-е годы) Брехта. Во французском языке первое из них, вместo «l’inquiétante étrangeté», предложенного в свое время Мари Бонапарт, теперь переводится как «défamiliarisation» (вариантом перевода «остранения»). A что касается V-эффекта (по-французски «distanciation», т. е. «очуждение»), то французские театроведы не сомневаются, что это то же самое, что и «остранение» Шкловского[6].

Кроме этих причин общего характера в возобновлении интереса к «остранению» во Франции играла непосредственную роль статья итальянского историка Карла Гинзбурга (р. 1939) «Остранение: Предыстория одного лите­ратурного приема» (рус. пер.: [Гинзбург 2006]). Статья была переведена на французский в 2001 году и опубликована в престижном сборнике издательства «Галлимар», то есть за 5 лет до русского перевода. Здесь не место детально разбирать работу Гинзбурга, однако я бы хотела подчеркнуть два момента в исследовании историка.

Во-первых, Гинзбург как бы восполняет места, которые сам Шкловский оставил незаполненными, в частности разбирая генеалогию (не предысторию, а именно историю) приема, которую автор «остранения» лишь наметил. В той главе из «Теории прозы», которая посвящена «строению рассказа и романа», Шкловский высказал предположение, что «традиция этого толстовского приема идет из французской литературы, может быть, от “Гурона по прозвищу Наивный” (Вольтер) или от описания французского двора, сделанного дикарем у Шатобриана» [Шкловский 1929: 80[7]]. В реконструкции Гинзбурга эта генеалогия восходит к стоику Марку Аврелию, потом через апокриф А. де Гевары (XVI в.) переходит к Монтеню («Каннибалы»), Лабрюйеру и Вольтеру...[8] В результате вырисовывается целая история приема, который для Гинзбурга выступает средством делегитимизации, работающим на любом уровне — политическом, социальном, религиозном.

Во-вторых, Гинзбург предлагает и свое понимание «остранения» в достаточно интересном ракурсе. К 1917 году, когда была написана статья Шкловского, уже вышел первый том прустовской эпопеи «В поисках утраченного времени» — «В сторону Свана». По мнению Гинзбурга, творчество французского романиста могло пригодиться Шкловскому в качестве материала для описания «остранения». У Пруста есть и манера письма, и соображения, перекликающиеся с идеями Шкловского. Так, во второй части цикла «Под сенью девушек в цвету» Пруст говорит об элементах Достоевского в «Письмах госпожи де Севинье», имея в виду те места, в которых «она показывает нам вещи <...> в порядке наших восприятий, не объясняя нам их предварительно путем причинной связи», иными словами, «вместо того, чтобы представлять нам вещи в логическом порядке, то есть начиная с причины, [она] сперва показывает следствие, создает ошеломляющее нас неверное представление. Так Достоевский показывает своих персонажей» [Гинзбург 2006: 27].

Как известно, в своих произведениях Пруст приписывает этот ход и ху­дожнику Эльстиру, и называет он этот метод «рисовать не с того конца» — «peindre par l’autre bout». Можно ли считать «элементы Достоевского в “Письмах г-жи де Севинье”» или технику Эльстира «остранением»? «Остранение» тут не прием делегитимизации, а способ передать импрессионистическую непосредственность ощущений. Гинзбург заключает, что у Пруста «остранение» имеет иной смысл, нежели у Толстого и, следовательно, Шкловского:

Примером остранения по Толстому мог бы служить цитированный выше фрагмент Лабрюйера о крестьянах; примером остранения по Прусту — письмо г-жи де Севинье о лунном свете, написанное всего за несколько лет до лабрюйеровского фрагмента. В обоих случаях перед нами попытка изобразить вещи как увиденные впервые. Но две эти попытки ведут к весьма различным результатам: в первом случае — к моральной и социальной критике, во втором — к импрессионистической непосредственности» [Там же: 25].

Однако «импрессионистическая непосредственность» вполне применима, на мой взгляд, и к «остранению», как понимал его Шкловский и которое в этой трактовке широко практиковалось в русской литературе и в русской поэзии 1920-х годов, в частности в творчестве Пастернака. Из его письма к Павлу Медведеву от 20 августа 1929 года известно, что в русском формализме поэт ценил именно понятия «остранение», а также оппозицию «фабулы и сюжета» [Пас­тернак 1971: 529]. Разнообразие привлеченного материала и глубина рассуждений Гинзбурга заставили французских читателей вновь заинтересоваться «остранением» и текстами Шкловского. Одновременно Гинзбург показал плодотворность понятия и широкий спектр его применения.

Главный интерес «остранения» заключается именно в том, что оно не подлежит строгому определению и пересекается с близкими понятиями, разрабатываемыми в других областях (в психоанализе, в теории театра), независимо от него или под его непосредственным влиянием[9]. Следовательно, его можно использовать в самых разных контекстах. В подтверждение тому можно добавить, что идея «остранения» инспирировала современных писателей, лауреатов Нобелевской премии — француза Клода Симона (1913—2005)[10] и японца Oэ Кэндзабуро (р. 1935). Остается подчеркнуть, что приток интереса к «остранению» заметен скорее в компаративистике, в теории литературы и в гуманитарных науках вообще, а не столько в славяноведении. Круг, который начал очерчиваться в 1960-е годы, как бы замыкается, но на этот раз интерес к Шкловскому приходит во Францию из Италии и из истории, а не из американской структурной лингвистики[11].

 

4. Заключение

Мне было важно показать, что в конечном итоге Шкловский ассоциируется с «остранением», его известность обусловлена этим понятием, которое для некоторых комментаторов оказывается своеобразным «дежавю». Установлено, что в генеалогию понятия входят многие источники[12]. В этом вопросе Шкловский, быть может, не совсем оригинален (впрочем, он и сам писал об этом [Шкловский 1966: 298—307]). Однако «остранение» даже с одним «н» так по сей день и остается источником плодотворных размышлений и дебатов. Оно уже разменяло столетие [Цивьян 2008: 14]; [Сошкин 2012: 191]; ср. также: [Шкловский 1983: 73]. Стабильный интерес к «остранению» доказывает, что в гуманитарных науках кажущиеся точность и научная строгость определений, возможно, и не лучшие гарантии их долговечности. «Остранение» принадлежит кругу понятий, допускающих широкий спектр применения, и его значение выходит далеко за пределы поэтики и даже эстетики [Гинзбург 2006: 29].

 

Библиография / References

[Брик, Триоле 2000] — Брик Л., Триоле Э. Неизданная переписка (1921—1970) / Сост., вступ. ст. В. В. Катаняна, M.: Эллис Лак, 2000.

(Brik L., Triole E. Neizdannaya perepiska (1921—1970) / Ed. by V.V. Katanyan. Moscow, 2000.)

 

[Галушкин 1999] — Галушкин А. Еще раз о причинах разрыва В.Б. Шкловского и Р.О. Якобсона // Роман Якобсон: тек­сты, документы, исследования. М.: РГГУ, 1999. С. 136—143.

(Galushkin A. Eshche raz o prichinakh razryva V.B. Shklovskogo i R.O. Yakobsona // Roman Yakobson: teksty, dokumenty, issledovaniya. Moscow, 1999. P. 136—143.)

 

[Гинзбург 2006] — Гинзбург K. Остранение: Предыстория одного литературного при­ема / Пер. с итал. С. Козлова // НЛО. 2006. № 80. С. 9—29.

(Ginzburg K. Ostranenie: Predystoriya odnogo literaturnogo priema / Trans. by S. Kozlov // NLO. 2006. № 80. P. 9—29.)

 

[Гюнтер 2009] — Гюнтер Г. Остранение — Брехт и Шкловский // Русская литература. 2009. № 2. С. 59—66.

(Gunther H. Ostranenie — Brekht i Shklovskiy // Russkaya literatura. 2009. № 2. P. 59—66.)

 

[Зенкин 2012] — Зенкин С. Работы о теории. М.: НЛО, 2012.

(Zenkin S. Raboty o teorii. Moscow, 2012.)

 

[Левченко 2012] — Левченко Я. Другая наука. Русские формалисты в поисках биографии. М.: Издательский дом Высшей шко­лы экономики, 2012.

(Levchenko Y. Drugaya nauka. Russkie formalisty v poiskakh biografii. Moscow, 2012.)

 

[Пастернак 1971] — Б.Л. Пастернак — критик формального метода / Публ. Г.Г. Суперфина // Труды по знаковым системам. Вып. 5. Тарту, 1971. С. 528—531.

(B.L. Pasternak — kritik formal’nogo metoda / Publ. by G.G. Superfin // Trudy po znakovym sistemam. Vol. 5. Tartu, 1971. P. 528—531.)

 

[Переписка 1988] — Переписка Б.М. Эйхенбаума и В.М. Жирмунского / Вступ. статья Е.А. Тоддеса // Тыняновский сборник. Третьи Тыняновские чтения. Рига: Зинатне, 1988. С. 256—329.

(Perepiska B.M. Eykhenbauma i V.M. Zhirmunsko­go / Ed. by E.A. Toddes // Tynyanovskiy sbor­nik. Tret’i Tynyanovskie chteniya. Riga, 1988. P. 256—329.)

 

[Ронен 1997] — Ронен О. Audiatur et altera pars. O причинах разрыва Романа Якобсона с Виктором Шкловским // НЛО. 1997. № 23. С. 164—168.

(Ronen O. Audiatur et altera pars. O prichinakh razryva Romana Yakobsona s Viktorom Shklovskim // NLO. 1997. № 23. P. 164—168.)

 

[Светликова 2005] — Светликова И. Исто­ки русского формализма и традиция психологизма. М.: Новое литературное обозрение, 2005.

(Svetlikova I. Istoki russkogo formalizma i traditsiya psikhologizma. Moscow, 2005.)

 

[Сошкин 2012] — Сошкин Е. Приемы остранения: опыт унификации // НЛО. 2012. № 114. С. 178—191.

(Soshkin E. Priemy ostraneniya: opyt unifikatsii // NLO. 2012. № 114. P. 178—191.)

 

[Цивьян 2008] — Цивьян Ю. Жест революции, или Шкловский как путаник // НЛО. 2008. № 92. С. 10—23.

(Tsiv’yan Y. Zhest revolyutsii, ili Shklovskiy kak putanik // NLO. 2008. № 92. P. 10—23.)

 

[Шкловский 1929] — Шкловский В. О теории прозы. М.: Федерация, 1929.

(Shklovskiy V. O teorii prozy. Moscow,1929.)

 

[Шкловский 1966] — Шкловский В. Обновление понятия // Шкловский В.Б. Повести о прозе. Т. 2. M.: Художественная литература, 1966.

(Shklovskiy V. Obnovlenie ponyatiya // Shklovskiy V. B. Povesti o proze. Vol. 2. Moscow, 1966.)

 

[Шкловский 1983] — Шкловский В. О теории прозы. M.: Советский писатель, 1983.

(Shklovskiy V. O teorii prozy. Moscow, 1983.)

 

[Aucouturier 1994] — Aucouturier M. Le Formalisme russe. Paris: PUF, 1994.

[Boym 2006] — Estrangement Revisited. Part II / Ed. by S. Boym // Poetics Today. Vol. 27. № 1.

[Bravo, Todorov 1968] — Il Formalisti russi: Teoria della letteratura e metodo critico / A cura di G. Bravo, T. Todorov. Torino: Einaudi, 1968.

[Chklovski 1973a] — Chklovski V. Sur la théorie de la prose / Traduit par Guy Verret. Lausanne: L’Âge d’homme, 1973.

[Chklovski 1973b] — Chklovski V. La marche du cheval / Traduction et notes de Michel Pétris. Paris: Champ libre, 1973.

[Chklovski 1985] — Chklovski V. Résurrection du mot / Traduit. par Andrée Robel, préface Andrée Nakov. Paris: Éditons Gérard Lebovici, 1985.

[Chklovski 1997] — Chklovski V. Technique du métier d’écrivain / Traduit par Paul Lequesne. Paris: Esprit des Péninsules 1997.

[Chklovski 1998] — Chklovski V. Zoo. Lettres qui ne parlent pas d’amour, ou La Troisième Héloïse / Traduit par Paul Lequesne. Paris: Esprit des Péninsules, 1998.

[Chklovski 1999] — Chklovski V. La troisième fabrique / Traduit par Valérie Posner et Paul Lequesne. Paris: Esprit des Péninsules 1999.

[Chklovski 2005] — Chklovski V. Il était une fois / Traduit par M. Zonina et J. Ch. Bailly. Arles, Bouches-du-Rhône: Actes Sud, 2005.

[Chklovski 2008] — Chklovski V. L’art comme pro­cé­dé / Traduit du russe par Régis Gayraud. Pa­ris: Editions Allia, 2008.

[Genette 2007] — Genette G. Discours du récit. Paris: Seuil, 2007.

[Conio 1984] — Conio G. Du formalisme au marxis­me, les repentirs de Victor Chklovski // Le Mon­de. 1984. Vendredi 21 décembre.

[Frioux 1984] — Frioux C. A propos de Chklovski // L’Humanité. 1984. 11 décembre.

[Günther 1994] — Günther H. Остранение, «снятие покровов» и обнажение приема // Russian Literature. 1994. Vol. 36. № 1. P. 13—27.

[Hansen-Löve 1978] — Hansen-Löve A. Der Russische Formalismus: methodologische Rekonstruktion seiner Entwicklung aus dem Prinzip der Verfremdung. Wien: Verlag der Österreichi­schen Akademie der Wissenschaften, 1978.

[Jakobson, Pomorska 1980] — Jakobson R., Pomorska K. Dialogues. The Hague; Paris: Mouton, 1980.

[Kristeva 1970] — Kristeva J. Une poétique rui­née // Bakhtine M. La Poétique de Dostoïevski. Paris: Gallimard, 1970. P. 5—27.

[Kristeva 1984] — Kristeva J. Victor Chklovski un précurseur des modernes // Libération. 1984. 12 décembre.

[Lachmann 1970] — Lachmann R. Die Verfremdung und das Neue Sehen bei Viktor Šklov­skij // Po­etica. 1970. № 3. S. 226—249.

[Lallée-Waller 1984] — Lallée-Waller M. Les romans de Viktor Šklovskij. Etapes d’une évolution 1914—1930. Thèse de doctorat. Paris, 1984.

[Lévi-Strauss 1973] — Lévi-Strauss C. La structure et la forme. Réflexions sur un ouvrage de Vladimir Propp // Lévi-Strauss C. Anthropologie structurale. Vol. 2. Paris: Plon, 1973. P. 139—173.

[Matonti 2009] — Matonti F. L’anneau de Mœbius: la réception en France des formalistes russes // Actes de la recherche en sciences sociales. 2009. № 176-177. Mars. P. 52—67.

[Oever 2010] — Ostran(n)enie, On “Strangeness” and the Moving Image — The History, Reception, and Relevance of a Concept / Ed. by A. van den Oever. Amsterdam: Amsterdam University Press, 2010.

[Ourjoumtseva 2013] — Ourjoumtseva E. Viktor Šklovskij, théoricien de la littérature, théoricien de la langue. Etude de l’interface littérature-linguistique à partir du cas du formalisme russe. Thàse de doctorat. Paris, 2013.)

[Poétique 1996] — Poétique du film. Les Formalistes russes et le cinema / Traduit par Valérie Posner, etc. Paris: Nathan, 1996.

[Pozner 1984] — Pozner V. En 1919 à Petrograd, recueilli par François Salvaing // L’Humanité. 1984. 11 décembre.

[Pozner 1996] — Pozner V. Viktor Šklovskij, scé­na­riste et théoricien du cinéma pour les années 1919—1931. Thèse de doctorat. Paris, 1996.

[Robinson 2008] — Robinson D. Estrangement and the Somatics of Literature: Tolstoy, Shklovsky, Brecht. Baltimore: The Johns Hopkins University Press, 2008.

[Simon 2006] — Simon C. Œuvres. Paris: Gallimard, 2006.

[Sternberg, Boym 2005] — Estrangement Revisited. Part I / Ed. by M. Sternberg, S. Boym // Poetics Today. Vol. 26. № 4.

[Todorov 1965] — Todorov T. (Ed.). Théorie de la littérature. Textes des formalistes russes. Pa­ris: Seuil, 1965.

[Todorov 1971] — Todorov T. L’héritage méthodologique du formalisme russe [1964] // Todorov T. Po­étique de la prose. Paris: Seuil, 1971. P. 9—31.

[Todorov 2006] — Todorov T. Devoirs et délices, une vie de passeur. Entretiens avec Catherine Portevin. Paris: Seuil, 2006.