Корчинский А.В. Форманты мысли: Литература и философский дискурс

М.: Языки славянской культуры, 2015. — 288 с. —
(Коммуникативные стратегии культуры). — 500 экз.

 

В академическом дискурсе истории и теории философии при обсуждении темы природы философского мировоззрения часто возникает вопрос о его соотношении с искусством, наукой, мифом, религией. Срав­нение философии с этими формами культуры, исторически игравшими роль конкурентов, прототипов, оппонентов, позволяет лучше понять ее специфику. Но при всех попытках установить границы между различными типами мировоззрения эти границы оказываются недостаточно определенными в случае соприкосновения философии с наукой и литературой. 

Теоретики, занимающиеся метафилософией, считают своего рода клише высказывание о научной и лите­ратурно-художественной формах существования философской мысли. Они отказывают последней в специфической форме выражения и рецепции, а в случае смягчения позиции рассматривают философию как прототип или интерпретанту, отличающиеся от собственно литературы и науки тягой к универсализации. Причем в академическом дискурсе, стремящемся к защите институциональной формы философствования, в качестве эксплицитной установки или пресуппозиции выступает мысль о приоритете «научной» философии перед «художественной». Однако внутри «университетского» дискурса все чаще возникают суждения о «ненаучности» и личностно-экзистенциальном характере философии, что приводит к обострению конфликта.

В культуре постмодерна, которая во многом является конструктом дискурса истории философии, определяющим способ интерпретации философских текстов, проблема установления границ философствования осложняется тем обстоятельством, что отсутствие этих границ считается отличительным признаком современности. Эта «безграничность» возникает за счет расширения в сторону литературы, что приводит к разрушению классической рациональности и отождествлению с художественным дискурсом. Однако сами виновники — постмодернистские философы, которые, за редким исключением, не признают данной им номинации, — продолжают в своих метарефлексивных построениях различать философию, науку и искусство, подчеркивая обострение различий при использовании некоторых литературно-художественных приемов. Достаточно упомянуть метафилософские концепции Ж. Деррида и Ж. Делёза, которых в первую очередь обвиняют в подмене философии литературой и филологией.

В данном контексте важными становятся исследования, в которых позиции противопоставления научной и литературно-художественной формы существования философской мысли, а также отождествления философии и литературы (или, по крайней мере, вытеснения литературой философии) подвергаются критической рефлексии, результатом чего становится повышенное внимание к поиску разли­чий между указанными культурно-историческими феноменами. Именно культурно-историческими, так как различия не являются «природными»/онтологи­ческими, но определяются на основе контекста, что объясняет трансформации философии, которые она претерпевает при столкновении и взаимодействии с другими дискурсами в «кризисные» моменты истории, то есть практически перманентно, особенно если речь идет о европейском регионе. Для анализа современной ситуации также важно учитывать то, что метарефлексия философов в контексте «лингвистического» поворота привела к пониманию философии не просто как типа мировоззрения, но как языка, а затем — дискурса. Последняя номинация свиде­тельствует о том, что классическое противопоставление языка (речи) и мышления уже не является значимым, в силу чего разговор о выражении готовой философской мысли в форме, например, литературно-художественного образа представляется достаточно наивным. Если же рассматривать проблему специфики философии в контексте речемыслительной деятельности и связанных с ней коммуникативно-когнитивных стратегий, то неизбежным оказывается использование не только классического арсенала истории философии, но и дисциплин, изначально развивавшихся в среде филологических наук: лингвосемиотики, дискурс-анализа, нарратологии.

В ряду таких исследований, потребность в которых возрастает, стоит вышедшая в 2015 г. работа филолога А.В. Корчинского «Форманты мысли: Литература и философский дискурс». Автор отмечает, что «в этой книге предпринимается попытка, исходя из сложившихся представлений о дискурсных границах философии и литературы, понять, в чем заключаются специфические особенности философского дискурса, не только допускающего стилистическую мимикрию и использование приемов художественной речи, но делегирующего литературе специфичес­кие полномочия, связанные с производством знания, и не теряющего при этом свою дискурсную идентичность» (с. 16).

Исторический интервал, являющийся предметом интереса ученого, — это вторая половина XIX — первая половина XX в.; персоналии, за редким исключени­ем, — русские философы и писатели. Для современного читателя, включенного в ранее охарактеризованный контекст, данные ограничения представляют особый интерес. Исторический период — время модерна в искусстве, а известно, что художественные практики авангарда нашли свое рефлексивное преломление в постмодернистских формах философского и литературно-художественного дискурсов. Поэтому изучение взаимодействия философии и литературы этого периода представляет собой одновременно изучение истоков современной ситуации. Что касается акцента на русских персоналиях, то, как справедливо замечает автор, стало клишированным представление о «чрезвычайной близости — вплоть до неразличимости — философии и литературы в России» (с. 31); то есть для исследования — это своего рода «критический» случай, рассмотрение которого в состоянии сформировать ориентиры для анализа «синтеза» литературы и философии в экспериментальных текстах постмодернизма (к которому, кстати, нередко причисляют и И.А. Бродского, являющегося одним из центральных персонажей последнего раздела книги).

В названии работы используется концептуальная метафора — «форманты мысли». Как поясняет автор, термин «форманты» позаимствован из лингвистики, где он обозначает «словоизменительные или словообразовательные элементы, присоединяющиеся к основе слова и либо сообщающие ему определенные грамматические значения, либо образующие от него новые лексические единицы» (с. 7—8). Таким образом, в книге идет речь об элементах дискурса, «формах во­площе­ния мысли» (с. 8), которые либо приводят к трансформациям дискурса, не меняя в целом его специфики, либо формируют новый тип дискурса. Вот эти «приклю­чения» философии, происходящие при взаимообмене с литературой «формантами», и становятся темой «серии опытов» (с. 7), из которых и состоит работа А.В. Корчинского, что побуждает сказать несколько слов о не совсем обычной форме книги.

Это не традиционная монография, а серия «очерков», тема которых остается общей, но ее контексты меняются. Автор проводит «эксперименты» в смысле выяв­ления того, что будет происходить с философским дискурсом, если ему «привить» тот или иной «формант». Однако это не мешает выделить три основных тематических блока, где рассматриваются несколько типов взаимодействия философского и литературно-художественного дискурсов. Автор провокационно обозначает их как «философия как литература», «литература как философия» и «философия в литературе», хотя задача, как говорилось ранее, состоит не в смешении, но в различении дискурсивных практик.

Раздел «Литература и философия на дискурсной карте культуры» посвящен разработке первого тематического блока и, что особенно важно, обоснованию теоретико-методологической позиции автора. В главе «Вместо введения: философский дискурс и литература» А.В. Корчинский выделяет три программы изучения философии: 1) логический анализ; 2) феноменологическая и герменевтическая традиция; 3) традиция русской религиозной философии.

Эти программы, не отвергаемые и частично учитываемые автором, все же имеют некоторое ограничение: они представляют собой «нормативные поэтики», то есть не столько занимаются описанием философского языка, сколько формируют его идеальные образцы, специфика которых обусловлена метафизическими основаниями соответствующих школ и направлений. Поэтому, судя по содержанию книги, для автора две последние программы важны не как исследовательские подходы, но как обусловленные историко-культурным контекстом способы понимания специфики философского дискурса, то есть как объект изучения.

Что касается первой программы, то в ней внимание концентрируется на языке философии, который, в основном, сводится к репертуару синтактико-семантических правил, что часто приводит к попыткам «метафизического» очищения философии от чуждых ей языковых элементов. А.В. Корчинский обращается к современному подходу, подчеркивая, что изучает не язык/текст, но дискурс философии. Преимущество данного подхода, ассоциируемого с теоретико-методологическими разработками М. Фуко, М. Пешё, Т. ван Дейка, состоит в том, что философия понимается как явление, не сводимое только к эксплицитным лингвотекстуальным компонентам, но определяемое на основе социально-коммуникативного контекста. Поэтому философский дискурс определяется автором не на основе «внутренней» природы, но исходя из способов его институциональной интерпретации в конкретном историко-культурном контексте. Это позволяет обратиться к прагматике и рассматривать философию как коммуникативное событие, имеющее три основных аспекта: креативный, референтный и рецептивный.

Основываясь на данной установке, А.В. Корчинский интерпретирует разработки В.А. Лекторского, Н.С. Автономовой, И.П. Смирнова и систематизирует их критерии различения философского и литературно-художественного дискурсов. Однако выявление этих критериев не является задачей исследования и особенным вкладом автора, но лишь формирует рабочие условия для изучения того, насколько далеко может заходить сближение философии и литературы без нарушения дискурсных границ. В этом отношении особенный интерес представляет эпоха XIX—XX вв., когда и со стороны философии, и со стороны литературы происходили попытки вторжения на чужую территорию, что тем не менее не привело к отождествлению или синтезу, а также имело свою историко-культурную подоплеку.

Речь идет о смещении акцента в философском дискурсе на изучение иррациональных феноменов, что привело к обнаружению познавательных возможностей литературы, а также о формировании литературы авангарда, переносящей акцент с содержания текста на его прагматику, что способствовало появлению экспериментального взаимодействия различных дискурсов. При этом А.В. Корчинский говорит о «процессе переопределения дискурсных границ» (с. 32), что лишний раз указывает как на необходимость учета дополнительных исторических критериев различения дискурсов (и заставляет задуматься о происхождении и устойчивости «базовых»), так и на авторскую симпатию идее конфликта и взаимодействия дискурсов, в которых выявляется их специфика.

С целью усиления своей позиции автор во второй главе («Философское вы­сказывание и философское произведение») обращается к изучению специфи­ки философского высказывания с точки зрения нарратологии. Данный подход А.В. Корчин­ский интерпретирует с явно выраженным критико-рефлексивным отношением, которое, стоит заметить, является основным «настроением» всей книги, что приводит к достаточно успешным попыткам переосмысления традиционных позиций. Философское высказывание тяготеет не к нарративу, но к ментативу. Послед­ний характеризуется метарефлексивностью и имеет ряд отличий от высказываний научного типа. Во-первых, он не сводится к сообщению, но продуцирует в сознании реципиента новую интерпретацию уже имевшегося знания. Во-вто­рых, он миметически воспроизводит опыт переживания длительности размышления. Также для него характерной является контекстуальность развертывания мысли. Все это указывает на принятую автором позицию — понимание философии как коммуникативного события особого типа.

Третья глава («Событие мысли как коммуникативное событие») посвящена дальнейшей экспликации феномена ментатива и рассмотрению первого тематического блока, условно обозначенного как «философия как литература». Предметом интереса выступает «эстетика» мышления с эксплицитной отсылкой к работам М.К. Мамардашвили. Автор проводит аналогию между современной интерпретацией процесса философского размышления и особенностями эстетического творчества/восприятия, что, естественно, не превращает философию в искусство, но отражает тенденции формообразования философского дискурса, имеющие некоторое структурное сходство с художественным дискурсом. Речь идет о «трехсобытийности» ментатива: креативном событии, внутренней онтологии ментальной референции и рецептивном событии.

Основой четвертой главы («Ранний А. Кожев: опыт диалектической поэтики») становится текст А. Кожева «Атеизм», рассмотренный с неориторических и коммуникативистских позиций. Как известно, для философского дискурса А. Кожева нетипично обращение к художественно-литературным приемам, так что этот вариант является своего рода и демонстрацией мастерства исследователя, и переосмыслением языковых конструкций философии в контексте дискурс-анализа. В дискурсе А. Кожева происходит ревизия философского мышления, в основе которого лежит система категориальных оппозиций, позволяющая выстраивать дискурс в парадигматическом ключе. А. Кожев формирует диалектическую структуру знака, которая становится основой синтагматики мысли и позволяет тексту превратиться в дискурсивно-речевую форму, состоящую из повторов и уточнений, продуцирующих бесконечное умножение семантических возможностей. Таким образом диалектика преобразуется из метода в дискурсную стратегию. Посредством этого «логико-лингво-риторического» эксперимента формируется специфическая форма философского дискурса, не сводимого к литературе.

Следующий раздел книги посвящен изучению второго тематического блока — «литература как философия». В пятой главе («От иллюстрирования идей к “конкретной” философии: Ж.-П. Сартр и А. Камю») автор рассматривает то, как литературные произведения выполняют философские задачи не в смысле их интерпретации философами, но «интенционально». Это некая провокация, так как А.В. Корчинский тем не менее не утверждает, что философия становится лите­ратурой. Основная идея состоит в том, что философия периодически обращается к литературной форме повествования, но классический вариант такого обращения связан с иллюстрацией готовых идей, что делает литературу лишь способом трансляции, тогда как вариант Ж.-П. Сартра и А. Камю связан с отказом от иллюстративности. В ХХ в. философия сталкивается с таким предметом (состояние человека, лишенного сущности), который невозможно четко концептуализировать, но мож­но «показать». Здесь адекватным инструментом познания оказывается литературно-художественный дискурс, который в состоянии продемонстрировать эк­зистенциальную ситуацию через образы и структуру текста. «Парадоксальным» образом, как пишет автор о Ж.-П. Сартре, «философским жестом является отказ от философии в пользу литературы (но лишь в момент нахождения на ее дискурсной территории)» (с. 91).

В последующих трех главах предметом изучения становится дискурс «чинарей», в котором экспериментальное сближение философии и литературы достигает высокой степени радикальности. В главе «Философия вне философии: “исследования” Л.С. Липавского» говорится о движении авангарда, поставившем под сомнение существование устойчивых границ между искусством и жизнью, а также между различными дискурсивными практиками. В деятельности Л.С. Липавского это привело к использованию качеств литературно-художественного дискурса в нелитературных целях, так как атрибуция дискурса в авангарде определяется контекстом его восприятия. Здесь речь идет, прежде всего, о создании новых форм художественной литературы, которые, не теряя эстетической функции, выполняли бы познавательные задачи, передоверенные литературе философией в особой историко-культурной ситуации.

Деятельность Я.С. Друскина, который является персонажем седьмой главы («Апофатическая эстетика Я.С. Друскина»), представляет собой менее радикальный вариант. Он использует поэтическую форму языка «чинарей» в составе философии при формировании закона «одностороннего синтетического тожества», что позволяет построить нереферентные высказывания, релевантные апофатическому дискурсу. Обобщая интерес к дискурсам Л.С. Липавского и Я.С. Друскина, автор в восьмой главе («Медиасофия “чинарей”: на пути к “поэтической критике разума”») развивает параллель между формированием медиатеории и развитием представлений о медиальности в самом искусстве. В этом отношении дискурс «чинарей» предстает как философский, так как речь идет о рефлексии поэтического языка в теоретических работах, а также о философии языка Л.С. Липавского.

Девятая глава («Русский нигилизм и кризис художественной репрезентации») повествует о дискурсе нигилистической литературы как «отрицательном» факторе, повлиявшем на процесс трансформации системы дискурсов в последней трети XIX в., то есть речь идет об условиях формирования «позитивного» взаимодействия литературы и философии. Автор показывает, как кризис художественной репрезентации, под которой понимается установка на создание художественного «мира», отличного от «мира» прагматических дискурсов, приводит к «деградации» философии и литературы. Последние становятся руководством к практическим действиям, причем литература вновь используется с иллюстративными и пропагандистскими целями. Это ослабляет возможности продуктивного взаимодействия литературы и философии. Ситуация, о которой шла речь в предыдущих главах, и является реакцией на возникший кризис.

Следующий раздел («Философия литературы и философия в литературе») посвящен разработке третьего тематического блока. Философия литературы становится объектом изучения в десятой главе («Размышление и рассказ: философы читают Ф.М. Достоевского»). Здесь на основе текстов С.Н. Булгакова и Н.А. Бердяева рассматриваются два типа философской герменевтики литературно-художественного текста: «дискурсивный» и «нарративный». Однако объединяющая их особенность — уверенность в возможности междискурсного перевода. Постепенно формируется другой «герменевтический» подход, заключающийся в рассмотрении литературы как особой формы знания и опыта, позволяющей исследовать те предметы, которые скрыты от философского дискурса. Это требует философского, но при этом непредвзятого исследования произведений художественной литературы, возможность которого автор присваивает, например, М.К. Мамардашвили, хотя вправе причислить к данному типу аналитиков и самого себя.

Глава «“Доктор Живаго”: философия на дискурсной территории романа» посвящена размышлению о том, что происходит в случае репрезентации философского дискурса в романе. Автор отстаивает позицию, в соответствии с которой нель­зя говорить о слиянии художественного и нехудожественного дискурсов, так как в художественно-литературном произведении изменяется дискурсный статус стилистических эквивалентов философского языка. При этом возможны фило­соф­ские интерпретации художественных текстов, которые не превращают их в фило­софию. В романе Б.Л. Пастернака присутствуют миметические следы философского дискурса, которые необходимы для риторической композиции как «антитеза» дис­курсу поэзии, оказывающемуся универсальным синтезом знания и опыта. Таким образом, роман можно отнести к литературно-художественному дискурсу, а не располагать его на границе между философией и литературой.

Персонаж трех последующих глав — И.А. Бродский. Здесь речь идет о поэзии, в которой наличествуют собственно художественные «форманты», не принадлежа­щие к философскому дискурсу, но образующие при этом специфическую фор­му знания, требующую философской интерпретации в эссе поэта, а также в более спе­циа­лизированном дискурсе. Эти форманты, как пишет автор во Введении, — «художественная стилизация философской мысли, выполняющая художественную задачу» (с. 34). В двенадцатой главе («Философия поэтической формы и концепция времени у И.А. Бродского») в качестве «формантов» фигурируют такие формальные элементы поэтического дискурса, как цезуры, композиция, ритм, которые в интеллектуальной рефлексии самого поэта обретают функцию концептуализации времени. Тем не менее философская рефлексия имеет вторичный характер, и сама фактура произведения не является способом познания временнóй онтоло­гии. В тринадцатой главе («К “поэтической гносеологии”: А.И. Введенский и И.А. Бродский») автор проводит сравнение интеллектуальной рефлексии поэтики времени самими поэтами, которая, естественно, не отождествляется с философией. Наконец, в четырнадцатой главе («Фигуры речи и фигуры мысли в поэзии И.А. Бродско­го») продолжается изучение идей реорганизации времени в поэзии И.А. Бродско­го, на этот раз раскрытых посредством формы соотношения тропа и риторической фигуры, что оказывается способом поэтического конструирования мысли, которая влияет на историософские взгляды поэта.

Завершает книгу глава под названием «Кто изобрел “нигилизм”? Семантика понятия в литературе и философии», где автор обращается к исследованию приключений слова «нигилизм» в контексте взаимодействия философского и литературно-художественного дискурсов. Интерпретация феномена нигилизма имела несколько исторических форм. Во-первых, речь идет о теоретической трактовке концепта в дискурсе европейской философии, не приведшей к социально-исторической конвенции его использования. Во-вторых, это конкретно-историческое понимание нигилизма, сложившееся в контексте литературно-художественного дискурса И.А. Тургенева. Наконец, можно говорить о «банализации» смысла слова «нигилизм» в России и его критической рефлексии в творчестве Ф.М. Достоевского, которая оказала влияние на философский дискурс Ф. Ницше.

Главным достоинством книги А.В. Корчинского является обнаружение «среднего пути» в исследовании соотношения философии и художественной литературы. Это и не попытка смешать данные дискурсы, но и не метафизическая установка на создание «чистых» форм, которые не контактируют и не конфликтуют друг с другом, что не соответствует культурной реальности. Это попытка, разум­но сбалансировав свои филологические и философские знания и опираясь на под­ход дискурс-анализа, изучить различные случаи взаимодействия философского и литературно-художественного дискурсов в конкретном историко-культурном контексте на конкретном материале, стараясь достаточно непредвзято замечать и описывать различия там, где это возможно сделать. Такое отношение позволило автору несколько иначе посмотреть на теоретико-методологические проблемы мета­фи­лософии и на клишированные суждения о конкретных персоналиях и их текстах. Что касается недостатков, то читатель, наверное, не получит из этой кни­ги завершенного знания, но ведь автор предупреждал о серии опытов, в которых и между которыми много пустот. Однако пустоты можно попытаться заполнить само­сто­я­тельно. Тогда, пожалуй, данный недостаток является еще одним достоинством.