Ten Responses to Michael David-Fox’s Article

Kirill Kobrin. Modernité — From Women’s Perfume to the Treadmill

Кирилл Кобрин («Неприкосновенный запас»; редактор; кандидат исторических наук) kirill.kobrin@gmail.com.

УДК: 303.01+304.2+304.5+930.2

Аннотация:

В дискуссии собраны десять откликов на статью Майкла Дэвид-Фокса «Модерность в России и СССР: отсутствующая, общая, альтернативная или переплетенная?», представляющих достаточно широкую палитру мнений. В цент­ре дискуссии — вопрос о советской и постсоветской модерности как таковой: была ли она в России в принципе, и если да, то в каком виде и качест­ве? Фактически каждый из участников дискуссии предлагает свой вариант концепции модерности и свое ви´дение того, что представляет со­бой российская модерность (либо аргументирует позицию, согласно которой о «модерности» применительно к России и СССР говорить некорректно). При этом не меньше внимания авторы откликов уделяют и исто­риографии (пост)советской модерности, которая была основным объектом исследования в статье Дэвид-Фокса.

Ключевые слова: модерность, современность, историография, Россия, Российская империя, СССР, Майкл Дэвид-Фокс

Kirill Kobrin (NZ; editor; PhD) kirill.kobrin@gmail.com.

UDC: 303.01+304.2+304.5+930.2

Abstract:

The ten responses gathered here in response to Michael David-Fox’s article Russian—Soviet Mo­der­nity: None, Shared, Alternative, or Entangled? represent a broad diversity of opinions. The discussion centers around the question of Sovi­et and post-Soviet modernity as such: did Russia have a modernity at all, and if yes, then in what form and of what quality? Each partici­pant in the discussion suggests his or her own con­ception of modernity and vision of what Rus­sian mo­dernity looks like (or argues that there can be no discussion of “mo­der­nity” in connection with Russia or the USSR). Meanwhile, the res­pondents also com­me­nt at length on the historio­graphy of (post-)So­viet mo­der­nity, the starting point for David-Fox’s article in the first place.

Key words: modernity, historiography, Russia, the Russian Empire, the USSR, Michael David-Fox

Споры о «модерности» (такую русскую версию понятия modernity я буду здесь использовать в целях экономии времени и для вящей читабельности) странным образом воспроизводят многие важнейшие дискуссии вокруг ключевых историко-философских и социологических понятий в последние полтора века. Ког­да Бодлер подхватил случайно придуманное Шарлем Нодье и Франсуа Шато­бри­аном существительное modernité, в других странах спорили об Аб­солютном Духе, воплотившемся в прусском государстве, и вовсю обсуждали классовую борьбу, а также призрак коммунизма, который вот-вот завершит капитализм — и историю как таковую[1]. Споры гегельянцев и марксистов (или «марксидов», как называл их недоброжелатель Герцен) были вызваны не­согласием внутри группы, в общем-то, единомышленников. И те, и другие утверж­дали, что «история», в которой мы сейчас находимся, преходя­ща, что она имеет быть закончиться. Вопрос только в том, как закончится и кто для того призван. На родине Бодлера социалисты, менее подверженные вли­янию Гегеля — и вообще не подверженные тогда влиянию Маркса, — стро­и­ли утопические планы радикального преобразования человечества; соб­ст­венно, тоже способ выйти из истории, покончить с ней. Во всех этих случаях — как и во многих других — телеология приводила к тому, что у новейших идеологов не хватало ни времени, ни желания оглянуться вокруг и посмотреть на тот мир, в котором они живут. Конечно, некоторые смотрели, и еще как, например Маркс, давший гениальный анализ экономических и социальных основ этой жиз­ни. Но фокус ими наводился на то, во что эта жизнь в конце концов выльет­ся, к чему приведет — или к чему придет. Сам по себе кусок жизни, современная им историческая эпоха, без перспективы и телеологии, их не интересовал.

Бодлер же предложил совсем иное. Нет, он не создал концепции modernité, как и любых других концепций. Зато он тонко почувствовал изменение социокультурной и социопсихологической интонации примерно с 1847-го по 1867-й. Ну и конечно, Бодлер зорко наблюдал за тем, как в его мире появляются новые вещи. Наконец — а он же был и интереснейшим арт-критиком — Бодлер задал вопрос, казалось бы, прямого отношения не имеющий к нашей теме: «Какая живопись может назваться современной?» Ну конечно, отвечал он, та, что изображает современный город во всей его новой постосмановской кра­се — с бульварами и борделями. Modernité Бодлера пахнет парфюмом, «модерность» для него — городской мир, где любовь покупается, и это не только не постыдно, наоборот, это становится темой для художника.

От Бодлера и пошло то, что мы никак не можем точно определить «модерность»: это и вещи, и отношения между людьми и социальными группами, и система власти, и идеология, и горизонт ожидания, и, в конце концов, определенный тип общественного сознания. До недавнего времени считалось, что технологической основой «модерности» является машинный труд, индустрия, экономической основой — частная собственность, свободный рынок, социальной основой — разделенное на несколько основных классов (в марксистском смысле) общество, живущее преимущественно в больших городах, политичес­кой основой — демократическая система с развитой партийной жизнью, свободная пресса и т.д., наконец, культурной основой «модерности» — однокорен­ной ей «модернизм». Верно, только крайне сложно найти примеры, в которых все вышеперечисленные основы (или назовем их «условиями») сошлись бы вместе. Думаю, подобные примеры можно пересчитать на пальцах одной руки.

Я не буду приводить здесь исторические примеры из конца XIX — первой половины XX века; любой из читателей «НЛО» вспомнит их немало, причем из истории самых разных стран. Мне здесь важно вот что: «модерность» с самого начала была не имеющим отчетливых границ, довольно бесформенным облаком самых разных представлений, в которое каждый вкладывал свои ожидания и стремления. «Модерность» до относительно недавнего времени была не столько определением нынешнего положения вещей, сколько тем местом, состоянием, куда общество и страна должны устремиться. Представим, если бы это понятие было в ходу у русской образованной публики конца позапрошлого века, во времена Чехова. Стали бы они описывать мир, в котором жили, как «модерный»? Вряд ли. Но вот как то, куда, по их мнению, должны двигаться Россия и русская жизнь, — безусловно. Тоска чеховских героев по культурности, гигиене, трудолюбию, разумному устройству жизни — все это тоска по «модерности» (в их представлении). Это их горизонт ожидания, их «небо в алмазах». Думаю, что младший современник Чехова, Максим Горький, которого эта тоска завела в ряды большевиков, позаимствовал свои представления о «современности» как раз у Чехова. При этом ни Чехов, ни Горький не воспринимали Россию, в которой они жили, — переживающую первую индустриализацию, с растущими городами, с крепнувшим средним классом и т.д. — как действительно «современную». Модерность для русского дореволюционного интеллигента — это идеал и вызванная его недостижимостью психотравма, а не реальное состояние дел. Только марксисты в России описывали свою страну как находящуюся в стадии «осовременивания», которое они — уйдя здесь довольно далеко от Маркса — считали синонимом словосочетания «развитие капитализма». Но развитие капитализма (читай: «модернизация», переход к «модерности») их не интересовало само по себе, как и учителя-Маркса. Все это важно было лишь с точки зрения того, куда «осовременивание», «развитие капитализма» приведет: к неизбежной пролетарской революции и коммунизму.

Имеет ли вышеописанная русская «модерность» отношение к другим национальным образам? И да, и нет. Скажем, в английском (а позже и шире, в британском) общественном сознании приметы «современности», прежде всего ощетинившаяся трубами индустрия и перенаселенные города, подвергались серьезной самоцензуре; общество, особенно средний класс, будто стеснялось своего происхождения, точнее — стеснялось исторического периода, который его породил. Так в Викторианскую эпоху, несмотря на то что «модерная реальность» была видна невооруженным глазом («Англия — мастерская мира»!), сложился образ идиллической сельской Англии, страны зеленых лужаек, файф-о-клоков, тетушек, проводящих жизнь за вязанием, чаем и сплетнями. Когда в 1914 году британскому правящему классу пришлось включить собственный пролетариат в политику, причем в международную, отправив его на фронт Первой мировой, этот пролетариат обнаружил вдруг, что в пропагандистских книгах о прекрасной Англии, которые раздают и читают в блиндажах и окопах, его, рабочего класса, просто нет. Есть деревенский «шропширский парень», герой стихов тончайшего эстета Альфреда Эдварда Хаусмана, но вот его, парня из рабочего Манчестера, нет.

Ну и конечно, политика. Идея «модерности» и особенно идея «модернизации», как точно заметил Майкл Дэвид-Фокс, была с радостью воспринята американскими (прежде всего) политологами и политическими советниками после Второй мировой войны. Здесь важно не только то, что выставить СССР «немодерным» было выгодно в тех условиях; это значило, что на случай поражения СССР (хотя краха 1991 года — в том виде, как он случился, — не ждал никто) уже существовала некая теоретическая основа плана действий на территории советского лагеря. Эти территории, эти общества и государства следует модернизировать, сделать нормальными. Думаю, в удобстве, в прикладном значении такой идеи во многом заложена ее устойчивость. Любопытно, что идея модернизации архаического или архаизированного общества с помощью нехитрых инструментов — введения демократических процедур и свободного рынка — преспокойно пережила 1991 год и продолжает быть главным обоснованием (и импульсом) внешней политики США в XXI веке. Если о «модернизации» Афганистана — и тем более Ирака — почти не говорили (хотя именно она имелась в виду), то вот концепция «цветных революций» происходит именно отсюда. Здесь произошла интересная вещь. Так как «цветные революции» декларируются как антикоррупционные и антиолигархические, а цель их заключается в том, чтобы «передать власть народу», который и примется модернизировать сам себя, то «модерность» представляется чуть ли не как органическое, естественное, нормальное состояние свободного (или освободившегося) общества. Дайте «обычным людям» свободно проголосовать — и они проголосуют за модерность.

Другая чисто политическая сторона «модерности» как политического инст­румента проявляется в отношении западного общественного сознания к бывшим колониям. «Свобода» от колониального господства — либо предоставленная этим народам, либо ими завоеванная — с этой точки зрения предполагает то, что она неизбежно приведет бывшие колонии в стан модерности. Многие программы помощи экс-колониям имеют именно такую цель — создание свободного рынка, реальной конкуренции, демократических институтов, свободной прессы и т.д. Когда же этого не получается (а так происходит, увы, почти всегда), неудача объясняется препонами, возникшими на пути свободного народного волеизъявления. Соответственно, препоны следует убрать, и результат будет самый блестящий. Здесь — идеологические корни «арабской весны» — и не только.

Стремясь лишить «модерность» роли политического инструмента или спускового крючка психотравмы, некоторые исследователи предлагают самые разные варианты — кроме того варианта, что до сих пор за пределами академического мира является главным. Этот вариант можно представить себе в образе забега: впереди бежит свободный западный человек, вооруженный все­ми мыслимыми гаджетами и проч., а его пытаются догнать другие, которые, в принципе, могли бы прийти первыми, но что-то им мешает — архаичные спортивные трусы, старомодные кроссовки и, конечно, отсталая система подготовки. Стоит вышеперечисленное поменять, как победителями будут все.

Эта вполне еще жюль-верновская идея выглядит сегодня архаичной, смешной — и, конечно, опасной. Новый мировой кризис, в который большинство стран оказалось втянутым в последние 16—20 лет, порожден ею, ничем иным. Наконец, сложно воспевать западного бегуна, вооруженного всем необходимым, когда первыми к финишу — в экономическом смысле — год за годом приходят совсем другие люди, из Китая, Индии и т.д. А в этих странах жизнь устроена как-то по-другому — причем между ними тоже гигантские различия. Если все, кто приходят первыми, — именно «модерные бегуны», то сама идея «модерности» стремительно фрагментизируется. Об этом Дэвид-Фокс и пишет. Из рассмотренных им четырех версий «модерности» применительно к российскому / советскому / постсоветскому опыту все, кроме первой, пытаются выйти из этой неприятной ситуации. «Общая модерность», элементы которой можно обнаружить в любой из систем, на условном Западе и на столь же условном Востоке. «Альтернативная» (или «другая») «модерность». Наконец, «переплетенная, перепутанная, спутанная модерность». Последней версии Дэвид-Фокс отдает предпочтение.

Если продолжать метафоры, то «общая модерность» — это когда главным является то, что все находятся на одной дорожке, кто-то бежит, кто-то ползет, кто-то вообще лежит. «Модерность» в данном случае — скорее пространство, которое потенциально одаривает своих статистов элементами себя. «Альтернативная модерность»[2] — это когда каждый бежит по собственной дорожке в нужную ему сторону, а некоторые на своих дорожках не бегут, а идут, ползут или просто-таки сидят на месте. Несмотря на изобилие дорожек, в этом варианте «модерность» опять-таки понимается как некое огромное пространство, которое включает в себя все версии себя, пусть альтернативные. В этом смысле концепция «переплетенной модерности» интереснее — ведь «модерность» здесь перепутана, переплетена с «архаикой». Последняя не трактуется как очевидное зло, наоборот, она принимается как должный и даже необходимый элемент баланса.

Думаю, следующий шаг — понять, что же такое в этой системе «архаика». Первый вариант, самый простой: «архаика» — то, что было до «модерна». Тут, конечно, сразу возникает вопрос — в каком смысле «до»? Хронологически? Идеологически? Довольно часто под «архаикой», которая якобы выплескивается, просочившись сквозь «модерн», понимают нечто «традиционное» и как бы «устаревшее». Например, «национализм». Или «религиозный фанатизм». Однако и первый, и второй феномены являются типичными порождениями именно эпохи модерна. Из написанного насчет национализма можно составить немалую библиотеку. Религиозный фанатизм, вроде нынешнего исламского (но не только его, конечно), также есть дитя «модерна» — это новейшая история, а не «средние века»[3]. Сборник под редакцией Эрика Хобсбаума «Изобретение традиции» вышел почти сорок лет назад, однако не потерял значения и сегодня[4].

Но даже если мы заглянем чуть глубже ранней «модерности», то обнаружим там — говоря, к примеру, о Европе — не «архаику» (термин этот, заметим, обладает негативной коннотацией и намекает на нечто примитивное и грубое), а высокую, невероятно сложную культуру (двигаясь ретроспективно): барокко, Ренессанс, средневековую культуру и т.д. Что из этого назвать «архаикой»? Как мы вообще определяем это понятие — социологически, антропологически, риторически, идеологически? Или же «архаика» в каком-то смысле равна «модерности», представляя собой бесформенное облако самых разных представлений, в которое каждый вкладывает свои ожидания и стремления? Только уже не оптимистические и положительные, как в случае «модерности», а пессимистические и отрицательные?

Библиография / References

[Арнасон 2014] – Арнасон Й. Определение цивилизаций: Предварительная модель / Пер. с англ. Ю. Прозоровой // Неприкосновенный запас. 2014. № 6 (98) (www.nlobooks.ru/node/5644 (дата обращения: 10.07.2016)).

(Arnason J. Civilizational Patterns and Civilizing Processes // Neprikosnovennyy zapas. 2014. № 6 (98) (www.nlobooks.ru/node/5644 (accessed: 10.07.2016)). – In Russ.)

[Браславский, Масловский 2014] – Браславский Р., Масловский М. Цивилизационный анализ и советский модерн // Неприкосновенный запас. 2014. № 6 (98) (www.nlobooks.ru/node/5645 (дата обращения: 10.07.2016)).

(Braslavskiy R., Maslovskiy M. Tsivilizatsionnyy analiz i sovetskiy modern // Neprikosnovennyy zapas. 2014. № 6 (98) (www.nlobooks.ru/node/5645 (accessed: 10.07.2016)).)

[Кобрин 2015] – Кобрин К. Modernité в избранных сюжетах: Некоторые случаи частного и общественного сознания XIX–XX веков. М.: НИУ ВШЭ, 2015.

(Kobrin K. Modernité v izbrannykh syuzhetakh: Nekotorye sluchai chastnogo i obshchestvennogo soznaniya XIX–XX vekov. Moscow, 2015.)

[Масловский 2015] – Масловский М. Изобретение имперской традиции и множественные модерны: Очерк концепций // Неприкосновенный запас. 2015. № 6 (104) (www.nlobooks.ru/node/6834 (дата обращения: 10.07.2016)).

(Maslovskiy M. Izobretenie imperskoy traditsii i mnozhestvennye moderny: Ocherk kontseptsiy // Neprikosnovennyy zapas. 2015. № 6 (104) (www.nlobooks.ru/node/6834 (accessed: 10.07.2016)).)

[Прозорова 2014] – Прозорова Ю. Постсоветские трансформации в России: Цивилизационно-аналитический подход // Неприкосновенный запас. 2014. № 6 (98) (www.nlobooks.ru/node/5646 (дата обращения: 10.07.2016)).

(Prozorova Yu. Postsovetskie transformatsii v Rossii: Tsivilizatsionno-analiticheskiy podkhod // Neprikosnovennyy zapas. 2014. № 6 (98) (www.nlobooks.ru/node/5646 (accessed: 10.07.2016)).)

[Сэджвик 2016] – Сэджвик М. Исламский терроризм и «пицца-эффект» / Пер. с англ. А. Лазарева // Неприкосновенный запас. 2016. № 1 (105) (www.nlobooks.ru/node/7118 (дата обращения: 10.07.2016)).

(Sedgwick M. Islamist Terrorism and the “Pizza Effect” // Neprikosnovennyy zapas. 2016. № 1 (105) (www.nlobooks.ru/node/7118 (accessed: 10.07.2016)). – In Russ.)