Предназначенная для справочного издания, статья и написана в жанре справ­ки, сжато, с четким обозначением позиций, предписываемых словарной стать­ей: биография, творчество, библиография.

Из биографии и библиографии в статью вошло то, что можно было уста­новить по доступным в Москве источникам. Сведений очень мало, их отбор невозможен, авторам выпадает роль регистраторов: родился «ок. 1829», по происхождению — купец, по смерти родителей воспитывался в приюте, учился в Николаевской школе, затем был приказчиком, с 1878 года — «в купеческом состоянии», с 1880 — «петербургский купец 2-й гильдии». Дата смерти под знаком вопроса. Творческий путь обнимается дефиницией «стихотворец 1860—1890 гг.» и прочерчивается названиями трех книг: Стихотворения, басни и пес­ни. М., 1869; Сказки, басни и стихотворения. СПб., 1882; Стихотворения. СПб., 1893; издавались на средства автора. Рубрика «Лит.:»: Венгеров. Источники.

В характеристике творческого наследия объем информации сводится к минимуму, необходимому и достаточному для того, чтобы дать представление о размерах и культуре таланта: «в основе большинства стих. З[вонарева] — мелочные бытовые происшествия, басни содержат частные житейские рекомендации», «несколько лучше песни “в народном духе”»; литературное наследие З[вонарева] находится «вне поэтических традиций». Цитируется рецензия из «Вестника Европы», где говорится о том, что З[вонарев] обретается «в невинном неведении общечеловеческих стремлений и разумных задач искусства» и не отягощен знанием законов стихосложения.

Странный писатель: не ведающий традиций. Возможно ли это? Или, может быть, З[вонарев] не столько странный, сколько непонятый сочинитель?

* * *

Обратимся к сочинениям З[вонарева].

В ряду его современников-самоучек — З[вонарев] едва ли не самый посредственный, что, однако, не только не понижает научного интереса к его поэзии, но, напротив, обостряет его, предоставляя дополнительные возможности для наблюдений над элементарными проявлениями художественного творчества в культурно неразвитой социальной среде.

З[вонарев] всю жизнь провел за прилавком. Быт и нравы купеческого сословия вошли в его сочинения не в отраженных картинах, а в литературном поведении автора, неотделимом от образа его жизни:

Я тебя полюблю, как голубь голубку,

Я тебе подарю бархатную шубку... 

                    («Мечта», сб. 1869 г.)

Насквозь «купеческие» стихи вызывают улыбку, о них не нужно писать «сердито», это тоже вызвало бы улыбку. Эстетические критерии применимы здесь лишь с оговоркой, принимающей во внимание местный обычай. Поэт, обещавший своей возлюбленной шубку, следовал нормам родной среды. Если бы он обещал не шубку («мелочная» бытовая реалия), а, скажем, сердце, в его стихах не прибавилось бы «художественности», несмотря на приобщение к традиции.

Голубь с голубкой в любовном послании — привычный образ, в отличие от шубки, казалось бы, выпадающей из литературной традиции и производящей пародийный эффект. Но пародия, даже и бессознательная, улавливает и ощущает традицию, выворачивая ее «наизнанку». Был ли у З[вонарева] предшественник — неизвестно (обычай любовного послания в стихах — как правило, заказных — существовал среди петербургских купцов задолго до 1860-х годов), но у него оказался преемник в лице анонимного юмориста, сочинившего в 1920-е годы песенку влюбленного спекулянта: «Подарю я тебе кусочек мыла, Хочешь, мойся, а хочешь — торгуй...» (сначала шубка, за нею — кусочек мыла, что дальше?..).

Условно-пониженные эстетические критерии, подсказанные социологическим предзаданием, не отменяют, разумеется, безусловных. По этому счету стихотворения З[вонарева], не знающие упорядоченного размера, с архибедной, нередко зрительной рифмой, с неуклюжим, не всегда грамотным синтаксисом, не выдерживают критики:

Тютчев, Майков и Некрасов,

Что вы писали для потомства,

Карали зло, торжество да будет слов,

Вас ждет за гробом богатство.

    («Тютчев, Майков и Некрасов...» сб. 1869 г.)

Перед нами творение, находящееся на грани литературного безъязычия, — поистине «улица корчится безъязыкая». Переполнявший душу восторг требовал слов, которых не находилось. Когда-то — и на всю последующую жизнь — вырабатывается у З[вонарева] язык самоучки. На этом «диком», не развивавшемся языке он мыслил, писал, переводя на него все, что хотел выразить в слове.

Сочинение стихов было для него глубокой потребностью жизни. Он писал их не из любви к процессу версификации как таковому и не из тщеславия. Но там, где даже у бесталанного, но мало-мальски образованного поэта все было бы гладко, с соблюдением канона, у З[вонарева] получалась поэтическая невнятица — как, например, в басне, трактующей тему барски неумелой благотворительности:

Был добрый господин,

Бросал он булки голубям,

Но кот съедал все один,

И голуби улетали без корму к детям.

    («Кот и голуби», сб. 1869 г.)

Слова обиходные, а язык не живой. То же и в песнях, писанных будто «немце­м»:

Ветер завывает,

Душу надрывает,

Денек догорает,

Мрак разливает…

        (из раздела «Песни» в сб. 1869 г.)

Если и был здесь «народный дух», то его доконали глагольная рифма и убийственно монотонный размер.

В книгах З[вонарева] отчетливо проступает жанровая система допушкинского периода: басни, песни, стихотворения на случай, оды, послания и т.п., но все это с отпечатком лубочной поэтики:

Князь Цицианов герой,

Твой подвиг история вписала,

Но ты был свержен изменнической рукой,

И слава твоя ярче заблистала.

        («На покорение Кавказа», 1869 г.)

Ода герою напоминает надпись к народной картинке, изображающей крепость и воина, умирающего от предательского удара.

Свою первую книгу З[вонарев] издал в Москве, у книгопродавцев Никольского рынка. Автору было уже за сорок — обычное явление для писателя-самоучки. Книга написана верующим, кротким, благонамеренно мыслящим автором, усвоившим кодекс сословной морали:

Ты званьем мещанин,

Но честностью, как дворянин.

Ты беден, но трудолюбив.

Ты с сими достоинствами счастлив.

        (Из «Посвящения друзьям», 1869 г.)

В последующих книгах (изданы в Петербурге) тематика и жанровый репертуар расширяются: наряду с прежними жанрами, среди которых выделяются отклики на события текущей жизни («Сухое лето в 1875 году», «Столкновение пароходов на Ладожском озере», обширная хроника «Война в 1877 и 1878 годах с турками» — сб. 1878 года), появляются сказки на современную тему («Иван Голик в Питере» — сб. 1882 года), поэмы («Гора святой Афон» и др.), «светская» повесть («Любовные сцены» — сб.  1884 года). Последняя книга (1895) включает в себя только сравнительно небольшие стихотворения.

Начиная с 1880-х годов в некоторых стихотворениях З[вонарева] прорываются отдельные строки, свободные от примет самоучки:

Еще лишь взгляд, одно лишь слово,

И я скажу тебе — прости!

        («Разлука», 1884 г.)

Как это ни покажется неожиданным, но З[вонарев], скорее всего, вдохновился «Прости» («Fare Thee Well») Байрона  в переводе И.И. Козлова, заимствовав вместе с темой и метр, и лирическую тональность стихотворения (существенные «улики» заимствования для самоучки). 

Ср. у Козлова:

Свершилось все, слова напрасны,

И нет напрасней слов моих...

Переведенное в 20-е годы «Fare Thee  Well» было напечатано в «Сочинениях лорда Байрона в переводах русских поэтов», изданных в Петербурге в 1864—1866 годах и неоднократно переиздававшихся (3-е изд. — в 1883—1884 годах, в канун публикации сб. стихотворений З[вонарева]). «Прости» обрело широкую популярность и стало явлением «русского Байрона». В цитиро­ванном двустишии З[вонареву] удалось передать щемящую боль неизбежной разлуки. Но уже в следующих стихах мысль притупляется, чувство грубеет, безыскусная простота языка сменяется неловкими выражениями, идущими не от смысла начальных строк, а от затруднительных поисков рифмы:

В разлуку все уже готово,

И в память нечего внести.

А у Козлова:

Но в чувствах сердца мы не властны,

И нет преград стремленью их.

Напрашивается сравнение с другим «Прости», названным переводом из Байрона и принадлежащим современнику З[вонарева] — И.К. Кондратьеву. При общности темы кондратьевское стихотворение в остальном ничем не напоминает «Разлуку» З[вонарева], а также Козлова:

И лишь одно я знаю: знаю, что напрасно

Сошлись с тобою мы на жизненном пути,

Хотя в наш первый день все было так прекрасно!

И чувствую теперь я бешено и страстно

Мучительное мне твое — прости!

К[ондратьев], в отличие от З[вонарева], рано преодолел стадию самоучки и стал профессиональным писателем. Журнально-газетные университеты превратили его в полуинтеллигента. Это сказалось в культуре стиха, где все-таки «просвечивал» выходец «из народа» (К[ондратьев] родился в крестьянской семье). Лирическое послание Байрона преобразовалось в «жестокий» романс: та же метаморфоза, что и у З[вонарева], но с выходом к массовому читателю и с ориентацией на поэтику В.Г. Бенедиктова.

Неизбывный самоучка, З[вонарев] остался поэтом лишь для себя и немногих, ему подобных. Не таясь от читателя-друга, он признавался ему в своих творческих муках:

Идеи много, мысли тянут.

Но рифмы туго так идут:

Начну писать — все скоро вянут,

Все рифмы точно в двадцать пуд.

              («Про себя», сб. 1884 г.)

Вдохновение, однако, не угасало, и З[вонарев] продолжал свой сизифов труд, влача многопудовые рифмы вслед за идеями, увлекавшими его ввысь. Уже разорившийся, получивший отказы в денежных ссудах, он все-таки издал еще одну книгу и, чувствуя себя виноватым перед родными, просил у них снисхождения:

Прости, жена, простите, дети,

Стихами влекся иногда,

И в годы старые, вот эти,

Легко касается беда.

                        («Прости мне!», сб. 1893 г.)

Он умер от истощения жизненных сил — от «старческой маразмы», как было записано в метрической книге кладбищенской церкви.

* * *

Вернемся к статье. Она состоялась, но нуждается в доработке, сопряженной с немалыми трудностями. Представленный текст слишком мал для того, чтобы ограничиться сокращением неудачных мест и исправлением формулировок. В принципе можно было бы отказаться от прямых или опосредствованных суждений о сочинениях З[вонарева], оставив в статье только выдержку из рецензии. В этом случае отзыв критика, отказавшего З[вонареву] в понимании «общечеловеческих стремлений и разумных задач искусства», заменил бы авторский текст и усугубил бы не совсем справедливые уничижительные оценки. Можно было бы сверх того сократить и журнальный отзыв, занимающий почти половину текста, — тогда от статьи осталась бы лишь «анкета», что лишило бы ее словарного вида. Можно было бы, наконец, оставив все, как есть, лишь уточнить оценочные суждения, убрав из них спорные выражения (не «вне поэтич[еских] традиций», а, скажем, «несоответствие общепринятой норме»). Суть, однако, осталась бы та же, статья свелась бы лишь к сообщению о том, что в Петербурге 1860—1890-х годов жил купец, преуспевавший в торговле, но писавший плохие стихи. Этого мало для словарной статьи.

Один из членов редколлегии Словаря предложил статью исключить, полагая, что читателям не нужна справка о слишком уж убогом писателе с малопримечательной биографией. Сама статья подвела к этой резолюции, и статья же, в ее доработанном варианте, должна эту резолюцию отменить.

Статью не нужно полностью переписывать. Ее нужно переакцентировать и дополнить характеристикой первой книги и последующего творческого пути.

Трудно писать статью о писателе, чьи сочинения и чья житейская биография представляются беспросветно серыми. Нужно избавиться от этого наваждения, ибо таких писателей не бывает. Все зависит от исследовательского подхода, помогающего увидеть человека в писателе и писателя в человеке. Реальнее этого восприятия нет, оно объемно представляет писателя и предотвращает не изжитую в Словаре ситуа­цию, при которой образ без личности понуждает его создателя писать о малом уничижительно, о большом — апологетически, т.е. плоско, и уже поэтому неудовлетворительно как в научном, так и в литературном плане.

Несколько дополнений и уточнений по материалам, находящимся в Ленинграде и поэтому не использованным в статье.

В ИРЛИ, в бумагах Литературного фонда (ф. 155) сохранилось три прошения З[вонарева].

В прошениях, поступивших 3 и 5 мая 1893 года, З[вонарев] просит денег на издание книги, ссылаясь на материальные затруднения, вызванные необходимостью содержать две семьи — свою и дочери, муж которой проводит все дни и ночи в трактире, пьет вино и играет в биллиард. О своих трудах З[вонарев] сообщает, что до этого времени он напечатал пять книг общим тиражом в 6200 экземпляров.

25 апреля 1897 года З[вонарев] просит единовременное пособие, так как его торговля держится только кредитом.

На оба прошения был получен отказ по недостаточности литературных заслу­г.

Еще одно прошение З[вонарева], датированное 1897 годом, обращено в Литературную академическую комиссию, которая также отказала просителю (ф. 540) (текста прошения я не видел; если обнаружится что-нибудь интересное, сообщу особо).

В ГПБ хранятся, помимо упомянутых в тексте статьи, книги: А.А. Звонарев. Русско-турецкая война 1877—1878 годов в стихах и другие стихи и басни. СПб., изд. автора, 1878 (на обложке: Стихотворения и басни А. Звонарева, т. II); А. Звонарев. Народный письмовник. Образцы письма всех родов. Законы, необходимые для низшего класса... М., 1879; А. Звонарев. Стихотворения. Выпуск пятый. СПб., издание автора, 1884.

В заключение две мельчайших придирки.

К выходным данным сб. «Сказки, басни и стихотворения» (СПб., 1882) нужно добавить: на обл. 1883.

Интригует дата рецензии в газете «День» — 1889. В этом году, насколько известно, З[вонарев] не публиковался. Что послужило поводам для рецензии? Неизвестная нам публикация? Или двадцатилетие литературной деятельнос­ти? Или, может быть, это опечатка — не 1889, а 1869 год? Тогда — это рецензия на первую книгу, но не в петербургской, а в одесской газете. В ссылках на отзывы в одноименных газетах нужно указывать место издания. Вот и все.

Весь Ваш

Б. Бессонов

Ноябрь 1989 г. P.S. Сегодня узнал, что статья переписана. Но все-таки посылаю свои заметки.

Публикация А.Ю. Балакина