Как по-новому проблематизировать «поэтичность» — не как текстовый атрибут, набор формальных свойств или принцип особой организации текста, но как модус коммуникативной речевой деятельности, в рамках которого реализуется особый эффект, не сводимый к утилитарно-повседневному обмену информацией? Разработке этого вопроса был посвящен круглый стол «Поэтичность как когнитивный и коммуникативный опыт», состоявшийся в МГУ 18 апреля 2016 года в рамках ежегодной конференции «Ломоносовские чтения».

При помощи каких категорий возможно переопределить поэтичность в контексте речевого действия и производимого эффекта? Этот вопрос поставила в предваряющем выступлении Т.Д. Венедиктова. Она же предложила в качестве пробной категории категорию опыта — в том смысле, в каком опыт понимали в традиции американского прагматизма. По мысли Джона Дьюи, опыт — сложносоставное единство переживаний, мыслительных установок и возможных отношений к миру, обладающее внутренней логикой, проецируемое на неструктурированный поток повседневных впечатлений и придающее ему завершенную форму. При этом эстетический опыт — не какой-то особый род опыта, связанный с искусством, а наиболее чистая разновидность опыта вообще, освобожденная от всего того, что пре­пятствует ему или искажает его. Из этого следует, что воздействие, обеспечиваемое поэтическим модусом коммуникации, чрезвычайно «полезно» в когнитивном отно­шении — оно порождает модели для рефлексии над жизненным опытом как таковым. В современной культуре с ее тягой к эстетизации обыденной жизни фрагментарный повседневный опыт возрастает до целостного поэтического переживания (хотя в случаях, когда оно эксплуатируется, например, рекламой, его следует считать квазипоэтическим?).

Какой аналитической оптикой может быть схвачено подобное понимание поэтичности, выходящее за рамки лингвистики и литературоведения, — ведь ни та, ни другая дисциплина не числят категорию «опыта» в своем арсенале?  Здесь очевидна необходимость междисциплинарного диалога. Внутри него, в частности, оправданно обращение к коммуникативистике и когнитивистике, которые сегодня активно обживают лингвистику и литературоведение. Изучение поэтичности в таком случае встраивается в широкий контекст исследования, с одной стороны, практик общения, а с другой стороны, схем и механизмов моделирования опыта. Что эти два направления могут дать для анализа поэтичности? Долгожданные для многих точные алгоритмы? Но адекватны ли они сложности предмета? — эти вопросы были заявлены в качестве магистральных.

Этой попытке «навести мосты» между разными дисциплинами предшествовала конференция «Тело и телесность в художественном тексте» (апрель 2015 года), материалы которой опубликованы в № 135 «НЛО»; продолжением последнего обсуждения можно считать и дискуссию по поводу книги Валерия Подороги «Мимесис», состоявшуюся в мае 2015 года (составленная по ее итогам подборка материалов вошла в № 138). Таким образом, круглый стол о поэтичности представлял собой очередной этап совместного поиска, отнюдь не законченного, — способного привести как к новому разгораживанию «дисциплинарных огородов», так и к продуктивному обмену, расширяющему наличный горизонт представлений.

Каждый из участников по-своему откликался на этот методологический вызов. Например, О.В. Соколова (ИЯз РАН) в докладе «Особенности когнитивного механизма размывания точки зрения в авангардном поэтическом дискурсе (Виктор Соснора. «Завершенье»)», опираясь на достижения когнитивной поэтики и когнитивной стилистики, рассмотрела основные виды коммуникации, характеризующие авангардный поэтический дискурс. По словам докладчицы, для авангарда очень важна вовлеченность адресата во взаимодействие с текстом — причем, с одной стороны, адресат включен в процесс сообщения, а с другой стороны — вытеснен из него. Или: сначала читателя приглашают в коммуникацию для создания конфликта, а потом изгоняют как врага. Автокоммуникация подразумевает, что в роли отправителя и получателя сообщения выступает один и тот же концептуализатор. Под отрицательной коммуникацией понимается диалог, нацеленный на ответное непонимание, содержащий элемент эпатажа, шока — направленный  на формирование конфликта, а не консенсуса. Конфликт организован следующим образом: читатель одновременно и вовлекается во взаимодействие с автором на площадке текста, и вытесняется из этого взаимодействия. Подобный сложный процесс сопровождается размыванием точки зрения интерпретатора. Точка зрения формируется на границе сознания и пространственно-временных координат окружающей реальности — а для читателя авангардной поэзии эти координаты очень подвижны. Текст словно бы формирует целостный и непротиворечивый образ адресата с помощью псевдоадресации — введения поэтического «ты». При этом автор там и тут оставляет следы нарушенной смысловой целостности. В итоге адресат вынужден сам домысливать и достраивать образ себя и действительности — и тем самым проявлять «лингвокреативность», творчески использовать языковые средства. Таким образом, граница между тем, что навязывается текстом, и тем, что в него вчитывается, оказывается зыбкой.

Доклад А.В. Корчинского (РГГУ) «Форма и опыт: принцип вариативности в “Вось­мистишиях” Мандельштама» был, наоборот, посвящен поэту, который прин­ципиально стоял вдали от понимания художественной практики как ком­муникативной интеракции, но для которого при этом поэзия, несомненно, су­ще­ствовала как форма опыта. Докладчик сосредоточился на сформулированном Мандель­штамом  в нескольких эссе (прежде всего, в «Разговоре о Данте» и «Путешествии в Армению») понимании опыта как единства эстетического, жизненного (экзистенциального и исторического), а также научного постижения мира.  Эта концепция была раскрыта на примере «Восьмистиший» — цикла, собирающего воедино несколько стихотворений, которые не выстраиваются в единую композицию (как это происходит в классических циклах стихов), но лишь вариативно развивают одни и те же мотивы. По мысли докладчика, несмотря на отсутствие общего сюжета, «Восьмистишия» объединяет общий центр — то самое мандельштамовское понятие опыта. Читатель Мандельштама, призванный к постижению мира как целого, вынужден не только семантически «достраивать» и дополнять текст, но и заново творить его форму (примером этого могут служить попытки Н.Я. Мандельштам и М.Л. Гаспарова выстроить «Восьмистишия» в «правильном» порядке). Всё это соответствует представлениям Мандельштама о произведении как вещи-в-становлении, что ведет к пересмотру таких базовых эстетических оппозиций, как  «процесс — результат», «форма — содержание»,  «вымысел — реальность». Текст-опыт предстает не как изложение предшествующих ему переживаний, но как действие, мобилизующее адресата; как опасное предприятие, направленное на обнаружение  «текучести»  явлений, их внутренней  «тяги». Передача опыта средствами поэтического дискурса таким образом открывается изучению с позиций коммуникативистики, а воплощение категории опыта в индивидуальном стиле отдельного поэта обнаруживает непосредственное отношение к когнитивным процессам.

В докладе А.В. Логутова (МГУ) «Эффект как диффузное означаемое поэтичес­кого текста» читательский опыт был описан через переосмысление основных позиций структуральной лингвистики. По мысли докладчика, доставшийся в наследие от Эмиля Бенвениста и Фердинанда де Соссюра принцип устройства «языковой системы», предполагающий наличие непересекающихся уровней, когда единицы более низких ярусов входят в единицы более высоких, успешно работает на средних уровнях (фонем и лексем), но при применении к самым низким (аллофоны) или высоким (тексты, дискурсы) уровням дает сбой. Источник поэтического эффекта предлагается искать именно в этих сбоях, локальных отклонениях. Иными словами, поэтическое рождается там, где содержимое сколоченных структуральной лингвистикой «ящиков» начинает пересыпаться и диффундировать. Неожиданное взаимовлияние единиц разных уровней является источником перформативности поэтического высказывания. Рождение поэтического эффекта из диффузии единиц разных уровней докладчик предложил рассмотреть на примере нескольких стихотворений американской поэтессы Эмили Дикинсон («This was a Poet», «After great pain, a formal feeling comes»), в которых  развернута когнитивная метафора вместилища (container). По мысли докладчика, это «вместилище» (оно же — гарант формальной «упорядоченности» и вложенности одних элементарных блоков в другие), как правило, разрушается в самом начале стихотворения, создавая «эффект катастрофы» в первой же строчке. С другой стороны, слом, или разрушение, вместилища в поэзии Дикинсон соседствует с другой стратегией — диффузии: границы вместилища оказываются полупрозрачными, его автономность нарушается. В обоих случаях опыт, с которым имеет дело читатель, заставляет его переживать ощущение нарастающей энтропии. В совокупном эффекте — переживании энтропии — уже невозможно разобрать, из каких именно слагаемых составляется этот опыт.

Т.Д. Венедиктова (МГУ) в докладе «Разноречие en action» рассматривала стихотворение уже не как сцену для разыгрывания эффекта, возникающего из нетипичного взаимодействия минимальных языковых единиц разных уровней, а как модус художественной коммуникации, инкорпорирующий в себя опыт — предмет обмена и освоения во взаимодействии пишущего и читающего. В хронологии становления «нериторической» поэтической традиции творчество Шарля Бодлера располагается ровно посередине — между романтизмом, не изжившим еще наследие риторики, и авангардом, громко от него отрекшимся. Как раз в этот период поэты постепенно отказываются от упорядоченности метра, точной рифмы и риторического жанра в пользу диалогического разноречия прозы. Поэтическая речь, лишаясь формальных признаков, отличающих ее от обиходной, впускает в себя множество клише, неузнаваемо преображая их, остраняя «застывшую» языковую форму неожиданным изобилием подразумеваемых значений. Несовпадение между означающим и означаемым в бодлеровских текстах часто выглядит каламбуром — гротескным соединением (по слову самого поэта, «незаконной смесью» — mélange adultère) комического и серьезного, буквального и переносного. Эта коммуникативная стратегия была продемонстрирована в контексте стихотворения в прозе «Негодный стекольщик». В этом тексте противоречивая разность смысловых планов, взаимовлияние прямого, денотативного значения и периферийных, коннотативных значений последовательно проявляет себя на всех уровнях. Цветочный горшок, сброшенный на голову стекольщика, — это и божественная молния, и «блистательный подвиг» (une action d’éclat) во имя Красоты. Какую вер­сию событий — метафорическую аллегорию лирического героя или рассказ о банальном происшествии «пострадавшего» — следует принять? И не испытывает ли адресат специфического удовольствия от того, как эксплуатируются его когнитивные механизмы, когда в попытке добраться до смысла он сближает несближаемое — трансцендентно-романтическое и реалистически-житейское — и наблюдает за происходящим при этом взаимообменом смыслов? Не возникают ли в этом игровом обмене причудливые конфигурации значений, которые и есть новые структуры опыта?

Доклад Анны Швец (МГУ) «Между теоремой и зрительным эстезисом (“Этюд с двумя грушами” Уоллеса Стивенса)» отчасти продолжал линию, намеченную в предыдущем докладе, и фокусировался на характерном для нериторичес­кой поэзии «зазоре» между однозначно определенным референтом языковой структуры и множеством приписываемых ей ассоциативных значений. На примере выразительной поэтической миниатюры («Этюд с двумя грушами», или «Исследование двух груш», «Study of Two Pears») докладчица показала, как в тексте возникает напряжение между  композиционной организацией дискурсивных блоков, задающей однозначное прочтение, и микроуровнем смыслообразования — «лакунами» конкретных лексических выборов, зонами смысловой неопределенности. На примере анализа текста было продемонстрировано, как структуры такого речевого жанра, как доказательство, и предлагаемая ими трактовка входят в противоречие с оказываемым на читателя воздействием, которое складывается из суммы нескольких qualia, понятых как простейшие перцептивные единицы эмпирического опыта. Этот конфликт между предполагаемым и воспринимаемым организует сложное опытное переживание — соучастие в процессе размышления, в последовательном самооспаривании, пересмотре эпистемологических рамок. Таким образом, докладчица показала на конкретном примере, как сложный по своему составу опыт проявляется в языковых конфигурациях текста, намеренно заостряющих разнотолкования и играющих на них.

Обсуждение, состоявшееся после серии выступлений, свидетельствовало о том, что многие теоретические вопросы были только намечены в качестве перспективы, но не получили однозначного разрешения. В частности, в дискуссии обсуждалось проблемное соотношение когнитивных эффектов, или опыта, получаемого конкретным читателем «здесь и сейчас», и коммуникативных сценариев, направ­ляющих общение авторов и их публики в рамках конкретной исторической си­туации. Насколько наш собственный когнитивный «опыт» чтения отличен от исторически специфических форм опыта — предмета обсуждения коммуникантов в ином социологически и антропологически устроенном контексте? Необ­ходимо ли проводить между ними методологическое различение и разводить их терминологически?

Второй, не менее важный вопрос, поднятый в завершающем стол обсуждении, касался междисциплинарного методологического сотрудничества. Возможно ли продуктивное взаимодействие, если учесть, что при изучении поэзии как объекта каждая дисциплина преследует собственные методологические интересы? В то время как лингвистика исследует сближение когнитивных процессов и коммуникативных моделей, чтобы предложить универсальную модель механизмов, работающих на большом корпусе текстов, литературоведение дорожит уникальностью, «выделенностью» текстового объекта, налагает имплицитный запрет на его включение в универсальную теорию в рамках метаязыка описания. В итоге выходит, что исследователи, лингвисты и литературоведы, используют одни и те же термины — «опыт», «когнитивный эффект», «ощущение», «коммуникативное взаимодействие», но их смысловой объем совсем не один и тот же. Можно попробовать нивелировать, минимизировать эту разницу — или, наоборот, продуктивно ее использовать.

Так или иначе, круглый стол свидетельствовал, что, по выражению Клиффорда Гирца, «что-то происходит с тем, как мы представляем наши собственные представления»[1]. Что-то происходит с тем, как мы представляем наши собственные представления о поэтичности и поэтике текста. «То, как текст сделан», уже не может мыслиться в отрыве от его коммуникативной направленности и усваиваемого адресатом опыта — совокупности когнитивных эффектов. Выработка однородной системы различений и концептов, адекватно покрывающих и схватывающих эту проблематику, — это дело будущего. Однако ей очевидным образом должны предшествовать долгие «переговоры», в ходе которых содержание и функциональность узловых понятий должны прорабатываться и уточняться.

Екатерина Вахрамеева,

Анна Швец