Nataļja Šroma, Anastasija Vedela. “The Great Russian Hare”: Conceptualizing the Image of the Hare in Nazi Propaganda: (With Reference to the Newspaper Za Rodinu 1942—1944)

 

Наталья Шром (Латвийский университет; ассоциированный профессор кафедры русских и славянских исследований факультета гуманитарных наук; PhD) natalja.sroma@lu.lv.

Анастасия Ведель (Латвийский университет; преподаватель кафедры русских и славянских исследований факультета гуманитарных наук; PhD) anastasija.vedela@lu.lv.

УДК: 821.161.1+801.73

Аннотация:

В статье анализируется животная метафорика, которую использовали авторы латвийских русскоязычных коллаборационистских изданий в годы Второй мировой войны. Преимущест­вен­ное внимание уделяется газете «За Роди­ну», издававшейся в 1942—1944 годах, в которой зооморфные метафоры (в частности, «заячьи», «волчьи» и «тигриные») были представлены наиболее широко. Рассматривается, как с их помо­щью авторы и издатели газеты пытались сформировать у своих читателей новую русскую (антисоветскую и в основе дореволюционно-старорусскую) идентичность.

Ключевые слова: политическая риторика, анималистический образ, зооморфная метафора, газета «За Родину»

 

Nataļja Šroma (University of Latvia; associate professor, Department of Russian and Slavonic Studies, Faculty of Humanities; PhD) natalja.sroma@lu.lv.

Anastasija Vedela (University of Latvia; lecturer, Department of Russian and Slavonic Studies, Facul­ty of Humanities; PhD) anastasija.vedela@lu.lv.

UDC: 821.161.1+801.73

Abstract:

Šroma and Vedela analyze the animal metaphors used in collaborationist Russian-language publications in Latvia during the Second World War. The autho­rs focus on the newspaper Za Rodinu [For the Motherland], which was published between 1942—1944 and made extensive use of zoomorphic metaphors (particularly the image of the hare, the wolf and the tiger). Šroma and Vedela examine how the writers and publishers of the newspaper used these metaphors in their attempt to form in readers a new Russian identity (anti-Soviet and essen­tially pre-revolutionary and “old Russian”).

Key words: political rhetoric, animalistic image, zoomorphic metaphor, Za Rodiny newspaper

 

 

Газета «За Родину», издававшаяся в 1942—1944 годах сначала во Пскове, затем в Риге, была одним из достаточно большого числа периодических изданий, которые распространялись на оккупированных территориях Рейхскомиссариата Остланда и Северо-Запада России. Согласно исследованиям рижского историка культуры Бориса Равдина,

на захваченных территориях и в самой Германии в годы войны было основано множество газет и журналов на разных языках народов СССР. К концу 1942 года их было около двухсот, в дальнейшем, с необходимостью активизации пропаганды, количество таких изданий увеличилось. Только в Латвии в течение 1941—1945 годов было издано около ста газет и журналов, устойчиво на русском языке выходило около 15 изданий [Равдин 2005: 10].

Задачами активной пропаганды были обусловлены приоритеты, четко опреде­ленные редакцией «За Родину» уже в первом номере от 10 сентября 1942 года. Внимание читателей было направлено на само название новой большой политической газеты, в котором — по мнению редакции — уже заложено полное представление о ее программе: «Рассказать все существенное об освобожденной русской родине»[1] (выделено здесь и далее нами. — Н.Ш., А.В.). Подчеркнем, что этой интенцией газета «За Родину» принципиально отличается от еще одного нового издания 1942 года — журнала «Новый путь», первой редакторской статьей определявшего иное (в том числе и пространственно-террито­риальное) направление пропаганды. Журнал предлагал читателям — потен­циальным переселенцам в Германию — ответы на целый ряд вопросов, среди которых: «Что известно России о гигантских переменах, происшедших по другую сторону границы? Как выглядит другой, нерусский мир? В каком направлении развивается новый порядок в Европе?»[2] Идеологичес­кий вектор газеты «За Родину» направлен на идею восстановления русского мира, русской культуры в пределах оккупированных территорий. Поэтому даже новое (в том числе пропагандируемый идеал — «новый порядок») позиционируется как возрождение старого: «У нас на родине снова восстановлен мир, восстанавливается также новый порядок»[3]. Исходя из этих установок (новое как старое, русское как антисоветское, антибольшевистское, анти­семитское), редакция газеты выстраивает пропаганду нового мира на базовых ментальных ценностях русского народа, которые четко вписаны в стройную и общепонятную систему зооморфной метафорики. В этой системе зайцы занимают очень важное место.

При том, что зайцев в газете много и даже очень много[4] — они появля­ются практически во всех газетных рубриках, — их нет на первой полосе. В пере­довицах приоритетное положение занимает тигр. И хотя очевидно, что в большинстве случаев речь идет о немецком танке, тигр допускает и ме­тафори­ческое прочтение как проекция на образ немецкого солдата (допущение возможно хотя бы благодаря отсутствию кавычек в названии публикации «Тигр в бою»[5]). В оппозиции к тиграм находятся волки — это самая частот­ная зооморфная метафора по отношению к главам союзнических государств. В целом англо-американо-советская коалиция также названа «союзом волков». Исход противостояния тигра и волка (волков) без труда прочитывается даже на невербальном уровне — например, на уровне макета одной из газетных передовиц, где на союз волков точно направлено орудие немецкой армии[6].

Серьезное противостояние воюющих сторон обыгрывается на четвертой странице газеты. В частушках «дяди Митяя» (псевдоним Владимира Клопотовского) гипотетические попытки Сталина стать тигром подвергаются карнавальному развенчанию:

Сталин лезет вон из кожи,

Тигром хочет быть он тоже.

Но на деле без обмана

Он не тигр, а обезьяна[7].

На второй странице газеты — в политической аналитике фельетонного характера, в политической сатире — явно доминируют волки. Но уже здесь риторика начинает выстраиваться на противопоставлении волк—заяц, осложненном опосредованным участием еще одного животного, очень близкого по своей сути к зайцу, — это кролик. В достаточно большом количестве басенных сюжетов (например, «Шкодливый волк», «Волк на царстве», «Плохая память») жертвами волка-Сталина или волка-большевика выступают либо овцы, либо кролики (но никогда не зайцы). В басне «Плохая память» кролик маркирует собой советского человека: это простак и глупец, неспособный сделать правильный выбор и заплативший за свою доверчивость жизнью:

Крольчиха вырвалась из лап Волка.

Бедняга страху натерпелась,

Пока в объятьях волчьих насиделась,

Но вот, прошел ни день, ни два,

Крольчиха прыгает беспечно по опушкам,

Забывши страх былой, и всем зверюшкам

Бросает на ходу слова:

— Вот враки ходят про Волка пустые…

Уж я не знаю ли Волка!?..

Во рту его — ни одного клыка,

А коготки, как у цыпленка, — вот такие!..

                                       *

И те глупцы иль простаки,

Которые забыли большевизма хищную природу,

Приносят только вред народу,

А сами лезут Волку прямо на клыки![8]

 

Такой аллегорически-назидательный образ становится достаточно частотным и вне басенного контекста. Так, в одной из статей партизаны названы «жалкими кроликами, добровольно несущими мяснику свою шкурку и свое мясо»[9].

Заяц же в газетных материалах второй страницы появляется в колонке редактора, т.е. в неиронической модальности и в качестве фигуры речи, чаще все­го в сравнениях. С зайцами сравниваются жертвы сталинского режима, лишенные возможности выбирать: это или дети, чей труд нещадно эксплуатирует­ся, их «бьют, как зайцев»[10], или солдаты, посылаемые на смерть, в бой без шан­са выжить, где «зайцу проскочить нельзя»[11]. На формирование наметившейся оппозиции кролик—заяц как оппозиции советский—русский работает еще один контекст, в котором встречаются зайцы. Это рубрика постоянного газетного персонажа Домны Евстигнеевны, носительницы народной (т.е. русской) мудрости, воплотившейся в речи, изобилующей пословицами и поговорками:

Да оно и понятно: крестьянское дело из рода в род складывалось… Не так-то просто: возьмем да покрасим да выйдет Герасим. Ерунда это, милочек мой. Как месяц ни светит, а все не солнышко. Ветром тумана не разгонишь. У семи пастухов — не ста­до. И пошло врозь да вкось — хоть брось. А начальство то это глядит, будто пятерых живьем проглотило, шестым поперхнулось. И оседлали они русского человека[12].

В контекст, в котором последовательно проводится противопоставление старой сытой Руси и новой советской власти, доведшей народ до голодной смерти, органично вплетается и паремия о зайцах:

Вон теперь ребят 188 школы в Летнем Саду вокруг памятника дедушки Крылова грядки рыть заставляют, курам это на смех. Поневоле заяц бежит, когда лететь не на чем. Довели окаянные нашу землю кормилицу и русский народ, что не стало ни ржи, ни лебеды, а в доме три беды[13].

С максимальной частотностью заяц упоминается на третьей или пятой страницах газеты (в зависимости от общего количества полос конкретного выпус­ка — четыре или шесть). Здесь в его образе реализуется идеальная модель «нового русского» — русского (не советского) человека, который — это самое главное в пропагандируемом образе жизни — обрел «новый дом». Согласно утверждению в сознании читателей этой модели и выстраивается по вертикали макет третьей / пятой страницы.

В самом выгодном с точки зрения читательского внимания месте — в правом верхнем углу — редакция размещает рассказы, с одной стороны, очевидцев страшного существования на советских территориях, а с другой, счастливых очевидцев «новой жизни» на территории Остланда. Параллелизм этих рассказов более чем очевиден. Людей, не сумевших покинуть советскую территорию, рассказчики встречают в лесу, в земляных норах и норках, заменивших им дома. Так, в рассказе С. Климушина «Зайцы» секретарь райкома партии Гошев отправляется в лес стрелять зайцев. Созданная в первых строках рассказа идиллическая тургеневская картинка — хозяин района с собакой идет по хрустящему снежку — молниеносно сменяется физиологическим очерком. Гошев встречает не тех зайцев — беглых беспаспортных крестьян, голодных, в рваной одежде: «Мы из лесу никуды. Вылазить боимся, точно зайцы, ей-ей — чуть ежели что и — в кусты. И всего боимся, ровно, как зайцы, — еще раз повторил он»[14]. И хотя сами герои сравнивают себя с зайцами, очевидно, что статус этих людей в пространстве леса ниже заячьего. На шкале существования — природного, биологического — они занимают самое низкое положение. Эта идея еще более четко оформлена в рассказе А. Алексеева «Деревня Верхний Гусинец». Жители этой деревни не захотели переселяться в Германию и предпочли новой благоустроенной жизни лес: «Было страшно. <…> Боялись всего. Боялись друг друга, боялись пробегающих зайчат»[15]. Пейзаж, сопутствующий советскому человеку, подчеркивает его противоестественное, антиприродное положение: «Ночи темные — хоть глаз выколи. Моросит противный осенний холодный дождь. Воет ветер. Шумят, нагоняя тоску, верхушки деревьев»[16]. И напротив, о новой жизни, как правило, рассказывается на фоне идилли­чес­ких природных картинок. Такова, например, новая жизнь русского Коли — бывшего пленного, а теперь сытого, одетого и обутого переселенца и работника на латышском хуторе: «Весело мечется по двору молодая собака. Лошадь весело пофыркивает. Перед нами — чистая дорога. Она идет сосновым бором. Вековые сосны, убранные снегом, пробегают мимо. На снегу видны следы зайцев — тоже видно обрадовавшихся первому снегу»[17]. С одной стороны, Коля (как и другие новые русские) перестал быть трясущимся от страха зайцем и обрел человеческий облик и человеческое достоинство. Об этом и говорит стары­й латыш, хозяин хутора в очерке С. Климушина «Люди и корни»: «Человек — не заяц, не должен при каждом шорохе в кусты прыгать»[18]. С дру­гой стороны, бежавший с советской каторги, из советского города Волчанска «радост­ный» Коля (по отношению к Коле это определение дважды повторя­ется в тексте) явно коррелирует с радостными зайцами, резвящимися на свежем снежке[19].

Если рассказы о реальных судьбах русских переселенцев очень сложно выдержать в идиллической модальности, то в сказочно-поэтическом мире произведений для детей и юношества задача создать утопический образ уютного дома, в котором много еды и где даже маленький и слабый защищен от врага, решается полностью. Публикациям для детей и юношества в газете был отдан подвал третьей страницы — соответственно рубрики «Детская почта» и «Страница молодой рати». Отметим, что именно юный читатель — маленький и молодой человек — был главным адресатом газеты. Это подчеркивалось и в прог­раммной редакционной статье, где в перечне еженедельно рассматриваемых вопросов первой названа тема: «молодому поколению». Уже 1 октября 1942 го­­да открывается рубрика «Детская почта» с постоянной ведущей тетей Маней, которая «любит всех детей». Одним из первых текстов рубрики оказывается стихотворение «Два храбреца»:

Встретив зайца, думал Ваня:

— Это что за зверь?

Ведь он съест меня, пожалуй,

Как мне быть теперь?

Зайчик думает: — Охотник,

Хоть и без ружья.

Он убьет меня, пожалуй,

Близка смерть моя.

И пустились без оглядки

Оба храбреца[20].

 

Комментарий тети Мани выстраивает любопытную оппозицию: вместо традиционной храбрость—трусость она предлагает новую — отсутствие храбрости—страх:

Встретились два храбреца. Да, и в жизни такие встречи бывают. Человек ошибается и напрасно пугается. Но, ведь, мы не боимся! Мы живем в новом мире, а впереди нас немецкие солдаты побеждают злых большевиков. Поэтому мы заживем новой жизнью. Снова всюду водворился порядок. Снова всюду открываются школы. Ведь вас это радует?[21]

С точки зрения пропаганды нового порядка Ваня-заяц должен перестать бояться, страшиться, но он не должен переставать быть трусливым. Эту идею юный читатель мог вынести и из рассказа «Заяц», где заглавный герой предает свою заячью сущность. Вопреки голосу рассудка — быть трусливым и прятаться от охотников — он задается вопросом: «Почему я трус?» Последующие неправильные выводы зайца приводят его к гибели:

«Вовсе я никого не боюсь. Сижу в кустах вовсе не потому, что кого-то боюсь, а просто потому, что так желаю». И заяц, чтобы показать, что он никого не боится, сел на открытой лужайке. Раздался выстрел[22].

Завершающий рассказ комментарий тети Мани вновь разрушает традици­он­ную оппозицию трусость—храбрость: «Жалко, правда, ребята, что так пе­чаль­но закончился поход маленького храброго зайчика»[23]. Трусость, трактуемая как самосохранение, приветствуется: людям-зайцам советуют не высовывать­ся, не проявлять неуместный героизм, не ввязываться в войну. Таким образом формируется идея непротивления как переосмысление, переворачивание поговорки «лучше биться орлом, чем зайцем жить».

При этом жить зайцем оказывается очень хорошо. Показательно, что новый идеальный дом получают именно зайцы. Стихотворения «Заячий дом», «Зайчата в школе», «Праздник в заячьем домике» образуют цикл, связанный не только внутренней историей счастливой заячьей семьи, но и внешними комментариями ведущей детской рубрики, которая постоянно напоминает детя­м ранее рассказанные истории про счастливых зайцев: «Помните, дети, как мы с вами читали про заячий домик, про то, как зайчата ходили в школу. Сегодня я продолжаю эти стихи»[24]. И если в первом стихотворении цикла еще есть нерешенные проблемы:

 

Вышел дом наш, как дворец.

Ничего, что мал немножко:

Есть в нем двери и окошки.

Крыши нет? Что за беда!

Есть зато у них еда![25] —

 

то в последующих текстах обретенный новый мир уже абсолютно идеален:

 

В доме нашем хорошо,

Там уютно и тепло,

И лисица никогда

Не заглянет к нам сюда.

Зайки на детей похожи.

Зайки в школу ходят тоже[26];

 

Мама в кухне все хлопочет,

Повкусней сготовить хочет.

И капусту, и салат —

Все для маленьких зайчат.

Зайки это заслужили[27].

 

На страницах газеты зайцы появляются и в своем естественно-биологическом обличье. На четвертой странице заяц достаточно частотен в рубриках «Уголок натуралиста»[28] и в публикациях о культуре, где активно утверждается идея восстановления русских народных традиций и обычаев, таких, как любовь к русской природе, традиционный образ жизни в русской деревне с охотой на зайцев[29], празднование Рождества и Пасхи. Газета охотно перепечатывает произведения русских классиков, например А.С. Пушкина[30] и И.С. Тургенева[31], с поэтическими описаниями традиционного уклада русской жизни. Лейтмотив этих публикаций (в рамках темы статьи) — война пошла зайцам на пользу[32]. Если раньше большевики их нещадно убивали, разоряя охотничьи хозяйства, то теперь за годы войны поголовье зайцев (впрочем, и других зверей тоже) вырос­ло настолько, что они нередко становятся угрозой для крестьянских хозяйств. И если безответственный русский мужик не может с этим справиться (он сам сравнивается с зайцем, который поневоле бежит), то хозяйственный немецкий крестьянин умело защищает свой сад от зайца[33].

В заключение отметим, что, как только нацистская военная и пропагандистская машина стала давать сбой (начиная с ноября 1943 года), в газете «За Родину» появился целый ряд сюжетов о зайцах, странных с точки зрения нормативной для газеты политической риторики. Это публикации в рубрике «Детская почта» — сказки «Почему у зайца губы разорваны»[34], «Глупый медведь»[35], «Сова и заяц», рассказ «В Пасхальную ночь» и стихотворение «Русак»[36]. Во всех этих произведениях появляется значимое уточнение — теперь главным героем становится не просто заяц, а заяц-русак. В сказке «Сова и заяц», опубликованной в рождественском номере газеты, молодая сова спрашивает старую и мудрую, почему та не ловит зайца, который вышел на поляну. И мудрая сова отвечает: «Не по силам — велик русак»[37]. Этот заяц не только перестал бояться, но теперь и сам «всех бьет»[38]. Это цитата из рассказа «В Пасхальную ночь», подписанного «А. Карев» (принадлежность псевдонима не раскрыта). В основе опубликованного в газете текста лежит существенно измененный, но вполне узнаваемый рассказ Аркадия Бухова «Дочь» (1936). В версии Карева не летчик дядя Костя (как у Бухова), а родной папа девочки Лизы не может найти с ней общего языка. Дочке папа кажется неинтересным, а интерес вызывает «хромой из четвертого номера», который «про зайцев рассказывает. Как зайцы в озере-океане плавали. Очень интересно». Папин рассказ про зайцев также вызвал у маленькой девочки неподдельный интерес: «А я, Лиза, знал одного зайца. Здоровый был заяц, страшный, лисицу бил». Этот заяц в версии Карева бьет не только лисицу и барсука, но и медведя:

— Ну, а медведь что?

— А медведь ничего — схватился за хвост и в берлогу.

— А заяц что сказал?

— Засмеялся.

— Как?

— Мелким смехом. Как все зайцы смеются… Хи-хи-хи![39]

Это отсутствующее в рассказе Бухова «хи-хи-хи» и становится своего рода вербализованной фигой в кармане, разрушающей так тщательно выстраивавшиеся анималистические иерархии в этом «дивном новом мире».

 

Библиография / References

[Равдин 2005] — Равдин Б.А. На подмостках сцены: Русская культурная жизнь Латвии времен нацистской оккупации (1941—1944). Stanford, 2005.

(Ravdin B.A. Na podmostkakh stseny: Russkaya kul’turnaya zhizn’ Latvii vremen natsistskoy okkupatsii (1941—1944). Stanford, 2005.)