Marc Buggeln. Slavery and the Camp Systems in the 19th and 20th Century: From Private to State Slavery and Back Again

 

Марк Буггельн (Берлинский университет име­ни Гумбольдта; научный сотрудник Института исторических наук философского факультета I; PhD) marc.buggeln@geschichte.hu-berlin.de.

УДК: 326.3+342.721+325.454+343.819.5+316.66+94

Аннотация:

В статье проанализирована система концентрационных лагерей в Третьем рейхе с точки зрения того, что принудительный труд в модерном обществе способен стать формой рабства (пусть и не определяемого официально в таких терминах). Она сопоставлена с двумя другими печаль­но известными формами принудительного тру­да — рабством в южных штатах США до Граж­данской войны и советским ГУЛАГом. Автор показывает, что в XX веке концепция рабства и рабовладения претерпе­ла изменения: если еще в XIX веке она базировалась на идее ценности тяжелого труда (что, впрочем, не мешало рабовладельцам убивать своих рабов), то в системах принудительного труда нацистской Германии и сталинского СССР доминирующей стала идея массовой дешевой рабочей силы, не обладающей никакой самостоятельной ценностью. В то же вре­мя концлагерное рабство в Третьем рейхе и в Советском Союзе обладало рядом особенностей, которые яснее выявляются на сопоставлении этих двух явлений.

Ключевые слова: раб, рабство, принудительный труд, концентрационные лагеря, Третий рейх, нацистская Германия, рабство в США, ГУЛАГ

 

Marc Buggeln (Humboldt University of Berlin; researc­h fellow, Department of History, Faculty of Arts and Humanities I; PhD) marc.buggeln@geschichte.hu-berlin.de.

UDC: 326.3+342.721+325.454+343.819.5+316.66+94

Abstract:

Buggeln analyzes the Third Reich’s system of concentration camps from the point of view that forced labor in modern societies can become a form of slavery (even if it is not officially identified in these terms). The concentration camps are compared to two other tragically notorious forms of forced labor — slavery in the American South prior to the Civil War, and the Soviet Gulag. Buggeln shows that the concept of slavery and slave-ownership in the twentieth century underwent changes: while in the nineteenth century slavery was based around the idea of the value of hard work (which did not meanwhile discourage slave-owners from murde­ring their slaves), in the forced-labor systems of Nazi Germany and Stalinist USSR, the dominant idea was that of cheap mass labor that carried no independent value at all. At the same time, the concentration-camp slavery in the Third Reich and the Soviet Union had a number of specific features that are brought to light through comparing the two phenomena.

Key words: slave, slavery, forced labor, concentration camps, Third Reich, Nazi Germany, slavery in the US, Gulag

 

 

Споры о значении термина «рабство» не утихают до сих пор. Формально оно отменено во всех странах мира, что можно считать одним из величайших дости­жений в истории человечества [Drescher 2009: 457—462]. Однако при этом в последние пятнадцать лет книжный рынок захлестнула волна работ, посвященных «новому рабству», авторы которых полагают, что это явление все еще широко распространено. В зависимости от того, какое определение рабства используется, они оценивают число рабов в современном мире в 27—200 миллио­нов. Одни только эти численные расхождения свидетельствуют о том, как далеко могут простираться последствия различных определений этого понятия[1].

Уже само это обстоятельство показывает, насколько важно выработать надежное определение рабства и исследовать те причины, в силу которых по­зиции несвободного труда в XX веке оказались такими прочными. В начале столе­тия многие полагали, что поступательное движение демократии и капитализма по всему земному шару положит конец несвободному труду, принудительную сущность которого многие признавали неэффективной. Хотя большинство ведущих индустриальных стран в своих колониях все еще опирались на разные системы принудительного труда, с 1920-х годов стало приниматься все больше международных положений с целью окончательного упразднения этих практик. Именно два крупнейших политических оппонента либеральной демократии — национал-социализм (в более общем смысле — фашизм) и сталинизм (в более общем смысле — коммунизм) — начиная с 1930-х годов вновь начали широко использовать несвободный труд. Как основные типы тюремно-лагерных систем, учрежденных ведущими государствами — представителями этих политических движений, нацистские концентрационные лагеря и сталинские лагеря ГУЛАГа занимают в истории особенно заметное и печально известное положение, которое глубоко врезалось в коллективную память человечества. Изначально оба вида лагерей были задуманы как система наказания политических противников без выраженного акцента на эксплуатации их труда. Но со временем применение труда заключенных обоих лагерных комплексов стало приобретать все большее значение, чем и объясняется сущест­вующая среди историков тенденция определять обе системы как разновиднос­ти рабства [Davis 2000: 466; Drescher 2009: 415—456]. Здесь будет рассмотрено, насколько правомерно классифицировать оба этих тюремно-лагерных комплекса в терминах рабства. Кроме того, будут проанализированы результаты, которые можно получить, если поместить лагеря в контекст истории рабовладения и сопоставить их с другими историческими примерами рабства, предварительно (в следующем разделе) рассмотрев само определение рабства. Затем будет представлен очерк развития рабства на протяжении последних двух столетий, причем особое внимание будет уделено историческому значению рабства на Юге США, двум указанным тюремно-лагерным комплексам и новым формам рабства. В завершение я сопоставлю ряд ключевых аспектов рабства на Юге США и в обеих лагерных системах.

 

В поисках определения

Грандиозная сложность задачи дать рабству точное определение — несмотря на то что рабовладение запрещено во всем мире — соответствует огромному политическому значению таких попыток. Если мы зададимся целью исчерпать это понятие строгой дефиницией, то должны будем учитывать, что рабство — это не статичное явление; оно отмечено многообразием исторических форм и изменчиво. Именно поэтому оно с таким трудом поддается определению. Как заметил Ницше: «Все понятия, в которых семиотически резюмируется процесс как таковой, ускользают от дефиниции; дефиниции подлежит только то, что лишено истории» [Ницше 2012: 296].

Распространенный способ обойти эту проблему заключается в том, чтобы сослаться на соответствующее выражение, которым пользуются в определенной местности, и описать его смысл. Однако для понятия, которое в наши дни имеет столь ярко выраженную негативную окраску, как рабство, такое решение не подходит, так как оно лишь продолжило бы традицию замалчивания, которая — во всяком случае, в отношении рабовладельцев — все еще господствует в этой области. В научной литературе о рабстве есть три основных направления, каждое из которых выдвинуло свое определение этого понятия. Подход, принятый в культурных исследованиях, определяет его как систему социального исключения и социальной смерти, сопряженных с униженным положением и уязвимостью [Patterson 1982]. Юридическое направление понимает рабство прежде всего как ситуацию частного владения, включающую в себя неограниченную власть распоряжаться другими людьми [Kaser 1971]. Третье определение происходит из контекста экономических и социально-исторических исследований и сосредоточивается на экономическом аспекте, согласно которому лишенное гражданских прав лицо, которому запрещено владеть какой-либо собственностью, эксплуатируется в целях предельной максимизации прибыли [Genovese 1965]. Каждый из этих подходов обоснован и внутренне последователен. Однако в то же время очевидно, что ни один из них не может объяснить всех исторических форм рабства.

Еще одна возможность — воспользоваться рабочим определением Элизабет Херманн-Отто: найти наименьший общий знаменатель, к которому можно привести разнообразные формы рабства. По этому определению, рабство есть

отношение доминирования между субъектом (хозяином, торговцем, владельцем) и объектом (лицом, лишенным собственной свободы и / или свободы передвижения), которое распространяется, временно или на неограниченный срок, на всю личность целиком или только на ее рабочую силу (включая тело как объект желания). Это основополагающее отношение доминирования может осуществляться одним или несколькими частными лицами либо экономическим предприятием, но также и политическим режимом, причем в последнем случае трудно провести границу между ним и осуществлением политической власти, подо что могут подпадать и свободные, и зависимые граждане, однако эта граница оберегается [Hermann-Otto 2005: xi].

Я считаю такое определение чересчур общим и чрезмерно узко сосредоточенным на репрессивном аспекте. По этой причине я бы расширил его, чтобы учесть аспекты культурные и социологические. В частности, важно подчеркнуть, что рабы исключаются из общества и находятся в униженном положении. Нередко хозяева рассматривают рабов как животных, а не людей [Davis 2006, ch. 2].

Все до сих пор выдвинутые определения, за исключением юридического, свидетельствуют, на мой взгляд, о том, что узников концентрационных лагерей и лагерей ГУЛАГа можно назвать рабами. Ниже будет дана оценка тому, какие открытия могут быть сделаны в рамках различных методологических и субстантивных подходов с помощью сравнительного анализа отношений рабства. Я начну с того, что рассмотрю исторические изменения, через которые прошло частновладельческое и государственное рабство.

 

Три рабовладельческие системы в историческом контексте

Всякое серьезное рассмотрение вопроса, являлись ли заключенные концентрационных лагерей и лагерей ГУЛАГа рабами, должно начинаться с краткого обзора истории рабства в современную эпоху, — которого не приводит почти никто из исследователей, ранее изучавших эту проблему. Это позволило бы обогатить наше понимание того, к какой категории следует относить конкретное рабовладельческое общество как в темпоральном отношении, так и в экономическом и какую роль система рабства играла в более широком контексте организации труда.

 

Рабство на Юге США

Плантаторское рабовладение в южных штатах США возникло приблизительно в начале XVII века. Оно сохранялось в годы Войны за независимость (1775—1783) и выстояло до самого окончания американской Гражданской войны в 1865 году. Таким образом, все явление охватывает временной промежуток примерно в 250 лет, хотя период наибольшего значения и наиболее широкого распространения системы пришелся на последние 50 лет ее существования. Когда первые рабы прибыли в Северную Америку, регион находился под британским владычеством. Здесь рабство постепенно вытеснило систему несвободного труда, который имел преимущественно договорную основу.

Если изначально в некоторых северных штатах, как и в южных, присутствовали рабы, то постепенно в них все больше утверждались свободные трудовые отношения. Некоторые южные штаты, напротив, из обществ, в которых есть рабы, превратились во всецело рабовладельческие общества [Berlin 1998]. С одной стороны, в основе этого преобразования лежал факт, что главные товары экспорта южных штатов — табак и впоследствии хлопок — требовали экстенсивного круглогодичного ухода, что делало крупное единовременное вложение средств в рабов экономически выгодным [Galenson 1981; Menard 2001]. С другой стороны, приток новых наемных работников из Европы медленно оскудевал, поскольку экономика Старого Света переживала подъем. В связи с этим в южных штатах рабство постепенно сменило иные формы несвободного труда и стало основным режимом. В Северной Америке — как и до того в испанских карибских колониях — эти преобразования сопровождались попытками уничтожить или вытеснить коренное население, представителей которого европейцы редко обращали в рабство [Kolchin 1987: 10].

В целом очевидно, что систему рабства на Юге США следует рассматривать не изолированно, а в контексте мировых процессов. Потребность в рабах была обусловлена спадом европейской иммиграции. Модель обращения с коренным населением испытала влияние опыта других колониальных держав в Новом Свете точно так же, как и развитие плантационного хозяйства, которое было связано с опытом, накопленным в Карибском бассейне и Латинской Америке. Соответственно, нередко в литературе говорят об «атлантической» сис­теме рабства.

Основные этапы развития рабства в южных штатах были результатом частной инициативы. Государство не играло здесь ведущей роли, а лишь устанавливало границы деятельности. С помощью своего карательного аппарата оно закрепило правовую основу владения рабами и их наказания. Захват и перевоз­ку рабов в расчете на финансовую выгоду осуществляли частные охотники за рабами[2]. Рабовладельцы тоже продавали производимые сельскохозяйственные товары в основном в соответствии с рыночными механизмами. Уникальным обстоятельством в истории рабства явилось то, что в конце XVIII века и особенно в XIX веке численность рабов поддерживалась благодаря половому размножению [Kolchin 1987: ix]. Главной причиной тому стал запрет трансатлантической работорговли, который вступил в силу 1 января 1808 года и превратил приток рабов из-за рубежа в тонкий нелегальный ручеек [Blackburn 1988].

С прекращением трансатлантической работорговли и с недавно обретенной независимостью от Великобритании американская рабовладельческая система отчасти отклонилась от колониальной модели. Рабство стало частью сложного процесса создания экономической системы в честолюбивом государстве, которое стало независимым и при этом сохранило связи с мировым рынком. Доля рабов в общей численности населения является показателем, который позволяет определить важность рабства для американского общества в целом. Примерно к 1690 году рабы составляли 15% населения всего южного региона. Впоследствии этот процент неуклонно возрастал, чтобы в 1780 году достичь пика в 40%, а затем вновь снизиться и колся в пределах 33—35% с 1800-го по 1860 год. Однако в нескольких особо процветающих земледельческих районах Юга доля рабов к 1860 году превышала 50% [Patterson 1982: 483, Table № 17].

Конец рабовладению в южных штатах положило поражение Конфедерации в Гражданской войне. Таким образом, его закат был навязан извне, а не явился следствием общественных и экономических перемен или результатом восстаний рабов. Кроме того, большинство исследователей полагает, что в южных штатах рабство к моменту своей отмены все еще оставалось чрезвычайно выгодным [Beckert 2014, ch. 10]. В сущности, в старых исследованиях утверждается, что экономика довоенного Юга отличалась необычайной гибкостью и носила капиталистический характер. Поскольку северные штаты не реструктурировали земельную собственность на Юге после Гражданской войны, то высказывается гипотеза, что положение капиталистов-плантаторов было достаточно гибким, чтобы позволить им удержать власть на Юге в своих руках, так что в целом они оказались в состоянии сохранить статус-кво и без института рабства [Fogel 1992]. Авторы некоторых недавних исследований, напротив, утверждают, что конец рабства в южных штатах ознаменовал начало фундаментальных преобразований, которые действительно мало повлияли на распределение власти и влияния, однако привели к появлению гораздо более современных и более капиталистических структур, что в долгосрочной перспективе изменило и структуры общественные [Ruef 2014].

 

От частновладельческого рабства к государственному

В совершенно иных условиях складывалась система рабства в Германии и в Советском Союзе в XX веке. Промышленный переворот, который произошел в некоторых частях Западной Европы и Северной Америки, дал государствам этого региона возможность стать ведущими мировыми державами. В ходе индустриализации лидирующее положение в них постепенно заняла система вольнонаемного труда [Steinfeld 2001]. Свен Беккерт замечает, что в этих странах начался переход от военного капитализма с его зависимостью от рабского труда к периоду капитализма промышленного [Beckert 2014, Introduction]. Параллельно этому процессу в Европе и обеих Америках произошло усиление аболиционистских движений, которые добились расширения законодательства, запрещающего рабство.

Однако вопреки ожиданиям многих все эти успехи привели не к утверж­дению вольнонаемного труда как основной экономической модели, а скорее к появлению новых форм несвободного труда и рабства. Это было тесно связано с разделом Африки между европейскими державами, представлявшими его как борьбу с рабством. Осуждение рабства в Африке стало прелюдией к приданию ему новой формы [Cooper 2000; Eckert 2011; Seibert 2011][3]. Острая потребность в рабочей силе для создания колониальной инфраструктуры сыграла решающую роль в возникновении новых форм принудительного труда. Освоение неприветливых африканских земель началось с массированного использования труда подневольных работников из числа местных жителей и к первой половине XX века эволюционировало в почти классическую форму принудительного труда. Участвовать в строительстве колониальной инфраструктуры африканских рабочих заставляли разными методами: принудительный трудовой призыв колониальным правительством, заключение союзов с деревенскими старейшинами с целью набора работников, повышение налогов и расширение колониального уголовного законодательства, чтобы использовать принудительный труд в качестве наказания за задолженности и бродяжничество. Особенно важен для дальнейшего развития событий тот факт, что наиболее резкая критика условий принудительного труда в Африке высказывалась в адрес плантаторов и частных компаний, в то время как его эксплуатация государством рассматривалась как сравнительно меньшее зло [Roberts, Miers 1988: 33—47; Fall 1993; Raphael 2005].

Широко применялся принудительный труд населения колонизированных территорий и в немецких колониях. Главная идея немецкой колониальной идеологии заключалась в том, что коренное население следует превращать в покладистых работников с помощью суровой дисциплины [Zimmerer 1999: 283]. В немецкой Восточной Африке (нынешней Танзании) власти объявили рабство вне закона, но не потому, что это представлялось необходимым, чтобы заручиться поддержкой местной верхушки, как это было в большинстве ко­лонизированных регионов. К отмене рабства привели движения, организо­ванные самими рабами. Именно в этой немецкой колонии возник и сектор государ­ственного принудительного труда. В 1905 году был введен налоговый кодекс, в котором за неуплату налогов предусматривался приговор к общест­венным работам. А поскольку налоги были чрезвычайно высокими, бóльшая часть местного населения оказалась вынуждена выполнять эти работы. Такая трудовая «дань» задумывалась в расчете на прокладку дорог, однако колониальное государство нередко продавало рабочих плантаторам. Эта форма принудительного труда стала главной причиной восстания Маджи-Маджи, которое было жестоко подавлено немецкими колониальными войсками и унесло 75 000 жизней [Deutsch 2006].

Впоследствии немецкая колониальная администрация предприняла попытки ограничить использование принудительного труда, но одновременное расширение плантационной экономики помешало этому. Чтобы покрыть свои потребности в рабочей силе, в прибрежных регионах плантаторы прибегали к открытому похищению местного населения из внутренних районов колонии, используя для этого вербовщиков. На большинстве плантаций преобладал уровень смертности в 7—10%, а на плантации принца Альберта он достигал 26% [Tetzlaff 1970: 250—253].

Но самый бесчеловечный вид принудительного труда существовал в немецкой Юго-Западной Африке, современной Намибии. Восстание племен гереро и нама, начавшееся весной 1904 года, привело к применению стратегии геноцида немецкими колониальными войсками под предводительством генерал-лейтенанта фон Троты. В октябре 1904 года фон Трота отдал приказ расстрелять всех военнопленных. Однако самым печально известным актом гено­цида стало изгнание гереро в безводную пустыню, где они оказались обречены на медленную гибель. Из соображений тактической необходимости в конце 1904 года Берлин внес поправки в свою политику геноцида, приняв решение отправить гереро в лагеря для военнопленных, чтобы использовать там их принудительный труд. Впоследствии в такие лагеря были заключены от 21 000 до 24 000 гереро и несколько сотен нама. Ввиду недостатка пищи и суровости условий труда смертность в этих лагерях была катастрофической, по этой причине их иногда описывают как продолжение стратегии истребления. Поэтому в литературе лагеря для военнопленных тоже относят к концентрационным [Kreienbaum 2015: 222—273].

В принципе, после окончания режима военного плена в 1908 году должен был начать складываться рынок свободного труда — во всяком случае, таков был план колониального правительства. Вместо этого повторно возникла сис­тема принудительного трудового призыва, которая нарушала принцип свободного выбора трудоустройства для африканцев. Порки, которые применялись в качестве наказания, побуждали многих насильно призванных устраивать побеги. Несмотря на то что колониальное правительство порицало наиболее жестоких нанимателей, оно наладило возврат беглецов работодателям, обеспечив тем самым сохранность системы [Zimmerer 1999: 182—199].

В последние годы разгорелся спор о том, какую меру преемственности можно усмотреть между немецкой политикой в Юго-Западной Африке и национал-социализмом [Zimmerer 2005; Gerwarth, Malinowski 2007]. Однако внимание оказалось сосредоточено не столько на концентрационных лагерях и политике принудительного труда, сколько на стратегиях истребления и расистских процедурах социального исключения. Дискуссия же между тем с разговоров о прямой преемственности переключилась скорее на разного рода заимст­вования, причинно-следственные связи и параллели [Kundrus 2006]. Прямую же преемственность легче всего обнаружить в национал-социалистических планах, касавшихся африканского континента [Linne 2002].

Однако колониальный опыт принудительного труда и создания концентрационных лагерей на Кубе, в Южной и Юго-Западной Африке все же оказал влияние на Европу. Эксперименты по использованию принудительного труда в колониях нередко становились поводом к дискуссиям о повторном введении такого же труда в крупнейших европейских городах, чтобы оказывать сдерживающее воздействие на рабочий класс. Актуальность эти споры приобрели лишь в годы Первой мировой войны, когда густонаселенные города вновь начали испытывать недостаток рабочей силы. В ответ многие страны ввели сис­тему обязательной трудовой повинности и начали, особенно Германия, широко задействовать труд военнопленных для нужд военной экономики. Этот опыт предопределил процессы, которые будут происходить во время Второй мировой войны [Jones 2011]. В самом деле, при анализе возвращения принудительного труда в крупные европейские города важно учитывать военный аспект проблемы и особенно тенденцию к тотализации, присущую войне во время глобальных конфликтов, включая все связанные с нею сдвиги в устройстве гражданского общества. В конечном счете обе мировые войны представляли собой «кульминации государственных систем принудительного труда в странах всего мира» [Raphael 2005: 271]. Лагеря для военнопленных были в этом отношении гораздо важнее, чем колониальные концентрационные лагеря. Алан Крамер видит в них существенный элемент «государственной культурной революции» [Kramer 2013: 17], произошедшей во время Первой мировой войны.

Еще одним явлением, которое способствовало дальнейшему распространению государственных систем принудительного труда, стала нарастающая критика вольнонаемного труда как эксплуатационного. Ей сопутствовало осуждение индивидуализма и либеральной теории общественного договора в целом. Зато подчеркивались право на труд и / или обязанность трудиться, а «высшие интересы» требовали, чтобы важность трудовых договоров была ограничена. Критики правого толка оправдывали такое ограничение национальными интересами, а левые делали то же самое, ссылаясь на интересы общественные. Подобные настроения отнюдь не ограничивалась Советским Союзом и нацистской Германией. Так, например, они были широко представлены во всех партиях Великобритании [Cockett 1994: 9—56; Raphael 2005: 272—274].

 

Советская система ГУЛАГа

Придя к власти в 1917 году, большевики положили конец свободе заключения индивидуальных трудовых договоров и установили принудительную трудовую повинность. В рамках своего коллективистского подхода они ввели, с одной стороны, право на труд, а с другой — обязанность выполнять такой труд, который приносил бы пользу обществу в целом [Lazarev 2003: 189]. Кроме того, они создали лагеря для политических противников. Лагеря эти использовались прежде всего для интернирования враждебных лиц во время Гражданской войны (включая мятежных крестьян); впоследствии бóльшая часть из них была закрыта. Однако в 1923 году советская тайная полиция, ГПУ, получи­ла в свое распоряжение монастырь на Соловецких островах в Белом море, чтобы создать там лагерь для политических заключенных. Основным предназначением лагеря было подавление политической оппозиции, но вскоре руко­водство лагеря начало применять труд заключенных, чтобы снизить расходы на интернирование. Администрация также ввела новый принцип, который устанавливал связь между питанием и выполнением работ. Заключенных разделили на три категории, каждой из которых соответствовал свой объем пайка в зависимости от того, насколько усердно люди работали [Applebaum 2003: 48—50].

Но лишь начиная с 1928 года, когда был принят первый пятилетний план, целями которого были принудительная индустриализация и коллективизация, система принудительного труда начала активно распространяться. Кроме того, пятилетка служила еще и средством подготовки к войне. В 1927 году страх перед новой войной был действительно широко распространен среди советских вождей и оказывал значительное влияние на развитие и природу индустриализации в СССР. Поэтому зарождение советской военной экономики следует отнести к началу 1930-х годов [Fitzpatrick 1989; Simonov 1996]. К росту численности заключенных ГУЛАГа привели два отдельно взятых процесса. Во-первых, в рамках коллективизации Сталин приказал арестовать около 1,8 миллиона представителей крестьянства. Их отправили на поселение в отдаленные регионы Советского Союза, особенно на Урал и в Сибирь. Предполагалось, что они займутся колонизацией новых районов и, если удастся, проложат путь к эксплуатации природных богатств [Khlevniuk 2004: 10—22; Viola 2007]. Эта политика была отмечена чертами очевидного сходства с существовавшим при царском режиме обычаем ссылать неугодных в Сибирь, чтобы осваивать восточные границы Российской империи [Gentes 2008; 2010], но теперь она проводилась с гораздо бóльшим размахом и в ужасающих условиях. В дикой местности ссыльные крестьяне не обнаружили никакой инфраструктуры и были вынуждены создавать все с нуля, чтобы выжить. Охранников на поселении обычно не было, в крайнем случае за поселенцами надзирал комендант из ОГПУ — Объединенного государственного политического управления, которое стало преемником ГПУ[4]. Предполагалось, что огромные расстояния до цивилизации предотвратят побеги, но около 600 000 ссыльных это не остановило. Побеги и высокий уровень смертности стали причиной постоянного снижения численности жителей трудовых поселений. Поскольку государственные органы признали, что проект не имел успеха, то было принято решение не строить новых поселений и не заселять существующие новыми ссыльными [Schnell 2013: 145—146].

Начиная с 1931 года Сталин использовал труд узников ГУЛАГа в создании крупных инфраструктурных проектов. С 1931-го по 1934 год около 170 000 заключенных были принуждены строить Беломорско-Балтийский канал, и примерно 14 000 из них погибли во время строительства[5]. Вскоре стало очевидно, что особой экономической ценности канал не имеет, но для Сталина и руководства ОГПУ этот проект все равно стал успехом, так как советскому государству удалось в срок завершить грандиозную стройку с использованием труда заключенных [Applebaum 2003: 73—85].

Этим удобно было оправдывать существенное расширение системы рабского труда заключенных ГУЛАГа. Недостатка в крупных проектах не было: в их числе Байкало-Амурская магистраль — железная дорога, пересекающая Восточную Сибирь и русский Дальний Восток, — и ряд других честолюбивых задач, таких, как эксплуатация природных ресурсов в отдаленных районах Сибири, Заполярья и Средней Азии. К 1937 году многие из этих проектов — например, никелевые рудники в Норильске — достигли значительного успеха. В тот период принудительный труд заключенных применялся в трех основных сферах: строительная промышленность, лесная промышленность и добыча цветных металлов. Большой террор 1937—1938 годов приостановил экономизацию ГУЛАГа. Некоторые сотрудники хозяйственного управления ГУЛАГа даже подверглись преследованию сами. Народный комиссариат внутренних дел — НКВД, — в состав которого ОГПУ вошло в 1934 году, был слишком занят массовыми интернированиями и расстрелами заключенных. В результате ГУЛАГ на короткое время вновь превратился в место, предназначенное в первую очередь для преследования тех, кто считался врагами государства [Applebaum 2003: 103—124; Khlevniuk 2004: 140—185].

По окончании Большого террора Сталин и его экономические советники стали искать способ преодолеть производственный кризис, который начался еще в 1936 году, и предпринимать решительные шаги, которые бы способствовали новой милитаризации и индустриализации СССР [Harrison 1985: 1—41]. В конце 1938 года в качестве меры подготовки к войне и средства ограничить и взять под контроль возможность для трудящихся менять место работы были введены трудовые книжки. Кроме того, к началу войны советские власти вве­ли чрезвычайно суровые взыскания за опоздания и прогулы вплоть до того, что незначительное нарушение могло обернуться билетом в один конец — в ГУЛАГ. Ряд исследователей полагает, что ужесточение трудового законодательства начиная с 1938 года привело к почти полному стиранию различий между условиями труда заключенных ГУЛАГа и среднестатистических советских работников [Khlevniuk 2015]. Некоторые даже утверждают, будто при Сталине порабощено было все трудовое население [Schnell 2013: 135]. Я вижу две причины полагать, что подобные толкования заходят слишком далеко. Во-первых, уровень смертности в ГУЛАГе был значительно выше, чем среди советских трудящихся в целом. Во-вторых, вскоре вслед за тем очень похожие меры были приняты в нацистской Германии, однако исследователи, занимающиеся этой областью, не говорят о размывании разницы между обычными условиями труда и рабским трудом в концлагерях Третьего рейха. Кроме того, во время Первой мировой войны подобные меры принимались во многих странах. Результаты же исследований жизни трудящихся при сталинизме опровергают такую точку зрения, обнаруживая, что в целом трудящиеся определен­но пользовались некоторой свободой и правом совместно принимать решения ради защиты своих интересов — даже при том, что на них оказывалось все большее давление с целью поднять производство, а в организации труда усиливалось принудительное начало [Filtzer 1986; 2002; Siegelbaum 1988; Straus 1997]. Помимо того, из-за царящего кругом хаоса обязательность законодательных ограничений — особенно во время войны — нередко была лишь относительной [Fitzpatrick 1989: 44].

Начиная с конца 1938 года внутри системы ГУЛАГа возобновились усилия по увеличению объемов производства. Стоял за этим процессом Лаврентий Берия, в ноябре 1938 года назначенный наркомом внутренних дел. Он решил усилить давление на лагерных комендантов. Кроме того, он запретил досрочные освобождения, тем самым устранив основной стимул, побуждавший заключенных работать [Applebaum 2003: 118—123; Khlevniuk 2004: 214—215]. С этого момента в лагерях стали чаще прибегать к угрозам и насилию, чтобы заставлять узников работать усерднее. Кроме того, Берия создал особые зоны, где многочисленные инженеры и техники — заключенные ГУЛАГа должны были заниматься исследовательской работой[6].

Когда разразилась Вторая мировая война, в ГУЛАГ начали отправлять по признаку национальной принадлежности: сначала определенных представителей населения восточной Польши, а с 1941 года — этнических немцев и лиц других национальностей, которые, как подозревал Сталин, могли бы сотруд­ни­чать с врагом. К 1941 году число людей, которые находились в тюремной систе­ме НКВД, достигло промежуточного максимума примерно в 3 миллио­на — 2 миллиона из которых были заключены в ГУЛАГ, а 1 миллион содержался в трудовых поселениях. Впоследствии численность заключенных снизи­лась, отчасти потому, что многих призвали на военную службу, отчасти из-за отчаян­ного продовольственного положения ГУЛАГа во время войны, приведшего к ре­кордному уровню смертности. Число умерших в лагерях ГУЛАГа в 1941—1945 годах оценивается приблизительно в 1 миллион человек [Khlev­niuk 2003: 51].

Несмотря на эти катастрофические условия, а также болезни, которые мешали принуждать к труду многих заключенных, система НКВД приобрела бóльшую экономическую значимость. Одной из причин стало то, что военные нужды заставляли СССР делать все возможное, чтобы максимизировать объемы производства. С учетом этих обстоятельств угроза лишения пищи за низкую производительность труда представляла для работников смертельную опасность. Кроме того, из-за массового призыва в армию работников стало гораздо меньше. Как и в случае с нацистскими концентрационными лагерями, в ходе войны узников ГУЛАГа могли на время предоставлять в распоряжение промышленных предприятий, которые находились за пределами непосредственной ответственности НКВД. В 1941 году НКВД предоставил для таких целей 350 000 заключенных ГУЛАГа и 400 000 ссыльных поселенцев [Harrison 2002: 269]. В то же время сектор НКВД вносил и свой вклад в военную экономику, прежде всего в сфере производства боеприпасов (около 10—15% всей советской продукции), никеля (13%) и золота [Bacon 1994: 134—144]. В 1942 году, когда из-за немецкого наступления на густонаселенные части страны численность трудового населения сократилась до рекордно низкого для всего военного времени уровня в 54,7 миллиона человек, заключенные и ссыльные поселенцы составляли приблизительно 5% советской рабочей силы [Harrison 2002: 267—273]. Это означало, что их доля в общем трудовом потенциале страны была почти вдвое выше, чем процент заключенных концентрационных лагерей в нацистской Германии, но вшестеро ниже, чем весь комплекс принудительного труда в Третьем рейхе. В целом труд в ГУЛАГе был непродуктивен. Действительно, в 1941—1943 годах 5% всего трудового населения производили менее 2% среднего ВНП. Эти цифры подтверждают распространенную точку зрения, согласно которой труд заключенных ГУЛАГа не обладал и половиной производительности труда среднестатистического советского работника [Barnes 2000: 245—246].

Ближе к концу войны тенденция приняла противоположное направление, и численность людей, заключенных в тюремно-лагерной системе НКВД, вновь стала расти. Сталин опасался сопротивления со стороны национальных меньшинств, особенно на Кавказе, в Прибалтике и Польше, и в качестве предупредительной меры тысячами отправлял жителей этих регионов на поселение, где численность ссыльных быстро выросла до 2,5 миллиона. Послевоенные политические преследования привели и к дальнейшему росту населения лагерей ГУЛАГа, которое в 1953 году достигло абсолютного максимума, составив приблизительно 2,5 миллиона заключенных [Applebaum 2003: 414—427; Khlevniuk 2003: 60]. Одновременно режим все более широко задействовал принудительный труд и за пределами лагерей, используя крестьян в целях ускорения индустриализации [Filtzer 2002: 13—40].

С 1929-го по 1953 год около 18 миллионов человек прошли через тюрьмы и лагеря ГУЛАГа, 6 или 7 миллионов были отправлены в ссылку внутри страны и по меньшей мере 1,76 миллиона умерли в лагерях, колониях и тюрьмах ГУЛАГа. В 1930—1953 годах умерли еще примерно 1—1,2 миллиона сосланных на спецпоселение[7]. Вскоре после смерти Сталина в марте 1953 года была объявлена первая амнистия, которая положила начало быстрому сокращению численности заключенных. В последующие годы были освобождены новые заключенные, что привело к дальнейшему уменьшению населения лагерей. В 1960 году ГУЛАГ был официально расформирован. Однако трудовые поселения продолжали существовать. Остались и напоминающие ГУЛАГ лагеря, которые теперь назывались исправительно-трудовыми, но в них содержалось гораздо меньше заключенных и больше не было такого ужасающего уровня смертности [Applebaum 2003: 428—501].

 

Принудительный труд и система концентрационных лагерей в Германии

В 1930-е годы Германия принадлежала к числу наиболее развитых индустриальных государств в мире. Однако представители немецкой элиты считали, что положение страны на международной арене не соответствует этому статусу. Они жаждали пересмотра итогов Первой мировой войны и ради этой цели были согласны даже на введение принудительного труда. Следствием мирового экономического кризиса и сдвига направо, произошедшего при президентстве Гинденбурга, стало введение в 1931 году первых форм несвободного труда. Но лишь после того, как нацизм одержал политическую победу, началось экстенсивное распространение различных систем несвободного труда. Изначально трудовая политика ставила цель преодолеть экономический кризис с помощью контролируемого труда. Впоследствии систему несвободного труда стали использовать, чтобы ослабить зависимость политики определения заработной платы от экономического бума. Начиная с 1936—1937 годов параллельным процессом стал приток из-за границы все большего числа наемных работников. С началом войны и призывом немецких мужчин в вермахт, в условиях все большей стесненности, наем иностранцев приобретал все бóльшую важность [Patel 2005; Humann 2011].

На первых порах трудовая система концентрационных лагерей в целом развивалась независимо от немецкого рынка труда. Изначально главная цель лагерей заключалась в том, чтобы сломить дух сопротивления заключенных представителей немецкого рабочего движения. Однако в то же время стоит отме­тить, что в 1933—1934 годах возникла тенденция переводить обитателей работных домов в концентрационные лагеря, где их использовали как подневольных работников. Уже в 1934 году все заключенные должны были в обя­зательном порядке трудиться. До 1938 года СС использовали рабочую силу узни­ков прежде всего для того, чтобы строить лагеря и систему тыловой поддержки. Однако заключенные все еще были должны выполнять бессмысленные за­дания, нужные лишь для пытки. Начиная с 1938 года труд заключенных концентрационных лагерей стали более прочно встраивать в остальной немецкий рынок труда. По соглашению между СС и генеральным инспектором по строительству Альбертом Шпеером труд узников концентрационных ла­герей применялся на производстве строительных материалов, чтобы под­держать новые строительные планы рейха. Поступая так, СС надеялись основать собственную экономическую империю [Buggeln 2014: 13—14; Wachsmann 2015a: 157—171].

Эти планы потерпели неудачу из-за некомпетентности СС, что стало особенно очевидным в ходе военных действий. Неудача немецкого наступления на Москву зимой 1941 года привела к ухудшению ситуации на немецком рынке труда и к широкой мобилизации всех ресурсов для нужд военной экономики. Испытывая давление со стороны военной и экономической элиты, СС вынуждены были предоставить заключенных концлагерей для использования в военной промышленности. Впрочем, до 1944 года эта практика ограничивалась лишь несколькими проектами, поскольку главные потребности немецкого рынка труда могли покрываться за счет принудительной вербовки иностранных работников. Ситуация изменилась с распадом системы вербовки подневольных работников весной 1944 года. К тому времени узники концлагерей стали последним контингентом, который можно было задействовать для удовлетворения нужд немецкой военной экономики. СС расширили систему задержания и поимки, что привело к резкому росту численности заключенных в лагерях [Buggeln 2014: 15—39; Wachsmann 2015a: 464—479].

Предоставление заключенных для нужд промышленности осуществлялось на условиях аренды. В большинстве случаев просьба об этом исходила от самих предприятий, так что можно смело предположить, что промышленники считали использование рабочих-заключенных выгодным. В первую очередь владельцев предприятий заботило, превосходит ли прибыль от продажи товаров, произведенных заключенными, расходы на их наем. Эти товары не продавались на открытом рынке, а предназначались исключительно для армейских нужд. Рабство в концентрационных лагерях прекратилось лишь с военным поражением нацистской Германии. Нет никаких свидетельств ни о каких-либо шагах к отказу от этой системы, ни о серьезном сопротивлении со стороны заключенных [Buggeln 2015].

Из-за своего разрушительного радикализма рабский труд узников концлагерей в качественном смысле был явлением, важным для оценки условий труда при немецком фашизме. Но в количественном отношении труд заключенных даже в момент наивысшей интенсивности перед самым концом войны значил относительно мало по сравнению с принудительным трудом или американским рабством. Доля заключенных никогда не превышала 3% всей рабочей силы рейха. При этом во всех формах несвободного труда, вместе взятых, к концу войны было задействовано более 30% всей рабочей силы, что составляло примерно тот же процент населения в целом, что и количество рабов на американском Юге.

Как правило, чем беднее была страна, тем меньшим уважением и восхищением пользовался ее народ. В этом отношении Третий рейх лишь незна­чительно отличался от других процветающих стран. Основная идея, господствовавшая тогда в нацистской Германии, заключалась в том, что уровень процветания страны можно свести к более или менее неприкрыто расистской антропологии, которая гласит, что разные нации наделены разными способностями. Более того, степень насилия, которое немцы применяли по отношению к другим этническим группам, часто можно было соотнести с уровнем благополучия этой группы [Spoerer 2001]. Поэтому вопрос о том, против кого немцы могли применять физическую силу, не опасаясь ответного насилия, представляет собой еще один важный критерий оценки.

 

Структура труда в нацистской Германии

Согласно статистике, которую составил Карл-Хайнц Рот, в Германии времен Второй мировой войны принуждались к труду следующие категории лиц:

 

Табл. 1. Зависимый труд в нацистской Германии (млн. чел.), 1939—1945 [Roth 1995: 205]

	1939	1940	1941	1942	1943	1944	1945
Немецкие наемные работники	20,81	19,60	20,17	19,72	18,81	20,61	19,42
Трудовая повинность		0,24	0,18	0,16	0,41	0,63	0,49
Имперская служба труда (RAD)		0,24	0,23	0,24	0,25	0,26	0,21
Landhilfe («помощь селу»)		0,10	0,09	0,08	0,09	0,08	0,06
Pflichtjahr Mädchen (обязательный год трудовой повинности для девушек)	0,32	0,34	0,35	0,33	0,34	0,32	0,29
Иностранные рабочие	0,30	0,80	1,75	2,65	4,84	5,30	4,90
Военнопленные	–	0,35	1,32	1,49	1,62	1,83	1,78
Заключенные концентрационных лагерей	0,03	0,04	0,06	0,10	0,20	0,52	0,75
Принудительный труд для немецких евреев	0,01	0,02	0,04	0,03	–	–	–
% недобровольного труда	8,65	10,87	19,93	25,76	41,20	43,38	43,67

 

Если немецких наемных работников, занесенных здесь в верхнюю графу, я вслед за Ротом учитываю как занятых добровольным трудом — хотя во второй половине войны наблюдалась очевидная тенденция к переходу на принудительный труд, — то труд граждан нацистской Германии, записанных в следующих четырех графах, явно следует классифицировать как принудительный.

Марк Шпёрер и Йохен Фляйшхакер считают все оставшиеся категории примерами принудительного труда и делят их на четыре группы. Такая дифференциация основана прежде всего на критериях «голоса» и «выхода» (Альберт О. Хиршман) [Hirschman 1970], заключительным же критерием выбрана выживаемость [Spoerer, Fleischhacker 2002]. С небольшими изменениями в некоторых категориях — например, я бы предпочел говорить не о «меньше, чем рабах», а о рабстве с высоким уровнем смертности (РсвС) — итоги моего переосмысления классификации Шпёрера и Фляйшхакера представлены в следующей таблице:

 Табл. 2. Формы труда в нацистской Германии, 1939—1945

	Свободный	Несвободный
		Обязательный труд	Принудительный труд
			Принудительный труд	Рабский труд	РсвС
Немецкие наемные работники	X
Словацкие и хорватские иностранные работники	X
Итальянские иностранные работники	X			X (с сентября 1943)
Французские и бельгийские иностранные работники	X		X (с 1941/1942)
Голландские иностранные работники	X		X (с 1941/1942)
Программы обязательного труда и общественной службы		X
Французские военнопленные		X
Британские и американские военнопленные		X
Сербские военнопленные		X
Сербские и прибалтийские иностранные работники			X
Заключенные тюрем			X
Принудительный труд для немецких евреев				X
Польские и советские иностранные работники				X
Польские военнопленные				X
Задержанные итальянские военные				X
Военнопленные польские евреи					X
Советские военнопленные					X
Заключенные концентрационных лагерей					X
Заключенные исправительно-трудовых лагерей					X
Arbeitsjuden (евреи, занятые принудительным трудом за пределами концентрационных лагерей)					X

 

Разный уровень выживаемости свидетельствует и о разнице в обращении с группами категорий «рабский труд» и «рабский труд с высоким уровнем смертности», и о том, что они существенно отличались от всех остальных трудовых групп.

 

Табл. 3. Выживаемость в зависимости от типа принудительного труда

[Spoerer, Fleischhacker 2002: 196]

	Свободный и обязательный труд	Принудительный труд	Рабский труд	РсвС
Уровень выживаемости	99%	98%	89%	41%

 

В целом рабский труд узников концлагерей в количественном отношении являл собой феномен маргинальный, к тому же в полноценный сектор рабского труда он превратился лишь в последние годы войны и во многих случаях лишь незначительно выходил за рамки экспериментального. Для немецкой военной экономики гораздо важнее был принудительный труд работников из числа жителей европейских оккупированных территорий и военнопленных. Если работники из Западной Европы, как правило, прибывали в Третий рейх на свободных трудовых условиях и с возможностью выхода и голоса, то со временем их положение превращалось во все более подневольное. Голос они сохраняли, легальный же выход стал почти невозможен. С советскими и польскими работ­никами, депортированными в Третий рейх, немцы, наоборот, с самого начала обращались как с рабами. У них не было ни выхода, ни голоса. Немецкое ведомство по вопросам занятости разработало для восточноевропейских работников, занятых принудительным трудом, особые знаки, по которым немецкое население могло бы их распознавать. Немец, ударивший советского или польского подневольного работника, обычно мог не опасаться наказания. За такой поступок даже можно было ожидать одобрения и награды [Herbert 1997]. Одна немецкая женщина, подав жалобу на жестокое обращение с польскими работниками начальнику отдела Имперского министерства вооружений и боеприпасов, получила от этого правительственного чиновника следующий ответ:

Непостижимо, чтобы немецкая женщина вставала на защиту того низшего разряда людей, какими польские представители неполноценной расы выказали себя в последние годы. <…> Отвращение поляков к естественным для нас требованиям гигиены уже давно привело бы к распространению болезней, если бы самый суровый надзор не вынудил их уважать лагерный устав. К несчастью, уговорами и просветительской работой от этих иностранцев ничего нельзя добиться[8].

Подводя итог, можно сказать, что спустя год после того, как Германия вторг­лась в СССР, в ней помимо развитой и чрезвычайно неоднородной системы принудительного труда уже существовала и обширная система рабского тру­да, которая играла все более важную роль в немецкой военной экономике. Исполь­зование труда заключенных концлагерей явилось чрезвычайной мерой по спасению военной промышленности, которая работала на пределе возможностей в условиях режима, чье падение представлялось чрезвычайно вероят­ным ввиду отчаянного положения на фронте. В противоположность амери­кан­ской рабовладельческой системе, предполагавшей бессрочное сохранение рабства, мобилизация немецкой военной экономики преследовала кратко­сроч­ную цель — выиграть войну любыми средствами, какие находились в распоряжении государства. Поэтому даже безжалостная, до полного изнемо­жения, эксплуатация заключенных в глазах нацистских вождей не была бессмысленна: победу в вой­не, казалось, возможно было одержать лишь путем подобных преступных злоупотреблений — а от этой победы зависело выживание государства.

 

Реприватизация рабства

После разгрома нацизма в войне объектами осуждения со стороны антирабовладельческого движения и дискуссий в соответствующих органах ООН стали советская система ГУЛАГа и старые формы рабства, сохранявшиеся на Ара­вийском полуострове и в некоторых частях Африки. Но массовое освобождение заключенных после смерти Сталина положило конец периоду наивысшего расцвета систем рабства, поддерживаемого государством, который пришелся приблизительно на 1880—1960-е годы[9]. Отныне критика этого типа рабства перестала играть ведущую роль в деле борьбы с рабовладением, хотя существова­ние китайской системы «лаогай» и не позволяет говорить о полном исчезнове­нии этого феномена [Domenach 1992; Seymour, Anderson 1998; Mühlhahn 2009].

Кроме того, после отмены рабства в Саудовской Аравии в 1962 году [Miers 2003: 339—357] старая рабовладельческая система стала быстро распадаться и сохранилась до наших дней лишь в Мавритании [Bales 1999: 80—120]. Одна­ко начиная с 1975 года в результате глобализации стали возникать новые фор­мы рабства. По мнению Кевина Бейлса, его породили три основных фактора: 1) рост населения; 2) дальнейшая модернизация сельского хозяйства в развивающихся странах и сопряженное с этим отчуждение земель; 3) стремительное развитие стран третьего мира и вызванный этим хаос [Bales 1999: 232—262].

Если сравнить эти новые формы рабства с рабством на Юге США, то сразу бросится в глаза ряд различий. В южных штатах право владеть рабами гарантировалось законом, сегодня же такой формальной защиты, как правило, не существует. В отличие от южных штатов, сегодня стоимость раба, условно говоря, чрезвычайно мала из-за незначительности расходов на поимку и перевозку. Если численность рабов на американском Юге была низкой, то в наши дни наблюдается переизбыток безработных, которые и пополняют ряды потенциальных рабов. Следствием дефицита и дороговизны невольников в США становились долгосрочные отношения собственности, которые в большинстве случаев продолжались до самой смерти раба. Сегодня же из-за переизбытка рабов преобладают краткосрочные отношения, при которых рабовладелец избавляется от раба, как только тот достигает определенного возраста или степени истощения. Кроме того, заметно меньшую роль стали играть этнические различия. Если в южных штатах господствовала «двухцветная система» с четкой границей между «черным» и «белым», то сегодня рабовладельцы и обращенные в рабство обычно принадлежат к одной этнической группе. Таким образом, социальный расизм возобладал над этническим. Главное же сходство состоит в том, что в обоих случаях речь идет о формах частновладельческого рабства.

Термин «рабство» обозначает процесс, который продолжается до сих пор и отнюдь не исчерпывается прошлым. Он играет важную роль в политике и продолжает использоваться международными организациями для обозначения современных явлений. Историкам не следует держаться в стороне от дискуссии о рабстве, изображая его как пережиток прошлого. Кроме того, нецелесообразно принимать американское рабство за универсальный образец, как нередко поступали раньше, пытаясь сравнивать с ним принудительный труд в концентрационных лагерях. Если рассматривать это явление во всей его сложности, то многое говорит в пользу того, чтобы определить использование принудительного труда заключенных концлагерей и ГУЛАГа как особую форму рабства. Но что это значит?

 

Сравнение и заключение

В наши дни рабы ценятся сравнительно низко. Их редко покупают, в основном угоняя в долговое рабство или похищая силой. Если их продают, то цена оказывается гораздо ниже, чем на американском Юге. Стоимость зависит от того, наблюдается ли переизбыток или недостаток рабочей силы и как рабовладелец / владелец предприятия это оценивает. Зарождение рабства в южных штатах было тесно связано с врéменным спадом трудовой иммиграции из Европы. В этом смысле американское рабство явилось следствием дефицита труда в стране, которую предстояло осваивать и развивать.

Это применимо и к части лагерей советского ГУЛАГа, однако не имеет никакого отношения к той ситуации, в которой возникли немецкие концентрационные лагеря-спутники. Германия была густонаселенной страной, где едва ли оставались земли, нуждавшиеся в освоении. Прибегнуть к труду заключенных потребовалось скорее потому, что призыв немецких рабочих в вермахт стал причиной врéменного дефицита на рынке труда.

Современное рабство тоже основано не столько на идее о труде как дефицитном и ценном товаре, сколько на избытке потенциальной незанятой рабочей силы. В этом смысле можно сказать, что история рабства в модерную эпоху двигалась от представления о ценности рабов к представлению об отсутствии у них ценности, хотя крайние точки этих двух категорий так и не были достигнуты. На Юге рабы никогда не ценились настолько, чтобы нельзя было их высечь или убить; а узники концлагерей хоть и ценились низко, но все же оставались фактором, который власти принимали в расчет. Без сомнения, вопрос о понижении рабов по ценностной шкале тесно связан с экстенсивностью мирового развития и с тем фактом, что на планете едва ли остались незаселенные плодородные земли.

Предпринятый мною обзор истории рабства на Юге США, в нацистских концентрационных лагерях и ГУЛАГе показал, что, невзирая на определенные черты сходства, между этими системами существовали серьезные различия[10]. Можно обобщить основные различия между американским рабством и обеими лагерными системами:

1) Рабовладельческая система США складывалась на протяжении долгого времени и большинством белых южан стала в итоге восприниматься как естественный порядок вещей. Оба же тюремно-лагерных комплекса просуществовали очень недолго и, соответственно, не успели стать столь же привычным явлением. Поэтому социальному исключению узников постоянно приходилось подыскивать оправдания.

2) Рабство в США носило в целом постоянный характер. При лагерной же системе статус заключенного обычно был врéменным, хотя к ГУЛАГу это относится в большей степени, чем к нацистским концлагерям.

3) В США рабовладельцы либо сами приобретали рабов, либо полагались на естественное размножение, чтобы обращать в рабство новые поколения афроамериканцев. В обеих же тюремно-лагерных системах людей насильно пора­бощало государство. Так как в США рабы считались собственностью и могли быть куплены или проданы, рабовладельцы были сильнее заинтересованы в их благополучии, чем лагерное управление. Это сказывалось, в частности, на том, что американские рабы обычно питались лучше, чем заключенные лагерей.

4) Товары, которые производили американские рабы, предназначались главным образом на экспорт, чтобы приносить прибыль рабовладельцам. Ее размер определялся в основном механизмами ценообразования — как при покупке рабов, так и при продаже табака и хлопка. Товары и услуги, производимые заключенными концлагерей, предназначались прежде всего для внутреннего рынка и были рассчитаны на то, чтобы расширить военные возможнос­ти соответствующих государств. Как правило, достижение больших объемов производства ставилось выше прибыли. Если экономическое функцио­нирова­ние американской рабовладельческой системы было наиболее эффективным в мир­ное время, а рабовладельцы выступали за как можно бóльшую свободу мировой торговли, то обе формы лагерной экономики являлись субкомпо­нентами экономики военной, работавшей в интересах независимых национальных устремлений. В рамках обеих военных экономик механизмы цено­образования жестко контролировались государством и играли гораздо более скромную роль.

Хотя при сравнении рабства на Юге США с обеими тюремно-лагерными системами и обнаруживаются черты сходства, существовал ряд важных разли­чий[11]. В самом общем смысле движение сталинизма к возникновению и постоянному росту системы принудительного труда отличалось большей последовательностью. В развитии же нацистской лагерной системы можно выделить три непохожих друг на друга этапа. На первом этапе, с 1933-го по 1939 год, лагеря служили преимущественно для подавления внутренней оппозиции. Вслед за установлением в 1933—1934 годах нацистского режима большинство заключенных было освобождено, и к началу войны узников по сравнению со сталинскими лагерями оставалось довольно мало. Кроме того, в лагерях был низкий уровень смертности, а роль принудительного труда, выполняемого заключенными, была относительно скромной. Положение в корне переменилось во время второго этапа — после начала Второй мировой войны. Внешняя экспансия Третьего рейха спровоцировала рост насилия и на самой его территории. Приток иностранных заключенных значительно увеличил численность населения лагерей и привел к резкому росту смертности. Значение труда заключенных возросло, однако использовался он прежде всего компаниями, принадлежавшими СС. Третий поворотный пункт пришелся на 1941—1942 годы. Неудача немецкого наступления под Москвой ознаменовала собой провал тактики блицкрига и начало нового этапа войны. Главной проблемой немецкой военной экономики оказался дефицит на рынке труда. Решением стало пополнение рядов подневольных работников европейцами с оккупированных территорий. Численность иностранных заключенных продолжала расти, немецкие узники уже составляли меньшинство. В то же время в военной экономике оказывалось задействовано все больше заключенных, которых временно предоставляли для строек и на производство. Смертность оставалась высокой. Лишь на этом этапе применение труда заключенных приобрело такую же важность, какой в системе ГУЛАГа оно достигло еще к середине 1930-х годов.

Жертвами ГУЛАГа с самого начала становились в большей степени свои же советские граждане, причем затрагивались гораздо более широкие слои насе­ления, чем в Германии, где помещение в концентрационный лагерь грозило прежде всего политическим противникам режима, евреям, гомосексуалам, м и бездомным. Большей же части немецкого населения вообще и немецкой верхушке в частности тюремное заключение не угрожало, а вероятность отправки в концлагерь была для них чрезвычайно низкой.

В Советском Союзе определение врага народа было, напротив, настолько гибким и изменчивым, что фактически никто не мог чувствовать себя в безопасности. Хотя большинство заключенных происходило из крестьянства и городских низших слоев, в ГУЛАГ нередко отправляли и инженеров, директоров заводов и советских функционеров [Alexopoulos 2003; Applebaum 2003: ch. 14]. Кроме того, ГУЛАГ способствовал подавлению у граждан желаний, связанных с потреблением. Это позволило советским вождям, причем с гораздо бóльшим размахом, чем их немецким противникам, направить почти все промышленное производство на удовлетворение военных нужд, а уровень потребления среди жителей поддерживать на грани прожиточного минимума [Miller, Smith 2015]. В самом деле, в 1941—1942 годах СССР сумел произвести больше вооружений, чем Третий рейх, хотя на тот момент немцы располагали бóль­шим количеством сырья и обладали более высоким промышленным потенциалом [Overy 2015: 244].

Поскольку в ГУЛАГ отправляли представителей все более широких слоев населения, граница с остальной частью общества была более проницаемой, чем в нацистских концентрационных лагерях во время войны. Как правило, заключенные ГУЛАГа выходили на свободу в соответствии с приговорами, которые выдавались на руки. В 1935—1945 годах годовой процент освобождений колебался между 17% и 47%, а время от времени поднимался и выше, так как при подсчете этих цифр не до конца учитывались амнистии [Getty, Rittersporn, Zemskov 1993][12]. В нацистских же концлагерях процент освобождений оставался низким с 1939 года и продолжал снижаться. В течение двух последних лет войны на свободу не вышел никто.

Пропасть между заключенными и охранниками в нацистских концентрационных лагерях были значительно глубже, чем в ГУЛАГе. Главной причиной было то обстоятельство, что многие заключенные ГУЛАГа после освобождения шли в охранники. В некоторых лагерях примерно половина охранников и администрации были бывшими заключенными [Ivanova 2000: 154; Applebaum 2003, ch. 13]. Кроме того, за какие-либо нарушения охрана и начальство могли быстро перейти в разряд заключенных. Такой обмен ролями — в любом направлении — в нацистских концентрационных лагерях не предусматривался. Старые эсэсовцы были особенно склонны считать немецких политических заключенных врагами, а иностранных узников — «неполноценными людьми» и «животными». Хотя в ходе войны немецкие лагеря испытывали все бóльшую нехватку персонала и ряды СС пополнялись этническими немцами и старыми солдатами вермахта, эти вновь прибывшие часто с готовностью разделяли отношение СС к заключенным. Если принять то определение рабства, которое обычно используется в культурных исследованиях, то рабами можно назвать скорее заключенных нацистских концлагерей, чем узников ГУЛАГа, потому что в первом случае исключение из общества было более полным, а их положение социальных парий чаще воспринималось как «естественное».

Экономическое определение рабства гласит, что лишенное гражданских прав лицо, которому запрещено владеть какой-либо собственностью, эксплуатируется в целях предельной максимизации прибыли. Это определение применимо к положению рабов в обеих тюремно-лагерных системах, хотя следует заметить, что в обоих случаях речь шла о максимизации не столько прибыли, сколько объемов производства. Ряд других определений позволяет, на мой взгляд, назвать рабами заключенных как концентрационных лагерей, так и ГУЛАГа, особенно если термин «рабство» используется, чтобы сравнить эти институты с другими системами рабства или противопоставить их таковым. И все же если рассматривать либо концентрационные лагеря, либо ГУЛАГ по отдельности, то целесообразнее будет говорить о принудительном труде или о труде осужденных [De Vito, Lichtenstein 2015]. Эти термины полнее отражают тот факт, что изначально ни одна из этих систем не предназначалась для порабощения индивидов, а развитие их в таком направлении произошло постепенно. Ведь обе тюремно-лагерные системы задумывались как места ссылки для изоляции заключенных от общества. А в некоторой степени — и с целью «перевоспитания» врагов и противников каждого из этих двух государств.

Пер. с англ. Нины Ставрогиной

 

Библиография / References

[Земсков 1997] — Земсков В.Н. Заключение в 1930-е годы: Социально-демографические проблемы // Отечественная история. 1997. № 4. С. 54—79.

(Zemskov V.N. Zaklyuchenie v 1930-e gody: Sotsial’­no-demograficheskie problemy // Otechestvennaya istoriya. 1997. № 4. S. 54—79.)

[Ницше 2012] — Ницше Ф. К генеалогии мора­ли // Ницше Ф. Полное собрание сочинений: В 13 т. / Пер. с нем. К.А. Свасьяна под ред. И.А. Эбаноидзе. Т. 5. М.: Культурная революция, 2012. С. 231—381.

(Nietzsche F. Zur Genealogie der Moral // Nietzsche F. Polnoe sobranie sochineniy: In 13 vols. / Ed. by I.A. Ebanoidze. Vol. 5. Moscow, 2012. P. 231—381. — In Russ.)

[Alexopoulos 2003] — Alexopoulos G. Stalin’s Out­casts: Aliens, Citizens, and the Soviet State, 1926—1936. Ithaca: Cornell University Press, 2003.

[Alexopoulos 2005] — Alexopoulos G. Amnesty 1945: The Revolving Door of Stalin’s Gulag // Slavic Review. 2005. № 64/2. P. 274—306.

[Applebaum 2003] — Applebaum A. Gulag: A His­tory of the Soviet Camps. London: Allen Lane, 2003.

[Arlacchi 2000] — Arlacchi P. Ware Mensch: Der Skan­dal des modernen Sklavenhandels. München: Piper, 2000.

[Bacon 1994] — Bacon E. The Gulag at War. New York: New York University Press, 1994.

[Bales 1999] — Bales K. Disposable People: New Slavery in the Global Economy. Berkeley: University of California Press, 1999.

[Barnes 2000] — Barnes S.A. All for the Front — All for Victory! The Mobilization of Forced Labor in the Soviet Union during World War Two // International Labor and Working-Class Histo­ry. 2000. Vol. 58. P. 239—260.

[Barnes 2011] — Barnes S.A. Death and Redemption: The Gulag and the Shaping of Soviet Society. Princeton: Princeton University Press, 2011.

[Beckert 2014] — Beckert S. Empire of Cotton: A Global History. New York: Borzoi, 2014.

[Berlin 1998] — Berlin I. Many Thousands Gone: The First Two Centuries of Slavery in North America. Cambridge, Mass.: Belknap Press of Harvard University Press, 1998.

[Blackburn 1988] — Blackburn R. The Overthrow of Colonial Slavery, 1776—1848. London: Verso, 1988.

[Buggeln 2008] — Buggeln M. Were Concentration Camp Prisoners Slaves?: The Possibilities and Limits of Comparative History and Global His­torical Perspectives // International Review of Social History. 2008. № 53. P. 101—129.

[Buggeln 2014] — Buggeln M. Slave Labor in Nazi Concentration Camps. Oxford: Oxford University Press, 2014.

[Buggeln 2015] — Buggeln M. Forced Labour in Nazi Concentration Camps // Global Convict Labour / Ed. by Ch.G. De Vito and A. Lichtenstein. Leiden: Brill, 2015. P. 333—360.

[Cacho 2014] — Cacho L. Slavery Inc.: The Untold Story of International Sex Trafficking / Transl. from Spain by E. Boburg. Berkeley: Soft Skull Press, 2014.

[Cockett 1994] — Cockett R. Thinking the Unthinkab­le: Think-Tanks and the Economic Coun­terrevo­lu­tion, 1931—1983. London: Harper Collins, 1994.

[Cooper 2000] — Cooper F. Conditions Analogous to Slavery: Imperialism and Free Labor Ideology // Beyond Slavery: Explorations of Race, Labor, and Citizenship in Post-Emancipation Societies / Ed. by F. Cooper, T.C. Holt and R.J. Scott. Chapel Hill, N.C.: University of North Carolina Press, 2000. P. 107—150.

[Davis 2000] — Davis D.B. Looking at Slavery from Broader Perspectives // American Historical Review. 2000. Vol. 105. № 2. P. 452—466.

[Davis 2006] — Davis D.B. Inhuman Bondage: The Rise and Fall of Slavery in the New World. Oxford: Oxford University Press, 2006.

[Deutsch 2006] — Deutsch J.-G. Emancipation with­out Abolition in German East Africa, c. 1844—1914. Oxford: Ohio University Press, 2006.

[De Vito, Lichtenstein 2015] — Global Convict Labour / Ed. by Ch.G. De Vito and A. Lichtenstein. Leiden: Brill, 2015.

[Domenach 1992] — Domenach J.-L. Chine: L’archipel oublié. Paris: Fayard, 1992.

[Drescher 2009] — Drescher S. Abolition: A History of Slavery and Anti-Slavery. Cambridge: Cambridge University Press, 2009.

[Eckert 2011] — Eckert A. Der langsame Tod der Sklaverei: Unfreie Arbeit und Kolonialismus in Afrika im späten 19. und im 20. Jahrhundert // Sklaverei und Zwangsarbeit zwischen Akzeptanz und Widerstand / Hg. von E. Hermann-Otto. Hildesheim: Olms, 2011. S. 309—324.

[Fall 1993] — Fall B. Le travail forcé en Africa-Occidentale francaise, 1900—1945. Paris: Karthala, 1993.

[Filtzer 1986] — Filtzer D. Soviet Workers and Stalinist Industrialization: The Formation of Modern Soviet Production Relation, 1928—1941. Armonk, N.Y.: M.E. Sharpe, 1986.

[Filtzer 2002] — Filtzer D. Soviet Workers and Late Stalinism: Labour and the Restoration of the Stalinist System after World War II. Cambridge: Cambridge University Press, 2002.

[Fitzpatrick 1989] — Fitzpatrick S. War and Society in Soviet Context: Soviet Labor before, during and after World War II // International Labor and Working-Class History. 1989. № 35. P. 37—52.

[Fogel 1992] — Fogel R.W. American Slavery: A Flexible, Highly Developed Form of Capitalism // So­ciety and Culture in the Slave South / Ed. by J.W. Harris. London: Routledge, 1992. P. 77—99.

[Forclaz 2014] — Forclaz A.R. Humanitarian Imperialism: The Politics of Anti-Slavery Activism, 1880—1940. Oxford: Oxford University Press, 2014.

[Galenson 1981] — Galenson D.W. White Servitude in Colonial America: An Economic Analysis. Cambridge: Cambridge University Press, 1981.

[Genovese 1965] — Genovese E.D. The Political Economy of Slavery: Studies in the Economy and Society of the Slave South. New York: Pantheon Books, 1965.

[Gentes 2008] — Gentes A.A. Exile to Siberia, 1590—1822. New York: Palgrave Macmillan, 2008.

[Gentes 2010] — Gentes A.A. Exile, Murder and Madness in Siberia, 1823—61. New York: Palgrave Macmillan, 2010.

[Gerwarth, Malinowski 2007] — Gerwarth R., Malinowski S. Der Holocaust als “kolonialer Genozid”? Europäische Kolonialgewalt und nationalsozialistischer Vernichtungskrieg // Geschichte & Gesellschaft. 2007. № 33. S. 439—466.

[Getty, Rittersporn, Zemskov 1993] — Getty J.A., Rittersporn B.T., Zemskov V.N. Victims of the Soviet Penal System in the Pre-War Years: A First Approach on the Basis of Archival Evidence // American Historical Review. 1993. Vol. 98. № 4. P. 1017—1049.

[Harrison 1985] — Harrison M. Soviet Planning in Peace and War, 1938—1945. Cambridge: Cambridge University Press, 1985.

[Harrison 2002] — Harrison M. Accounting for War: Soviet Production, Employment and the Defence Burden, 1940—1945. Cambridge: Cambridge University Press, 2002.

[Herbert 1997] — Herbert U. Hitler’s Foreign Workers: Enforced Foreign Labour in Germany under the Third Reich / Transl. from German by W. Templer. Cambridge: Cambridge University Press, 1997.

[Hermann-Otto 2005] — Hermann-Otto E. Einfüh­rung // Unfreie Arbeits- und Lebensverhält­nisse von der Antike bis zur Gegenwart / Hg. von E. Hermann-Otto. Hildesheim: Olms, 2005. S. ix—xvii.

[Hirschman 1970] — Hirschman A.O. Exit, Voice, and Loyalty: Responses to Decline in Firms, Organizations and States. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1970.

[Humann 2011] — Humann D. “Arbeitsschlacht”: Arbeitsbeschaffung und Propaganda in der NS-Zeit. Göttingen: Wallstein, 2011.

[Ivanova 2000] — Ivanova G.M. Labor Camp Socialism: The Gulag in the Soviet Totalitarian System. New York: M.E. Sharpe, 2000.

[Jersak 2014] — Jersak S. Rüstungsforschung hinter Stacheldraht: Intellektuelle Zwangsarbeit im Stalinismus // Zwangsarbeit als Kriegsressource in Europa und Asien / Hg. von K. von Lingen und K. Gestwa. Paderborn: Schö­ningh, 2014. S. 171—188.

[Jones 2011] — Jones H. Violence against Prisoners of War in the First World War: Britain, France and Germany, 1914—1920. Cambridge: Cambridge University Press, 2011.

[Kaser 1971] — Kaser M. Das Römische Privatrecht. München: C.H. Beck, 1971.

[Khlevniuk 2003] — Khlevniuk O.V. The Economy of the OGPU, NKVD and MVD of the USSR, 1930—1953 // The Economics of Forced Labor: The Soviet Gulag / Ed. by P.R. Gregory and V. Lazarev. Stanford: Hoover Institution Press, 2003. P. 43—66.

[Khlevniuk 2004] — Khlevniuk O.V. The History of the Gulag: From Collectivization to the Great Terror. New Haven: Yale University Press, 2004.

[Khlevniuk 2015] — Khlevniuk O.V. The Gulag and the Non-Gulag as One Interrelated Whole // Kritika. 2015. Vol. 16. № 3. P. 479—499.

[Kolchin 1987] — Kolchin P. Unfree Labour: American Slavery and Russian Serfdom. Cambridge, Mass.: Belknap Press of Harvard University Press, 1987.

[Kotek, Rigoulot 2001] — Kotek J., Rigoulot P. Das Jahrhundert der Lager: Gefangenschaft, Zwang­sarbeit, Vernichtung. Berlin; München: Propyläen, 2001.

[Kramer 2013] — Kramer A. Einleitung // Welt der Lager: Zur “Erfolgsgeschichte” einer Institu­tion / Hg. von A. Kramer und B. Greiner. Hamburg: Hamburger Edition, 2013. S. 7—42.

[Kreienbaum 2015] — Kreienbaum J. “Ein trauriges Fiasko”: Koloniale Konzentrationslager im süd­lichen Afrika, 1900—1908. Hamburg: Hamburger Edition, 2015.

[Kundrus 2006] — Kundrus B. Kontinuitäten, Parallelen, Rezeptionen: Überlegungen zur “Kolonialisierung” des Nationalsozialismus // WerkstattGeschichte. 2006. Bd. 43. № 15. S. 45—62.

[Lazarev 2003] — Lazarev V. Conclusions // The Economics of Forced Labor: The Soviet Gulag / Ed. by P.R. Gregory and V. Lazarev. Stanford: Hoover Institution Press, 2003. P. 189—197.

[Linne 2002] — Linne K. “Weiße Arbeitsführer” im “Kolonialen Ergänzungsraum” Afrika als Ziel sozial- und wirtschaftspolitischer Planungen in der NS-Zeit. Münster: Monsenstein & Vannerdat, 2002.

[Lovejoy 2012] — Lovejoy P.E. Transformations in Slavery: A History of Slavery in Africa. Cambridge: Cambridge University Press, 2012.

[Manning 1990] — Manning P. Slavery and African Life: Occidental, Oriental, and African Slave Trades. Cambridge: Cambridge University Press, 1990.

[Menard 2001] — Menard R.R. Migrants, Servants, and Slaves: Unfree Labor in Colonial British America. Aldershot: Ashgate, 2001.

[Miers 2003] — Miers S. Slavery in the Twentieth Century: The Evolution of a Global Problem. Walnut Creek: Altamira, 2003.

[Miller, Smith 2015] — Miller M., Smith J.C. In the Shadow of the Gulag: Workers Discipline under Stalin // Journal of Comparative Economics. 2015. № 43. P. 531—548.

[Moczarski, Post, Weiss 2002] — Zwangsarbeit in Thüringen, 1940—1945 / Hg. von N. Moczarski, B. Post und K. Weiss. Erfurt: LZT, 2002.

[Mühlhahn 2009] — Mühlhahn K. Criminal Justice in China. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 2009.

[O’Donnell Davidson 2015] — O’Donnell Davidson J. Modern Slavery: The Margins of Freedom. Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2015.

[Overy 2004] — Overy R. The Dictators: Hitler’s Germany, Stalin’s Russia. New York: Norton, 2004.

[Overy 2015] — Overy R. Economies in Total War // The Oxford Illustrated History of World War II / Ed. by R. Overy. Oxford: Oxford University Press, 2015. P. 232—257.

[Patel 2005] — Patel K.K. Soldiers of Labor: Labor Service in Nazi Germany and New Deal America, 1933—1945. Cambridge: Cambridge University Press, 2005.

[Patterson 1982] — Patterson O. Slavery and Social Death: A Comparative Study. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1982.

[Raphael 2005] — Raphael L. Krieg. Diktatur und imperiale Erschließung: Arbeitszwang und Zwangsarbeit 1880—1960 // Unfreie Arbeits- und Lebensverhältnisse von der Antike bis zur Gegenwart / Hg. von E. Hermann-Otto. Hildesheim: Olms, 2005. S. 258—280.

[Roberts, Miers 1988] — Roberts R., Miers S. The End of Slavery in Africa // The End of Slavery in Afri­ca / Ed. by R. Roberts and S. Miers. Madison: University of Wisconsin Press, 1988. P. 3—70.

[Roth 1995] — Roth K.H. Unfreie Arbeit im deutschen Herrschaftsbereich, 1930—1945: Historische Grundlinien und Methodenfragen // Soziale Demokratie und sozialistische Theorie: Festschrift für Hans-Josef Steinberg zum 60. Geburtstag / Hg. von I. Marszolek und T. Schelz-Brandenburg. Bremen: Edition Temmen, 1995. S. 197—210.

[Ruef 2014] — Ruef M. Between Slavery and Capitalism: The Legacy of Emancipation in the American South. Princeton: Princeton University Press, 2014.

[Schnell 2013] — Schnell F. Der Gulag als Systemstelle sowjetischer Herrschaft // Welt der Lager: Zur “Erfolgsgeschichte” einer Institution / Hg. von A. Kramer und B. Greiner. Hamburg: Hamburger Edition 2013. S. 134—165.

[Seibert 2011] — Seibert J. More Continuity than Chan­ge?: New Forms of Unfree Labor in the Bel­gian Congo // Humanitarian Intervention and Changing Labor Relations: The Long-Term Consequences of the Abolition of the Slave Trade / Ed. by M. van der Linden. Leiden: Brill, 2011. P. 369—386.

[Seymour, Anderson 1998] — Seymour J., Anderson R. New Ghosts, Old Ghosts: Prison and Labor Reform in China. New York: M.E. Shar­pe, 1998.

[Siegelbaum 1988] — Siegelbaum L.H. Stakhanovism and the Politics of Producticity in the USSR, 1935—1941. Cambridge: Cambridge University Press, 1988.

[Simonov 1996] — Simonov N.S. “Strengthen the Defense of the Land of the Soviets”: The 1927 “War Alarm” and its Consequences // Europe-Asia Studies. 1996. № 48. P. 1355—1364.

[Spoerer 2001] — Spoerer M. Zwangsarbeit unterm Hakenkreuz: Ausländische Zivilarbeiter, Kriegsgefangene und Häftlinge im Deutschen Reich und im deutsch besetzten Europa, 1939—1945. Stuttgart: DVA, 2001.

[Spoerer, Fleischhacker 2002] — Spoerer M., Fleischhacker J. Forced Laborers in Nazi Germany: Categories, Numbers, and Survivors // Journal of Interdisciplinary History. 2002. Vol. 33. № 2. P. 169—204.

[Steinfeld 2001] — Steinfeld R.J. Coercion, Contract and Free Labor in the Nineteenth Century. Cambridge: Cambridge University Press, 2001.

[Straus 1997] — Straus K.M. Factory and Community in Stalin’s Russia: The Making of an Industrial Working Class. Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 1997.

[Tetzlaff 1970] — Tetzlaff R. Koloniale Entwicklung und Ausbeutung: Wirtschafts- und Sozialgeschichte Deutsch-Ostafrikas, 1885—1914. Berlin: Duncker & Humboldt, 1970.

[van der Linden 1997] — van der Linden M. Forced Labour and Non-Capitalist Industrialization: The Case of Stalinism, 1929—1956 // Free and Unfree Labour: The Debate Continues / Ed. by T. Brass and M. van der Linden. Frankfurt am Main: Peter Lang, 1997. P. 351—362.

[Viola 2007] — Viola L. Stalin’s Unknown Gulag: The Lost World of Stalin’s Special Settlements. Oxford: Oxford University Press, 2007.

[Wachsmann 2015a] — Wachsmann N. KL: A His­tory of the Nazi Concentration Camps. New York: Farrar, Straus and Giroux, 2015.

[Wachsmann 2015b] — Wachsmann N. The Nazi Concentration Camps in International Context: Comparisons and Connections // Re­writing German History: New Perspectives on Modern Germany / Ed. by J. Rüger and N. Wachsmann. Houndsmills: Palgrave, 2015. P. 306—325.

[Werth 2007] — Werth N. Cannibal Island: Death in a Siberian Gulag. Princeton: Princeton University Press, 2007.

[Wirz 1984] — Wirz A. Sklaverei und kapitalistisches Weltsystem. Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1984.

[Zimmerer 1999] — Zimmerer J. Deutsche Herrschaft über Afrikaner: Staatlicher Machtanspruch und Wirklichkeit im kolonialen Namibia. Münster: LIT, 1999.

[Zimmerer 2005] — Zimmerer J. Annihilation in Africa: The “Race War” in German South­west Africa (1904—1908) and its Significance for a Global History of Genocide // Bulletin of the German Historical Institute (Washington). 2005. № 37. P. 51—58.