Galina Yuzefovich. “Shameful Consumerism”: The Consumerist Neurosis in the “Consumer Heaven” of the Soviet Baltic States

 

Галина Юзефович (Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики»; Российская экономическая школа; преподаватель Совместного бакалавриата НИУ ВШЭ и РЭШ) galina.yuzefovich@gmail.com.

УДК: 366.01+366.02

Аннотация:

Многие вещи, недоступные на территории остального Союза, в Прибалтике 1960–1980-х годов были легальны и распространены. Это касалось разных сфер потребления – начиная с информации и заканчивая так называемыми «промтоварами». Однако в силу ограниченности прибалтийских благ отношение к ним со стороны приезжих потребителей – по большей части представителей разных типов советской интеллигенции – на протяжении всей советской эпохи оставалось амбивалентным и сложным.

Ключевые слова: культура потребления, консюмеризм, Эстония, Латвия, Литва, Советский Союз, дефицит

 

Galina Yuzefovich (National Research University “Higher School of Economics”; New Economic School; lecturer, HSE and NES Joint Bachelor of Arts Programme) galina.yuzefovich@gmail.com

UDC: 366.01+366.02

Abstract:

During the 1960s–1980s, many things that remained inaccessible throughout the rest of the Soviet Union were legal and easily acquired in the Baltic States. This was true of various areas of consumption, beginning with information and ending with so-called “general merchandise” [promtovary]. However, due to the limited nature of the Baltics’ goods, visiting consumers – for the most part, representatives of various types of the Soviet intelligentsia – maintained an ambivalent and difficult relationship to them for the duration of the entire Soviet period.

Key words: consumerist culture, consumerism, Estonia, Latvia, Lithuania, Soviet Union, deficit

 

 

Эпоха позднего социализма характеризуется известной двойственностью в отношении к вещам и сфере потребления в целом. Прочертив крутой зигзаг от жесткого революционного аскетизма 1920-х годов через умеренно консервативную доктрину «культурного быта», характерную для 1930-х – начала 1950-х годов, к концу 1950-х советская идеология быта прочно зафиксировалась на расплывчатых позициях «советского вкуса» и умеренности. Согласно утвердившейся в современной историографии точке зрения, впервые сформулированной Верой Данэм, эта эволюция была предопределена «великой сделкой», заключенной советским правительством и советским же «средним классом» вскоре после окончания Второй мировой войны. В обмен на политическую лояльность рядовые граждане получали легальную возможность реализовывать некоторые из своих насущных потребностей – стремление к относительному бытовому комфорту, домашнему уюту, красивым вещам, женственности и т.д. [Dunham 1976: 252]. При этом, в отличие от сталинской парадигмы «культурного быта», предполагавшей подспудную ориентацию на образ жизни культурных слоев дореволюционного российского общества, эта новая послевоенная концепция повседневной жизни негласно использовала в качестве ориентира современную западную модель потребления – разумеется, с известными поправками и ограничениями [Гурова 2005а: 12–19].

Поправки и ограничения эти в первую очередь касались не столько самих вещей, сколько отношения к ним. Лозунг «ничего лишнего», распространившийся и утвердившийся в конце 1950-х годов, подразумевал в первую очередь не нормированное количество предметов обихода, а «разумный» и утилитарный подход к бытовой составляющей жизни в целом. Советскому человеку не следовало делать из вещей культа и надлежало сохранять эмоциональную независимость от них. Вот как описывает этот социальный идеал homo consumens одна из программных книг той эпохи:

 

Человек, который украшает свою жизнь вещами, пользуется ими, являясь их хозяином, а не рабом, но который ни на минуту не задумывается в решительный момент отказаться от них ради какого-то большого дела [Жилина, Фролова 1969: 42].

 

Также вещи не должны были служить дифференциатором и социальным маркером – советская идеология отказывала вещам в праве служить критерием и мерилом социального успеха и, таким образом, основой для оценки (или простого распознавания, социальной и культурной идентификации) их обладателя. При любых обстоятельствах вещь должна была оставаться просто вещью – красивой, дорогой, практичной, удобной, новой, старой, вычурной и т.д., но при этом полностью лишенной какого-либо символического, нематериального смысла [Гурова 2005б: 27].

Словом, нормативное социалистическое представление об оптимальном устройстве быта сводилось к концепции комфортного минимума – без лишений и неудобств, но и без фиксации на разнообразии, новизне и качестве потребляемых объектов. Этот подход был четко противопоставлен западному, где, по мнению советских идеологов, у человека формировались «нездоровые» и «искусственные» потребности (главным виновником которых считалась реклама), а сами вещи стимулировали появление новых запросов и требовали все новых и новых вещей вокруг себя [Кантор 1967: 231][1].

 

Потребительский невроз: корни и ветви

Чрезмерная увлеченность потреблением, стремление «бездумно» ориентироваться на западные консюмеристские стандарты автоматически соотносились с интеллектуальной ограниченностью, низким уровнем культуры, а часто и морали. Интерес к моде, попытка одеваться и вести себя в соответствии с актуальными европейскими и американскими тенденциями, по мнению государственных идеологов, являлись неотъемлемыми приметами отсутствия интереса к «высокой» (в первую очередь отечественной) литературе, искусству, науке, общественной жизни [Yurchak 2005: 170–181]. В наиболее радикальном виде эта тенденция приписывала советским «модникам» склонность к криминалу, тунеядство, неуважительное и потребительское отношение к работающим старшим (становившимся фактически поставщиками материальных благ для молодого поколения) и т.д.

Мода в широком смысле этого термина, таким образом, оказывалась выведена за рамки культурного поля и, по сути, противопоставлена ему, а активная потребительская позиция воспринималась как нечто сомнительное и «чуждое» социалистической системе ценностей.

Однако эта образцовая картина довольно сильно отстояла от подлинного положения дел. В этом отдавали себе отчет даже сами идеологи доктрины разумного потребления и «советского вкуса». Так, Л.Н. Жилина и Н.Т. Фролова в своей книге констатируют, что при современном социализме «отсутствует фактическое равенство в сфере потребления между разными людьми и группами населения» [Жилина, Фролова 1969: 8].

Социальная дифференциация и различия в уровне заработка не были основными причинами того, что реальная картина советского потребления так сильно отличалась от идеальной. Данные социологических опросов 1960-х годов свидетельствуют, что подавляющее большинство советских граждан независимо от уровня дохода питало сильную привязанность к вещам и было очень озабочено их приобретением. Так,

 

из 1 740 участников опроса в Челябинске только 17 человек оказались людьми, относящимися к вещам пренебрежительно; подавляющее же большинство <…> считают вещи важным компонентом жизни человека. Вещи становятся предметом мечтаний: о новых предметах быта мечтает подавляющее большинство – от 79,4% человек среди учителей до 89,1% среди низкооплачиваемых ИТР [Гурова 2005б: 28].

 

Иными словами, аскетические установки «разумного потребления» слабо соответствовали подлинным устремлениям советских граждан. Точно так же, как и их современники за рубежом, они желали обладать красивой одеждой, мебелью, бытовой техникой, книгами и объектами престижного потребления – в том числе хрусталем и золотом. Советские люди хотели получать качественный сервис, интересно проводить свободное время, вкусно и разнообразно питаться.

Однако в условиях глобального дефицита удовлетворение даже относительно скромных запросов было сопряжено со значительными сложностями. Оазисов, в которых отечественный потребитель мог приобрести вожделенные предметы, было немного – и бóльшая их часть (в первую очередь знаменитые «Березки») оставалась недоступна рядовым гражданам со средним доходом. Более того, сама категория изобилия в рамках советской действительности была крайне условной и относительной:

 

У нас в Перми считалось еще ничего, у нас в магазинах почти всегда были куры. К нам за ними приезжали из области и все ахали – ничего себе, куры, вот так вот прямо лежат! Но вот мяса у нас не бывало практически никогда, мясо везли кто откуда мог, даже из Москвы иногда – мой отец бывал там в командировках, он был большой начальник, и все равно паковал мясо в газетки, распихивал по чемоданам и вез [Инф. 9].

 

На этом безрадостном потребительском фоне республики советской Прибалтики сияли, подобно ярчайшим звездам. «Чему ж удивляться, вы побывали в нашей “советской загранице”», – сдержанно комментирует «образованный москвич» восторги британского журналиста по поводу качества обслуживания в таллинском отеле [The Times 1964].

 

Я привозил из Латвии вещи, которых в те времена просто и быть-то не могло, – например, в игрушечном магазине на Йомас, в Юрмале, мне купили такое пластиковое как бы окошечко с ручками по бокам – на нем можно было рисовать специальным карандашиком, а после покрутить ручки – и картинка стиралась. Когда я <о нем> рассказал, учительница меня даже в школу попросила его принести показать [Инф. 1].

 

Любые воспоминания о поездке в Прибалтику в 60–80-е годы ХХ века непременно включают в себя элемент консюмеристского восторга: очень многие вещи, абсолютно недоступные на территории остального Советского Союза, здесь были вполне легальны и распространены («это было то, чего не было в Москве» [Инф. 12]).

Однако отношение к этим благам со стороны приезжих потребителей на протяжении всей советской эпохи оставалось несколько напряженным и двойственным. В ситуации, когда количество благ было заведомо ограниченным, а их доступность – условной и непостоянной, чрезмерная увлеченность потреблением – в том числе прибалтийским, обладавшим для советского человека особой привлекательностью, – воспринималась как нечто предосудительное и не вполне укладывающееся в рамки общественной морали. В то же время устоять перед соблазном было сложно, отчего в бесхитростной, по сути, паре «человек – привлекательный материальный объект» возникала необычная для подобных взаимоотношений амбивалентность.

В российской историографии этот вопрос не становился объектом специального исследования – ни в целом, ни тем более с опорой на материал советской Прибалтики. Отдельные аспекты сложных взаимоотношений советского покупателя с притягательными (и в силу разных причин труднодоступными) материальными благами частично описывались на примере выездного зарубежного туризма советской эпохи, однако по большей части этот вопрос рассматривался в более широком контексте взаимоотношений homo soveticus’а с иной, заведомо более богатой и разнообразной материальной и культурной средой [Попов 2008а; 2008б; Шевырин 2009; Орлов 2013]. Олег Хархордин говорит о попытках индивидуума выражать себя через вещи, однако процесс собственно приобретения вещей и связанных с этим практических и эмоциональных сложностей остается вне поля его исследования [Хархордин 2003: 201–291]. В зарубежной литературе тема регионального шопинга затрагивается в работах, посвященных внутреннему туризму в СССР [Gorsuch 2011; Koenker 2013], однако и там она исследуется преимущественно в рамках специфики советского туризма в целом и не оказывается в фокусе внимания авторов. Между тем вопрос специфической «потребительской патологии», возникавшей из столкновения разных, зачастую полярных устремлений, представляет значительный самостоятельный интерес и может служить обобщающей моделью для очень многих сторон советской жизни в целом. И в этом смысле особый потребительский климат Эстонии, Латвии и Литвы советского времени предоставляет исследователю богатый и крайне выразительный материал[2].

 

История рая: откуда все взялось

Как уже отмечалось выше, потребительская ситуация в Прибалтике выгодно отличалась от среднесоветской – так же, как Москва, Ленинград, Баку, Минск и еще некоторые города «союзного» значения, Рига, Таллин и Вильнюс относились к «особой категории снабжения». Позднее, в конце 1970-х, столицы Прибалтики были переведены во «вторую категорию» снабжения, что, по мнению некоторых исследователей, спровоцировало новую волну антирусских и антисоветских настроений [Kung 1980: 119]. Однако до этого момента в силу определенных причин ситуация в республиках Балтии оставалась даже более выигрышной, чем в других привилегированных местах. Анатоль фон Ливен, крайне недоброжелательно настроенный по отношению к советскому режиму на территории Прибалтики, все же отмечает, что «республики Балтии достигли самого высокого уровня жизни в Советском Союзе» [Lieven 1994: 98].

Основы этого фундаментального превосходства были заложены еще в 1956 году, когда тогдашний председатель Совмина Эстонии Алексей Мюрисеп выступил со статьей в газете «Известия», а после внес в Совмин СССР ряд предложений по улучшению экономического положения своей республики. Он высказался за то, чтобы, во-первых, эстонское сырье не вывозилось за пределы республики, но использовалось на месте. А во-вторых, продукция эстонской промышленности не должна была экспортироваться в другие республики СССР до тех пор, пока не будут удовлетворены потребности в ней эстонского населения. С незначительными поправками предложения Мюрисепа были приняты, и Совет министров подготовил соответствующую резолюцию, действие которой было достаточно быстро распространено и на другие прибалтийские республики. Проиграв на поле борьбы за политическую независимость или по крайней мере за более широкую политическую автономию [Misiunas, Taagepera 1983: 126–145], Прибалтика открыла себе путь к относительной автономии в сфере экономики. Дальнейшая гибкая политика прибалтийского руководства (в первую очередь в Эстонии и Литве) привела к тому, что уровень жизни здесь стабильно рос начиная с 1958 года и вплоть до общего фатального кризиса советской экономики в середине 1980-х годов.

Важным шагом, упрочившим особое положение Эстонии, Латвии и Литвы уже на следующем – брежневском – этапе, стало избрание их в качестве опытного полигона для «обкатки» реформ государственного управления 1965–1967 годов. В силу созданной здесь «высокой материальной, социальной и поведенческой культуры» именно этим республикам предстояло стать репрезентативной моделью будущей советской экономики в миниатюре. На практике это означало, что предприятия прибалтийских республик получали значительно бóльшую свободу как в планировании собственного бюджета, так и в последующем распределении своей продукции.

Промышленность республик Балтии развивалась заметно быстрее, чем в других регионах Советского Союза (что, впрочем, как справедливо отмечает фон Ливен, зачастую вступало в противоречие с интересами коренного населения – в первую очередь из-за миграции сюда рабочей силы из других регионов СССР). В то время как объем промышленного производства в СССР в целом с 1940-го по 1976 год вырос в 18 раз, в Латвии, к примеру, за этот же период он увеличился в 39 раз [Восс 1978: 13]. При этом уникальной для СССР была и структура производства в балтийских республиках: так, если в общем объеме советской промышленности по состоянию на 1974 год легкая промышленность составляла лишь 4,4%, то в Эстонии на ее долю приходилось 8,8%, в Латвии – 7,5%, в Литве – 8,3%. В производстве стекла и керамики общесоюзный показатель составлял 0,5%, в то время как для Эстонии, Латвии и Литвы он равнялся 0,7%, 0,9% и 0,5% соответственно. Однако особенно впечатляюще выглядят цифры по пищевой промышленности: 8% по Союзу в целом против 19,6%, 22,1% и 21,4% в Эстонии, Латвии и Литве соответственно [Vardys 1975: 155]. Росла не только промышленность: прибалтийские колхозы и совхозы, в результате управленческих реформ 1965–1967 годов получившие полную хозяйственную автономию, также демонстрировали необыкновенно высокую по советским меркам продуктивность. При этом значительная часть их продукции также оседала в республиках, а не вывозилась в остальные регионы СССР [Vardys 1975: 158].

С течением времени общее правило, обеспечивавшее Эстонии, Латвии и Литве значительный экономический иммунитет в рамках СССР, пересматривалось в деталях (порой весьма существенных), а привилегии прибалтийских республик постепенно, но неуклонно урезались. И тем не менее на протяжении всей советской эпохи потребительский климат здесь сохранял неповторимое – а значит, и чарующее для приезжих из других регионов – своеобразие.

 

«Прибалтийский шик»: райские наслаждения

Доступность в Прибалтике культурных развлечений и информации на фоне остального СССР казалась запредельной, однако она меркла перед великолепием прибалтийского шопинга и сферы обслуживания. Здесь тон задавала Эстония и в первую очередь Таллин – именно таллинские кафе стали недостижимым идеалом, на который ориентировались так называемые «молодежные кафе», массово начавшие открываться в первой половине 1960-х в Москве, Ленинграде и других крупных городах Советского Союза. Уже в 1959 году журнал «Огонек» воспевал неподражаемый «уют» таллинских кафе, а также «ароматный кофе», «двадцать видов теплых пирожков» и «пятнадцать видов пирожных», которые там можно было отведать [Огонек 1959: 21].

 

В Таллине можно было пойти в кафе. В Москве, конечно, тоже были кафе, но, во-первых, там была очередь обычно, и вообще это было мероприятие, событие. А там это было повседневностью. И это выглядело по-другому. Знаете, как у Бродского: ты заходишь в бар, становишься у стойки и пьешь молочный коктейль и чувствуешь себя на Диком Западе [Инф. 11].

 

Схожая картина наблюдалась и в Латвии – в первую очередь в Юрмале и Риге. На улице Йомас располагались кафе с удивительным по меркам 1970-х годов кофе из кофемашины, в барах Юрмалы и Риги смешивали коктейли с виски и джином Gordon’s [Инф. 1], а качество работы местного обслуживающего персонала считалось лучшим в СССР – неслучайно в конкурсах на звание лучшего официанта страны победа регулярно доставалась прибалтам [Ригас Балсс 1976]. К холодным напиткам в рижских кафе подавали лед, а кофе и чай наливали в оригинальные местные чашки из поливной керамики.

Еще одним существенным отличием прибалтийских республик от других регионов СССР было более раннее появление здесь местных сувениров и другой специфической, узнаваемой локальной продукции (иностранные туристы часто жаловались, что сувениры, доступные, скажем, в Средней Азии, ничем не отличались от тех, что можно было купить в Ленинграде или Ялте [Henderson 1960: 76]). Так, уже в 1962 году эстонский Совмин дал поручение Министерству культуры увеличить производство местных сувениров, а также почтовых открыток, что в самом деле привело к стремительному расширению их ассортимента.

Едва ли не самыми востребованными сувенирами оставались местные алкогольные напитки – «Старый Таллин» в Эстонии и «Рижский бальзам» в Латвии (их ценность определялась не только вкусом и символической ценностью напитка, но и красотой бутылок, которые во многих домах использовались в качестве цветочных ваз или просто выполняли функцию статусных потребительских символов[3]).

Бижутерия, выполненная в местной стилистике и с использованием янтаря, тоже служила одним из самых востребованных местных сувениров и раскупалась со страшной скоростью [Инф. 1]. Вышитые скатерти и тканевые салфетки были популярны в качестве подарков родственникам, а одежду в этническом стиле с национальным декором активно приобретала и носила модная молодежь – особенно из среды, близкой к хиппи [Инф. 8].

В Латвии выпуск сувениров в национальном стиле был поставлен на научную основу: здесь было создано предприятие «Дайльраде», которое совмещало исследовательскую этнографическую деятельность с разработкой дизайна и промышленным выпуском всевозможной керамики, предметов из лозы, кожаных изделий, национальных кукол и тому подобных предметов. В 1982 году «Дайльраде» открыло собственный магазин-салон в Риге [Советская Латвия 1982], посещение которого входило в обязательную программу для многих отдыхающих [Инф. 1; Инф. 2; Инф. 4].

Кроме того, в Прибалтике можно было приобрести значки, кепки, футболки и нашивки, выполненные в совершенно особой, «несоветской» стилистике, да еще и с местной символикой:

 

Они [значки] были потрясающе красивые, очень хороший был дизайн, очень хорошие художники этим занимались. Там были гербы городов, какие-то крепостные башенки, какие-то русалки. Причем это не только в Эстонии – по всей Прибалтике были очень красивые значки, их там все скупали [Инф. 11].

 

Но самой привлекательной областью прибалтийского шопинга была все же торговля промышленными товарами и продуктами – бытовыми приборами (прежде всего латвийского производства), посудой и прочей кухонной утварью, мебелью, косметикой, парфюмерией, молочными и мясными продуктами и, конечно же, одеждой. На протяжении 1960-х, 1970-х и большей части 1980-х годов слово «прибалтийский» применительно к стилю означало «модный, современный, элегантный», а иногда «не похожий на других, необычный». Описывая одну из первых своих встреч с иностранцами, Сергей Довлатов объяснял, почему изначально принял шведского журналиста за выходца из Прибалтики: «Всех элегантных мужчин у нас почему-то считали латышами» [Довлатов 2013: 27]. По поводу девочки, пришедшей в школу в купленном в Таллине школьном фартуке, учительница могла сказать: «Она вообще одевается, как эстонка» [Инф. 3].

Ассортимент прибалтийского магазина одежды в самом деле казался по советским временам необыкновенно богатым: здесь можно было купить многие вещи, в остальном СССР дефицитные или просто недоступные. Например, латвийская швейная промышленность выпускала остро модные наряды из джинсовой ткани (которую также производили в Латвии на текстильных комбинатах «Ригас Мануфактура» и «Астотайс мартс») – брюки, юбки, костюмы и детские комбинезоны. Дефицитные купальники (в том числе актуальные в первой половине 1970-х бикини, а также другие виды трикотажной одежды изготавливались на фабрике «Огрес трикотажа». Литовская и эстонская школьная форма для девочек, пущенная в производство в начале 1980-х, отличалась элегантностью и необычным кроем – особое восхищение у покупателей вызывали газовые фартуки с длинными «крылышками», похожие на фартуки дореволюционных гимназисток [Инф. 3]. В Таллине и Риге можно было купить футболки с рисунками и надписями латиницей, казавшиеся почти «импортными» [Инф. 8].

Удивительная столовая посуда из поливной керамики, необычные кофейные наборы на двоих с этническими мотивами (тоже немалая редкость: бóльшая часть сервизов, производившихся в Советском Союзе, отличалась известной монументальностью и была рассчитана минимум на шесть персон), легкая и яркая пластиковая посуда, оригинальная мебель из натурального дерева, необычные игрушки, парфюмерия и косметика (преимущественно производства латвийской фабрики «Дзинтарс»), детские велосипеды с хромированными деталями, радиотовары производства завода «ВЭФ», дефицитные кофемолки и миксеры завода «Страуме» (уж не говоря о стиральных и даже посудомоечных машинах этой же марки) – перед неприхотливым советским потребителем в Прибалтике открывалась масса возможностей.

Помимо всего перечисленного в Эстонии, Латвии и Литве можно было также с большей вероятностью, чем где-либо еще в СССР, достать импортные товары. В первую очередь они предназначались для людей с местной пропиской, однако достаточно часто это ограничение было сугубо формальным, а иногда и вполне официально отменялось. Так, газета «Советская Латвия» за 25 мая 1982 года сообщает, что до 1 июля снимаются все ограничения на приобретение и вывоз за пределы республики нескольких видов мебельных гарнитуров производства Чехословакии и Венгрии – товара по тем временам остро дефицитного. В целом, на протяжении большей части советского периода в Прибалтике не существовало формальных заградительных механизмов: дефицитные импортные товары продавали приезжим на тех же условиях, что и местным жителям, вплоть до конца 1980-х. Даже в самые тяжелые в экономическом плане годы (1989–1991) эти ограничения соблюдались нестрого – если было понятно, что местным «дефицита» хватит, его без ограничений продавали туристам [Инф. 7; Инф. 13].

 

И хочется, и колется

Однако парадоксальным образом все это потребительское изобилие вызывало в приезжих потенциальных потребителях двойственные чувства. Попытка приобщиться к материальным благам (интерес к информационным и культурным благам в большей степени укладывался в рамки допустимого) воспринималась как нечто не слишком достойное, вступающее в конфликт с общепринятыми основами социальной этики:

 

Мы отдыхали в доме творчества композиторов и пару раз выбирались на Йомас за покупками – посуду какую-то брали. Там можно было купить такое, чего в Москве не было тогда, – какие-то формочки, помню, были яркие. Но мы покупали по одной, максимум по две вещи – мы же сюда ехали не за барахлом, а за атмосферой [Инф. 4].

 

Я мог есть эти булки бесконечно, но мне мама покупала по одной в день – говорила, неприлично так бросаться, мы и сами не из голодного края [Инф. 1].

 

В качестве основного довода в пользу отказа от интенсивного шопинга и прочих консюмеристских наслаждений большинство информантов приводит соображения стыда, приличий, чувства собственного достоинства:

 

Слышала, как наших соседей тетки-консьержки назвали раз «покупантами», и хотя это было сказано, в общем, беззлобно, я помню, как мне стало за них страшно неловко [Инф. 4].

 

Хорошее отношение со стороны местных жителей часто оказывается, по мнению информантов, непосредственно связано с умеренностью в магазинах:

 

Ко мне и в магазинах, и в кафе, и на улицах всегда относились по-доброму – может, потому что по лицу не похожа на русскую, а может, потому, что всегда покупала и заказывала немного, не как другие. У них у самих очереди, а тут еще мы [Инф. 2].

 

Между тем, судя по всему, отношение к приезжим покупателям в Прибалтике было достаточно терпимым, а иногда и сочувственным, со стороны русскоязычного постоянного населения и преимущественно нейтральным со стороны исконных жителей. Настроения в духе «вот приехали чужие, съели всю нашу колбасу» [Инф. 7] стали распространяться в республиках Прибалтики примерно тогда же, когда и в остальном Союзе, т.е. в конце 1980-х, во времена реального товарного и продуктового дефицита. До этого стремление туристов, приехавших на отдых, увезти домой промтовары или продукты не вызывало у местного населения (как у исконных, коренных жителей республик, так и у русскоязычных «местных») особого протеста, а иногда даже встречало сочувствие и поддержку:

 

Ко мне приезжали погостить мои подруги из России, из Волгограда, с Казани. Они скупали все – прежде всего продукцию «Страуме», которую в России было не достать. Миксеры там, кофемолки… Но и продукты тоже брали – сметану, масло… Помню, с одной знакомой мы закупили для нее пятнадцать кило мяса, чтобы она домой отвезла, – собирали еще крапиву, чтобы переложить в ведре, чтобы мясо не протухло… Мы все им помогали, и я, и мои сотрудницы, и латышки даже – понимали же, что у них там в магазинах совсем пустые полки [Инф. 5].

 

Иногда для знакомых даже совершались предварительные закупки по заранее составленному wish-list’у:

 

Мы в Юрмале несколько лет подряд снимали дачу рядом с семьей из Узбекистана, русскими, очень интеллигентные хорошие люди. Подружились, мы к ним потом еще в гости ездили, в Узбекистан. Так вот, они составляли список того, что хотели бы приобрести, и мы им подкупали потихоньку к их приезду – чтобы самим по магазинам не бегать в отпуске. Иногда же бывало такое, что сразу вот так вот и у нас не купишь – надо было ловить… [Инф. 6].

 

Со стороны коренных жителей Прибалтики отношение к массовым закупкам могло быть несколько более негативным, но оно, судя по всему, редко принимало форму открытого противодействия, преимущественно оставаясь в рамках «дискурсивного сопротивления» [Scott 1990]. И в любом случае оно скорее являлось проявлением общей недоброжелательности по отношению к русскоязычным, чем выражением конкретного недовольства попыткой вывоза из республики определенных материальных благ [Инф. 7; Инф. 1].

Во времена относительного благополучия сами жители Эстонии, Латвии и Литвы по большей части не вполне ощущали привилегированность своего положения и склонны были его недооценивать. Многие потребительские блага, поражавшие приезжих, не вызывали у местных особого энтузиазма (в первую очередь, конечно, это касалось сувениров и прочей продукции с этническим колоритом), в то время как неизбежные в советских условиях трудности и дефицит воспринимались достаточно трагически – особенно по контрасту с благополучием межвоенной, досоветской эпохи (в Прибалтике, как и во всем остальном Союзе, существовал более или менее постоянный дефицит обуви, некоторых продуктов питания, бытовой техники, некоторых типов одежды, книг – и это не считая спорадически возникавших и труднопредсказуемых временных дефицитов):

 

В то время в Москве можно было купить гораздо больше, поэтому из Латвии везли чисто специфические товары в виде бальзама, трикотажных изделий, сувениров. И всё [Инф. 14].

 

Нет – что в Белоруссии, что в Одессе, что в Ялте я не ощущала (что в Эстонии жизнь как-то богаче, сытнее. – Г.Ю.). <…> В любой ресторан зашел – дешево, комфортно, вкусно, доброжелательные официантки, весь город очень доброжелательный. И самые красивые платья своей дочери в детстве я привозила из командировок в Минске. <…> И в 1971 году я приехала в Кишинев <…>. Вы знаете, меня просто поразила Молдавия. Я зашла в магазин: у нас в Таллине – баранина, свинина и говядина и курица. А в Молдавии – плюс какие-то цыплята, какие-то индюшата, сыры, фрукты – просто копеечная цена [Инф. 10].

 

Иными словами, объективных предпосылок для отказа от активного потребительского поведения в Прибалтике со стороны туристов вроде бы не было. Чем же в действительности были обусловлены затруднения, ощущавшиеся многими приезжими при покупке прибалтийского дефицита?

В первую очередь, очевидно, играла роль некоторая неловкость перед коренными жителями Эстонии, Латвии и Литвы – ощущение собственной чуждости, неуместности и нежеланности подспудно присутствовало и автоматически переносилось в самый простой и понятный потребительский контекст:

 

Ну конечно, мы были сволочи и оккупанты, мне это было понятно. Нас здесь никто не был обязан любить, и хотя лично я как бы ничего такого не сделала, но ощущение, что я к этому имею отношение и должна так или иначе за это отвечать, конечно, было. То есть я не думала: ах, какие чашечки, какие салфеточки, – это были их (литовцев. – Г.Ю.) салфеточки и их чашечки, не наши [Инф. 16].

 

Кроме того, вероятно, определенное значение имело и стремление, схожее со стремлением советских туристов, выезжающих за рубеж, «сохранить лицо» перед местными и создать впечатление, что и дома им доступно все то же самое.

Однако, учитывая, что в большинстве случаев республики Прибалтики в среде отдыхающих не представлялись чем-то «чужим», «несоветским», принадлежащим к другой культурной, политической, социальной или какой-либо иной общности, трудно удержаться от соблазна увидеть здесь параллель с идеей «ограниченного блага», сформулированной Г.М. Фостером в статье «Крестьянское общество и образ ограниченного блага» [Foster 1965]. Согласно этой концепции, в закрытом, замкнутом крестьянском обществе существует устойчивое представление о любом материальном или духовном благе как о ресурсе ограниченном, существующем в изначальном и неизбежном дефиците. Ни все общество в целом, ни отдельные его представители не имеют возможности повлиять на суммарное количество благ, доступных для потребления, а значит, единственным способом повысить собственное благосостояние служит передел, при котором относительный успех одного человека или семьи может быть достигнут только за счет ущемления интересов других.

Конечно, наблюдения Фостера относятся в первую очередь к крестьянским, аграрным и малочисленным сообществам, однако отдельные его тезисы можно с известными оговорками применить и к советскому обществу – по крайней мере на уровне аналогии или метафоры. Закрытое (в терминологии Карла Поппера) и отгороженное от остального мира (хотя и в значительно более широких географических рамках, чем традиционная крестьянская община), советское общество так же жило в уверенности, что повлиять на количество доступных благ посредством личной активности или общего повышения эффективности производства невозможно. И эта уверенность, как и в случае с сельской общиной, была далеко не беспочвенной: непредсказуемая и не подчиняющаяся никакой логике государственная распределительная система в сочетании с экономикой социалистического планирования не оставляла лазеек для более интенсивного ведения хозяйства и, соответственно, для увеличения суммарного объема доступных благ.

При этом, как отмечает Фостер, для человека, оказавшегося в спорной с точки зрения концепции «ограниченного блага» ситуации, существуют две поведенческие стратегии, направленные на обеспечение максимальной собственной безопасности. Первая состоит в уравнивании с окружающими, отказе от любых индивидуальных отличий и открытом постулировании идей, близких к коммунистическим. Вторая предполагает крайний индивидуализм, агрессивную конкуренцию с соседями и стремление к лидерству (а значит, и к сопряженному с ним преимущественному доступу к благам).

И вот тут советская потребительская модель разительно отличается от традиционной. Если в крестьянской модели, согласно Фостеру, предпочтительной и, следовательно, наиболее распространенной является вторая стратегия – а именно обострение конкуренции за блага, – то в условиях «развитого социализма» более популярной неизбежно становилась первая. Принцип отказа от избыточного потребления и вообще излишней увлеченности материальными благами оказывался парадоксальным образом созвучен одновременно и уравнительным ценностным установкам эталонного «советского человека», о которых шла речь выше, и свойственным значительной части интеллигенции представлениям о правильном, этически корректном поведении.

Активная потребительская позиция воспринималась в интеллигентской среде как признак социального успеха, который, в свою очередь, был неотделим от тех или иных форм сотрудничества с властью – таких, как вступление в партию, активное участие в «общественной жизни», разные формы коррупции, de facto поддерживаемой государством, и т.д. Количество публичных персон (или, вернее, всенародных кумиров), которым подобное поведение прощалось, было невелико, шанс попасть в их число – весьма призрачен, а вот возможные репутационные риски в среде «своих»[4] – значительны.

Помимо этого, как отмечает Светлана Бойм, в 1960-е годы в среде советской интеллигенции на фоне некоторого оживления общественной жизни возникает тяга к бессребреничеству и отказу от материального стяжательства – иногда во имя каких-то высоких целей, а иногда и просто так, в виде лишенного прагматизма порыва [Boym 1995: 40]. На смену идеалу бытового комфорта, получившего презрительный ярлык «мещанство», приходит идеал «романтики»:

 

Если когда-то бичевали только абажуры и слоников на комодах, то постепенно мещанство становилось источником всех бед – от невыученных уроков до фашизма [Вайль, Генис 2013: 150].

 

И хотя после пражских событий 1968 года, как констатирует Бойм, вновь происходит откат интеллигенции к замкнутой, обособленной, частной – а следовательно, уюто- и бытоцентричной – жизни, на декларативном уровне нестяжательский дискурс сохраняет влияние на протяжении двух последующих советских десятилетий. Как бы ни обстояли дела в реальности, публичное артикулирование активной потребительской позиции (как, например, у Димы Семицветова – главного отрицательного героя культового кинофильма Эльдара Рязанова «Берегись автомобиля») требовало изрядного нонконформизма и готовности к открытому конфликту с общепринятыми ценностями собственной социокультурной группы.

Таким образом, противоположные, на первый взгляд, базовые установки – на идентификацию с советской ценностной моделью и на дистанцирование от нее – на практике приводили к единому результату, а именно к декларативному осуждению активного потребления и – шире – материального стяжательства, в том числе в Прибалтике.

В то же время, как было показано выше, подлинные чаяния советских людей довольно далеко отстояли от идеалов нестяжательства и «развеществления». Полностью воздержаться от приобретения труднодоступных в других местах предметов было трудно, поэтому отказ от шопинга в Прибалтике носил преимущественно декларативный, вербальный характер. Эта идеологическая составляющая в законсервированном виде и по большей части неосознанно перекочевывает и в сегодняшние нарративы информантов о событиях тридцати- и сорокалетней давности. В действительности же магазины Латвии, Литвы и Эстонии были заметно перегружены дополнительным спросом со стороны приезжих, массово скупавших местную продукцию и порой создававших вполне ощутимый дефицит наиболее ценных товаров [Gorsuch 2011: 65].

Двойственная ситуация, когда любой человек неизбежно оказывался зажат между своими этическими принципами (глубинными или навязанными, а чаще и теми, и другими, находящимися в причудливом симбиозе) и откровенным соблазном, стала причиной дихотомии, царившей в СССР в сфере потребления. И не приходится удивляться тому, что особенно рельефно этот внутренний конфликт (чтобы не сказать – потребительский невроз) проявлялся в Прибалтике – едва ли не главном «потребительском раю» советского времени.

Более того, именно здесь (а не в еще более богатых и изобильных социалистических или капиталистических странах) конфликт этот имел все шансы проявиться с особой яркостью. В близких, советских, «своих» Эстонии, Латвии и Литве ощущение направленного на тебя пристального взгляда было куда более сильным и острым, чем в далекой и «чужой» загранице. Причем кому именно принадлежал этот взгляд – советскому ли государству или собственной референтной группе, – было не так важно: в любом случае он провоцировал нервозность и в известной мере отравлял радость потребления. Поездка за границу меж тем создавала иллюзорное впечатление «на меня не смотрят»[5], делая удовольствие от шопинга куда более безгрешным, бесконтрольным и, следовательно, свободным от любой невротической подоплеки.

 

 

Информанты

[Инф. 1] – м., М.А., Москва, 1967 г.р., с 1974 года по настоящее время проводит лето в Юрмале в пансионатах или на арендованных дачах.

[Инф. 2] – ж., М.А., 1954 г.р., Ереван – Москва, в 1984–1989 годах бывала в Латвии в командировках, а также отдыхала на дачах у рижских друзей.

[Инф. 3] – ж., А.А., 1976 г.р., Москва.

[Инф. 4] – ж., И.Г., 1947 г.р., Москва, с 1984-го по 1986 год отдыхала в Доме творчества композиторов в Юрмале.

[Инф. 5] – ж., С.Л., 1952 г.р., Рига.

[Инф. 6] – ж., Л.К., 1951 г.р., Рига.

[Инф. 7] – м., С.М., 1955 г.р., Москва, с 1986-го по 1991 год отдыхал в Юрмале на арендованных дачах.

[Инф. 8] – ж., М.О., 1971 г.р., Екатеринбург, с 1986-го по 1989 год отдыхала в пансионате в Юрмале.

[Инф. 9] – м., Л.Ю., 1947 г.р., Пермь, в 1960–1970-е годы отдыхал в Литве и Эстонии.

[Инф. 10] – ж., Т.З., 1945 г.р., Таллинн.

[Инф. 11] – м., А.В., 1963 г.р., Москва. В 1970-е и в начале 1980-х годов посещал Эстонию, Литву, Латвию с родителями как «дикий» турист, а также проводил лето в детском математическом лагере в Эстонии.

[Инф. 12] – м., В.Б., 1971 г.р., Москва, в конце 1970-х годов отдыхал с родителями в Литве и Эстонии, в 1986 году провел лето в Латвии, в конце 1980-х посещал Литву как участник хиппи-сообщества.

[Инф. 13] – м., С.Г., 1980 г.р., с 1985 года по настоящее время отдыхает в Саулкрастах на арендованных дачах.

[Инф. 14] – м., Я.Ш., 1952 г.р., Рига, с 1978-го по 1993 год работал директором вагона-ресторана в поезде Москва–Рига.

[Инф. 16] – ж., Н.З., 1956 г.р., Москва. С конца 1950-х годов отдыхала у родственников в Литве, с 1973-го по 1978 год училась в Вильнюсском государственном университете.

 

Библиография / References

[Бодрийяр 2006] – Бодрийяр Ж. Общество потребления: Его мифы и структуры / Пер. с франц. Е. Самарской. М.: Республика; Культурная революция, 2006.

(Baudrillard J. La société de consommation: Ses mythes et ses structures. Moscow, 2006. – In Russ.)

[Вайль, Генис 2013] – Вайль П., Генис А. 60-е: Мир советского человека. М.: АСТ; Corpus, 2013.

(Vayl’ P., Genis A. 60-e: Mir sovetskogo cheloveka. Moscow, 2013.)

[Восс 1978] – Восс А.Э. Советская Латвия. М.: Политиздат, 1978.

(Voss A.E. Sovetskaya Latviya. Moscow, 1978.)

[Гурова 2005а] – Гурова О. От бытового аскетизма к культу вещей: Идеология потребления в советском обществе // [Ечевская О.Г., Гурова О.Ю., Вейс О., Дейхина О., Захарова Ю.] Люди и вещи в советской и постсоветской культуре. Новосибирск: Новосибирский государственный университет, 2005. С. 6–22.

(Gurova O. Ot bytovogo asketizma k kul’tu veshchey: Ideologiya potrebleniya v sovetskom obshchestve // [Echevskaya O.G., Gurova O.Yu., Veys O., Deykhina O., Zakharova Yu.] Lyudi i veshchi v sovetskoy i postsovetskoy kul’ture. Novosibirsk, 2005. P. 6–22.)

[Гурова 2005б] – Гурова О. Отношение к вещам в советском обществе: Был ли homo consumens в СССР? // [Ечевская О.Г., Гурова О.Ю., Вейс О., Дейхина О., Захарова Ю.] Люди и вещи в советской и постсоветской культуре. Новосибирск: Новосибирский государственный университет, 2005. С. 22–34.

(Gurova O. Otnoshenie k veshcham v sovetskom obshchestve: Byl li homo consumens v SSSR? // [Echevskaya O.G., Gurova O.Yu., Veys O., Deykhina O., Zakharova Yu.] Lyudi i veshchi v sovetskoy i postsovetskoy kul’ture. Novosibirsk, 2005. P. 22–34.)

[Довлатов 2013] – Довлатов С.Д. Чемодан. СПб.: Азбука, 2013.

(Dovlatov S.D. Chemodan. Saint Petersburg, 2013.)

[Жилина, Фролова 1969] – Жилина Л.Н., Фролова Н.Т. Проблемы потребления и воспитание личности. М.: Мысль, 1969.

(Zhilina L.N., Frolova N.T. Problemy potrebleniya i vospitanie lichnosti. Moscow, 1969.)

[Кантор 1967] – Кантор К. Красота и польза: Социологические вопросы материально-художественной культуры. М.: Искусство, 1967.

(Kantor K. Krasota i pol’za: Sotsiologicheskie voprosy material’no-khudozhestvennoy kul’tury. Moscow, 1967.)

[Куликов 2012] – Куликов И. Вещь в советской повседневности: Изменение значений и функций // СССР: Жизнь после смерти / Под ред. И.В. Глущенко, Б.Ю. Кагарлицкого и В.А. Куренного. М.: НИУ ВШЭ, 2012. С. 172–189.

(Kulikov I. Veshch’ v sovetskoy povsednevnosti: Izmenenie znacheniy i funktsiy // SSSR: Zhizn’ posle smerti / Ed. by I.V. Glushchenko, B.Yu. Kagarlitskiy and V.A. Kurennoy. Moscow, 2012. P. 172–189.)

[Маркузе 2003] – Маркузе Г. Одномерный человек / Пер. с нем. А. Юдина. М.: АСТ; Ермак, 2003.

(Markuse H. Der eindimensionale Mensch. Moscow, 2003. – In Russ.)

[Орлов 2013] – Орлов И.Б. Роль табу в советском выездном туризме // Мифологические модели и ритуальное поведение в советском и постсоветском пространстве / Сост. А.С. Архипова. М.: РГГУ, 2013. С. 423–434.

(Orlov I.B. Rol’ tabu v sovetskom vyezdnom turizme // Mifologicheskie modeli i ritual’noe povedenie v sovetskom i postsovetskom prostranstve / Ed. by A.S. Arkhipova. Moscow, 2013. P. 423–434.)

[Попов 2008а] – Попов А.Д. Советские туристы за рубежом: Идеология, коммуникация, эмоции: (По отчетам руководителей туристских групп) // Историческая панорама. 2008. Вып. 6. С. 49–56.

(Popov A.D. Sovetskie turisty za rubezhom: Ideologiya, kommunikatsiya, emotsii: (Po otchetam rukovoditeley turistskikh grupp) // Istoricheskaya panorama. 2008. Vol. 6. P. 49–56.)

[Попов 2008б] – Попов А.Д. Теневые стороны зарубежного (выездного) туризма в Советском Союзе (1960–1980-е гг.) // Культура народов Причерноморья. 2008. № 135. С. 74–78.

(Popov A.D. Tenevye storony zarubezhnogo (vyezdnogo) turizma v Sovetskom Soyuze (1960–1980-e gg.) // Kul’tura narodov Prichernomor’ya. 2008. № 135. P. 74–78.)

[Ригас Балсс 1976] – Дружба на столе // Ригас Балсс. 1976. 8 мая.

(Druzhba na stole // Rigas Balss. 1976. May 8.)

[Советская Латвия 1982] – «Дайльраде» встречает первых гостей // Советская Латвия. 1982. 2 апреля.

(«Dayl’rade» vstrechaet pervykh gostey // Sovetskaya Latviya. 1982. April 2.)

[Тюрин 1959] – Тюрин И. Северное гостеприимство // Огонек. 1959. № 26. 21 июня. С. 39.

(Tyurin I. Severnoe gostepriimstvo // Ogonek. 1959. № 26. June 21. P. 39.)

[Хархордин 2003] – Хархордин О. Обличать и лицемерить: Генеалогия российской личности. СПб.: ЕУСПБ, 2002.

(Kharkhordin O. Oblichat’ i litsemerit’: Genealogiya rossiyskoy lichnosti. Saint Petersburg, 2002.)

[Шевырин 2009] – Шевырин С. За границу! (Из истории зарубежного туризма в СССР) // Пермский государственный архив новейшей истории. 2009 (www.permgani.ru/publikatsii/stati/za-granitsu-iz-istorii-zarubezhnogo-tu... (дата обращения: 25.11.2016)).

(Shevyrin S. Za granitsu! (Iz istorii zarubezhnogo turizma v SSSR) // Permskiy gosudarstvennyy arkhiv noveyshey istorii. 2009 (www.permgani.ru/publikatsii/stati/za-granitsu-iz-istorii-zarubezhnogo-tu... (accessed: 25.11.2016)).)

[Boym 1995] – Boym S. Common Places: Mythologies of Everyday Life in Russia. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1995.

[Dunham 1976] – Dunham V. In Stalin’s Time. Cambridge: Cambridge University Press, 1976.

[Foster 1965] – Foster G.M. Peasant Society and the Image of Limited Good // American Anthropologist. 1965. Vol. 67. № 2. P. 293–315.

[Gorsuch 2011] – Gorsuch A.E. All This Is Your World: Soviet Tourism at Home and Abroad after Stalin. Oxford; London; New York: Oxford University Press, 2011.

[Henderson 1960] – Henderson L.W. A Journey to Samarkand. Toronto: Longmans Green & Co., 1960.

[Koenker 2013] – Koenker D.P. Club Red: Vacation Travel and Soviet Dream. Ithaca: Cornell University Press, 2013.

[Kung 1980] – Kung A. A Dream of Freedom. Cardiff: Boreas Publishing House, 1980.

[Lieven 1994] – Lieven A. The Baltic Revolution: Estonia, Latvia, Lithuania and the Path to Independence. New Haven: Yale University Press, 1994.

[Misiunas, Taagepera 1983] – Misiunas R., Taagepera R. The Baltic States: Years of Dependence. London: C. Hurst & Company, 1983.

[Scott 1990] – Scott J.C. Domination and the Arts of Resistance: Hidden Transcripts. New Haven; London: Yale University Press, 1990.

[The Times 1964] – Pickett-Scott N. Estonia and Around // The Times. 1964. October 5.

[Vardys 1975] – Vardys V.S. The Role of the Baltic Republics in Soviet Society // The Influence of East Europe and the Soviet West on the USSR / Ed. by R. Szporluk. New York: Praeger, 1975. P. 147–179.

[Yurchak 2005] – Yurchak A. Everything Was Forever, until It Was No More: The Last Soviet Generation. Princeton: Princeton University Press, 2006.