ИНТЕЛРОС > №144, 2017 > Игра в номадизм, или Постколониальность как прием (случай Ильдара Абузярова)

Дирк Уффельманн
Игра в номадизм, или Постколониальность как прием (случай Ильдара Абузярова)


10 мая 2017
(пер. с англ. Нины Ставрогиной)

Dirk Uffelmann. Playing Nomadism, or Postcoloniality as a Literary Device (the Case of Il’dar Abuzyarov)

 

Дирк Уффельманн (Университет Пассау; профессор, заведующий кафедрой славянских культур и литератур философского факультета; PhD; доктор наук) uffelmann@uni-passau.de.

УДК: 821.161.1

Аннотация:

В статье Д. Уффельманна творчество И. Абузярова представлено как яркий пример постколониальной поэтики в произведениях этнически нерусских российских писателей. На примере повести «Чингиз-роман» автор исследует пост­колониальное восприятие посткоммунистичес­кой действительности, уделяя особое внимание изображению подчиненной маскулинности под маской кочевой культуры. Разграничив практи­ку кочевничества и постструктуралистскую номадологию и указав на возможность двойного прочтения «Чингиз-романа», Уффельманн анализирует игровой подтекст повести, в которой кочевник помещен в современные условия. Интертекстуальное измерение позволяет соотнести Абузярова со скифской темой в русской культу­ре, выявить литературность мотивов кочевничества и заключить, что постколониальность — это один из приемов, используемых нерусскими авторами в посткоммунистической России.

Ключевые слова: Ильдар Абузяров, Чингисхан, гендерный порядок, кочевничество, маску­линность, насилие, монголо-татары, номадология, постколониальные исследования, постмодернизм, постсоветская литература на русском языке, скифская тема в русской литературе

 

Dirk Uffelmann (University of Passau; professor, Chair of the Department of Slavic Literatures and Cultures, Faculty of Arts and Humanities; PhD; Dr habil.) uffelmann@uni-passau.de.

UDC: 821.161.1

Abstract:

D. Uffelmann’s article proposes the work of I. Abu­zyarov as an illuminating example of postcolonial poeti­cs in the literary works of ethnically non-Rus­sian writers from the Russian Federation. It focuses on the short story «Chingiz-roman» [«Genghis Novel»] and reads its postcolonial attitudes toward the postcommunist condition with special attention to its depic­tion of subaltern masculinity in a nomadic disguise. After distinguishing the practice of nomadism from poststructuralist nomadology and looking into the double readability of «Chingiz-roman», Uffelmann analyzes the implications of playing nomadism in contemporary conditions. Including the intertextual dimension allows him to relate Abuzyarov to the Scythian theme in Russian culture, to carve out the literariness of the nomad motifs, and to conclude that postcoloniality is one of the devices employed by non-Russian writers in postcommunist Russia.

Key words: Il’dar Abuzyarov, Genghis Khan, gender order, nomadism, masculinity, violence, Mongol-Tatars, nomadology, postcolonial studies, postmodernism, post-Soviet Russian-language literature, the Scythian theme in Russian literature

 

 

К настоящему моменту уже предпринимались различные попытки осмыслить посткоммунистический период с помощью постколониальных категорий (см., например: [Groys et al. 2005]). Согласно одной из наиболее распространенных точек зрения, концепция постколониализма наиболее продуктивна, если смотреть на коммунизм глазами носителей нерусских культур как на «чужую» коло­ниальную власть. Примечательно, что эта перспектива исследовалась больше за пределами России (в украинских, прибалтийских и польских пост­колониальных исследованиях), чем в России. Имея в виду именно внутрироссийский «нерусский» угол зрения, в этой статье я доказываю не только тот факт, что определенные социополитические обстоятельства, присущие посткоммунистической России, поддаются концептуализации в рамках пост­ко­лониальной теории, но и что постколониальные схемы применяются в ху­дожественной литературе как способ работы с травмой, которая явилась следствием посткоммунистических преобразований.

Не имея возможности представить здесь исчерпывающий обзор творчества этнически нерусских писателей, живущих в России, я намерен рассмотреть эту проблематику на ярком примере татарского писателя Ильдара Абузярова, который пишет по-русски. Случай Абузярова интересен тем, что он стоит несколько особняком, о чем свидетельствуют высказывания таких его коллег, как писатель-националист Захар Прилепин: считая, что Абузярова трудно сравнить с каким-либо другим писателем, он называет его «писателем-одиночкой» [Прилепин, Абузяров 2014].

 

Многогранность прозы Абузярова

Ильдар Анвярович Абузяров (тат. Илдар Әнвүр улы Әбүзәров) родился в 1975 го­ду в Горьком, где изучал историю, прежде чем перебраться в Москву и стать коммерческим директором журнала «Октябрь». Литературный дебют Абу­зя­рова, состоявшийся в 1998—1999 годах, составили несколько небольших расска­зов, которые были написаны спонтанно и сразу же опубликованы [Приле­пин, Абузяров 2014]. Его раннее творчество состоит исключительно из рассказов; они публиковались в толстых журналах, а два из них («Почта» и «Мавр») в 2005 году вошли в короткий список Премии имени Юрия Казакова. Малые жанры продолжают преобладать и в более поздних произведениях Абузяро­ва, которые, хотя и называются «романами», как «Чингиз-роман» [Абузяров 2004], нередко представляют собой небольшие повести или собрания рассказов, складывающиеся в квазироманные единства, такие как «Курбан-роман» [Абузяров 2009].

Хотя основным жанром творчества Абузярова последовательно остается короткая проза, его поэтика невероятно разнообразна. Впрочем, у созданных писателем художественных миров есть и еще один общий знаменатель: будучи принципиально антимиметичны, все они выступают как психореалистические исследования миров внутренних [Далин, Абузяров 2009]. Преобладающие в творчестве Абузярова внутренние монологи подчинены предсознательным импульсам (сексуальность, социальная травматизация, мистическая или фантастическая спиритуальность). Источником вдохновения ему служит латиноамериканский магический реализм [Прилепин, Абузяров 2014].

Несмотря на то что произведения Абузярова были удостоены Новой Пушкинской премии «за новаторское развитие отечественных культурных традиций» (2011) и Премии имени Валентина Катаева (2012), а Прилепин делает все возможное для популяризации его творчества (высказывания Прилепина приводятся на обложках едва ли не всех книг Абузярова), этот автор все еще почти неизвестен за рубежом, а его книги переводились мало (несколько рассказов были переведены на арабский, армянский, чешский и шведский языки, а на немецком вышла лишь одна книга рассказов [Abusjarow 2011]).

Хотя Абузярова печатают буквально в каждом толстом журнале, свои позиции на книжном рынке ему все еще предстоит укреплять [Зайнуллина, Абузя­ров 2010]. Быть может, это отчасти объясняет, почему его взгляды на российскую политику отличаются сознательной расплывчатостью, а его пост­колониальный подход к посткоммунизму далеко не всегда радикален. Как следует понимать такой двойственный жест: «…я не призываю что-то кардинально разрушить и социально перестроить, хотя, положа руку на сердце, и это не помешало бы» [Далин, Абузяров 2009]? Столь же неопределенное отноше­ние к освободительным движениям заметно и в абузяровском пони­мании революций: его роман «Мутабор» [Абузяров 2012b] задуман как критическая оценка «цветных революций» 2000-х годов[1], однако Октябрьскую револю­цию, как социально прогрессивную, автор приветствует [Григорьева, Абузяров 2013].

Симптом ли это сознания, подвергшегося колониальному воздействию, если татарский писатель, проживающий в Бирюлеве, защищает русских от обвинений в национализме (и это в беседе об учиненных расистами в 2013 году погромах на той самой бирюлевской улице, где живет Абузяров) и объясняет весь этот эпизод травмой, связанной с утратой империи, — таким образом, и сам прибегая к империалистическому топосу [Брык, Абузяров 2013]?

Для самого Абузярова естественно относить себя к «нашей русской литературе» [Григорьева, Абузяров 2013], однако его «фирменный знак» на российском литературном рынке определяется сочетанием восточных мотивов с современными российскими реалиями. Татарско-русский писатель подчеркивает, что считает Казань «столицей всех татар» [Григорьева, Абузяров 2013], хотя сам родился в Горьком, а в Казани бывает лишь изредка[2]. Голос же провинциальному писателю татарского происхождения позволила обрести столи­ца, где Абузяров работает, — Москва с ее культурными институциями, таки­ми как московские литературные журналы, — при условии, что писать и говорить он будет по-русски, что Абузяров и делает: даже в интервью «TatarChannel» на задаваемые по-татарски вопросы он отвечал по-русски [Ǎбүзǎров 2012]. Признавая главенство русского языка, татарский писатель Равиль Бухараев тепло приветствовал прозу Абузярова, видя в ней признак того, что живущие в пост­колониальный период татарские писатели вновь обретают голос: «...это голос, который говорит “мы еще здесь, мы живы, мы участвуем в этой жизни”» [Без формата 2011]. В другом интервью Абузяров сам открыто говорит о колониальной утрате малыми народами Поволжья этнической идентичности, включая и тот из них, который он называет «одним из самых потерявшихся в большой цивилизации народов», — татар [Бойко, Абузяров 2009].

Неизбежная постколониальная неоднозначность культурной, политичес­кой и лингвистической позиции Абузярова — это та призма, сквозь которую я попытаюсь проанализировать его литературное творчество. В фокусе моего исследования находится повесть «Чингиз-роман», которую Прилепин, наряду с «Троллейбусом, идущим на восток» [Абузяров 2011], называет одним из ранних «шедевров» Абузярова [Прилепин, Абузяров 2014]. Я рассмотрю те проявления постколониального отношения к посткоммунистическому периоду, которые нашли отражение в «Чингиз-романе», и проанализирую, как угнетенная маскулинность (см.: [Uffelmann 2013]) выводится под маской кочевой культуры эпохи премодерна.

Так как речь пойдет о мотиве кочевничества, то я начну с разграничения исторического феномена воинов-кочевников и деконтекстуализированной номадологии Делёза и Гваттари, покажу возможность двойного прочтения, которое допускают апелляции абузяровского героя к «моим ханам», а затем обращусь к теме угнетенной маскулинности и тем попыткам компенсировать свое положение, которые предпринимают в «Чингиз-романе» ее носители. Далее я обращусь к постколониальному подтексту повести, в которой воображаемые кочевники помещаются в посткоммунистические условия, и соотнесу новый панмонголизм Абузярова со скифской традицией в русской литературе. Интертекстуальные отсылки к другим текстам писателя позволяют установить подчеркнутую литературность мотивов кочевничества и маскулинности, присущих произведениям Абузярова, и сделать общий вывод о постколониальности как одном из источников, из которых могут черпать этнически нерусские писатели в посткоммунистической России.

В контексте этой статьи я определяю посткоммунизм исторически, то есть как совокупность социальных, политических и культурных обстоятельств, характерных для переходного периода в России с начала 1990-х годов. Напро­тив, термин постколониальный я буду использовать в целях критической, одна­ко далекой от однозначности рефлексии, деконструируя по ходу феномены власти и подчинения, порожденные (квази)колониальной стратегией культурного различия.

 

Кочевничество и номадология

Историческую практику кочевничества и его скотоводческую культуру следует отличать не только от метафорического употребления кочевнических мотивов в деконтекстуализированной постструктуралистской номадологии [Fischer 2010; Kaplan 1996: 85—100], сформулированной в философии Жиля Делёза и Феликса Гваттари, прежде всего, в работе «Тысяча плато» («Mille Plateaux», 1980), но и от переходных явлений в истории самого кочевничества, а именно от непродолжительных военных кампаний, подобных той, что была предпринята Монгольской ордой в середине XIII века. В них-то, как в занятии по преимуществу мужском, и черпает вдохновение автор «Чингиз-романа».

Однако трудно предположить, что Абузяров со своей «просвещенной дикостью» [Jankowski 2012] мог не знать о том, как широко мотив кочевничества распространен в русской литературе и культуре в целом (ср.: [Ушакин 2012]) и какой популярностью метафоры детерриториализации пользуются в постмодернистской мысли. Судя по творчеству Абузярова, он должен быть знаком как с антигегемониальным, в некотором смысле антиколониальным вектором номадологического «антиконцепта» Делёза и Гваттари, так и с их абстрактным преклонением перед «машиной войны» воинов-номадов [Делёз, Гваттари 2010: 587—716]. Именно это последнее следует спроецировать на неономадический сюжет «Чингиз-романа».

Наконец, сама постмодернистская номадология — несмотря на некоторые попытки ее феминистской адаптации [Braidotti 2011] — по сути своей «глубоко маскулинна и индивидуалистична» [Fischer 2010: 16], и, таким образом, абузя­ровские образы неистовой маскулинности, попадающей в подчиненное положение и в конце концов терпящей поражение, наряду с частыми апелляциями протагониста к ханам кочевых племен, могут пролить деконструирующий свет на псевдономадические устремления Делёза и Гваттари.

 

Игра с фантастическим образом «моего хана»: возможность двойного прочтения

Мотив кочевничества возникает в первых же трех фразах «Чингиз-романа»: «Иногда во мне просыпается дух воина и я слышу стук-звезду. То ли это стук копыт, то ли стук моего сердца. Но всегда этот стук ведет меня к звезде» [Абузяров 2004: 57]. Первый абзац предполагает двойное прочтение: стук сердца или стук копыт, — и одновременно дает читателю ключ к тому, как истолковывать эту двойственность в процессе дальнейшего чтения.

Метонимии кочевничества, такие как кони[3], ковыль [Абузяров 2004: 60] или верховая прогулка «с ветерком» [Абузяров 2004: 62], разбросаны по всему тексту «Чингиз-романа». Наиболее часто цитируемый мотив — «мой хан» или «мои ханы». Главный герой сталкивает экономические практики посткоммунизма с социальными нормами Чингиз-хана: «По “Ясе” Чингиз-хана красть нехорошо» [Абузяров 2004: 58]. Самого себя он нарекает именем татарского соратника Чингисхана, Шихи Хутуху[4], и, кроме Чингиз-хана, взывает к широкому кругу вождей кочевников, которых называет «мои ханы»:

Я вижу крутые скулы Чингиз-хана, я вижу грозные брови Берке, я чувствую их всех: Темир-хана, Тамерлана, Тохтамыша, Сартака, Узбека... Подбородок Сартака — атака, острый, как стрела. Глаза Узбека узки, как бойницы, вздохи Тохтамыша тяжелы. Боевой клич Идегея звонок. Руки Мамая маются без лука. Я люб­лю своих ханов. Я их обожаю [Абузяров 2004: 58].

С этим историческим обзором, изложенным чрезвычайно поэтически и охватывающим множество столетий, контрастирует тот факт, что сам ге­рой представлен человеком, который очень мало знает, особенно о том, кто он такой:

Я вообще мало чего знаю. И не только о вас. Я и о себе мало чего знаю. Я даже долгое время не подозревал, кто я и зачем я. Зачем я очутился в этом волжском городе, на этой залитой солнцем улице. Я был одет не так, как другие люди. На мне были слишком теплые штаны и сапоги, в то время как почти все мужчины были обуты в светлые кроссовки… [Абузяров 2004: 57].

Если сопоставить обе цитаты, то окажется, что развернутое перечисле­ние в первой, свидетельствующее как об исторических познаниях, так и о ли­те­ратурном мастерстве, на перформативном уровне противоречит мнимой культур­ной неискушенности героя. На метауровне сам этот контраст уже означает литературную искушенность; он сообщает образу героя интригующую расщепленность: сам он считает себя варваром, однако его внутренний монолог обнаруживает качества человека цивилизованного, такие как историческая осведомленность и литературный талант. Таким образом, возможность диахронического двойного прочтения какого-либо элемента в контексте как премодерна, так и современности дополняется еще и возможностью двойного прочтения в синхронии: предполагается, что читатель будет колся между антиинтеллектуальной позицией протагониста, высказанной им эксплицитно, и теми интеллектуальными импликациями, которые автор — так сказать, за спиной у своего героя — вкладывает в его монолог.

В своих многочисленных «саморазоблачениях» герой заявляет, что незнаком с экономическими реалиями переходного периода (с незаконным обменом валюты, подделыванием купюр или с практикой выдачи рабочим «оклада» продукцией их заводов [Абузяров 2004: 57—58, 64]). И лишь один косвенный намек позволяет предположить, что протагонист — этнический татарин: «Монголы — братья татар. Мы вместе покорили полмира» [Абузяров 2004: 58]. Читателю остается лишь догадываться, не явился ли протагонист прямо из досовременной монгольской эпохи. Догадка эта подкрепляется утверждением героя, будто он принес важное секретное послание, которое сможет расшифровать только хан: «Секрет спрятан у меня глубоко-глубоко в мозгу. Его знаю только я один. Нет, даже я не могу его истолковать. Только хан расшифрует это послание» [Абузяров 2004: 60].

 

Маскулинность досовременного типа

Как весь этот каскад отсылок к кочевничеству следует понимать читателю? Поэтика диахронического двойного прочтения допускает интерпретацию, согласно которой номадизм и отсылки к монгольской истории — это субъек­тивные плоды воображения протагониста, почти галлюцинации. Их можно истолковать либо как кошмары, которые видит герой, либо как грезы на­яву, в которых молодой мужчина, занимающий низкое положение в социальной иерархии и вынужденный конкурировать за территорию с враждебными группи­ровками в условиях современного города, сублимирует неприглядную действительность.

История, которая начинается со стука, означающего то ли собственное сердцебиение протагониста, то ли топот копыт и возвещающего приближение кочевых всадников, продолжается так:

Самое страшное, если в такие минуты я краем глаза вижу крепкого и наглого парня, потому что стук и звезда призывают меня сразиться. Помериться с ним силами. Я слежу за крепким и нахальным парнем завороженно, словно удав за кроликом. <…> Вот наглец! Этого я уже стерпеть не могу. Срываюсь с места, подлетаю к его широкой спине и что есть мочи бью кулаком по пояснице. Вот так, сзади. Дальше — будь что будет. Драка-милиция-смерть с молоком на губах [Абузяров 2004: 57].

Как и этот пассаж, весь «Чингиз-роман» целиком состоит из длинного, полного агрессии и вульгарности внутреннего монолога татарина, боготворящего кочевых ханов. Именно через монолог — излюбленный прием создания образов Абузярова — мы и видим героя [Скрягина 2010]. Из него мы узнаем, что он стремится достичь гегемониальной маскулинности, как ее понимает Р. Коннелл [Connell 2005]. Сексуальность герой представляет себе как завоевание женщин силой, утверждая, что «женщины любят воинов» [Абузяров 2004: 68—69]. Франц Фанон считал, что подобные фантазии о сексуальном насилии возникают в результате влияния колонизации на концепции мужественности, распространенные в колонизированном обществе [Fanon 2008: 155—157]. Развивая мысль Фанона, белл хукс пишет, что в таком обществе мужчинам, попавшим в подчиненное положение, свойственно стремление восстановить утраченный статус посредством фаллоцентрической идеологии и агрессивного сексуального поведения [hooks 1992: 94—95].

Насильственная природа гетеросексуальных отношений такого типа подразумевает несколько моментов: она не допускает проявлений гомосексуальности, или «субординированной маскулинности» в терминологии Коннелл, зато поощряет гомофобию и агрессию по отношению к другим мужчинам ради утверждения собственных гетеросексуальных инстинктов. Воинственный герой мечтает оскопить своих соперников: «Но, в следующую секунду решаю для себя я, если эти мужчины еще и не евнухи, они ими скоро будут. Клянусь стягом своего хана» [Абузяров 2004: 68].

Впрочем, одной только гетеросексуальной агрессии, по-видимому, еще недостаточно для того, чтобы создать образ кочевника-варвара. В «Чингиз-романе» маскулинность досовременного типа моделируется посредством отождествления себя с животным («Я волк») и нечистоплотности: «Я не моюсь. Запах — это дух воина. <…> Мои подмышки, словно заросли камыша. Я чувствую запах болота» [Абузяров 2004: 58]. Здесь Абузяров не только обращается к досовременной гендерной схеме, но и иронически отсылает к одной из представленных в современной русской культуре моделей маскулинности, которая нашла выражение в популярной формуле «могуч, вонюч и волосат».

Поэтика варварского нарушения цивилизационных табу временами напоминает поэтику раннего Владимира Сорокина, однако герой Абузярова идет еще дальше:

…подхожу к книжному шкафу. Он давно пустой. В книжном шкафу у меня сушится конская колбаса. Не колбаса, а конские члены. Вот этот конь — мы зарезали его в сентябре. А это его сын — тоже конь. Я вгрызаюсь зубами сразу в два члена — сына и отца [Абузяров 2004: 59—60].

Если не сводить «конские члены» к вульгарной метафоре казылыка — традиционной татарской колбасы из конины, то поглощение — в буквальном смысле — засушенных конских членов (собственно гомоэротический мотив) выступает еще и вопиющим нарушением табу монгольских племен (почитание коней как друзей кочевников). Кроме того, оно иллюстрирует практику использования сомнительных афродизиаков с целью усилить мужскую потенцию. Читателю предлагается, таким образом, сделать вывод о недостаточных сексуальных способностях протагониста: чтобы преодолеть чувство собственной неполноценности, он подвергает сомнению половую силу воображаемых соперников. Выбор китайцев в качестве соперников объясняется исторической памятью о монголо-китайских военных столкновениях, причем отягчающим фактором выступает культурное превосходство китайской цивилизации:

Я не могу ничего делать. Ни читать книги, ни смотреть телевизор. <…> Кажется, бумагу придумали китайцы. Дикий народ. Рабы. <…> Китайцы не мужчины. Им не хватает мужской раскрепощенности и убедительности. Боги не любят таких импотентов, как они [Абузяров 2004: 59].

После этого герой направляет свою филиппику и на европейцев: «Я верю, придет момент, и люди длинной воли разорвут всю Европу. Европейцы недалеко ушли от китайцев. <…> Приступы рвоты от одной только мысли о нра­вах европейцев...» [Там же]. Русские от подобных нападок избавлены, по крайней мере на уровне эксплицитных высказываний. Протагонист упоминает вскользь, что по-русски говорит плохо [Абузяров 2004: 64, 68], однако это не мешает ему прийти в литературный кружок. Там он неожиданно заявляет, что его хан послал его «покорить Москву»: «У меня только один учитель — это мой хан. И сейчас он ставит передо мной задачу поважнее. Покорить Москву» [Абузя­ров 2004: 66]. Пусть даже сюжетный контекст и предполагает, что «покорять» Москву герой намерен с помощью поэзии неофутуризма, сам образ монгольских кочевников, захвативших современную Москву, исполнен потенциального насилия и не может не всколыхнуть русской культурной памяти об ордынском иге.

Опять-таки с точки зрения синхронии эту угрозу завоевания можно расшифровать и как возможное столкновение между гегемониальной (русской, «цивилизованной», относительно обеспеченной) и занимающей подчиненной положение (маргинализированной, принадлежащей к нижним слоям общества, азиатской, татарской) группами. Р. Коннелл пишет: «Насилие может превратиться в способ заявить или утвердить собственную маскулинность в ходе борьбы между разными группами. Процесс этот становится взрывоопасным, когда угнетенная группа получает возможность осуществить насилие <…>» [Connell 2005: 83].

Череду схожих между собой столкновений, начавшуюся с того безымянного парня, на которого протагонист хотел напасть со спины, продолжает чрезмерно жестокая месть героя обманувшему его подпольному меняле: «Я бросился следом за убегающим менялой. Я кинулся ему на спину. Повалил на землю. Вцепился зубами в шею. Я грыз ему шею» [Абузяров 2004: 58]. «Поляки» и «тевтонцы», исторические враги монголов, выведены в повести Абузярова как современные враждебные друг другу молодежные группировки. Воображаемое перемещение с современной молодежной агрессии к кочевнической идентичности у Абузярова высказано эксплицитно: «Еще секунду назад я был простым хулиганом. Но хлоп — и я перехожу черту, превращаясь во всадника Чингиз-хана, в человека длинной воли, в дикого татарина, что презирает все блага цивилизации» [Абузяров 2004: 60].

Сравнение исторических притязаний кочевников, обусловленных их воен­ным превосходством, с соперничеством молодежных группировок со­провож­дается, как мы видели на примере афродизиаков из конских членов, декон­ст­рукцией аналогичных мужских притязаний на превосходство. Но гораздо более важная сюжетная роль, чем усилителям потенции, отведена в «Чингиз-романе» не принадлежащей к миру кочевников женщине, которая активно соблазняет героя. Как пишет Коннелл: «Доминирование любой группы мужчин может быть оспорено женщинами» [Connell 2005: 77][5]. Домодерные представления героя о маскулинности сталкиваются с представлениями его партнерши о гигиене: она заставляет его вымыться, прежде чем вступить с ней в половую связь [Абузя­ров 2004: 70]. Он же рассматривает это как предательство кочевнических ценностей:

…больше всего меня волнует предательство, которое я готов совершить или уже совершаю ради женщины Жени. Я знаю, что, если я оказался в полной воды ван­не, моих соплеменников подстерегает опасность. <…> Смывая с себя дух воина, невольно срываю с великого хана шлем и кольчугу [Абузяров 2004: 70].

Упадок «земной» (в противовес водной) кочевнической маскулинности доходит до того, что герой даже сочиняет стихотворение, прославляющее воду [Абузяров 2004: 72], — поступок, который резко противоречит геософским ценностям степи[6]. Герой не может сдержать слез [Абузяров 2004: 71] и уступает ведущую роль Жене, которая инициирует секс и «скачет» на том, кто воображает себя независимым кочевым всадником: «А я чувствую, что я ее конь, ее преданный раб. А она моя властная госпожа с плеткой!» [Абузяров 2004: 72—73].

Однако «Чингиз-роман» — это не история воспитания или преображения через опыт любви. После сексуальной сцены мы наблюдаем возвращение протагониста к мужской, кочевнической логике. И пока его, побывавшего в оазисе не то любви, не то предательства, избивают (возможно, до смерти) враждебно настроенные подростки, герой в этой мужской расправе над самим собой усматривает надлежащую кару за свое отступничество, за акт измены:

Неужели меня поглотила ее воздушная, как замок, лоскутная и холодная, как атласное покрывало, культура? Неужели я ей поддался? Восхитился? Начал подражать этой культуре? Отказался от Чингиз-поэзии? Стал подражать своим трусливым, беспомощным, слабовольным врагам? Стал таким же, как они?

Да, меня поглотила ее культура. Прожевала и выплюнула, чего и заслуживает предатель. Меня — последнего аутентичного поэта. Меня, кто привык скакать на мясе, есть мясо, быть в мясе. <…> Но сейчас я не чувствую себя в мясе. Я в раю. Я нежен. Я сдаюсь на милость врага, осознавая, как я низко пал, как я слаб. <…> Любовь — это явление чуждой культуры [Абузяров 2004: 73].

Что это может дать нам в аспекте исследования маскулинности? Колониальная маскулинность, какой Абузяров изобразил ее на примере татарской жертвы (пост)советской колонизации, оказалась в плену треугольника, напоминающего тот, что Оксана Забужко описала применительно к Украине:

…в колониальном сознании «женственность» воспринимается мужчиной как нечто априори порочное, предосудительное, и в гендерном отношении он противопоставляет себя <…> не ей, а прежде всего «чужой», победоносной (это главное!) «мужественности» [Забужко 1999: 169—170][7].

Какова функция постколониального переноса домодерной маскулинности в посткоммунистический контекст? Концепция мужественности, характерная для периода премодерна, агрессивно и с избытком компенсирует сознание соци­альной униженности, при этом постоянно подвергаясь риску быть развенчанной как неблагоприятной современной действительностью, так и со­времен­ными женщинами. Cозданный Абузяровым образ дикого кочевника в посткоммунистическом окружении способствует деконструкции компенсирующих форм гегемонной маскулинности (см.: [Connell 2005: 84]).

 

Постколониальность в посткоммунистическую эпоху

Если постколониальность компенсирует кризис, который переживает мас­кулинность, то насколько в таком случае специфичен посткоммунистический антураж «Чингиз-романа»? Может показаться, что сам Абузяров придерживается традиционных гегемонных моделей маскулинности: например, когда употребляет в интервью, пусть и изредка, «мужские» метафоры («...ввяжусь в новую драку» [Прилепин, Абузяров 2014]) или когда восторгается образом жизни одного из самых маскулинных авторов в мировой литературе, Эрнеста Хемингуэя [Григорьева, Абузяров 2013]. Вот как Абузяров вспоминает свою юность: «Я до определенного времени вообще ничего не читал. Уличный подросток, футбол, бокс...» [Там же]. И в этом отношении он оказывается ближе к таким писателям-«асоциалам», как Чарльз Буковски, чем к Хемингуэю.

Как видно на примере Буковски, в том, что мужчина занимает низкое социальное положение, нет ничего специфически посткоммунистического. Тем не менее Абузяров включает в свои тексты многочисленные постсоветские реалии. В «Чингиз-романе» он подчеркивает, что дело происходит в городе: «…этот город с ненавистными заводами и семейными трущобами, что пытается закабалить его» [Абузяров 2004: 75]. Именно эту посткоммунистическую городскую жизнь и хочет разрушить протагонист «Чингиз-романа»: «Ура! Руби эту цивилизацию с ее хозяевами!» [Там же]. Зачем же ему понадобилось «руби­ть цивилизацию»? Затем, что она, как замечает Мартин Янковски, не нуждается в мужских добродетелях, которые потому и проецируются на мифическое прошлое:

Особенность «оркестровки» Абузярова состоит в том, что это голоса, преимущественно <...> наделенные специфически мужскими чертами, разворачивающимися в полную силу <…> несломленная мужская энергия, разбивающаяся о современность, которой больше не нужны мужчины-герои. А потому [мужские персонажи] ищут то, чего лишены в настоящем, в своих корнях, у предков, в духовной связи с древними мифами [Jankowski 2012].

В самом деле, цивилизационные декорации посткоммунистической России с ее переходной экономикой, где рабочим «платят» изделиями, которые они же и произвели, например салатницами, вновь и вновь соотносится с «истори­ческим» фоном. Когда такая вот непрошеная салатница напоминает герою, произносящему свой внутренний монолог, о черепе русского князя XIII века, принявшего мученическую смерть в борьбе с монголами, возникает комичес­кий эффект:

Я подхожу к серванту и достаю самую большую салатницу, похожую на обсосанный червями череп. <…> Салатницу мне подарили на день рождения. Сказали, что она из Владимирской области, из Гусь-Хрустального. Мы исходили эту область вдоль и поперек. Имели этих надменных пузатых гусаков, как хотели. Может, салатница — череп какого-нибудь великого русского князя? Принявшего мученическую смерть князя? Чем еще может быть велик русский князь? Может быть, салатница — трофей, из которого мой хан пил кумыс? [Абузяров 2004: 59].

Слияние двух миров: исторической реальности кочевых племен и современной городской действительности — создает особый хронотоп, который мож­но назвать колеблющимся. Свою духовную родину протагонист ищет «у нас в степи» [Абузяров 2004: 59], но внешнее действие в основном разворачивается в неназванном поволжском городе, где есть автобусная остановка «Университет-Сарай» и улица Проломная [Абузяров 2004: 57, 61—62]. Эта последняя может указывать на одноименную улицу в родном городе Абузярова, Нижнем Новгороде, или на бывшее название улицы Баумана в Казани. Нижний более вероятен, так как в интервью «Новой газете в Нижнем Новгороде» Абузяров утверждал, что часто использует родной город в качестве фона для своих произведений [Далин, Абузяров 2009].

Противоречие между двумя конкурирующими концепциями пространства становится особенно наглядным в ситуации городских транспортных пробок: «Вот уроды. Ну зачем так мучить коней? <…> Зачем их загонять на такие узкие улочки?» [Абузяров 2004: 59]. Чтобы внутренне освободиться от налагаемых жизнью в городе ограничений, протагонист подолгу прыгает на постели, достигая экстатического превращения из уличного хулигана в воина-кочевника [Абузяров 2004: 60]. При том, что он возомнил себя Шихи Хутуху, писчим Чингизхана, он хочет «сразиться» с французским писателем Мишелем Уэльбеком [Абузяров 2004: 63]. И опять, хотя герой, как древний татарский кочевник, должен быть неграмотен, он пишет стихи по-русски и поступает (заплатив взятку, а не сдав вступительные экзамены) на «факультет языка и литературы», где «шаманы» рассказывают ему о влиянии Льва Толстого на Бориса Пастернака, о которых герой думает, что, «может, это боги» [Абузяров 2004: 64—65]. Степно-городской и древне-современный хронотоп последователен в своих постоянных колебаниях.

 

«Скифское» наследие

Что могло послужить источником вдохновения для этого «колеблющегося» хронотопа? Обращаясь к русским читателям, Абузяров имеет в виду особый русский дискурс о кочевничестве. Можно говорить, с одной стороны, о самоотождествлении русских с кочевниками в XIX и в начале XX века (см., например: [Frank 2011; Kleespies 2012]) и о проблемном соотнесении себя с ними — с другой. Самоотождествление с кочевниками достигло наибольшей интенсивности в «скифском» дискурсе, например у Сергея Мстиславского и Иванова-Разумника в тексте «Вместо предисловия» к первому выпуску альманаха «Скифы» (1917). И, конечно, в хрестоматийном блоковском самоопределении (скорее диалектического характера): «Да, скифы — мы! Да, азиаты — мы, / С раскосыми и жадными очами!» [Блок 1960: 360].

Проблемное же соотнесение нередко осуществлялось в рамках тройной констелляции, включающей Россию, кочевую Азию и Европу. Ф. Достоевский так описывает идентичность русских, способную изменяться в зависимости от точки зрения наблюдателя: «В Европе мы были татарами, а в Азии и мы европейцы» [Достоевский 2004: 480]. Поскольку Абузяров, как было показано выше, противопоставляет своих неокочевников китайцам, европейцам, а неявным образом и русским, то наиболее продуктивной для него гранью всего кочевнического дискурса оказывается бинарное противостояние кочевой Азии и всех прочих. Эта традиция берет начало в катастрофизме позднего Владимира Соловьева, который в стихотворении «Панмонголизм» предвещает будущее уничтожение России «желтой угрозой»: «О Русь, забудь былую славу: / Орел двуглавый сокрушен...» [Соловьев 1922: 240]. Андрей Белый в романе «Петербург» представляет, будто «топот» копыт — предвестие кочевых всадников — уже приближается к городу на Неве: «…чу — прислушайся: будто топот далекий; то — всадники Чингиз-хана» [Белый 1981: 444]. И тот же Белый в «Серебряном голубе» свел противостояние монголов всем остальным к бинарной оппозиции, чтобы затем выявить потаенное связующее звено между русскими и монголами. Звучит это так: «Русские люди вырождаются; европей­цы вырождаются тоже; плодятся одни монголы», — и впоследствии деконст­руируется следующим образом: «Россия — монгольская страна; у нас у всех — монгольская кровь…» [Белый 1922: 101]. Коммунистический Съезд народов Востока 1920 года тоже предпринял попытку представить наследие Чингисхана как угрозу лишь для Западной Европы:

Мы апеллируем, товарищи, к чувствам борьбы, которые когда-то воодушевляли народы Востока, когда эти народы под руководством своих великих завоевателей шли на Европу. Мы знаем, товарищи, что наши противники скажут, что мы апеллируем к памяти Чингис-хана, к памяти завоевателей великих калифов ислама. <…> И потому, когда капиталисты Европы говорят, что угрожает новая волна варварства, новая волна гуннов, мы отвечаем им: Да здравствует красный Восток... [Съезд 1920: 72].

Если рассматривать «Чингиз-роман» в контексте всех этих сопоставлений, которые отнюдь не подразумевают тотальной русско-монгольской конфронтации, то становится очевидно, что текст Абузярова усиливает бинарность скифского дискурса, бескомпромиссно противопоставляя монголо-тюркским кочевникам «всех прочих»: китайцев, европейцев, русских (пусть и не откры­то) и даже арабов и персов[8]. Впрочем, такая предельно дизъюнктивная модель тоже допускает двойное прочтение: в ней можно увидеть и продукт стремления молодого мужчины, занимающего подчиненное положение, к сверхкомпенсации. Причем продукт этот в высшей степени литературен, поскольку Абузяров мастерски цитирует различные сравнительно малоизвестные элементы скифского дискурса, от «стука» Белого и «евнухов» Иванова-Разумника [Иванов-Разумник, Мстиславский 1917: xi; Абузяров 2004: 67] до цветаевского «Взял меня — хан!» [Цветаева 2008: 452][9].

 

Металитература

Чтобы обнаружить подобные литературные аллюзии, требуется внимательное прочтение, однако для менее подготовленных читателей Абузяров делает и более очевидные намеки на то, что его произведение представляет собой чисто литературную конструкцию (ср.: [Скрягина 2010]). Так, вышеупомянутое слияние кочевнического с городским и древнего с современным он обнажает как литературный прием, имитируя при этом футуризм с его риторикой разрушения. Это происходит, когда протагонист читает вслух собственные стихи:

— Что ж, почитаю, — сказал я. <…>

И как пошел крушить все на своем пути, сравнивая дома этого города с их нанизанными на шампур подъездов квартирами — с палкой шашлыка, а эти микрорайоны красно-белых девятиэтажек — с пловом. Рис, курага, рис, курага. Я так и сказал им: вы все — плов в этом казане. Вы все бараны, что должны пойти под нож новой поэзии.

Да, я резал и кромсал. Шестнадцать собравшихся там псевдопоэтов я уже сравнивал с шестнадцатью ми, что первыми прибегут на праздник отведать острого блюда новой поэзии. Я так и сказал: вы, , первые преклонитесь перед новой поэзией [Абузяров 2004: 66].

Нечто подобное происходит и на уровне постколониального подтекста, ког­да Абузяров, этнический татарин, пишущий на колониальном языке — русском, обыгрывает тюркскую этимологию некоторых русских выражений:

Все, стоп. Дальше некуда, приехали. Хватит унижаться — пора учить. Сейчас вам всем здесь настанет кирдык. Сейчас я вам преподам урок ведения боя в ограниченном пространстве города. Дураки, вы уже свое отъездили. «Дурак» по-тюркски означает «остановка», «кирдык» значит «приехали». Здесь мы вас, дураков, и остановим [Абузяров 2004: 59].

И последнее, хотя и не менее важное: Абузяров изображает своего героя как лидера группы провинциальных поэтов-бунтарей, которые добиваются успеха в Москве. Эти новые бунтари явно усвоили поэтический урок футуризма:

Мы взяли с боем все крупные редакции и театры. Насиловали своими текстами заведующих отделами прозы и поэзии, художественных руководителей и режиссеров. Приклеивали к стенам «храмов культуры» листы со своими бессмертными произведениями. Клеили калом и кровью. Плевали в лицо оторопевшим столпам культуры.

<…> С каким удовольствием крушили плоды столь ненавистной мировой ци­вилизации. <…> Убивать прозой и стихами было легко и приятно, ведь в культуре сегодня в основном беспомощные дети-инвалиды, бесплодные женщины и недееспособные старики. <…> Мы, гопники, — принцы стихотворной провинции [Абузяров 2004: 66—67].

Так литературный текст Ильдара Абузярова, коммерческого директора толстого журнала, выходит на уровень метакомментария к литературе и литературному бизнесу.

Ввиду всего сказанного не лишено смысла взглянуть на творчество Абузярова и с «маркетинговой» точки зрения. Оказывается, что позиция «рассерженного молодого человека» — представителя этнического меньшинства, прибывшего в столицу, пользуется вполне коммерческим успехом. Из рецензий и цитат, размещаемых на обложках книг Абузярова, явствует, что агрессивная самоидентификация Востока с кочевничеством и варварством — осознанная стратегия самоориентализации (см.: [Uffelmann 2011]), которую можно с ус­пехом эксплуатировать в рыночных целях (ср. определение, данное Алиной Бронс­ки творчеству Абузярова: «восточный ветер» [Weissbooks 2011]).

 

Заключение

Несмотря на «восточный маркетинг» автора, поэтика Абузярова многомерна, а самоориентализация отнюдь не является единственным художественным приемом писателя. Какой же вывод подобная литературная многогранность позволяет сделать о (не)экзистенциальной природе неомонголизма Абузярова? Ряд автобиографических деталей, особенно тех, что касаются опыта молодых мужчин — представителей конкурирующих нижегородских группировок, явно роднит «Чингиз-роман» с некоторыми другими произведениями писателя, такими как «Хуш». Однако в других текстах автобиографические параллели менее очевидны. «Кочевнические» произведения Абузярова соседствуют с более сдержанными и культурно далекими интертекстуальными играми, такими как пародия на «Пана Тадеуша» в «Курбан-романе».

Широта спектра литературных экспериментов Абузярова не позволяет говорить о его творчестве как об ответвлении идеологии евразийства с его ориентацией на стабильность, об идеологическом выступлении в защиту «красоты кочевников», как у Павла Зарифуллина в «Новых скифах» [Зарифуллин 2013: 7]. Неомонгольские и неономадические мотивы скорее лишь две из множества граней экспериментального письма Абузярова. Писатель исследует жизнеспособность номадологической эпистемологии [Делёз, Гваттари 2010: 604—628], соотнося «номадические» тексты с другими своими литературными опытами, то есть отказываясь от эксклюзивности темы кочевничества. Прилепин справедливо называет творчество Абузярова «игровой литературой» [Прилепин, Абузяров 2014]. Благодаря игровому подходу номадологическая поэтика Абузярова подрывает ту идеологию кочевничества, которую исповедует герой «Чингиз-романа». Этому герою — в сущности, несчастному — никогда не взять верх над писателем-экспериментатором с его самоиронией, который в рассказе «Начало» говорит: «Неужели все это придется запачкать своими идиотскими экспериментами-экскрементами. И зачем я только решился стать писателем?» [Абузяров 2009: 281].

Дело не ограничивается одним лишь сходством с постмодернистской поэтикой детабуизации; Абузяров еще и концептуализирует, следуя в этом за Сорокиным, чужие формы письма: «Мне хотелось бы демонстрировать стереотипы. В повести “Чингиз-роман” я взял стереотипный, клишированный образ татарина и перенес этого татарского дикаря, в его татарских сапогах и с косичкой, в русский город, где ему, естественно, многое предстоит испытать» [Buch­messe 2011]. В творчестве Абузярова представлены многочисленные пласты интертекстуальной и интердискурсивной памяти, писатель же, будто аранжировщик, имеющий вкус к литературной игре, может выбирать из богатого резервуара приемов и принимать решение — заведомо случайное.

С одной стороны, это означает, что постколониальность, если определять ее только как тему, связанную с культурными последствими бывшего (квази)­колониального владычества, — не только инструмент эвристики, но и кон­ститутивная черта некоторых современных российских текстов. Абузярову постколониальность служит биржевым товаром, используемым для продвижения своего творчества на литературном рынке, пусть и под внутрироссийской, но все же экзотической «торговой маркой». Такая стратегия сопоставима с тем, как определяет постколониальность Грэм Хаггэн в связи с глобальной коммодификацией периферий: «Постколониальность <…> — это механизм регулирования стоимости в условиях глобальной позднекапиталистической сис­темы товарообмена» [Huggan 2001: 6].

С другой стороны, скрытая авторская ирония подрывает антигегемонные и антицивилизационные формы постколониальности: последние предстают лишь как одна из языковых игр, которыми занят писатель-экспериментатор, наряду, например, с такими, как литература компьютерная («Агробление по-олбански» [Абузяров 2012a]) или детективная («Мутабор» [Абузяров 2012b]). И все они второстепенны по сравнению с темой любви, которая преобладает в творчестве Абузярова. Постколониальная игра — это сюжетный элемент или модальность, как у Абузярова, так и у ряда других современных этнически нерусских российских писателей[10]. Она не является порождающим принципом и не предопределяется биографией. Этим я не хочу сказать, что литература автоматически поднимается над своим контекстом. Скорее, литература, созданная в посткоммунистической России писателями нерусского происхождения, может обращаться или не обращаться к проблеме постколониальности. Это подводит нас к заключительному тезису: в славянских литературах посткоммунистической эпохи постколониальность выступает как необязательный, однако весьма удобный прием сюжетосложения.

Пер. с англ. Нины Ставрогиной

 

Библиография / References

[Абузяров 2004] — Абузяров И.А. Чингиз-роман // Знамя. 2004. № 1. С. 57—75.

(Abuzyarov I.A. Chingiz-roman // Znamya. 2004. № 1. P. 57—75.)

[Абузяров 2009] — Абузяров И.А. Курбан-роман: Рассказы. М.: Центр книги ВГБИЛ им. М.И. Рудомино, 2009.

(Abuzyarov I.A. Kurban-roman: Rasskazy. Moscow, 2009.)

[Абузяров 2010] — Абузяров И.А. Хуш: Роман одной недели. М.: Астрель, 2010.

(Abuzyarov I.A. Khush: Roman odnoy nedeli. Moscow, 2010.)

[Абузяров 2011] — Абузяров И.А. Троллейбус, идущий на восток // Десятка: Антология современной русской прозы / Ред. Захар Прилепин. М.: Ad Marginem, 2011. С. 185—193.

(Abuzyarov I.A. Trolleybus, idushchiy na vostok // Desyatka: Antologiya sovremennoy russkoy prozy / Ed. by Zakhar Prilepin. Moscow, 2011. P. 185—193.)

[Абузяров 2012a] — Абузяров И.А. Агробление по-олбански. М.: Астрель, 2012.

(Abuzyarov I.A. Agroblenie po-olbanski. Moscow, 2012.)

[Абузяров 2012b] — Абузяров И.А. Мутабор. М.: Астрель, 2012.

(Abuzyarov I.A. Mutabor. Moscow, 2012.)

[Без формата 2011] — Без формата: В Моск­ве вручили Пушкинскую премию молодому татарскому писателю Ильдару Абузяро­ву // http://www.poushkin-premiia.ru/
index.php?id=348 (дата обращения: 04.
05.2013).

(Bez formata: V Moskve vruchili Pushkinskuyu premiyu molodomu tatarskomu pisatelyu Il’daru Abuzyarovu // http://www.poushkin-premiia.
ru/index.php?id=348 (accessed: 04.05.2013).)

[Белый 1922] — Белый А. Серебряный голубь. Берлин: Эпоха, 1922.

(Belyy A. Serebryanyy golub’. Berlin, 1922.)

[Белый 1981] — Белый А. Петербург. М.: Наука, 1981.

(Belyy A. Peterburg. Moscow, 1981.)

[Блок 1960] — Блок А.A. Скифы // Блок А.А. Собрание сочинений: В 8 т.  T. 3: Стихотворения и поэмы 1907—1921. М.; Л.: Государственное издательство художест­вен­ной литературы, 1960. С. 360—362.

(Blok A.A. Skify // Blok A. A. Sobranie sochineniy: In 8 vols. Vol. 3: Stikhotvoreniya i poemy 1907—1921. Moscow; Leningrad, 1960. P. 360—362.)

[Бойко, Абузяров 2009] — Бойко М., Абузя­ров И. Коммуналки и неприступные особняки [Интервью] // Независимая газета. 2009. 8 октября (http://www.
liveclassics.ru/projects/abuzarov/04.html (дата обращения: 12.09.2014)).

(Boyko M., Abuzyarov I. Kommunalki i nepristupnye osobnyaki [Interview] // Nezavisimaya gazeta. 2009. October 8 (http://www.liveclassics.ru/
projects/abuzarov/04.html (accessed: 12.09.
2014)).)

[Брык, Абузяров 2013] — Брык Ю., Абузяров И. Русские по своей природе не националис­ты [Интервью] // Deutsche Welle. 2013. 16 октября (http://www.dw.de/писатель-ильдар-абузяров-русские-по-своей-
природе-не-националисты/a-17161703 (дата обращения: 10.08.2014)).

(Bryk Yu., Abuzyarov I. Russkie po svoey prirode ne natsionalisty [Interview] // Deutsche Welle. 2013. October 16 (http://www.dw.de/исатель-ильдар-абузяров-русские-по-своей-природе-не-националисты/a-17161703 (accessed: 10.08.2014)).)

[Вотрин 2009] — Вотрин В.Г. Последний магог. М.: Новое литературное обозрение, 2009.

(Votrin V.G. Poslednii magog. Moscow, 2009.)

[Григорьева, Абузяров 2013] — Григорьева А., Абузяров И. На Болотной площади не нашлось Жанны д’Арк [Интервью] // МКРУ Казань. 2013. 9 мая (http://kazan.mk.ru/print/article/852171/ (дата обращения: 10.08.2014)).

(Grigor’eva A., Abuzyarov I. Na Bolotnoy ploshcha­di ne nashlos’ Zhanny d’Ark [Interview] // MKRU Kazan’. 2013. May 9 (http://kazan.mk.ru/print/article/852171/ (accessed: 10.08.2014)).)

[Гульназек 2011] — Гульназек / Пер. с татарск. Ильдара Абузярова // Татар ӑкиятлӑре / Татарские сказки. М.: Марджани, 2011. С. 84—88.

(Gul’nazek / Per. s tatarsk. Il’dara Abuzyarova // Tatar ӑkiyatlӑre / Tatarskie skazki. Moscow, 2011. P. 84—88.)

[Далин, Абузяров 2009] — Далин И., Абузяров И. Я не призываю что-то разрушить, хотя и это не помешало бы [Интервью] // Новая газета в Нижнем Новгороде. 2009. 23 октября (http://www.liveclassics.ru/projects/abuzarov/05.html  (дата обращения: 12.09.2014)).

(Dalin I., Abuzyarov I. Ya ne prizyvayu chto-to razrushit’, khotya i eto ne pomeshalo by [Interview] // Novaya gazeta v Nizhnem Novgorode. 2009. October 23 (http://www.liveclassics.ru/projects/abuzarov/05.html (accessed: 12.09.2014)).)

[Делёз, Гваттари 2010] — Делёз Ж., Гват­та­ри Ф. Тысяча плато: Капитализм и шизофрения / Пер. с франц. и послесл. Я.И. Свирского. Екатеринбург; М.: У-Фактория; Астрель, 2010.

(Deleuze G., Guattari F. Mille Plateaux. Capitalisme et schizophrénie. Moscow, 2010. — In Russ.)

[Достоевский 2004] — Достоевский Ф.М. Дневник писателя // Достоевский Ф.М. Собрание сочинений: В 9 т. T. 9. В 2 кн. Книга 2. М.: Астрель АСТ, 2004.

(Dostoevskiy F.M. Dnevnik pisatelya // Dostoevskiy F.M. Sobranie sochineniy: In 9 Vols. Vol. 9. In 2 books. Book 2. Moscow, 2004.)

[Зайнуллина, Абузяров 2010] — Зайнуллина Г., Абузяров И. Человек — яйцо, в котором бурлит энергия [Интервью] // Литературная Россия. 2010. 16 апреля (http://www.liveclassics.ru/projects/abuzarov/07.html (дата обращения: 12.09.2014)).

(Zayullina G., Abuzyarov I. Chelovek — yaytso, v kotorom burlit energiya [Interview] // Literaturnaya Rossiya. 2010. April 16 (http://www.liveclassics.ru/projects/abuzarov/07.html (accessed: 12.09.2014)).)

[Зарифуллин 2013] — Зарифуллин П.ВНовые скифы. СПб.: Лимбус-Пресс, 2013.

(Zarifullin P.V. Novye skify. Saint Petersburg, 2013.)

[Иванов-Разумник, Мстиславский 1917] — Иванов-Разумник Р.В., Мстиславский С.Д. Скифы. Вместо предисловия // Скифы. 1917. Сборник 1. С. vii—xii.

(Ivanov-Razumnik R.V., Mstislavskiy S.D. Skify. Vmesto predisloviya // Skify. 1917. Sbornik 1. P. vii—xii.)

[Курочкин 2006] — Курочкин М.А. Глаз // Курочкин М.А. Имаго и другие пьесы, а также Лунопат. М.: Коровакниги, 2006. С. 83—87.

(Kurochkin M.A. Glaz // Kurochkin M. A. Imago i drugie p’esy, a takzhe Lunopat. Moscow, 2006. P. 83—87.)

[Прилепин, Абузяров 2014] — Прилепин З., Абузяров И. Все в Зимний сад! [Интервью] 2014 // http://www.zaharprilepin.ru/ru/litprocess/intervju-o-literature/ildar-ab... (дата обращения: 10.08.2014).

(Prilepin Z., Abuzyarov I. Vse v Zimniy sad! [Interview] 2014 // http://www.zaharprilepin.ru/ru/litprocess/intervju-o-literature/ildar-ab... (accessed: 10.08.2014).)

[Скрягина 2010] — Скрягина М.А. Звездная карта из рюкзака // Независимая газе­та. 2010. 19 августа (http://www.ng.ru/ng_exlibris/2010-08-19/5_map.html (дата обращения: 12.09.2014)).

(Skryagina M.A. Zvezdnaya karta iz ryukzaka // Nezavisimaya gazeta. 2010. August 19 (http://www.ng.ru/ng_exlibris/2010-08-19/5_map.html (accessed: 12.09.2014)).)

[Соловьев 1922] — Соловьев Вл.С. Стихотворения и шуточные пьесы. Репринт издания: М., 1922. Мюнхен: Fink, 1968.

(Solov’ev Vl.S. Stikhotvoreniya i shutochnye p’esy. Moscow, 1922. Repr. München, 1968).

[Съезд 1920] — Первый съезд народов Востока. Баку. 1—8 сентября 1920 г. Стенографические отчеты. Петроград: Издательство Коммунистического Интернационала, 1920.

(Pervyy s”ezd narodov Vostoka. Baku. 1—8 sentyabrya 1920 g. Stenograficheskie otchety. Petrograd, 1920.)

[Ушакин 2012] — Ушакин С.А. О людях пути: Номадизм сегодня. Введение к форуму приглашенного редактора // Ab Imperio. 2012. № 2. С. 53—81.

(Ushakin S.A. O lyudyakh puti: Nomadizm segodnya. Vvedenie k forumu priglashennogo redaktora // Ab Imperio, 2012. № 2. P. 53—81.

[Цветаева 2008] — Цветаева М.И. Скифские // Цветаева М. И. Полное собрание поэзии, прозы, драматургии в одном томе. М.: АЛЬФА-КНИГА, 2008. С. 452.

(Tsvetaeva M.I. Skifskie // Tsvetaeva M.I. Polnoe sobranie poezii, prozy, dramaturgii v odnom tome. Moscow, 2008. P. 452.)

[Ӑбүзӑров 2012] — Илдар Ӑбүзӑров белӑн интер­вью // TatarChannel. http://www.youtube. com/watch?v=0pNwtu2GqA4 (дата обращения: 14.09.2014).

(Ӑbüzӑrov I. Ildar Ӑbüzӑrov be­lӑn interv’yu // TatarChannel. http://www.youtube.com/watch?v=0pNwtu2GqA4 (accessed: 14.09.2014).)

[Забужко 1999] — Забужко О.С. Жiнка-автор у колонiальнiй культурi, або знадоби до украïнськоï гендерноï мiфологiï // Забуж­ко О. С. Хронiки вiд Фортiнбраса. Киïв: Факт, 1999. С. 152—194.

(Zabuzhko O.S. Zhinka-avtor u kolonial’nii kul’turi, abo znadoby do ukrains’koi gendernoi mifologii // Zabuzhko O. S. Khroniky vid Fortinbrasa. Kyiv, 1999. P. 152—194.)

[Abusjarow 2011] — Abusjarow I. Trolleybus nach Osten. Erzählungen. Aus dem Russischen von Hannelore Umbreit. Frankfurt am Main: Weissbooks, 2011.

[Braidotti 2011] — Braidotti R. Nomadic Subjects: Embodiment and Sexual Difference in Contemporary Feminist Theory. New York: Columbia University Press, 2011.

[Buchmesse 2011] — Buchmesse 2011. Von Russen, Tataren und Ägyptern. Ildar Abusjarow auf der Leipziger Buchmesse // New Russian Culture in Translation (http://www.new-russian-culture-in-translation.com/index.php?option=com_c... (accessed: 16.08. 2014).)

[Connell 2005] — Connell R.W. Masculinities. Berkeley; Los Angeles, CA: University of California Press, 2005.

[Fanon 2008] — Fanon F. Black Skin, White Masks / From the French by Richard Philcox. New York: Grove Press, 2008.

[Fischer 2010] — Fischer A. Research and Nomads in the Age of Globalization // Tuareg Society within a Globalized World: Saharan Life in Transition / Ed. by A. Fischer and I. Kohl. London; New York: I.B. Tauris, 2010. P. 11—22.

[Frank 2011] — Frank S. «Wandern» als nationale Praxis des «mastering space». Die Entwick­lung des semantischen Feldes um «brodjaž­ničestvo» und «stranničestvo» zwischen 1836 und 1918 // Mastering Russian Spaces. Raum und Raumbewältigung als Probleme der russischen Geschichte / Hg. von K. Schlögel. München: Oldenbourg, 2011. S. 65—90.

[Groys et al. 2005] — Zurück aus der Zukunft. Ost­eu­ropäische Kulturen im Zeitalter des Post­kom­mu­nismus / Hg. von B. Groys, A. von der Heiden und P. Weibel. Frankfurt am Main: Suhr­kamp, 2005.

[hooks 1992] — hooks b. Black Looks: Race and Representation. Boston, MA: South End Press, 1992.

[Huggan 2001] — Huggan G. The Postcolonial Exotic: Marketing the Margins. London; New York: Routledge, 2001.

[Jankowski 2012] — Jankowski M. Klang des Ostens. Ildar Abusjarows ungewöhnliche Erzählungen // Die Berliner Literaturkritik. Rezensionen. 2012. April 14 (http://www.berlinerliteraturkritik.de/
detailseite/artikel/klang-des-ostens.html (accessed: 16.08.2014)).

[Kaplan 1996] — Kaplan C. Questions of Travel: Post­modern Discourses of Displacement. Durham, N.C.; London; Duke University Press, 1996.

[Kleespies 2012] — Kleespies I. A Nation Astray: Nomadism and National Identity in Russian Literature. De Kalb, IL: Northern Illinois University Press, 2012.

[Uffelmann 2011] — Uffelmann D. “Self-Orientalisation” in Narratives by Polish Migrants to Germany (by Contrast to Ireland and the UK) // Contemporary Polish Migrant Culture and Lite­rature in Germany, Ireland, and the UK / Ed. by J. Rostek and D. Uffelmann. Frankfurt am Main: Lang, 2011. P. 103—132.

[Uffelmann 2013] — Uffelmann D. Wrong Sex and the City: Polish Work Migration and Subaltern Masculinity // Polish Literature and Transition 1989—2011 / Ed. by U. Phillips. Münster: LIT-Verlag, 2013. P. 69—91.

[Weissbooks 2011] — «Trolleybus nach Osten». Ildar Abusjarow // http://www.weissbooks.com/bücher/frühjahr-2011/ildar-abusjarow/ (accessed: 16.08.2014).

 

[1] «…Не связан ли этот порыв к свободе с превращением человека в животного?» (sic!) [Григорьева, Абузяров 2013].

[2] С тем же отсутствием намека на какую-либо программность, от случая к случаю, Абузяров выступает и как переводчик с татарского на русский [Гульназек 2011].

[3] «Кони — это же друзья кочевников. Кони — это наши танки, самолеты и корабли» [Абузяров 2004: 59].

[4] Это вызывает в памяти рассказ Леонида Леонова «Туатамур» (1922), где повествование представляет собой внутренний монолог другого сподвижника Чингисхана.

[5] Курсив оригинала.

[6] Возможно, это даже можно истолковать как ироническую отсылку к неоевразийцу Александру Дугину, который выдвинул концепцию противостояния теллурократии и талассократии.

[7] Курсив оригинала.

[8] [Абузяров 2004: 61]. Отсюда явствует, что релевантным критерием отбора выступает кочевничество, а не ислам.

[9] Впрочем, у Абузярова воображаемый хан не «берет» женщину; это она «взяла» протаго­ниста.

[10] Здесь уместно сравнение с употреблением восточных кочевнических мотивов, тоже скорее спорадическим, другими современными авторами, такими, как Максим Курочкин [Курочкин 2006] или Валерий Вотрин [Вотрин 2009] (на эту параллель мое внимание обратил Марк Липовецкий). Этим наблюдением опровергается утверждение Прилепина об исключительном своеобразии Абузярова, а некоторые собственные прилепинские тропы мужской «самоварваризации» с обертонами шовинизма не так уж и отличаются в ценностном отношении от постколониального обыгрывания темы угнетенной маскулинности у Абузярова. Впрочем, сравнение тропов маскулинного самоотождествления с варварами в творчестве русских и нерусских писателей — тема для отдельной работы.


Вернуться назад